Глава XXVII

Среди всеобщей суматохи, царившей в замке и его окрестностях, разыскать кого-нибудь было делом далеко не легким. Верный слуга с волнением высматривал Тресилиана, но почти не питал надежд на встречу с ним — в положении Уэйленда было опасно привлекать к себе внимание, и он остерегался расспрашивать подряд всех слуг и приближенных Лестера. Однако, не задавая прямых вопросов, ему удалось узнать, что, по всей вероятности, Тресилиан должен находиться в числе джентльменов из свиты графа Сассекса, в сопровождении которых этот вельможа прибыл сегодня утром в Кенилворт, где Лестер принял их с величайшим почетом и любезностью. Он узнал также, что оба графа со своими приближенными и многими другими знатными лордами, рыцарями и джентльменами несколько часов тому назад сели на коней и ускакали в Уорик, чтобы сопровождать королеву в Кенилворт.

Приезд ее величества, подобно многим другим великим событиям, откладывался с часу на час. Но вот запыхавшийся курьер провозгласил, что королева задержалась, изъявив всемилостивейшее согласие принять выражение верноподданнических чувств граждан, собравшихся в Уорике в ожидании государыни; вероятно, она прибудет в замок не раньше вечера.

Это известие дало возможность передохнуть тем, кто ожидал появления королевы и готовился исполнить свою роль в церемонии, которой оно должно было сопровождаться. Уэйленд, заметив, что несколько всадников въезжают в замок, возымел надежду, что Тресилиан может оказаться в их числе. Чтобы не упустить возможности встретиться со своим патроном, Уэйленд расположился на заднем дворе замка, неподалеку от башни Мортимера, и всматривался в каждого, кто проезжал по мосту. Заняв эту позицию, он мог быть спокоен, что никто не въедет в замок и не покинет его незамеченным; с волнением разглядывал он одежду и лицо каждого всадника, когда, показавшись из-под противоположной башни, тот, придерживая или пришпоривая лошадь, приближался ко входу во двор.

Но в тот момент, когда Уэйленд с таким нетерпением ожидал встречи с Тресилианом, его потянул за рукав тот, с кем он меньше всего желал встретиться.

Это был Дикки Сладж, или Флибертиджиббет, который, подобно чертенку, чье имя и костюм он присвоил, вечно вырастал как из-под земли перед тем, кто меньше всего думал о нем. Каковы бы ни были истинные чувства Уэйленда, он счел необходимым выразить радость по поводу этой неожиданной встречи:

— А! Это ты, мой малыш, мой мальчик-с-пальчик, мой принц преисподней, мой мышонок?

— Вот именно, — отозвался Дикки, — мышонок, который прогрыз сеть, когда лев, запутавшийся в ней, стал удивительно смахивать на осла.

— Ах ты попрыгунчик, да ты сегодня острее уксуса! Но скажи, как ты отделался от того тупоголового великана, с которым я тебя оставил? Я боялся, что он разденет и проглотит тебя — знаешь, как люди чистят и едят жареные каштаны?

— Если бы он это сделал, — ответил мальчик, — то у него бы оказалось больше ума в желудке, чем в башке. Но этот великан — добродушное чудище и куда признательнее многих других людей, которых мне случалось выручать из беды, мистер Уэйленд Смит.

— Черт меня побери! — воскликнул Уэйленд. — Да ты острее ножика из шеффилдской стали! Хотел бы я знать, каким чудом ты укротил этого старого медведя?

— Ладно, заговаривай зубы, на тебя это похоже; ты думаешь, что красное словцо может сойти за доброе дело. А что касается этого честного привратника, то, когда мы прибыли к воротам, его башка никак не могла справиться с заучиванием наизусть речи, которую за него написали другие и которая оказалась непосильным бременем для его великаньих способностей. А эту торжественную речь, как и все другие, писал мой ученый наставник Эразм Холидей, и я слышал ее столько раз, что запомнил каждую строчку. Как только я услышал, что этот олух запинается и бьется над первым стихом, словно рыба на суше, я сразу сообразил, в чем тут загвоздка, и подсказал ему следующее слово; вот тогда-то он и подбросил меня в воздух от восторга — ты сам видел. Я пообещал, если он вас пропустит, спрятаться под его медвежьей шкурой и подсказывать ему, когда понадобится. Сейчас я сбегаю поем чего-нибудь и вернусь к нему.

— Так, так, мой дорогой Дикки, — обрадовался Уэйленд. — Спеши, ради всего святого! А то несчастный великан уже расстраивается без своего крошки-спасителя! Спеши, Дикки!

— Эх ты! — ответил мальчик. — Выжал из меня все, что мог, и — «спеши, Дикки!» Так ты мне не расскажешь историю леди, которая тебе такая же сестра, как я?

— Ну на кой тебе сдалась эта история, озорник несмышленый? — спросил Уэйленд.

— Ах вот как ты заговорил! Плевать мне на твои дела… Знай только, что уж если я пронюхал тайну, то либо буду помогать до конца, либо буду пакостить, когда от меня хотят скрыть ее. До свидания!

— Нет, подожди, Дикки, — изменил тон Уэйленд, который слишком, хорошо знал неутомимую и деятельную натуру мальчика и не хотел иметь врага в его лице. — Постой, дорогой мой Дикки, не надо так быстро покидать старых друзей! В один прекрасный день ты узнаешь о леди все, что знаю я.

— Как же! — сказал Дикки. — И этот день может настать очень скоро. Прощай, Уэйленд! Мне нужно идти к моему другу великану: он, быть может, не так остроумен, как некоторые другие, но по крайней мере более признателен за услуги, которые ему оказывают. Еще раз до свидания.

С этими словами он перемахнул через ворота и со свойственной ему быстротой пустился бежать по направлению к башне: в один миг он исчез из виду.

«Помоги мне боже выбраться из замка целым и невредимым! — взмолился про себя Уэйленд. — Теперь еще этот злокозненный дьяволенок запустил палец в пирог! Ну, будет закуска для чертовой трапезы. Господи, хоть бы появился мистер Тресилиан!»

А Тресилиан, которого здесь ожидали с таким нетерпением, возвратился в Кенилворт другим путем. Уэйленд правильно предположил, что утром он сопровождал графов по пути к Уорику, надеясь услышать там какие-нибудь вести о своем посланце. Однако ожидания эти не оправдались, и вдобавок он заметил среди свиты Лестера Варни, который как будто собирался подойти и заговорить с ним; но Тресилиан счел, что в данных обстоятельствах благоразумнее всего уклониться от беседы. Он воспользовался случаем и покинул приемную залу, когда шериф графства добрался до середины своей приветственной речи, и, вскочив в седло, поскакал назад в Кенилворт дальней и окольной дорогой; в замок он въехал через узкие ворота в западной стене, где его легко пропустили, как одного из приближенных графа Сассекса, с которыми, по приказу Лестера, обращались с величайшей учтивостью.

Таким образом, Тресилиан не встретил Уэйленда, который дожидался его с таким нетерпением и которого он, в свою очередь, хотел видеть ничуть не меньше.

Отдав лошадь на попечение слуги, Тресилиан прошелся по саду, скорее для того, чтобы в тиши предаться своим размышлениям, чем из желания полюбоваться редкостными красотами природы и искусства, собранными здесь по воле Лестера.

Большая часть знатных особ находилась в это время вне замка. Одни примкнули к кавалькаде графа, другие расположились на наружных стенах и башнях, горя желанием увидеть блистательное зрелище торжественного прибытия королевы.

В то время как в замке всюду слышался шум голосов, в саду царила тишина, нарушаемая лишь шелестом листвы и щебетом птиц, заключенных в огромную клетку и перекликающихся со своими счастливыми собратьями, оставшимися на свободе, и плеском воды в фонтанах, которая, взметаясь в воздух из пасти фантастических, причудливых скульптур, с несмолкаемым журчаньем падала в огромные бассейны из итальянского мрамора.

Грустные мысли Тресилиана бросали мрачную тень на все окружавшее его. Он сравнивал расстилавшееся перед ним великолепие с густыми лесами и дикими вересковыми полями Лидкот-холла и образ Эми Робсарт витал, как призрак, над каждым пейзажем, нарисованным его воображением. Наверно, нет ничего более опасного для счастья людей серьезных и замкнутых, чем ранняя большая и несчастная любовь. Она так глубоко западает в душу, что преследует человека днем и ночью, отравляет каждый источник радости и наслаждения, и когда наконец разочарование разрушает и уничтожает ее, начинает казаться, что пересохли все родники, питавшие жизнь. Эта сердечная мука, эта тоска по тени, утратившей всю яркость своих красок, это существование во власти воспоминаний и снов, которые давно уже окончились печальным пробуждением, — слабость великодушных и благородных сердец, и такой слабостью страдал и Тресилиан.

В конце концов он сам почувствовал необходимость рассеяться и вышел из парка, чтобы присоединиться к шумной толпе на валу и взглянуть на приготовления к встрече. Но как только он покинул сад и услышал нестройный говор, музыку и смех, раздававшиеся вокруг него, он ощутил непреодолимое желание уйти от общества, веселье которого было ему так чуждо, и решил вернуться в отведенную ему комнату и заняться чтением, пока удары большого дворцового колокола не возвестят о прибытии Елизаветы.

Приняв такое решение, Тресилиан прошел коридор, отделявший бесконечный ряд кухонь от парадной ной залы, и поднялся на третий этаж башни Мервина. Затем он попытался открыть дверь предназначенной ему комнаты, но, к его удивлению, дверь оказалась запертой. Тут он вспомнил, что дворецкий вручил ему ключ, посоветовав при этом, ввиду царящей в замке суматохи, на всякий случай держать дверь закрытой. Тресилиан вложил в замок ключ, повернул его, вошел в комнату и увидел сидящую там женщину, в которой тотчас же узнал Эми Робсарт.

Сначала он подумал, что его разгоряченное воображение вызвало к жизни безмерно любимый образ; затем решил, что перед ним призрак, и наконец убедился, что это сама Эми, правда похудевшая и более бледная, чем в дни безмятежного счастья, когда свежестью и стройностью она напоминала лесную нимфу, а красотой — сильфиду. И все же это была Эми, не знающая себе равных в его глазах.

Графиня была изумлена не менее Тресилиана, но, зная со слов Уэйленда, что он находится в замке, она пришла в себя раньше. При его появлении она вскочила и теперь стояла, глядя на него, причем бледность ее щек сменилась румянцем.

— Тресилиан, — вымолвила она наконец, — зачем вы пришли сюда?

— Нет, зачем пришли сюда вы, Эми, — возразил Тресилиан, — если не для того, чтобы просить той помощи, на какую только способны сердце и рука мужчины и которая будет немедленно оказана вам?

Она помолчала мгновение, затем печально ответила:

— Я не прошу о помощи, Тресилиан. Любая помощь, которую вы можете предложить, скорее принесет мне вред, чем пользу. Поверьте, я вблизи того, кого и закон и любовь обязывают защищать меня.

— Негодяй, значит, оказал вам жалкую справедливость, которая еще оставалась в его власти, — сказал Тресилиан, — и я вижу перед собой жену Варни?

— Жену Варни! — воскликнула Эми с явным презрением. — Этим подлым именем вы позорите ту… ту… ту… — Она заколебалась, понизила голос, потупила взор, смутилась и замолчала, вспомнив о роковых последствиях, к которым могли привести слова: «ту, чье имя — графиня Лестер»; а именно они напрашивались сами собой.

Это значило бы предательски раскрыть тайну Тресилиану, Сассексу, королеве и всему двору, а от соблюдения этой тайны, как уверял ее Лестер, зависела его судьба. «Никогда, — подумала она, — я не нарушу своего обещания. Лучше снесу любое подозрение».

Слезы показались у нее на глазах, она безмолвно стояла перед Тресилианом. Глядя на нее со смешанным чувством горя и сострадания, он сказал:

— Увы, Эми, глаза ваши противоречат языку. Язык говорит о защитнике, который хочет и обязан помочь вам, а глаза сказали мне, что вас погубил и покинул негодяй, которого вы полюбили.

Она подняла глаза, и гнев сверкнул сквозь слезы в ее взоре, но она лишь повторила тоном, полным укоризны: «Негодяй!»

— Да, негодяй! — сказал Тресилиан. — Разве иначе вы бы находились здесь одна, в моей комнате? Отчего вам не приготовлен надлежащий прием?

— В вашей комнате? — повторила Эми. — В вашей комнате? Я немедленно освобожу вас от своего присутствия.

Она устремилась к двери, но тут же вспомнила, что она покинута, беспомощна, и, остановившись на пороге, проговорила невыразимо трогательным тоном:

— Увы! Я забыла… я не знаю, куда идти…

— Я понимаю, все понимаю! — воскликнул Тресилиан, подбежав к ней и усаживая ее обратно в кресло. — Вам нужна помощь, вам нужна защита, хоть вы и не хотите признаться в этом. Но вам не придется долго нуждаться в ней. Опираясь на мою руку — ибо я ведь представитель вашего доброго, убитого горем отца, — у самых ворот замка вы встретите Елизавету. Пусть первым добрым делом, которое она совершит в стенах Кенилворта, будет акт справедливости по отношению к ее полу и к ее подданным. Я уверен в правоте своего дела и в беспристрастии королевы. Всемогущество ее любимца не поколеблет моего решения. Я сейчас же разыщу Сассекса.

— Нет, нет, ради всего святого! — взмолилась графиня, чувствуя, что ей необходимо выиграть время, по крайней мере для того, чтобы подумать. — Тресилиан, вы всегда были великодушны… Исполните одну мою просьбу, и, если вы хотите уберечь меня от страданий и безумия, вы этим сделаете для меня больше, чем может сделать Елизавета при всей своей власти!

— Я исполню любую вашу просьбу, не выходящую за пределы благоразумия, но не требуйте от меня…

— О, не ставьте границ своему великодушию, дорогой Эдмунд! — воскликнула графиня. — Когда-то вы любили, чтобы я называла вас так. Не ограничивайте свою доброту благоразумием! В моем деле все — безумие, и только безумие может помочь мне.

— Если вы будете говорить так исступленно и странно, — сказал Тресилиан, изумление которого снова взяло верх над его горем и решимостью, — то мне придется в самом деле считать вас неспособной думать и поступать самостоятельно.

— О нет! — воскликнула она, бросаясь перед ним на колени. — Я не сумасшедшая, я только невыразимо несчастна, и обстоятельства сложились так необычайно, что меня толкает к пропасти рука того, кто хотел бы уберечь меня от нее… Вы, даже вы, Тресилиан, губите меня, вы, которого я почитала и уважала, но только не любила… нет, и любила тоже… любила, Тресилиан, хоть и не так, как вам этого хотелось…

И в голосе ее и во всей повадке чувствовались сила и самообладание. Тресилиан был глубоко тронут ее доверием, готовностью положиться на его великодушие и нежностью обращенных к нему слов. Он поднял Эми и прерывающимся голосом стал умолять ее успокоиться.

— Не могу, — ответила она. — Я не успокоюсь, пока вы не согласитесь исполнить мою просьбу. Я буду говорить с предельной откровенностью. Сейчас я ожидаю приказаний того, кто имеет право приказывать мне. Вмешательство третьего лица — особенно ваше, Тресилиан, — погубит, окончательно погубит меня! Подождите только один день — и, возможно, бедная Эми найдет способ доказать, что она достойна вашей бескорыстной дружбы и умеет быть благодарной, что она счастлива сама и может сделать вас не менее счастливым… Могу я положиться на то, что вы потерпите хотя бы так недолго?

Тресилиан помедлил, мысленно взвешивая все обстоятельства, которые могли бы сделать его вмешательство в дела Эми гибельным для ее счастья и репутации. Решив, что ей не грозит опасность в стенах Кенилвортского замка, который королева почтила своим присутствием и который полон королевской стражи и слуг, он подумал, что и впрямь может оказать ей плохую услугу, если настоит на своем и обратится к Елизавете.

Он, однако, выразил свое мнение осторожно, так как сильно сомневался, что надежды Эми выпутаться из всех затруднений основаны на чем-либо более серьезном, чем слепая привязанность к Варни, которого он считал ее соблазнителем.

— Эми, — сказал он, глядя своими печальными и выразительными глазами ей в глаза, которые она устремила на него, терзаясь сомнениями, страхом и смущением. — Я всегда замечал — в то время как другие считали вас упрямой и капризной, — что под вашим внешним обликом своенравной и строптивой девочки скрыты глубокие чувства и сильный характер. На них я и полагаюсь, доверяя вашу судьбу вам самой на ближайшие сутки, в течение которых я обещаю не мешать вам ни словом, ни делом.

— Вы обещаете мне это, Тресилиан? Возможно ли, что вы еще сохранили ко мне такое доверие? Вы обещаете мне как джентльмен и как человек чести не вмешиваться в мои дела ни единым словом, ни единым шагом, что бы вы ни увидели и ни услышали, даже если вам покажется, что ваше вмешательство необходимо? Вы настолько доверяете мне?

— Да, клянусь честью, — сказал Тресилиан, — но по истечении этого срока…

— По истечении этого срока, — перебила она, — вы будете свободны действовать, как вам заблагорассудится.

— Что еще я могу сделать для вас, Эми? — спросил Тресилиан.

— Ничего, — ответила она. — Только оставьте меня… Впрочем, если… мне стыдно сознаться в своей беспомощности, но я вынуждена просить об этом… позвольте мне, если можно, воспользоваться вашей комнатой в течение ближайших суток.

— Это поистине поразительно! — воскликнул Тресилиан. — На что вы можете надеяться в замке, где в вашем распоряжении нет даже комнаты?

— Не возражайте и оставьте меня, — сказала она, но когда он медленно и неохотно направился к двери, добавила: — Великодушный Эдмунд! Может наступить время, когда Эми сумеет доказать, что она заслужила твою благородную привязанность.

Глава XXVIII

Тресилиан, чрезвычайно взволнованный, стал спускаться по винтовой лестнице и, к великому своему удивлению и неудовольствию, встретил Майкла Лэмборна. Майкл обратился к нему с такой наглой фамильярностью, что Тресилиан почувствовал сильное желание спустить его с лестницы, но вовремя вспомнил о том, как Эми, единственный предмет его забот, воспримет известие о любой ссоре, затеянной им в этот час и в этом месте.

Вот почему он ограничился тем, что сурово взглянул на Лэмборна, как на человека, которого не считал достойным внимания, и попытался пройти мимо, сделав вид, что не узнал его. Но Лэмборн, воспользовавшись щедрым гостеприимством, царившим в замке, успел осушить основательную чашу вина и не был расположен скрываться от чьих бы то ни было взглядов. Он остановил Тресилиана на лестнице и без малейшей робости или смущения заговорил с ним, как будто они были близкими приятелями:

— Надеюсь, мы не станем поминать старые раздоры, мистер Тресилиан? Я ведь из тех, кто помнит добро охотнее, чем зло. Намерения у меня были самые честные и дружеские, уверяю вас.

— Я не нуждаюсь в вашей дружбе, — сказал Тресилиан, — отправляйтесь к своим приятелям.

— Нет, вы только полюбуйтесь, как он торопится! — язвительно заметил Лэмборн. — Подумать только, как эти дворянчики, сотворенные, конечно, из тончайшей фарфоровой глины, свысока глядят на бедного Майкла Лэмборна! Поглядишь, так, пожалуй, примешь мистера Тресилиана за самого скромного, деликатного дамского угодника, у которого ничего такого и в мыслях нет. Ну да ладно, разыгрывай из себя святошу, мистер Тресилиан, и забудь, что как раз сейчас у тебя в спальне находится нечто весьма приятное, к великому позору всего замка… Ха-ха-ха! Что, мистер Тресилиан, поймал я вас?

— Не знаю, что ты имеешь в виду, — проговорил Тресилиан, прекрасно понимая, однако, что этот наглый грубиян проведал о присутствии Эми в его спальне. — Но если ты приставлен к уборке этих комнат и ждешь подачки, то вот, получи, а в мою не заглядывай.

Лэмборн поглядел на золотую монету и сунул ее в карман со словами:

— А ведь добрым словом меня легче купить, чем монетой. Но, в конце концов, кто платит золотом — хорошо платит, а Майкл Лэмборн не из тех, кто поднимает шум, портит людям удовольствие и все прочее. Сам живи и другим давай жить — вот мое правило. Не люблю только, когда люди задирают передо мной нос, будто они сделаны из серебра, а я из олова. Раз уж я храню ваши тайны, мистер Тресилиан, так вы могли бы смотреть на меня поласковее. А если я когда и попадусь в грешке — ведь это может случиться с каждым из нас — и мне понадобится поддержка или помощь, так уж я обращусь к вам. А теперь пользуйтесь на здоровье и вашей комнатой и птичкой, что в ней заперта, — Майклу Лэмборну это все едино.

— Посторонитесь, сэр! — воскликнул Тресилиан, не в силах дольше сдерживать негодование. — Вы получили плату!

— Гм! — проворчал Лэмборн, уступая дорогу. Затем он сердито пробормотал сквозь зубы, повторяя слова Тресилиана: — «Посторонитесь! Вы получили плату!» Ну ладно, я уже сказал, что не стану портить вам удовольствие: я не собака на сене, так и знайте.

По мере того как Тресилиан, внушавший ему некоторый страх и почтение, удалялся, Майкл говорил все громче и громче:

— Я не собака на сене, но и уголь для вас возить не собираюсь — запомните это, мистер Тресилиан. Я еще погляжу на красотку, которую вы так удобно устроили в своей берлоге… Видно, вы боитесь привидений и не решаетесь спать в одиночестве. Попробовал бы я выкинуть такую штуку в чужом замке — ого-го, что бы со мной было! «В собачью конуру негодяя! Отдуть как следует! Спустить его с лестницы!» Да, эти добродетельные джентльмены имеют большие преимущества перед нами, рабами своих страстей! Ну да ладно, ясно одно — благодаря этому счастливому открытию голова мистера Тресилиана в моих руках, и я попытаюсь разглядеть эту его вторую Линдабриду.

Глава XXIX

Тресилиан вышел во двор замка, не зная, что и думать о странной и неожиданной беседе с Эми Робсарт, и сомневаясь, хорошо ли он поступил, торжественно обещав предоставить ее самой себе на целые сутки, несмотря на то, что получил от ее отца полномочия действовать. «Но как было отказать в ее просьбе, — вполне естественно размышлял он, — раз она, по-видимому, целиком полагалась на Варни? Быть может, на карту поставлено счастье всей ее жизни, и ее нельзя доводить до крайности». А так как Тресилиан был не властен вырвать ее из рук Варни, если тот признает Эми своей женой, то какое право имел он посеять раздор между супругами и тем самым разрушить еще остававшуюся для нее надежду на семейный мир?