Кенилворт

Астролог уселся за стол, а Варни с величайшей тщательностью закрыл обе двери, удостоверился, не притаился ли кто-нибудь за занавесями, а затем сел напротив мудреца и принялся задавать ему вопросы.

— Вы видели мой сигнал со двора?

— Да, — ответил Аласко, ибо так он теперь именовался. — В соответствии с ним я и составил гороскоп.

— И как, с хозяином все прошло гладко?

— Да не очень гладко, — ответил старик, — но прошло все-таки. Я добавил еще, как было у нас условлено, опасность от разоблаченной тайны и юнца с запада.

— Страх милорда поручится за одно, а его совесть — за второе из предсказаний, — ответил Варни. — Никогда еще, пожалуй, не пускался никто в такое рискованное предприятие, как он, неся с собой груз столь нелепых сомнений и колебаний! Мне приходится обманывать его ради его же собственной выгоды. А что касается ваших дел, мудрый истолкователь звезд, то я могу поведать вам о вашей будущей судьбе побольше, чем все ваши чертежи и вычисления. Вы должны немедленно уехать отсюда.

— Не уеду я, — раздраженно ответил Аласко. — Меня совершенно задергали за последнее время, безвыходно замуровали в этой пустынной башне. Я должен наслаждаться свободой, заниматься своими научными исследованиями. Они поважнее, чем судьбы пятидесяти государственных деятелей и фаворитов, вздувающихся и лопающихся в атмосфере двора, как мыльные пузыри.

— Как вам будет угодно, — сказал Варни с обычной для него усмешкой. Такую усмешку художники часто изображают, как характерную черту облика Сатаны. — Как вам будет угодно, — продолжал он, — можете наслаждаться своей свободой и своими науками, пока кинжалы сторонников Сассекса не проткнут вашего камзола и не застрянут у вас в ребрах.

Тут старик побледнел, а Варни продолжал:

— Разве вам не известно, что он назначил награду за поимку архишарлатана и торговца ядами Деметрия, который продал некие весьма ценные зелья повару лорда? Что-с, вы побледнели, старый приятель? Разве халдей уже углядел какие-то несчастья в Доме жизни? Послушай, мы отправим тебя в мой старый деревенский дом, и ты будешь там жить вместе с неотесанным деревенщиной, которого твоя алхимия может обратить в дукаты, потому что твое искусство пригодно только для превращений такого рода.

— Это ложь, а ты гнусный сквернослов! — крикнул Аласко, весь дрожа от бессильного гнева. — Хорошо известно, что я проник в тайны будущего глубже всех живущих на свете герметиков. Во всем мире не найдется сейчас и шести алхимиков, которые настолько приблизились к постижению великой arcanum. note 82

— Ладно, ладно, — прервал его Варни, — к чему все это говорится, боже ты мой? Разве мы не понимаем друг друга? Я верю, что ты достиг совершенства… такого абсолютного совершенства в тайнах лжи, что, обманывая все человечество, в какой-то степени обманулся и сам. Не переставая дурачить других, ты оказался одураченным своим собственным воображением. Не надо краснеть, приятель. Ты человек ученый, и вот тебе классическое утешение:

Ne quisquam Ajacem possit superare nisi Ajax. note 83

Никто, кроме тебя самого, не может тебя обмануть. А ты обманул все братство розенкрейцеров, никто так не посвящен в таинства, как ты. Но слушай и внимай: если бы приправа в бульоне Сассекса подействовала лучше, я был бы лучшего мнения о науке химии, которой ты так хвастаешь.

— Ты закоренелый злодей, Варни, — возразил Аласко. — Многие совершают такие поступки, о которых даже сами не осмеливаются говорить.

— А многие говорят о том, чего не осмеливаются сделать, — отпарировал Варни. — Ну ладно, не злись, я не хочу с тобой ссориться. Иначе мне пришлось бы целый месяц питаться одними яйцами, уж их-то я ел бы без всяких опасений. Скажи-ка лучше, как это случилось, что твое искусство подвело тебя в таком важном деле?

— Гороскоп графа Сассекса говорит о том, что восходящий знак в состоянии воспламенения…

— Хватит с меня этой ерунды, — прервал его Варни. — Ты, вероятно, думаешь, что ведешь беседу с хозяином?

— Прошу прощения, — ответил старик, — и клянусь вам, что знаю только одно лекарство, способное спасти графу жизнь. Но так как никто в Англии, кроме меня, не знает этого противоядия, да и его составные части, особенно одну из них, вряд ли возможно здесь достать, то я должен считать, что он выкарабкался, вследствие такого устройства легких и других жизненно важных частей, каким еще не обладало тело ни одного смертного.

— Ходили слухи, что его пользовал какой-то шарлатан, — после минутного раздумья продолжал Варни. — Уверен ли ты, что никто в Англии не знает твоего секрета?

— Был один человек, — сознался врач, — мой бывший слуга, который мог, конечно, украсть его у меня вместе с двумя-тремя другими секретами моего искусства. Но не беспокойтесь, мистер Варни, не в моем обычае позволять, чтобы такие непрошеные шпионы вторгались в мои тайны. Он больше не вмешивается ни в какие тайные дела, заверяю вас, ибо, как я твердо знаю, его унес в небеса на своих крыльях огненный дракон. Да будет мир его праху! Но вот что, в этом новом убежище будет у меня лаборатория или нет?

— Целая мастерская, приятель, — ответил Варни. — Ведь почтенный отец аббат, которому лет сорок тому назад пришлось уступить свое местечко буйному королю Хэлу и его придворным, имел там полный набор для химических опытов. Его-то и вынужден он был оставить своим преемникам. Ты можешь располагаться там, плавить и выдувать, жечь и перегонять, покуда зеленый дракон не превратится в золотого гуся, или какая там у вас среди алхимиков есть новая поговорка?

— Ты прав, мистер Варни, — сказал алхимик, скрежеща зубами, — ты прав даже в своем презрении к правде и разуму. То, что ты говоришь в насмешку, может стать трезвой действительностью раньше, чем мы снова встретимся. Если самые почитаемые мудрецы древности говорили правду, если лучшие ученые нашего времени поняли ее правильно, если, где бы я ни путешествовал — в Германии, Польше, Италии или в отдаленной Татарии, меня принимали за того, кому природа открыла свои заветнейшие тайны, если я постиг самые тайные знаки и условные формулы еврейской кабалистики, так что самые седые бороды в синагоге готовы были подметать для меня ступени, — если все это правда и если остается лишь один шаг, один маленький шаг между моим долгим, глубоким, темным подземным странствованием и ослепительным светом, который озарит колыбель, где покоятся самые богатые и благородные создания природы, один шаг между зависимостью и верховной властью, один шаг между нищетой и таким изобилием богатства, какое земля без этой великой тайны не может отдать из всех своих рудников Старого и Нового Света, — если все это так, не разумно ли, если я посвящу этому всю свою остальную жизнь и сумею, после краткого периода терпеливых научных занятий, возвыситься над жалкой зависимостью от фаворитов и их любимцев, которыми я ныне порабощен?

— Ну что ж, браво, браво, почтенный отец! — воскликнул Варни со своей обычной сардонической усмешкой. — Но все эти порывы приблизиться к философскому камню не выжмут ни единой кроны из кошелька лорда Лестера, а тем более из Ричарда Варни. Нам нужны земные и вполне ощутимые услуги, приятель, а дальше нам все равно, кого еще ты будешь дурачить своим философским шарлатанством.

— Варни, сын мой, — сказал алхимик, — неверие, окутывающее тебя ледяным туманом, помутило твою зоркую восприимчивость того, что является камнем преткновения для мудрецов, но для смиренного искателя истины дает столь ясный урок, что он может легко его прочесть. Неужели ты думаешь, что искусство не является способом завершения отнюдь не совершенных сплавов в природе, стремящейся образовать благородные металлы? Разве при помощи искусства мы не можем усовершенствовать другие процессы — такие, как инкубация, дистилляция, ферментация и другие процессы, с помощью которых мы извлекаем жизнь из бесчувственного яйца, отделяем чистоту и жизнеспособность из мутных осадков или вдыхаем жизнь в инертную материю застойней влаги?

— Все это я слыхал и раньше, — ответил Варни, — и я всем сердцем восстаю против такого ханжества, с тех пор как пожертвовал двадцать хорошеньких золотых (конечно, мой ум был тогда еще в пеленках), чтобы содействовать великой тайне, но все они с божьей помощью исчезли in fumo. note 84 С того времени, как я заплатил сам, по доброй воле, я не дам алхимии, астрологии, хиромантии и всякой прочей магии, пусть даже таинственной, как сам ад, развязать шнурки моего кошелька. Но я верю в манну святого Николая, и она мне крайне необходима. Первым делом приготовь ее побольше, когда залезешь в свою нору, а там делай себе золото сколько твоей душеньке угодно.

— Не буду я больше изготовлять это зелье, — решительно объявил алхимик.

— Тогда тебя повесят за то, что ты уже сделал, — сказал шталмейстер, — и великая тайна будет навсегда утрачена для человечества. Не обрекай его на такую несправедливость, мой добрый отец. Лучше смирись со своей участью и изготовь нам унцию или две этого снадобья, которым можно нанести вред лишь двум-трем людям, чтобы посвятить всю остальную жизнь открытию всеисцеляющего лекарства, которое сразу избавит нас от всех наших недугов. Гляди веселей, ты, важная, ученая и унылая обезьяна! Разве не говорил ты мне, что умеренная доза твоего зелья оказывает слабое действие, отнюдь не опасное для человека, но вызывает упадок духа, тошноту, головную боль, нежелание двигаться, то есть такое состояние духа, которое удержит птичку в клетке, даже если ей отворят дверцу?

— Да, я это сказал, и это правда, — ответил алхимик. — Такое действие оно и оказывает, и птица, отведавшая его в этой дозе, будет долго сидеть на жердочке, не думая ни о вольном голубом небе, ни о прекрасных зеленых лесах, хотя бы даже небо было озарено лучами восходящего солнца, а леса звенели от песен проснувшихся пернатых обитателей.

— И это без опасности для жизни? — спросил Варни с тревогой в голосе.

— Да, если не превысить должных пропорций и если кто-то, знакомый со свойствами манны, будет рядом, чтобы в случае необходимости различить симптомы и оказать помощь.

— Наблюдать будешь ты сам, — сказал Варни. — Ты будешь награжден по-царски, если все будет сделано вовремя и в должных дозах, чтобы не повредить ее здоровью. Иначе тебе не миновать жестокой кары.

— Повредить ее здоровью! — повторил Аласко, — Значит, мне придется проводить свои опыты с женщиной?

— Да нет, глупец ты этакий! — воскликнул Варни. — Разве я не сказал, что это птичка, ручная коноплянка, пение которой способно умиротворить ястреба, камнем падающего вниз? Я вижу, как блестят твои глаза, и знаю, что твоя борода совсем не такая белая, какой ее сделало искусство. Ее ты по крайней мере сумел превратить в серебро. Но заметь себе, что эта птичка не про тебя. Эта птичка в клетке дорога тому, кто не потерпит соперника, особенно такого, как ты, и ее здоровье надо беречь как зеницу ока. Ее могут пригласить отправиться на празднества в Кенилворт, а между тем крайне важно, крайне нужно, крайне необходимо, чтобы она не смогла туда упорхнуть. Об этой необходимости и ее причинах ей знать совсем ни к чему. Есть основания полагать, что ее собственное желание сумеет заставить ее пойти наперекор всем разумным доводам, какие можно ей привести для того, чтобы попробовать удержать ее дома.

— Все это вполне понятно, — сказал алхимик со странной улыбкой, которая больше напоминала нечто человеческое, чем безучастный и равнодушный взгляд, ранее обычный для него и, казалось, устремленный в некий иной мир, далекий от этого земного мира.

— Конечно, — подтвердил Варни, — ты хорошо разбираешься в женщинах, хотя, вероятно, уже давно не вращался в их обществе. Так вот, противоречить ей особенно не следует, но и потакать во всем тоже не стоит. Пойми же — легкое недомогание, достаточное, чтобы отбить у нее желание уехать оттуда и чтобы те из вашего мудрого братства, кто будет приглашен на консилиум, посоветовали бы ей спокойное пребывание в домашней обстановке. Короче говоря, все это будет сочтено большой услугой и соответственно вознаграждено.

— Значит, от меня не требуется посягать на Дом жизни? — спросил алхимик.

— Наоборот, если бы ты это сделал, мы бы тебя сразу повесили, и вся недолга, — отозвался Варни.

— И мне будут даны все возможности выполнить мое поручение и все способы скрыться или уехать, если вдруг это откроется?

— Все, все, что угодно, экий ты неверующий во все на свете, кроме иллюзий алхимии! Слушай, приятель, за кого наконец ты меня принимаешь?

Старик встал и, взяв свечу, прошел в другой конец комнаты, где была дверь, ведущая в его небольшую спальню. У двери он обернулся и медленно повторил вопрос Варни, прежде чем ответить:

— За кого я принимаю тебя, Ричард Варни? Да за дьявола хуже меня самого. Но я попался в твои сети и должен служить тебе до конца.

— Ладно, ладно, — поспешал ответить Варни. — Пошевеливайся там пораньше с рассветом. Может, нам и не понадобится твое лекарство. Но не предпринимай ничего до моего приезда. Майкл Лэмборн доставит тебя куда надо.

Когда дверь за алхимиком захлопнулась и слышно было, как он заперся изнутри, Варни подошел к ней, тщательно запер ее снаружи и, вынув ключ из замка, пробормотал:

— Хуже тебя, отравитель, шарлатан и чародей, который только потому не попал в рабство к дьяволу, что даже тот гнушается таким учеником! Я простой смертный и ищу удовлетворения своих страстей и достижения своих целей человеческими средствами, А ты вассал самого ада! Эй, Лэмборн! — крикнул он в другую дверь, и Майкл появился оттуда. На щеках его пылал румянец, и он слегка пошатывался.

— Ты пьян, мерзавец! — воскликнул Варни.

— Без сомнения, благородный сэр, — ответил невозмутимый Майкл, — мы пили и пьем за сегодняшний триумф и за благородного лорда Лестера и его доблестного шталмейстера, Я пьян? Черт побери, клянусь лезвиями и кинжалами, кто откажется провозгласить десяток тостов и проглотить их в такой вечерок, тот низкий плут и злой дух, и я заставлю его проглотить шесть дюймов моего кинжала.

— Послушай, негодяй, — сказал Варни, — сию же минуту поди протрезвись. Я приказываю, слышишь? Я знаю, что ты можешь сбросить с себя всю свою пьяную дурь, как шутовской наряд, в любой момент. А если нет, тогда пеняй на себя.

Лэмборн опустил голову, вышел из комнаты и через две-три минуты вернулся. Лицо его приняло более спокойное выражение, волосы он пригладил, платье привел в порядок и вообще выглядел теперь уже совсем другим человеком.

— Ты теперь протрезвился и понимаешь меня? — задал Варни строгий вопрос.

Вместо утвердительного ответа Лэмборн молча кивнул.

— Ты должен вскоре отправиться в Камиор-холл с почтенным ученым, который сейчас спит там, в сводчатой комнатке. Вот тебе ключ, разбудишь его, когда придет время. Возьми с собой еще одного надежного молодца. По дороге обращайся со стариком прилично, но смотри, чтобы он не вздумал удрать, а если попытается — пристрели его на месте, я за это сам отвечаю. Я дам тебе письмо к Фостеру. Доктор пусть займет нижнее помещение в восточном флигеле, отдай в его распоряжение старую лабораторию со всеми приборами. К даме он не должен иметь доступа, кроме тех случаев, когда я укажу особо. Впрочем, ее могут позабавить его философические фокусы. Будешь ожидать в Камноре моих дальнейших указаний. И помни: ради собственной шкуры остерегайся прилавков с элем и бутылей с водкой. Смотри, чтобы в Камнор даже дуновение воздуха снаружи не попало.

— Достаточно, милорд… я хотел сказать — мой достойный хозяин, который, я полагаю, скоро будет моим достойным хозяином, возведенным в рыцарское звание. Вы дали мне поручение и свободу действий. Я выполню первое и не злоупотреблю вторым. Я буду в седле на рассвете.

— Исполни — все это и заслужишь награду. Постой-ка, прежде чем уйдешь, налей мне кружку вина. Да не из этой бутыли, олух ты этакий, — ибо Лэмборн начал наливать из той, которую не допил Аласко. — Принеси новую.

Лэмборн повиновался, и Варни, прополоскав сначала рот, выпил полную кружку; затем, взяв лампу, чтобы удалиться к себе в спальню, он сказал:

— Странно, я отнюдь не подвержен власти фантазии, но стоит мне хоть несколько минут поговорить с этим самым Аласко, как во рту и в легких у меня такое ощущение, будто они насквозь продымлены парами жженого мышьяка, — тьфу!

Сказав это, он вышел из комнаты. А Лэмборн помедлил еще немного — ему хотелось выпить стаканчик вина из только что откупоренной бутыли.

«Это иоганнисберг, — сказал он себе, задержав вино во рту, чтобы насладиться его ароматом, — настоящий запах фиалки. Но сейчас мне надо воздержаться, и тогда в один прекрасный день я смогу пить его сколько угодно, в полное свое удовольствие».

И он осушил большой кубок воды, чтобы заглушить пары рейнского, медленно пошел к двери, остановился и затем, не в силах противиться искушению, быстро вернулся назад и хватил большой глоток прямо из бутыли, не утруждая себя промежуточной стадией стакана.

— Не будь этой проклятой привычки, — сказал он, — я мог бы подняться так же высоко, как сам Варни. Но кто может подниматься ввысь, когда вся комната вертится кругом, как волчок? Эх, хотел бы я, чтобы между моей рукой и ртом или расстояние было побольше, или уж хоть путь потруднее. Но завтра я не буду пить ничего, кроме воды… ничего, кроме чистой воды!

Глава XIX

Пистоль: Я новости, я радости привез,

Молву о счастье, золотые вести!

Фальстаф: Скажи это по-человечески.

Пистоль: Долой земное! Прочь земную прозу!

Я полон целой Африки чудес!

«Генрих IV», часть IInote 85

Общая комната «Черного медведя» в Камноре, куда теперь переносится место действия нашего повествования, могла похвалиться в тот вечер необычным сборищем гостей. Поблизости происходила ярмарка, и язвительный лавочник из Эбингдона вместе с некоторыми другими лицами, отчасти знакомыми читателю в качестве друзей и клиентов Джайлса Гозлинга, уже собрались в привычный кружок около очага и занимались обсуждением последних новостей.

Веселый, шумный, разбитной малый, чей короб и дубовый аршин, разукрашенный медными гвоздиками, выдавали его причастность к ремеслу Автолика, привлекал всеобщее внимание и весьма содействовал хорошему настроению собравшихся. Следует помнить, что в те времена коробейники были людьми более значительными, чем выродившиеся, измельчавшие лоточники наших дней. Торговля галантерейным товаром и всем потребным для женского туалета велась чуть ли не исключительно этими странствующими торговцами. А если коробейник был настолько высокого полета, что развозил свои товары на лошади, то считался уже немаловажной особой и вполне подходящей компанией для самых зажиточных фермеров или мелких землевладельцев, каких он мог повстречать в своих странствиях.

Разносчик, о котором мы ведем речь, принял поэтому самое непосредственное и живое участие в веселье, царившем под сводами гостеприимного «Черного медведя». Он успевал и перемигнуться с хорошенькой мисс Сисили, и от души посмеяться с хозяином, и отпустить шуточку по адресу лихого мистера Голдтреда, который помимо своей воли оказался предметом всеобщих острот. Коробейник и он были увлечены спором о преимуществе испанских чулок перед черными гасконскими, а трактирщик только что подмигнул гостям, расположившимся вокруг него, как бы желая сказать: «Ну, будет потеха, друзья мои!» — когда во дворе послышался стук копыт и кто-то стал громко звать конюха, прибавляя для большей убедительности крепкие словечки, бывшие в те времена в ходу.

Во двор выбежали конюх Уил, буфетчик Джон и все остальные слуги, сбежавшие со своих постов, чтобы подобрать крохи веселья, царившего среди гостей. Сам хозяин тоже бросился во двор, чтобы встретить и должным образом приветствовать новых гостей; вскоре он вернулся и ввел в комнату своего достойного племянника Майкла Лэмборна, изрядно пьяного, под присмотром которого состоял астролог. Щуплый старичок Аласко, сменив свою мантию на костюм для верховой езды и подстригши бороду и брови, сбросил по крайней мере два десятка лет и мог теперь сойти за энергичного человека лет шестидесяти с небольшим. В данный момент он выглядел крайне взволнованным и настойчиво убеждал Лэмборна, что им не следует заезжать в гостиницу, а надо ехать прямо к месту назначения. Но Лэмборн и слушать ничего не хотел.

— Клянусь Раком и Козерогом, — вопил он, — и всеми небесными светилами, не говоря уже о звездах, сияние которых я собственными глазами созерцал в южных небесах — а ведь по сравнению с ними наши северные мигалки не лучше грошовых свечек, никакие увещания не удержат меня… Я остановлюсь здесь и засвидетельствую почтение моему достойному Дядюшке. Господи! Да разве можно позабыть о кровных узах! Давай-ка сюда галлон твоего лучшего вина, дядюшка, и пустим его вкруговую за здоровье благородного графа Лестера! Как! Разве мы не побеседуем по-хорошему и не помянем нашу старую дружбу? Неужто не отведем душу, я вас спрашиваю?

— От всего сердца, племянничек, — ответил хозяин, явно желавший отделаться от него, — но можешь ли ты расплатиться за мое доброе винцо?

Такой вопрос охлаждал пыл многих расходившихся пьяниц, но на Майкла Лэмборна он не произвел впечатления.

— Сомневаешься в моих средствах, дядюшка? — спросил он, вытаскивая пригоршню золотых и серебряных монет. — Сомневайся лучше в Мексике или Перу! Сомневайся даже в королевском казначействе! Боже, храни королеву! Она добрая повелительница моего доброго лорда!

— Ладно, племянничек, — отвечал трактирщик. — Мое ремесло — продавать вино тем, кто может купить его. Эй, буфетчик, займись своим делом!.. Но хотел бы я знать, как тебе удается так легко добывать деньги, Майк?

— Так и быть, дядюшка, открою тебе один секрет. Видишь этого маленького старикашку? Старый и сморщенный, как сушеные яблоки, из которых дьявол готовит себе похлебку, и все же, дядюшка, между нами говоря, в башке у этого старикашки рудники Потоси! Тысяча чертей! Да он умеет чеканить монеты быстрее, чем я выпаливаю ругательства!

— Я в свой кошелек денег такой чеканки не положу, Майкл; мне хорошо известно, что полагается за подделку королевской монеты.

— Ты хоть и стар, дядюшка, да осел… Не тяни меня за полу, доктор, ты и сам тоже осел! А так как вы оба ослы, то придется вам объяснить, что я выразился метафорически.

— С ума ты, что ли, сошел? — возмутился старик. — Дьявол в тебя вселился, что ли? Поедем отсюда скорей, на нас и так уж все поглядывают!

— Поглядывают, говоришь? — возразил Лэмборн. — Ошибаешься, никто не осмелится взглянуть на тебя, стоит лишь мне сказать слово. Господа, тому из вас, кто посмеет глазеть на этого старикашку, я, клянусь богом, кинжалом глаза выколю! Садись, старина, успокойся; все они — мои приятели, мои старые земляки и никого не выдадут!

— Не лучше ли тебе перейти в отдельную комнату, племянничек? — спросил Джайлс Гозлинг и добавил: — Опасные вещи ты говоришь, а теперь повсюду полно доносчиков.

— Плевать я на них хотел, — возразил величественный Майкл. — Шпионы! Тьфу! Я служу у благородного графа Лестера… А вот и вино! Наполняй, виночерпий, круговую чашу! Выпьем за здоровье красы Англии — благородного графа Лестера! За благородного графа Лестера, говорю я! А кто не желает, тот просто свинья из шайки Сассекса, и я заставлю его пить на коленях, даже если мне придется отрезать ему ноги и коптить их вместо окорока!

Никто не возражал против тоста, сопровождаемого такой страшной угрозой. Майкл Лэмборн, пьяный задор которого, конечно, не уменьшился от нового возлияния, бурно продолжал обновлять знакомства с посетителями, известными ему по прежним временам, встречая прием, в котором почтительность была сдобрена изрядной долей страха, ибо самый последний из слуг королевского фаворита, а особенно такой человек, как Лэмборн, мог по весьма очевидным причинам внушать и то и другое.

Тем временем старик, видя, что его проводник находится в воинственном настроении, перестал пререкаться с ним и, расположившись в самом темном углу комнаты, — спросил рюмку хересу и словно задремал над ней, стараясь привлекать к себе как можно меньше внимания и не делать ничего, что могло бы напомнить о его существовании Лэмборну, который к этому времени по-приятельски разговорился со своим давнишним другом Голдтредом из Эбингдона.

— Хочешь верь, хочешь не верь, дружище Майк, — объявил лавочник, — но я так же рад видеть тебя, как денежки покупателя! Что и говорить, Майк, ты теперь можешь разодолжить приятеля, выхлопотав ему входной билетик на какую-нибудь маску или другое представление. Уверяю тебя, если достойному графу случится пожаловать в наши края и ему понадобятся испанские брыжи или что-нибудь еще в этом роде, ты смело можешь шепнуть ему на ухо: «У моего старого друга, молодого Лоренса Голдтреда из Эбиигдона есть отличный товар — полотно, тафта, батист и тому подобное, да и сам он видный малый — лучше его не найдешь во всем Беркшире, — готовый подраться за вашу светлость с любым молодчиком его роста». И ты можешь прибавить…

— Я могу наговорить хоть сотню чертовых небылиц, дружище, — отозвался Лэмборн. — Не скупиться же на добрые слова ради приятеля!

— От всей души пью твое здоровье, Майк, — произнес лавочник. — Кстати, можешь рассказать о новых модах. Здесь только что был плут разносчик, так он расхваливал старомодные испанские чулки и ругал гасконские, хотя всякий видит, как красиво они обтягивают ногу и колено, особенно если украшены пестрыми подвязками и отделкой, подобранной в цвет костюма.

— Превосходно, превосходно, — отозвался Лэмборн. — Да твои тощие ляжки, которые просвечивают сквозь разрезы крахмального батиста и газа, — точь-в-точь словно бабье веретено, когда с него наполовину смотана пряжа!

— Вот я и говорю… — продолжал лавочник, слабая голова которого уже начала кружиться. — Но где же он, этот подлый разносчик? Здесь только что был разносчик, черт побери… Хозяин! Куда, к дьяволу, провалился этот разносчик?

— Он там, где положено быть человеку благоразумному, мистер Голдтред, — отозвался Джайлс Гозлинг. — Заперся у себя в комнате, подсчитывает сегодняшнюю выручку и заготовляет товары на завтра.

— Будь он проклят, выжига! — воскликнул лавочник. — Право слово, неплохо было бы порастрясти его короб! Уж эти мне бродячие жулики: шляются по стране и только подрывают торговлю нашего брата, оседлого купца. В Беркшире есть немало добрых молодцов, хозяин, и разносчик еще может повстречаться с ними на большой дороге.

— Эге, — ответил трактирщик со смехом, — и тот, кто встретится с ним, найдет в нем достойного противника, ибо этот разносчик — здоровый парень.

— Здоровый? — переспросил Голдтред.

— Здоровый? — передразнил хозяин. — Да, клянусь петухом и сорокой, он такой же здоровенный малый, как тот, что отдул Робина Гуда, об этом и в песне поется:

Свой меч Робин Гуд и выхватил тут,

И разносчик схватил свой меч;

И так был избит им Робин Гуд, -

Ну, просто ни встать, ни лечь!

— К чертям его, мерзавца, пропади он пропадом! — сказал лавочник. — Раз уж он из таких, нет смысла с ним связываться! А теперь скажи мне, Майк, честный мой Майк, как носится голландское полотно, которое ты у меня выиграл?

— Спасибо; как видишь, очень хорошо, мистер Голдтред. В знак благодарности предлагаю тебе выпить еще. Наполни-ка нам графин, буфетчик!

— Больше тебе не выиграть голландского полотна на такое пари, дружище Майк, — промолвил лавочник. — Бирюк Тони Фостер ругает тебя на чем свет стоит и божится, что впредь тебя и на порог не пустит, потому что от твоих богохульств крыша в христианском доме может рухнуть!

— Неужто так и сказал этот паршивый, лицемерный скряга? — заорал Лэмборн. — Ну, так он сегодня же явится сюда, в дом моего дядюшки, и выслушает здесь мои приказания. Я вызвоню ему такую проповедь, что он подумает, будто сам дьявол трясет его за шиворот только за то, что он слушает меня!

— Ну нет, это уж ты перехватил! — сказал лавочник. — Тони Фостер прибежит на твой свист? Увы, старина Майк, ступай-ка лучше проспись!

— Вот что я скажу тебе, сухопарый болван! — запальчиво воскликнул Лэмборн. — Ставлю пятьдесят золотых против пяти первых полок твоей лавки со всем добром, считая снизу от окошка, что я заставлю Тони Фостера явиться сюда, в трактир, прежде чем кружка успеет трижды обойти нас.

— Нет, на такое пари я не пойду, — сказал лавочник, слегка протрезвев от предложения, которое явно указывало, что Лэмборн слишком близко знаком с тайниками его лавки. — На такое пари я не согласен; но, если хочешь, ставлю пять золотых против пяти, что Тони Фостер не выберется из дому и не пойдет в трактир после вечерней молитвы ни ради тебя, ни ради кого бы то ни было.

— Идет! — решил Лэмборн. — Ну, дядюшка, держи заклады и зови кого-нибудь из твоих мальчишек-цедильщиков: пусть немедля слетает в Камнор-холл, передаст эту записку мистеру Фостеру и скажет, что я, его земляк Майкл Лэмборн, хочу побеседовать с ним здесь, в замке моего дядюшки, по делу чрезвычайной важности. Лети во весь опор, мальчуган, потому что солнце уже садится, а негодяй заваливается спать вместе с курами, чтобы сберечь свечное сало… Брысь!

Гонец пустился в путь, — а приятели продолжали пить и веселиться, пока он не вернулся с ответом, что мистер Фостер сейчас придет.

— Выиграл, выиграл! — закричал Лэмборн, бросаясь к закладу.

— Нет, подождем: пусть сначала он явится, — возразил лавочник, преграждая ему дорогу.

— Какого черта! Он уже у порога, — настаивал Лэмборн. — Что он сказал тебе, мальчик?

— С позволения вашей милости, — ответил гонец, — он высунулся из окна с ружьем в руках, а когда я со страхом и трепетом передал ваше поручение, он состроил кислую рожу и заявил, что ваша милость может отправляться в загробные сферы.

— Иными словами — в преисподнюю, — сказал Лэмборн. — Туда он отправляет всех, кто не входит в конгрегацию.

— Совершенно верно, — подтвердил мальчишка. — Я употребил другое выражение, как более поэтичное.

— Сообразительный юнец! — заметил Майкл. — На, хлебни, отточи свою поэтическую свистульку… А что еще сказал Фостер?