За суетой последних дней я совсем перестал пополнять запас продуктов. На кухне обнаружились только батон, рожки и замороженные овощи. Я решил сварить из этого овощной суп, хотя завтракать супом, с моей точки зрения, по меньшей мере странно. Но, памятуя день вчерашний, я решил на всякий случай заправиться впрок. Без скольки-то двенадцать я надел свитер, кроссовки и вышел из дома. От меня до Сибирской (бывшей Карла Маркса) пять минут ходьбы плюс столько же вверх, до площади, так что особо я не торопился.
      Фотоаппарат я сегодня решил с собой не брать.
      Танука была уже на месте, и это меня удивило: не припомню, чтобы хоть одна моя знакомая пришла на встречу вовремя. Она стояла возле входа в сквер, у овощной палатки, и разговаривала с парнем — я издалека не разглядел его лица, хотя мне показалось, я встречал его в компании Игната. Высокий, в кожаном плаще, с прямыми чёрными волосами, собранными на затылке в хвост, с бас-гитарой в клетчатом чехле — он наверняка тоже из их банды. Впрочем, все они выглядят похоже. Пока я приближался, разговор закончился, парень махнул рукой, подхватил гитару и удалился в сторону Гарнизонного. Танука осталась одна, огляделась, увидела меня и помахала рукой.
      — Хай, — сказала она, когда я подошёл, перехватила мой взгляд и пояснила: — Это Севка Дрын из «Kabinett Der Sinne». Знаешь их?
      Я наморщил лоб и только секунд через пять сообразил, что так называется группа, где играл Игнат. Я всё время не мог запомнить название. Странно, что оно всплыло только сейчас. Похоже, всем, с кем я общался в эти дни, это было до лампочки, максимум вспоминали, что парень «играл в каком-то ансамбле».
      — Видел как-то раз, — кивнул я. — Они уже знают?
      — Да. Уже.
      Танука ёжилась и держала руки в карманах. Сегодня на ней был чёрный балахон с Мэрилином Мэнсоном, ярко-малиновые брючки и такая же бейсболка без эмблемы, из-под которой сзади хвостом выбивались светлые волосы, спадая на маленький рюкзачок. Шею девушки охватывал кожаный ошейник с шипами, на груди болтались миниатюрный мобильник и дырявый египетский крест (блин, всё время забываю, как он называется). Из макияжа — только помада и лак на ногтях, на сей раз малиновые, в тон брюк. Оделась девонька опять не по погоде: хоть и палило солнце, после вчерашнего дождя было прохладно, земля дышала холодом и сыростью. А ведь утром было ещё хуже. Но выговаривать ей я не стал — во-первых, кто я такой, чтоб читать ей мораль, во-вторых, сам терпеть не могу, когда мне выговаривают, и, в-третьих, появился лишний повод проверить, как там обстоят дела сегодня с предсказанием погоды, пойдёт чукча на охоту или за дровами.
      — Ну, куда пойдём? — осведомился я вместо этого.
      — Пока не знаю, — мрачно бросила Танука.
      — То есть как? — удивился я. — Получается, я зря с работы отпросился? Ты же вчера обещала сводить меня к этому… писателю твоему.
      — Нет его. Я обзвонила всех — как сквозь землю провалился.
      — В смысле? — не понял я. — Кто провалился? Писатель провалился?
      — Ну да. У него бывает. Он вообще не особенно любит с людьми общаться, а если нападёт хандра, вообще прячется от всех на месяц или два — и хрен его найдёшь.
      — А сотовый у него есть?
      — Нету.
      Танука морщилась и кусала губу. Мы стояли на самой остановке, то и дело подъезжали автобусы, входили и выходили люди. Большинство безразлично проходили мимо, но некоторые, как идиоты, таращились на Танукин ошейник. Кое-кто кривился и отводил глаза, двое гопников матюгнулись, а отойдя — заржали, а одна бабка плюнула и перекрестилась. Но девушке, похоже, их гримасы были пофигу. Рядом с нами четверо рабочих в оранжевых жилетах, ремонтировавшие бордюр, сосредоточенно месили цемент. Лопаты раздражающе шаркали по асфальту.
      — Слушай, пошли куда-нибудь, — предложил я, моя спутница кивнула, и мы двинулись к танку возле Дома офицеров. — А дома тоже не знают, где он?
      — Да нет у него дома, — отмахнулась Танука и снова покусала губу. Взгляд её бездумно блуждал по сторонам.
      — Как нет?
      — Да так. Он сам не пермский — из области, из какого-то городка на севере. Но вся работа у него здесь, друзья тоже, вот и живёт где попало. Есть деньги — снимает комнату, а нет — мотается из дома в дом, по квартирам друзей. Он уже лет десять так живёт.
      — Зачем?
      — Не знаю. А думаешь, просто выбраться из области в Пермь?
      — А пишет он когда? Что ж это за писатель — денег у него нет, телефона нет, живёт где попало… Он вообще хоть где-то издавался? Как его фамилия?
      — Севрюк.
      — Хохол, что ли?
      — Сам ты хохол… Просто фамилия такая. Местный он, с Урала.
      — Он тоже гот?
      — Нет. Он не гот.
      Я наморщил лоб, перебирая в памяти писателей, которые более-менее на слуху. Фамилия и вправду звучала знакомо, но где я её слышал, в связи с чем — не вспоминалось.
      — Севрюк, Севрюк… А как зовут?
      — Вадим. Вадим Севрюк.
      — «Г» или «К»? — пошутил я, но шутка, похоже, оказалась с бородой: Танука только криво усмехнулась:
      — Смотри при нём не ляпни.
      — Ладно, ладно. Как же его друзья находят, если надо? Или друзей у него тоже нет?
      — Почему нет? Есть. Так и находят: обзванивают всех и спрашивают, где Севрюк. Если кто-то знает, говорит.
      Маразм… Похоже, дядька не только мизантроп, но и параноик. «Тяжела и неказиста жизнь военного связиста…»
      Я никогда не задумывался, какова она, жизнь российского писателя, и вообще, каков он из себя. При слове «писатель» мне представлялся лысоватый, пожилой, с аккуратной бородкой интеллигент в толстом свитере и кожаном пиджаке. Непременно с трубкой. У него, естественно, дача (в крайнем случае — благоустроенная квартира), где с девяти утра до шести вечера ежедневно идёт процесс написания шедевра, все домашние ходят на цыпочках, а жена каждый час приносит ему чай с ванильными сухариками… Или нет, жена у него — этакая салонная дама, светская львица или модный тусовочный персонаж, а чай и сухарики приносит домработница. Горничная. Ага.
      М-да… Я усмехнулся и поскрёб в затылке. Похоже, подобные представления — рудимент совкового мышления, когда «большие» писатели, обласканные властью, были привилегированной кастой, а другие, опальные, у кого не получилось вовремя удрать на Запад, ковыряли уголь в Воркуте. Я совершенно не думал, что есть ещё другие — серые и незаметные, живущие среди нас. Мы читаем их (хотя лично я предпочитаю западных), но совершенно не знаем, кто они, где и как обитают. Да и зачем это нам? Живи они на Луне — нам не было бы никакой разницы. Однажды я видел по телику интервью с модной писательницей, автором дамских детективных романов в бумажных обложках — она строчила их по две штуки в месяц и сетовала, что у неё руку от работы сводит. Невыразительное личико, кривой ротик, глазки в кучу, сбивчивая речь… Совершенно неприметная, я бы даже сказал — неприятная дамочка. С другой стороны, не всем же быть Львами Толстыми. Кстати, романы у неё оказались — совершеннейшая дичь, компот из телефонной болтовни, собачек-кошечек, готовки, описания фасонов платьев и натужного юмора, по большей части содранного с сайта anekdot.ru. Все преступления главная героиня раскрывала только благодаря редкостному таланту всё время путаться у всех под ногами.
      — Что у него выходило, ты знаешь? Может, я читал.
      — Да много чего, — ответила Танука, по-прежнему думая о чём-то своём. — Если б читал, запомнил бы. «Зимний волк»… «Ночь топора»… «Дух воды»… «Пробуждение змея»…
      — Ого, — признал я. — Нехило. Он кто? Детективщик?
      — Фантаст. Он фэнтези пишет, славянское.
      Я постеснялся сказать, что даже не знаю, что это такое.
      Мимо прошла женщина, с ней мальчик лет десяти. Краем уха я услыхал, как пацан спрашивает: «Мам, а кто такой Карл Маркс?» Что она ему ответила и вообще ответила ли, я уже не услышал.
      — Вот ведь… — пробормотал я.
      — Что? — встрепенулась Танука.
      — Да мальчишка.
      — Какой мальчишка?
      — Да прошёл сейчас мимо, с мамой. Спрашивал у неё, кто такой Карл Маркс.
      — А-а. — Танука оглянулась. — Ну и что?
      — Ничего, — вздохнул я. — Просто я в его возрасте знал, кто такой Карл Маркс. Не говоря уже о том, кто такой Ленин.
      — А кто такой Ленин? — на полном серьёзе спросила Танука.
      От козырька бейсболки на лицо девушки падала густая тень, выражения глаз не было видно, а нарочно нагибаться и заглядывать в лицо мне не хотелось. Но, похоже, она не шутила и не издевалась.
      — Дедушка Ленин — это тот, кто сто лет назад собрал всех богатых и сжёг, — мрачно сказал я.
      Та ничего не сказала, только кивнула. Даже не улыбнулась. О времена…
      Не сговариваясь, мы повернули налево и теперь шли к «Кристаллу». Уже стало видно рекламный щит. Танука вдруг оживилась и повернулась ко мне.
      — Слушай, а пошли в кино, — предложила она. — Всё равно подумать надо, в голову ничего не лезет, а одной мне в лом.
      Я прищурился на афишу. «Бэтмен: начало». Это я ещё не смотрел. Вообще-то, я не люблю бэтмениану. Для американцев Бэтмен, может, и национальный герой, вроде нашего Чапаева, но для меня он, например, не представляет интереса.
      — Не хочется, если честно, — признался я.
      — Мы договорились — куда я, туда и ты, — напомнила Танука, истолковав моё молчание по-своему. — Пойдём. Дневные сеансы дешёвые.
      — Ну, пошли…
      С работы я всё равно отпросился, загадочный Севрюк залёг на дно, как старая камбала, так что делать нам, в общем, нечего. Оказалось, ближайший сеанс через десять минут. Мы едва успели купить билеты, два больших стакана «Пепси», картонное ведёрко воздушной кукурузы и пройти на свои места. Народу было — кот наплакал. Впрочем, это естественно: летом все на дачах, в отпусках. Вскоре погас свет, начались рекламные ролики. Редкие зрители вяло хрустели кукурузой, я тоже ухватил пару горстей.
      Тёплый, солоноватый на вкус попкорн напоминал пенопласт и отдавал несвежим маслом. Я запил его колой и, когда Танука снова протянула мне ведёрко, отказался.
      Наконец начался фильм, добротный, крепко снятый, с неплохими актёрами, но в целом совершенно никакой. Сколько-то минут я сидел спокойно, потом начались странности. Несмотря на прохладу, мне почему-то стало тяжело дышать, я ощутил вялость и слабо следил за развитием событий. Глаза застилала пелена, я всё время моргал. На экране молодой миллионер, решивший стать супергероем, вступал в клан ниндзя, в кресле рядом со мной увлечённо хрустела попкорном моя внезапная подруга, впереди маячили головы других зрителей, а на меня накатило чувство, будто я в зале один. Экранное действо слилось в мешанину бурых пятен, будто в аппарате расплавилась плёнка, а ещё через минуту со всех сторон нахлынули холод и густая чернота, звуки исчезли, и я провалился.
      Когда я вновь обрёл способность видеть, зал был совершенно пуст и тёмен, только справа и слева горели зелёные надписи «Exit». Я огляделся, даже посветил мобильником, чтоб удостовериться, протёр глаза, но ничего не изменилось. Зал как зал, только пустой. Блин, ерунда какая, подумал я. Уснул я, что ли, и досидел до закрытия? Да нет, вряд ли: какое может быть закрытие, когда «Кристалл» — круглосуточный кинотеатр! Я хотел сказать что-то, откашляться, позвать кого-нибудь — и не смог. Ни слова. Гортань, язык — всё онемело, как в дурном сне. Прочие звуки тоже доносились как сквозь вату. Дышалось тяжело. Несмотря на то, что зал виделся мне пустым, подсознательно я ощущал рядом с собой чьё-то присутствие, и от этого мне было здорово не по себе.
      Неожиданно вспыхнул экран, я поднял голову и сразу прикрыл глаза рукой — таким ярким он мне показался.
      Показывали лес. Горный склон, очень крутой. Оператор, судя по всему, карабкался вверх по этому откосу, в кадр попадали только мох, трава и камни, пересыпанные хвоей. Изображение дергалось, как при съёмке с рук. Так бывает: любительская камера движется рывками, плохо настраивается, поймать что-либо в поле зрения трудно, удержать — ещё труднее. Меня замутило. Однажды меня угораздило посмотреть фильм «Ведьма из Блэйр» — ощущения были похожие, разве что сейчас цвета слишком яркие и сочные для любительской съёмки, да и панораму ручной камерой не охватить.
      Звук по-прежнему отсутствовал. Снимавший тем временем добрался до какой-то скалы — небольшого белёсого останца, торчащего из склона и нависающего над рекой, как крепостная башня. Река была типичной малой уральской речкой. Это вполне могла быть Сылва или Яйва, на миг мне показалось, я узнал места, но наверняка не поручился бы. Некоторое время оператор брал панораму, потом забрался на скалу, на самую вершину, направил объектив вниз и стал снимать реку, горный склон и верхушки деревьев под собой. От зрелища захватывало дух. Не знаю, как это получалось, но изображение было каким-то живым, практически трёхмерным, словно в стереокино. Затем камера сделала несколько поворотов — таких быстрых, что изображение размазалось и слилось в череду ярких полос, от которой к горлу подкатила откровенная тошнота. На миг мне показалось, что экран в этом странном кинотеатре на самом деле никакой не экран, а совершенно реальное окно, за которым происходят реальные события. В этот момент в кадр попал какой-то силуэт, большой и чёрный, однако не успел я его разглядеть, как оператор дал «наезд» и камера стремительно понеслась вниз.
      У меня захватило дух, словно падал я сам. Я со свистом втянул воздух, зажмурился, выдохнул — и вдруг почувствовал, что кто-то дёргает меня за рукав. Тотчас на меня лавиной обрушились звуки, я открыл глаза и обнаружил себя сидящим в нормальном, нашем кинозале. На экране кто-то дрался. Судя по тому, что были это те же ниндзя и будущий Бэтмен, выпал я из реальности ненадолго.
      Да что ж со мной такое!..
      — Ты чего? — обеспокоенно спросила Танука. В темноте невозможно было различить её лица, только блестели белки глаз и заклёпки на ошейнике.
      — Я… мне… надо выйти, — пробормотал я, наклонившись к своей спутнице, проигнорировал её вопросительный взгляд и стал пробираться к выходу. Ближние зрители оборачивались на меня.
      Фойе пустовало. Скучающая билетёрша бросила на меня равнодушный взгляд и потеряла ко мне интерес, как и бармен за стойкой. Оба смотрели футбол по маленькому телевизору. В туалете тоже никого не оказалось. Я открыл кран, умыл лицо и постарался успокоиться. Руки мои тряслись. В зеркале отразилась такая бледная физиономия, что я с трудом себя узнал. Ничего общего со мною утренним.
      Вдруг я почувствовал такой сильный рвотный позыв, что не успел сдержаться, как меня вывернуло, а потом ещё и ещё — до сухой желчи.
      Всё ясно, отстраненно думал я, отмывая раковину. Я отравился. Съел что-то не то. Попкорн, пепси или утренний суп тому причиной — теперь уже поздно выяснять. Отсюда и тошнота, и галлюцинации. Всё ясно… Всё ясно.
      После приступа полегчало, правда, сразу захотелось отлить. Стоять было невмочь — меня шатало. Я зашёл в кабинку, закрылся на защёлку, стянул штаны и сел на унитаз.
      И тут на меня снова накатило: мир опять поплыл перед глазами, руки-ноги словно удлинились, предметы стали удаляться, как после укола калипсола. Голова кружилась, ноги проседали, словно плитки пола стали пластилиновыми. Я привалился плечом к стене, превозмогая дурноту, а когда стало полегче, до слуха моего донёсся странный прерывистый звук: «Цк-цк… Цк-цк…» Я давно отжурчал своё и теперь сидел, навострив уши, и никак не мог понять, что это. Звук определённо доносился снаружи и определённо приближался. «Цк-цк… Цк-цк…» Больше всего это походило на цокот коготков по кафельному полу. У меня мурашки побежали по коже — так вдруг сделалось не по себе.
      Я уже говорил, что, когда я вошёл, туалет был пуст — дверцы всех кабинок распахнуты, спрятаться совершенно негде. Входную дверь я тоже плотно прикрыл за собой, да и открывалась она шумно, я тоже не мог этого не заметить…
      Блин, да что же это?!
      Тем временем звуки приблизились и стихли аккурат возле моей кабинки. Я сидел ни жив ни мёртв, боясь пошевельнуться. Надо сказать, дверцы в общественных уборных часто устроены совершенно дурацким образом, так что не достают до пола сантиметров двадцать — двадцать пять, и туалет в «Кристалле» не был исключением. Сидя на унитазе, я мог видеть только маленький кусочек кафельного пола и лишь по прошествии минуты или двух рискнул чуть-чуть нагнуться и посмотреть.
      Там определённо кто-то был. Или что-то было. Напрямую я не видел — это находилось слишком далеко, почти у самых умывальников, да и очки мои лежали в кармане. Но в белой полированной плитке, покрывавшей пол, явственно отражался тёмный размытый силуэт — казалось, я даже различаю ноги или лапы. Перед глазами всё плыло. Собака! — вдруг догадался я. Это собака… Но чья? Откуда? Как сюда попала? Что ей надо?
      Я ничего не понимал.
      Тянулись секунды. Ничего не происходило. Если это и впрямь собака, то она сидела без движения, не чесалась, не пыхтела, не зевала. Честно говоря, я был этому рад: зарычи она или загляни под дверь — я бы, наверное, умер на месте. Временами мне казалось, я слышу дыханье, но это, скорее всего, было моё собственное, отражённое стенами кабинки. Сердце у меня колотилось как бешеное, в горле стоял ком. Я с трудом сдерживал растущую в груди панику. И когда из-за двери опять послышался какой-то звук, я сделал единственное, на что хватило сил: нащупал позади себя сливной рычаг, нажал на него и, под шум устремившейся в унитаз воды, провалился в спасительный обморок.

* * *

      — Жан! Жан, очнись! Ну, блин…
      Кто-то несильно, но чувствительно бил меня по щекам. На редкость неприятное чувство, скажу я вам.
      — Да очнись же! Приди в себя!
      Будивший меня был на редкость настойчив. Пришлось «приходить».
      Я по-прежнему сидел в кабинке туалета. По лицу меня лупила, как нетрудно догадаться, Танука. Чёрные глаза смотрели на меня тревожно и внимательно, однако без всякого испуга. Бейсболку девушка держала в руках.
      — Вставай, — сказала она, морщась и разминая отбитую ладонь. — Не хватало ещё, чтоб нас менты загребли.
      — За что? — спросил я, вернее — попытался спросить, потому что язык едва шевельнулся. Но Танука поняла.
      — За внешний вид, — сказала она. — Выглядишь как долбаный торчок! Любой мент решит, что ты ширялся, не отмажешься. Счастье, что это я тебя нашла. Вставай и валим отсюда.
      Я попытался сесть, провёл рукой по лицу. Пальцы подрагивали, всё тело сотрясал озноб. Ощущения возвращались медленно, кожа на лице потеряла всякую чувствительность, была как резиновая, будто в челюсть мне вкатили заморозку. Дышалось тяжело. Я глянул вниз, обнаружил, что всё ещё сижу на унитазе, со спущенными штанами, и смутился.
      — Отвернись, — буркнул я, встал и заёрзал, втискиваясь в джинсы.
      — Что, стыдно? — поинтересовалась та. — Ладно, ладно… Я не смотрю.
      Она отвернулась.
      — Долго меня не было?
      — Минут пятнадцать. — Танука пялилась в зеркало, разглядывая своё или моё отражение. Я не стал протестовать — много она там всё равно не увидит. Другой глаз она не сводила с входной двери. — Хорошо, что я вышла, а то бармен уже собирался идти смотреть, как ты там… Что стряслось?
      — Не знаю, — честно признался я. — Плохо стало. Я, наверно, чем-то отравился.
      — Да, ты ещё в зале был какой-то не такой. — Она заглянула в раковину. — Тебя рвало?
      — Угу.
      Ноги двигались неохотно — похоже, на толчке я защемил себе какой-то нерв. Шаркая, я подошёл к раковине и стал умываться. Запах рвоты до сих пор висел в воздухе, как невидимое облако, его не могли перебить ни дезинфектор, ни жидкое мыло. Меня снова замутило. Я поскорее бросил в лицо пару горстей холодной воды, вырвал из держателя бумажное полотенце, утёрся, заправил рубашку в джинсы и провёл рукой по волосам. Посмотрелся в зеркало. Результат меня порадовал — на вурдалака я уже не походил. Вполне себе нормальное лицо.
      — Ну что, всё? — спросила Танука, с любопытством наблюдавшая за моими действиями. — Пошли скорее.
      — Как тебя пустили в мужской туалет? — спросил я.
      — Я сказала, ты мой брат и я боюсь, что тебе стало плохо.
      — Отчего плохо-то?
      — Я сказала, у тебя диабет.
      — Типун тебе на язык…
      — Сам дурак. Между прочим, классный отмаз, особенно если в сумке инсулинка. — Танука за моей спиной захихикала и вдруг тихо охнула: — Ой… Что это?
      — Где? — Я обернулся, проследил за её взглядом и упёрся в кабинку, где я так позорно выпал в осадок. На первый взгляд вроде ничего особенного там не было, но что-то в голосе девушки заставило меня приблизиться. Я глянул — и похолодел.
      На плитках пола, возле унитаза, отпечатались следы кроссовок, но то были не грязь и не вода: отпечатки вдавлены, будто плитки на мгновенье стали восковыми. Я даже надел очки, чтоб убедиться, что это не глюк, и с трудом подавил порыв протянуть руку и пощупать — всё-таки туалет, знаете ли.
      — Аллея звёзд, блин… — растерянно пробормотал я, встал и поправил очки.
      Следы мои — факт. Даже если не принимать во внимание размер, зеркальный оттиск «ЕССО» поперёк подошвы говорил сам за себя. Плитки тоже самые настоящие, на этот счёт у меня не было сомнений. А вот насчёт остального я ничего не мог сказать: разумного объяснения случившемуся у меня не было. Не принимать же за реальность приключившийся со мною кошмар! Или принимать?
      — М-да… — Я провёл рукой по мокрым волосам и повернулся к Тануке. — Вот что: давай-ка и вправду пойдём, пока нас не замели…
      — Так это что, твои следы?
      — Кажется, да.
      — Ну, ты крут! — с восхищением сказала она. — А как…
      — Пошли, пошли.
      Бармен и билетёрша с подозрением глянули на нас, но я махнул им рукой, мол, всё в порядке, и мы вышли вон. Досматривать фильм не было желания. Добавлю, что ни я, ни моя спутница об этом ни разу не пожалели.
      Снаружи было солнечно, хотя по-прежнему свежо. С Камы дул холодный сильный ветер, разгоняясь вверх по Комсомольскому проспекту, от него рябило в лужах, вихрилась пыль и задирались юбки у девчонок. Минут через пять я обратил внимание на редкий назойливый писк, звучащий у меня из кармана, и не сразу сообразил, что это мой мобильник напоминает о пришедшей SMS. Должно быть, сообщение пришло, пока я был в отключке. Я поспешно вытащил телефон и уставился на экран. При ярком свете изображение просматривалось плохо, всё расплывалось. Я поправил очки.
      «GОСНuОРХ!!!» — гласила надпись.
      Я поскрёб в затылке. Снова-здорово! Но раньше я хоть что-то понимал, а сейчас…
      — Что там? — полюбопытствовала Танука, пытаясь заглянуть мне через плечо.
      — Белиберда какая-то, — сказал я, протягивая ей телефон. — На, посмотри сама.
      — Бли-ин! — сказала она, посмотрев сперва на экран, потом на меня. — Какая же я дура… Пошли скорее!
      — Ты что-нибудь понимаешь?
      — Конечно! — Она сердито нахлобучила бейс так, что не стало видно бровей, двумя быстрыми движениями заправила волосы под ремешок и зашагала в сторону цветочного павильона и автобусной остановки. Остановилась. Обернулась:
      — Ты идёшь?
      — Куда?
      — Сейчас объясню.
      Всё оказалось проще, чем я думал. Гордое, хотя и малопонятное имя «ГосНИОРХ» носил институт, находившийся поблизости. Мы не могли предполагать наверняка, но если мой секретный информатор продолжал играть в подсказки, то писатель, видимо, скрывался там.
      — Это как-то расшифровывается? — осведомился я, когда автобус номер восемь высадил нас на улице Чернышевского.
      — Да. Только я не помню как.
      — Что-то связанное с химией? — предположил я.
      — С рыбами.
      — С рыбами? — растерялся я. — Тогда что он там делает?
      Танука пожала плечами и едва заметно улыбнулась:
      — У него там друзья.
      Мы двинулись вниз, к дамбе, мимо бывшей «Тортиллы», ставшей магазином запчастей, перешли улицу, спустились по лестнице, дважды повернули и оказались возле библиотеки.
      Я сто лет тут не был. Не знаю, что за псих додумался построить центральную городскую детскую библиотеку в таком гадюшнике. Во-первых, не на всяком автобусе сюда доберёшься. Во-вторых, транспортная развязка здесь просто чудовищная: уйма светофоров, круговое движение, а посередине, на острове — старая жилая двухэтажка. Если переходить улицу, то с одной стороны будет крутой поворот и машин не видно до последнего момента, а с другой — длиннющий подъём, перед которым водители загодя набирают сумасшедшую скорость, чтобы зря не газовать. Никто не тормозит, и «зебра» на асфальте нарисована будто в насмешку. Здесь бы здорово помог подземный переход, но в Перми их строят там, где ходят толпами, а вовсе не там, где опасно ходить. В-третьих — справа тянется глубокий лог, кое-как огороженный забором, а внизу течёт речка Егошиха, на крутых берегах которой местные жители настроили сараев и развели террасное земледелие. Как итог, окрестности давно и прочно облюбовали бомжи всех разновидностей. По реке проходит граница меж двумя районами, и, случись чего, врачи или пожарные сперва час выясняют, кому ехать, а часто не приезжают вовсе. Ладно хоть милиция тут своя. Правда, толку…
      Однако, я отвлёкся. У библиотеки мы не задержались, Танука потащила меня дальше. Асфальт был — мрак, — сплошные колдобины. По левую руку, как Великая Китайская стена, тянулся белый бок многоэтажки, исцарапанный похабными словами и корявыми граффити. Во двор вели узкие лестничные проходы. В нише обнаружился вход в какое-то учреждение — там-то мы и остановились.
      — Это здесь?!
      — Да, здесь, — подтвердила Танука и принялась давить на кнопку.
      Пока моя провожатая поднимала трезвон, я рассматривал вывеску с надписью: «Пермский филиал Государственного научно-исследовательского института озёрного и речного рыбного хозяйства». Половина букв была оторвана.
      — Что-то не сходится, — пожаловался я.
      — Что не сходится? — обернулась Танука.
      — С названием что-то не так, — пояснил я и произнёс, выделяя каждую букву: — Должно быть — ГосНИИОИРРХ.
      — Если всё называть, как положено, хлопот не оберёшься, — недовольно сказала Танука. — Ты ещё ПНОС вспомни.
      — А что ПНОС?
      — А те тоже сперва назывались: «Пермское Объединение Нефте-Орг-Синтез», — ехидно сказала Танука и прищурилась. — Ну-ка, сократи… Да что они там, уснули, что ли?
      И она снова вдавила накрашенным ногтем кнопку звонка. Оставалось надеяться, что девчонка знает, что делает.
      Дверь открыл высоченный парень в трикотажной майке, выглядевшей так, словно в неё с расстояния пяти шагов палили картечью, лыжных брюках с пузырями на коленях, весь заросший диким волосом и бородой, как Карл Маркс. Тапкам и сандалетам он предпочитал старые кроссовки без шнурков с отрезанными носами, из которых торчали пальцы босых ног; я в жизни не видел таких больших ступней. Вдобавок, он ещё что-то жевал.
      Я обалдел. Типаж был потрясающий. Стало жаль, что камера осталась дома. Я уж было решил, что этот маргинал и есть искомый Севрюк, но Танука сказала: «Привет, Кэп. Севрюк здесь?» — получила молчаливый утвердительный кивок и соизволила войти.
      Я последовал за ней. Тяжёлая бронедверь захлопнулась. Несколько секунд я стоял, беспомощно моргая, прежде чем смог нормально оглядеться.
      Внутри царили полумрак и кавардак. Институт занимал подвально-цокольный этаж громадного жилого дома. Вдоль него по всей длине тянулся слабо освещенный лампами дневного света коридор, по обе стороны которого располагались кабинеты, комнаты, лаборатории, склады и даже, кажется, библиотека. Всюду громоздилось снаряжение: вёдра, пластиковые тазики, болотные сапоги, оранжевые прорезиненные плащи и спасжилеты, мотки верёвок и уйма герметичных пластиковых банок в картонных ящиках. С зелёных стен свисали сети и неводы. Пахло ацетоном, рыбой и формалином — почуяв этот запах, я мгновенно перенёсся лет на десять в прошлое, когда я учился в медицинском.
      — Как на подводной лодке, — высказал я свои впечатления в ответ на молчаливый взгляд Тануки.
      — Они и живут так же, — заявила та. — Раз в неделю выбираются купить продуктов, а в остальное время носа отсюда не кажут. Если Пермь провалится к чертям, они об этом узнают только дней через пять.
      — Ничего себе… А спят они где? Здесь же?
      — Ага. В гостевой. Пошли. Чего встал?
      «Карл Маркс», как актёр, сыгравший роль, исчез со сцены. Коридор был пуст, тёмен и пугающе тих, только где-то за дверью еле слышно бубнил телевизор и играла музыка.
      — Где все-то?
      — Полевой сезон, — пояснила девушка, пробираясь между вещевых завалов. — Все ж на выезде, работают на реках, в экспедициях, а кто остался, отдыхают перед следующими… — Она свернула налево и поздоровалась: — Привет, мальчики!
      «О! Здорово! Привет!» — загалдели ей навстречу радостные голоса. Я свернул следом и оказался в холле, обитом дерматином цвета тёмного бордо.
      Здесь пили. На одном конце стола стоял надорванный кейс с двумя дюжинами пива в банках, на другом — литровая бутылка водки дорогой марки (тоже, кстати, початая). Пространство между ними заполняли бутерброды с колбасой и сыром, раскупоренные банки с маринованными огурцами, перцами и консервированной кукурузой, миска с помидорами, глубокая тарелка с молодой картошкой и электрический самовар. Судя по количеству еды и внешнему виду собравшихся, веселье только-только началось. Пирушка была чисто холостяцкой, сложных блюд приятели не признавали, и вообще, похоже, подъедали старые походные припасы. Вопреки моим ожиданиям, рыба в меню не входила ни в каких видах. Из огромного и старого компашника наигрывали «Blackmore’s Night», первый альбом. Тихая музыка удивительно не соответствовала картине.
      — Это Жан, — непринуждённо представила меня собравшимся Танука. — Что празднуем, Вадь?
      — Гонорар, — ответил сидящий в раздолбанном кресле парень, и я повернулся к нему.
      Писателю было лет тридцать, и выглядел он кем угодно, только не инженером человеческих душ. Одетый в серый свитер с растянутым воротом и вытертые джинсы, он оказался среднего роста, с незагорелым, правильным, но совершенно заурядным лицом, вдобавок был склонен к полноте. Рыжеватые волосы сильно вились и не видели расчёски по меньшей мере неделю. Глаза, серые, слегка навыкате, смотрели прямо и оценивающе. Веки красные — наверное, от недосыпа. Представляясь, он привстал и протянул руку:
      — Вадим.