— Господи… — проговорил он. — Жан, где ты её взял? Это твоя собака?
      Значит, он ещё ничего не знает… Впрочем, может, оно и к лучшему. Пусть думает, что моя, потом разберётся. Только б Голос не вмешался — всё испортит…
      — Сиди смирно, она не укусит. Да! К воде не подходи!
      — А ты куда?
      — Я сейчас… у меня тут дело одно…
      Я ещё загодя облюбовал два камня — большой валун у самой кромки воды и другой, поменьше, с хороший кирпич. Положив на один цепь, я примерился и стал бить вторым.
      Андрей с Танукой допустили ошибку, взяв обычную колодезную цепь, какая продаётся в хозяйственных магазинах. Звенья у неё заварены тяп-ляп, на растяжение ещё нормально держат, а на изгиб почти сразу лопаются. Хотя никто же не рассчитывал, что мне захочется освободиться, наоборот — все боялись, что мы потеряем друг дружку. Я не успел отбить себе и двух пальцев, а одно звено уже разошлось. Я постучал ещё немного, и вскоре от былых оков у меня на руке остался лишь заклёпанный браслет с тремя звеньями. Кожа под ним была разодрана в кровь. Игнат смотрел на меня как на сумасшедшего.
      — Я не понимаю…
      — Не понимаешь — молчи, — грубо перебил его я. Мне сейчас было не до нежностей — если не удастся их спровадить, всё может пойти прахом. Я протянул ему свободный конец цепи. — Вот, возьми. Хотя нет, стой, погоди. Ответь мне на пару вопросов. Ты знаешь такую девушку — Тануку?
      — Тануку? Ну знаю.
      — Любишь её?
      Игнат растерянно заморгал, потом опустил глаза и, кажется, покраснел.
      — Жан, ну ты ж не знаешь, чё говоришь-то…
      — «Чё»?! — Терпение моё лопнуло. Я разозлился и схватил его за грудки. — Чё Гевара без самовара! Я тебе сейчас покажу «чё»! Кто вас только рожает таких, которые потом из-за девки с мостов бросаются! Тебе взрослеть надо! Жить, расти, на гитаре играть! Эх, где мои семнадцать лет, я б тебя, сукина сына… Отвечай: любишь её или нет? А? Сможешь быть с ней? Не отходить ни на шаг, беречь эту девку как сокровище, на цепи держать, если понадобится, как… как вот собаку эту! Сможешь? А?
      Наверное, со стороны это выглядело нелепо, даже комично — я, ростом на голову ниже Игната, трясу его как тряпичную куклу, откуда только силы взялись. Собака не вмешивалась, сидела тихо на попе, как воспитанная девочка, хотя я б не удивился, если бы она порвала меня в клочья. Обалдевший, Сорока лишь вяло отбрыкивался.
      — Жан, слушай, я не знаю! — взмолился он наконец. — Ну хорош меня трясти! Понимаешь… она… я же думал…
      — Всё, молчи! — Я выпустил из рук его балахон и вытер пот со лба. — Больше ни слова, а то я тебе сейчас в морду дам. — Я подобрал с земли и протянул ему цепь, но потом передумал, для верности опоясал его и завязал узлом, благо длина позволяла. Игнат обалдело смотрел на меня, но не сопротивлялся. Я махнул рукой:
      — Всё. Иди. Оба идите отсюда!
      — Жан…
      — Проваливай, я сказал! И не смотри на меня так, я знаю, что делаю. Просто так надо. Она тебя выведет. Держись за цепь и ничего не бойся. Услышишь бу… гхм! в смысле, услышишь, барабан стучит, — иди на звук.
      — Какой барабан?!
      — Не важно. Делай, что говорят! Ну!
      Игнат молчал.
      — А ты? — наконец спросил он.
      — Я потом. Я сам вас найду.
      Чёрная псина фыркнула, поднялась и сделала несколько шагов в сторону леса. Всё она понимает, подумал я. Как собака — всё понимает, только не говорит. Цепь натянулась. Игнат некоторое время продолжал стоять, закусив губу и глядя на меня, потом потупился, кивнул белёсой головой и двинулся за ней.
      — И не вздумай оглядываться! — крикнул я ему вослед.
      Через несколько шагов туман и ночь поглотили их обоих.
      Я без сил опустился на траву. Руки мои тряслись. Впервые за пятнадцать лет мне нестерпимо хотелось курить. Рядом бесформенной грудой валялся плащ Игната, кожаный, тяжёлый, набухший водой. Я пошарил в его карманах, но нашёл только всякую дребедень и четыре банки «энергетика». Сигарет не было.
      А и были бы — промокли.
      — Ты с ума сошёл… — растерянно сказал Голос за моей спиной. — Теперь тебе точно не выбраться отсюда живым.
      — Плевать, — отмахнулся я. — Выберусь мёртвым.
      — А наш уговор?
      — Погоди ещё немного. Пусть они уйдут.
      Небо медленно светлело.
      — Ну что, доволен? — наконец мрачно спросил Голос.
      — Расскажи мне про блюз, — вместо ответа попросил я.
      — Блюз? — переспросил Голос. — Почему тебя интересует блюз?
      Я вздохнул.
      — Потому что с него всё началось. Из-за него я тут и оказался. Почему уходят именно музыканты? Почему блюз? Почему именно этот стиль?
      — Потому что это не стиль! Настоящий блюз может быть чем угодно, потому что «блюз» — это не название, не слова и не музыка. Блюз — это значит спеть и почувствовать. Душа, способная страдать и сострадать, душа, способная обречь себя на муки, но пройти и выжить, — это и есть блюз. Теперь тебе понятно?
      — Да, Сито. Теперь мне всё понятно.
      Повисла пауза.
      — Что ты ск-казал? — запинаясь, спросил Голос — П-по-втори!
      — Я сказал: «Сито», — повторил я и пояснил: — Ты — Сито. Аркадий Ситников. Тебя зовут Аркадий Ситников.
      — Не может быть… — произнёс Голос тоном человека, который прислушивается к себе. — Не может… Ах ты ж… Верно! Как ты догадался?
      Я грустно улыбнулся:
      — У меня не так много знакомых, которые застряли между жизнью и смертью. А ты сейчас в коме, в больнице лежишь.
      — В коме… — как заворожённый, повторил Голос.
      — Если ты не врал, ты свободен. Можешь возвращаться или уходить. Иди домой, Сито, тебя ждут ученики. Иди домой. И больше не пей с кем попало.
      — Стой… стой! — внезапно заволновался Голос. — Так нельзя! Жан, так нельзя! Я же не успел, мне надо сказать… Погоди-и-и!..
      Бессильный удаляющийся крик затих вдали; я лишь успел увидеть краем глаза, как сверкающий блик перечеркнул фиолетовое небо и исчез. Я остался совсем один. Ночь миновала свой экватор, до рассвета оставалось совсем немного — часа два, быть может, два с половиной. В июне короткие ночи.
      Надо было двигаться в путь.
      Я встал, отряхнулся, подхватил Игнатов плащ, кроссовки и зашагал по берегу вверх по течению. Не было разницы, куда идти, но я шёл вверх, всё время вверх. Наверное, так было надо. Я словно знал, что там увижу, и нисколько не удивился, когда километра через три, за очередной излучиной река разлилась на две протоки и из тумана мне навстречу величественно, как десятимачтовый корабль, выплыл остров с грандиозными тополями.
      Пора, подумал я, остановился и на мгновение прикрыл глаза. Пора. Попробуем перепрыгнуть эту пропасть в два прыжка. Главное — не оглядываться.
      Я закатал штанины и двинул на Шотландию.
      Вода едва доходила мне до колен, дно устилали мелкие камешки и галечный окатыш. Течение на перекате оказалось сильным, холодные тугие струи при каждом шаге дёргали меня за щиколотки. Но лишь дойдя до острова, я остановился и оглянулся. На правом берегу всё покрывал туман, и в его сплошной белёсой пелене я различил какие-то фигуры — их искрящиеся силуэты словно бы стояли рядами и не двигались. Я прищурился. Что-то нехорошее творилось у меня с глазами, не иначе зрение опять стало сдавать.
      Мне надоело тащить тяжёлый плащ, я расправил его и надел. Прямо так, поверх куртки: Игнат был выше меня и шире в плечах. Оглядел себя. Полы плаща чуть-чуть не доставали до земли. Ладно, подумал я, сойдёт и так. Я развернулся с намерением идти дальше — и замер как вкопанный.
      Я по-прежнему находился на острове, но теперь я был не один: прямо передо мной, посреди поляны обнаружилось большое кожаное кресло, а в нём, возложив на пузо старую гитару с жестянкой на проволоке, восседал тот самый толстый негр из моего недавнего видения.
      — Куда спешим, сынок? — по-прежнему не глядя на меня, осведомился чёрный дядька на чистейшем русском. — А?
      — Мне… надо пройти, — помедлив, выдавил я.
      — Вот как? — Он ухмыльнулся так, что зубы блеснули в темноте. — А если я тебя не пропущу?
      И он тронул нижнюю струну.
      Раздолбанная гитара отозвалась тихим гулом, от которого, казалось, завибрировало всё вокруг, у меня аж зубы заболели. Вода зарябила, по вершинам деревьев пошёл шепоток. Думаю, если б гитарист взял полновесный аккорд, меня б отбросило куда-нибудь к Соликамску, если вообще не в Баренцево море.
      — Зачем тебе туда? Или у тебя там остались дела?
      — Да, — сказал я. — Остались дела.
      — Уверен?
      — Да, — повторил я. — Совсем немного, но… это очень важные дела.
      — Хм… — Он положил ладонь на струны. — Раз так, попробуй, ладно. Но ты хотя бы понял то, что я тебе тогда говорил?
      — Не очень, — признался я. — Но если вы меня пропустите, я постараюсь понять.
      — Ага. По крайней мере, честно. Итак, по-твоему, ты совершил выгодный обмен?
      Я сглотнул. В горле у меня всё высохло, даже слюна куда-то делась.
      — Я не знаю. Может быть. Не трогайте их, я вас очень прошу… Хотите — вот я. Делайте со мной всё, что угодно. А её не троньте. И его тоже.
      Толстый негр побарабанил пальцами по деке и вздохнул.
      — Ладно, будь по-твоему. Вдруг ты и вправду не зря вернул парня. Скажи спасибо, сынок: кто знает, пропустил бы я тебя, когда б со мной не случилось такое же… Я ведь и сам не без греха: когда-то я тоже одного такого вытащил оттуда; его звали Роберт. Может, слыхал?
      — Слыхал, — сказал я и искренне добавил: — Спасибо.
      А негр опять ухмыльнулся так, что я вздрогнул. Улыбка у него была широкая, как рояль.
      — За спасибо из Далласа в Чикаго не доедешь, парень. Не держи меня за дешёвку. Это что же получается: уходишь, а за песню не заплатишь? А?
      И он развернул свою гитару миской ко мне.
      Я растерялся. У меня ничего с собой не было.
      И тут я вспомнил про девчонкин подарок. Танука говорила, будто он из серебра, вот и выдался случай проверить. Я медленно снял медальон и бросил его в миску.
      — Годится, — взвесив гитару на руке, сказал блюзмен. — Будь здоров, сынок. Иди.
      Однако я не спешил уходить. У меня оставался ещё один вопрос.
      — Может, хоть вы мне скажете, что это за река? Как она называется? Лета? Стикс? Ахерон?
      Непрозрачные, дымчатые очки повернулись ко мне.
      — Я называю её Хронос, сынок.
      Я посмотрел на воду. Вот оно, значит, как…
      — Я вернусь, — непослушными губами вымолвил я. — Мне правда надо идти, у меня остались дела. Дайте мне неделю, всего неделю… Мне очень надо.
      — Неделю? О'кей, почему бы нет? Последние тридцать пять лет ты был плохим учеником, но, кажется, сейчас мне больше нечему тебя учить. Возвращайся, если что, я всегда здесь. На крайний случай я сыграю тебе блюз, если не будет воскресенья.
      — Я вернусь, вы же видели: я оглянулся, а тут только середина реки.
      — Я видел? — удивился тот. — Сынок, да ты с ума сошёл. Я же слепой!
      И он расхохотался.
      Его смех ещё звучал у меня за спиной, когда я снова вошёл в эту воду.
      Эта вторая протока оказалась глубже и холоднее. Каждый шаг давался с трудом, я двигался словно в желе или твердеющем парафине. Противоположный берег приближался медленно, в туманных сумерках я его почти не видел. Я шёл — и внезапно затылком почувствовал тепло, будто за моей спиной всходило солнце, хотя этого быть никак не могло. Меня охватило нестерпимое желание оглянуться. Я зажмурился, вслепую сделал следующий шаг — и вдруг ощутил под ногами сушу.
      Я стоял на берегу.

* * *

      Старая, видавшая виды электричка неспешно катила сквозь ночь. Вагон был почти пуст. Два бомжа, три пожилые тётки с сумками, два парня лет двадцати пяти с неподъёмными рюкзаками, две их спутницы чуть помладше да я — вот и все пассажиры. Последние четверо сели, как и я, на полустанке под названием Камаи — я вышел к нему берегом реки, ближе к утру. Я слопал все остатки севрюковского шоколада, но долгий путь, затем подъём по высоченной лестнице из диких камней совершенно меня измотали. Я еле держался на ногах и готов был последовать примеру бомжей, которые давно уже дрыхли: который постарше, лёг в дальнем конце вагона, обложившись котомками, другой, помоложе, — рядом со мной, на топчане напротив. От него разило перегаром, но меня ломало пересаживаться. Я очень устал, да и выглядел немногим лучше этого бомжа — небритый, мокрый и одетый как луковица, в стиле «из-под пятницы суббота». От меня, наверное, тоже воняло. В вагоне было прохладно, парнишка ёжился, ворочался и кутался в застиранную синюю джинсовку. Я тоже поднял воротник, упрятал руки в рукава, вообще весь погрузился в куртку и нахохлился, как воробей на морозе. Хотя, если подумать, холод мне даже на руку: мне ни в коем случае нельзя спать до восхода солнца.
      Я сидел и размышлял.
      Сегодня тоже была ночь на понедельник, только с небольшой поправкой: снова наступило двадцатое. Это я уже успел выяснить, перебросившись на полустанке парой слов с туристами. Те, правда, косо посмотрели на меня, когда я спросил, какое сегодня число. Я вернулся в этот мир, но я вернулся в прошлое, как мне и было обещано, в тот день (верней, ночь), когда Игнат сорвался со скалы. Через неделю он придёт в себя на берегу другой реки, где-то в лесу между Яйвой и Березниками. Думаю, Андрей справится и вытащит обоих, а Танука всё ему сумеет объяснить. Она поймёт меня, должна понять. В конце концов, она знала об этом.
      А вот буду ли в том мире я, зависит уже не от них.
      Времени нет.
      «Вре-ме-ни-нет», — в такт моим мыслям стучали колёса. — «Вре-ме-ни-нет»…
      Я часто, с незавидной регулярностью вижу один и тот же сон, в котором мне сообщают, что я должен завтра сдавать экзамен, о котором слыхом не слыхал до этого момента. Иногда это не экзамен даже, а защита диплома, но чаще это почему-то химия. Не знаю, отчего она, — в жизни у меня с химией проблем не было. Во сне я понимал, что ничего не знаю. Ничегошеньки. И отвертеться было невозможно — я кровь из носу должен был быть там. (Интересно, «был быть» — это «будущее в прошедшем» или «прошедшее в будущем»?) Я знал, что обязательно экзамен завалю, но не пойти не мог: в противном случае мне грозило нечто дикое, такое непереносимо страшное, что при одной мысли об этом меня прошибал холодный пот. Я хорошо запомнил странные слова, в которые однажды облеклась эта угроза: «отчисление из жизни». И это ощущение глубокой, окончательной растерянности, беспомощности и бессилия было таким ужасным, что я всякий раз просыпался. Этот сон преследует меня уже много лет, и всякий раз, когда я успокаиваюсь и думаю, что страх меня оставил, он снова и снова снится мне. Страшнее кошмара я в жизни не видел.
      Я всегда куда-то спешил и никуда не поспевал. Быть может, это и пытались мне сказать во сне, а я не понимал? Ведь за неуспеваемость и правда отчисляют… Мелькала у меня такая мысль, но я отмахивался от неё — кто ж верит снам! А сейчас, хотя у меня всю дорогу возникало чувство, будто я делаю что-то не то, я был уверен, что дурацкий сон мне больше не приснится. По крайней мере, я очень на это надеялся.
      До Перми оставалось ещё часа четыре. Ребята с рюкзаками, которые сперва ехали молча и дремали, опустив головы друг дружке на плечи, помаленьку стали просыпаться, выпили горячего из термоса и расчехлили гитару. Я против воли напрягся, ожидая потока ублюдочных песенок про чайник над костром под три блатных аккорда, но, к моему удивлению, с их стороны донёсся летящий, уверенный чёс медиатора. Я повернул голову. Гитарой завладел невысокий бородатый парень в дымчатых очках и красной бандане.
      Ничего не бойся, лучшего не жди:
      Даже если сгинешь, испаришься как вода,
      Всё равно останутся июльские дожди,
      Мокрые вокзалы, голубые поезда.
      Ты уже не скорый и не молодой,
      Кто же тебя гонит так по кругу бытия?
      Разменять не можешь свой последний золотой —
      Всё не отпускает тебя молодость твоя…
      Мне вдруг дико захотелось пить, и я вспомнил про банки в кармане плаща — всю дорогу они обрывали мне карманы, всяко мешались и били меня по ногам. Самое время распечатать одну, подумал я. Заодно и сон прогоню… Я вытащил банку и дёрнул кольцо. Банка сделала «пшс-с-ст», я уселся поудобней, закрыл глаза, глотнул и прислушался.
      Что тебе Урюпинск, что тебе Париж!
      Что тебе Воронеж, Куеда, Караганда!
      Сел на электричку — и катись, куда хотишь:
      Может быть, догонишь голубые поезда.
      Ты обычный смертный, а вокруг война.
      Береги минуту, проживай её за две.
      Если о тебе не вспомнит радиоволна,
      Друг напишет о тебе записочку братве.
      Желудок озадаченно притих, оглушённый кодеиновой сладостью. Я сделал ещё пару глотков и почувствовал, как пьянящая бодрость начинает медленно, но верно пробиваться к голове. Песня, если честно, очень соответствовала моему нынешнему состоянию.
      — Браток… — вдруг услышал я. — Э, слышь, браток!
      Я открыл глаза.
      Парень напротив меня проснулся и уже сидел, сонно моргая и придерживая лацканы джинсовки дрожащими руками. Пальцы у него были красные, распухшие, с разбитыми костяшками.
      — Слышь, — опять позвал он, — дай глотнуть, а? Трубы горят, мочи нет…
      Я пожал плечами:
      — На, держи.
      Он был белобрысый, голенастый, с синяком под глазом. Светлые волосы торчали во все стороны. Потасканный костюм, армейские берцы, куртка откровенно мала… Взяв банку, парень сделал несколько глотков, поморщился и уставился на этикетку.
      — Эт чё за хрень? — спросил он с подозрением.
      — Энергетический напиток, — сказал я и на всякий случай разъяснил доступно: — Газировка с кофе.
      — А… Ну, так бы сразу и сказал. — Он выглянул в окно. — А чё, Кунгур-то скоро?
      — Хватился… Проехали Кунгур.
      Тот вытаращил глаза.
      — Как проехали? Давно?
      — Да уж с час, а может, больше.
      — Твою мать… — бессильно выругался он. — И чё мне теперь, обратно пилить? Два часа на прибане торчать! Бля-а… Ну чё за жизнь, нах, в рот по черепу?! Ездят тут, бля, пидорасы грёбаные, поют всякое говно, нет чтоб разбудить… Эх!
      Он в два глотка прикончил «Красного быка», смял банку и швырнул её под лавку.
      Так, подумал я. Ошибочка вышла. Не бомж. Обыкновенный гопарь. Спортил песню, дурак… А так была в тему!
      Песня между тем уже заканчивалась:
      Главное, не бойся, ничего не жди:
      Даже если сгинешь, не оставив и следа,
      За тебя останутся июльские дожди,
      Мокрые вокзалы, голубые поезда…
      Белобрысый морщился, скрёб себя под мышками и зевал, потом стал рассматривать вагон, соседей и наконец остановил свой взор на мне.
      — Клёвый у тебя плащик, брателло, — сказал он. — Где надыбал?
      Я секунду или две непонимающе смотрел на него — и вдруг едва не рассмеялся от пришедшей мне в голову мысли. Парень набычился.
      — А чё ты зубы-то скалишь? — спросил он. — А?
      — Фигня, фигня, — поспешно сказал я. — Не обращай внимания, проехали.
      Я встал, стащил плащ, свернул его и протянул соседу.
      — Возьми, а то замёрзнешь. Там, кстати, ещё три банки в кармане. Только сразу не пей, а то эта штука такая, коварная, крышу рвёт хуже чифиря.
      Белобрысый недоумённо переводил взгляд с меня на плащ и обратно, потом уставился на мой браслет с обрывком цепи, что выскользнул из рукава. Я поймал его взгляд и небрежно затолкал браслет обратно.
      — А чё, бля… это… тебе не надо, что ли? — наконец спросил парень.
      — Бери, бери. Тебе нужней, я так доеду. Я всё равно его в секонде купил.
      — Ну… — поколебался тот, — это… типа спасибо…
      — Не за что. — Я посмотрел в окно. — Сейчас остановка будет, Юг. Не жди обратки, сразу дуй на дорогу и лови попутку. До Кунгура подбросят, тут недалеко. Ну, что сидишь? Давай двигай, а то опять опоздаешь.
      Электричка замедлила ход. Оглядываясь на меня и на ходу напяливая плащ, парень стал пробираться к выходу. Стоянка здесь совсем короткая; через минуту зашипел воздух, двери закрылись и электричка двинулась дальше.
      Вот оно как, подумал я, провожая белобрысого взглядом. Уж не знаю, что случится с этим типом в ближайшие часы, как он окажется в реке, но будем думать, что я в этом не виноват. В конце концов, он сам так хотел.
      Спроси у наркомана — он тебе ответит, сколько ангелов умещаются на острие иглы…
      Оставалось ещё одно дело. Последнее и, может быть, главное. Часы в мобильнике показывали полчетвёртого. Я сдвинул крышку, вставил сим-карту, включил и набрал пин-код. Телефон пискнул, выдал «ОК» и стал искать сеть. Приём был вполне устойчивым, на четыре палки. Я заблокировал опознавание номера, нацепил очки и стал давить на кнопки, чертыхаясь про себя. Блин, как там было-то? Ах да…
      Путаясь в латинице, я набрал: «СОРОКАnРОnАJI», добавил три восклицательных знака и отправил сообщение себе на номер. Вот. Пусть поломает голову.
      Я боялся, что ничего не получится, но SMS-ка благополучно улетела, а ещё через секунду мне пришла копия, и я с облегчением перевёл дух: сработало. Всё верно — у меня тот же номер. Оператор вряд ли за неделю обратит внимание, что на балансе две одинаковые сим-карты; их сигналы будут идентичны. Разве что мне потом выставят счёт в двойном размере, ну так это меня мало волнует.
      После ухода белобрысого гопника ребята за моей спиной заметно расслабились и оживились. Я услышал краем уха, как второй парень попросил: «Саш, а спой чего-нибудь своё, а?» — «Да! Да! — заподдакивали девчонки. — Спой своё!» Некоторое время чувак в бандане отнекивался: мол, не хочу, не буду, и молчал, бездумно перебирая струны, но в итоге всё-таки уступил просьбам. Гитара зазвучала по-другому — напористо, звонко.
      Уходящие из дома, обгоняющие ветер,
      Оставляющие время за спиной,
      Вы со мною не знакомы, по поверхности планеты
      Вы идёте, не здороваясь со мной.
      На поверхности планеты счастья не было и нету,
      Ну а выше и подавно счастья нет,
      А внизу лежат кварталы городов больших и малых,
      Из которых вы выходите на свет.
      Конечно, может быть, так странно прожитая
      Жизнь уйдёт песком сквозь пальцы,
      Только ранним утром слышно самым мудрым
      Первые такты вальса дорог…
      Неделя, подумал я, закрывая глаза. У меня есть неделя. Потом я не знаю, что будет. Может быть, за мной придёт очередная черная собака, и я с радостью уйду за ней. А может, не придёт. А может, не уйду. Но если у меня остались только эти семь несчастных дней, я проживу их без остатка, до конца, хотя бы для того, чтобы на свете было больше вот таких парней, живущих с блюзом в сердце, делающих наш мир чуть-чуть светлей и чище. Где я буду после, там иль здесь, — не так уж важно. Прожив бездарно тридцать пять лет, я, может быть, смогу вложить хотя б немного смысла в эти мои дважды прожитые семь последних дней. Надо успеть направить и помочь, я обещал. Неделю — дальше Игнат и Танука справятся сами. А пока надо следить за собой, по возможности оставаясь незаметным.
      Следить за собой… Я усмехнулся. Как там у Цоя: «Следи за собой, будь осторожен». Да уж, осторожность мне не помешает, особенно дней через пять, когда меня объявят в розыск. И кстати, надо не забыть ближе к полудню отправить SMS Тануке насчёт помощи мне. Но это позже, а сейчас пусть она ещё немного поспит.
      Уходящие из дома, породнившиеся с небом,
      Заплатившие все старые долги!
      Посреди аэродрома вас не встретят тёплым хлебом,
      Но зато и не обуют в сапоги.
      Мне ж судьба — играть словами, но позвольте выпить с вами
      За дороги и за летние дожди,
      За любовь и за свободу, за огонь, вино и воду,
      И за всё, что остаётся впереди.
      Едва ль захочется мне в одиночестве
      Уйти и разорвать все узы,
      Но, поднявшись выше, я ещё услышу
      Первые такты блюза дорог…
      Гитара смолкла. Песня кончилась.
      — Хорошо поёшь, — сказал я, оборачиваясь. Четверо друзей настороженно притихли. — Как тебя звать?
      Бородатый парень в бандане поправил очки.
      — Допустим, Саша, — флегматично сказал он. — А что?
      — А фамилия; у тебя есть, Саша?
      — Фамилия? — с задумчивой улыбкой переспросил тот, глядя вверх и теребя себя за бороду. — А зачем тебе моя фамилия?
      — Чтоб знать при случае, кому сказать спасибо.
      — А есть за что?
      — Теперь есть.
      — На моей фамилии вся Россия держится: Иванов моя фамилия.
      Я усмехнулся и поднял бровь.
      — Бери псевдоним, парень. Бери псевдоним.
      — Вот-вот! — неожиданно поддержала меня одна из девушек. — Я то же самое тебе талдычу! И мама моя, и Тема, и Макс, и даже Танька Несова. Пора, пора тебе псевдоним придумывать!
      Гитарист медленно покачал головой.
      — Ни за что! — отчеканил он. И все рассмеялись.
      А мне почему-то впервые за эти дни стало легко. Колёса стучали на стрелках. Уже совсем рассвело. Пригороды кончились, по обе стороны насыпи замелькали белые башни многоэтажек. Электричка подъезжала к Перми.
      Времени нет, подумал я. Потому что живём.
      Живём…
 
       Пермь — Усолье
       Апрель 2005 — февраль 2006

ПОСЛЕСЛОВИЕ АВТОРА

ПРИЛОЖЕНИЕ