Я смотрел на отражение, отражение — на меня, и вдруг (не постепенно, как-то сразу) у меня возникло неприятное чувство, будто отражение это — не моё. Будто я сейчас пошевелю бровями, а оно не повторит моё движение, а то и сделает по-своему, или вовсе стечёт, как вода по стеклу, или преобразится и станет вообще не человеческим. Мне сделалось страшно, на мгновение меня пронзил озноб. Надо было двинуться, моргнуть, избавиться от наваждения, но я смотрел и смотрел. Шли минуты. Я не шевелился — и отражение не шевелилось, всё оставалось на своих местах, только двигался пейзаж за окном, но в тот миг что-то случилось, словно из зеркала, моими глазами, глянул на меня кто-то далёкий и чужой. К счастью, длилось это недолго. Я стряхнул оцепенение, встал и начал проталкиваться к выходу. Иногда мне кажется, что подобные предметы — стёкла, зеркала, поверхность воды — имеют над нами ужасную власть. Где-то я читал или слышал, что американские учёные установили, будто зеркало аккумулирует в себе энергию человека, выступая в роли «энергетического вампира». Попробуйте сами, повернитесь к зеркалу спиной и начните думать: что сейчас там, за стеклом? Зуб даю — через минуту вам станет не по себе. Через две у вас спина будет зудеть от желания обернуться.
      А через три (если дотерпите) вам станет страшно оборачиваться.
      Я прибыл на место без скольки-то пять. Искомый дом оказался пятиэтажкой периода между «сталинской готикой» и серыми «хрущобами». Оказывается, я проходил мимо него раз двести, если не триста, только не обращал внимания. Да и чего тут обращать: тихий двор, служебный вход в кафешку, бронедверь… На крыльце развалилась и грелась на солнышке беспородная псина чёрной масти в старом кожаном ошейнике; когда я подошёл, она весьма неохотно уступила мне дорогу и перебралась на асфальт! Домофон был незнакомой мне конструкции, тридцать первая квартира не отозвалась — то ли дома никого, то ли сигнал не проходил. Однако отступать не хотелось. Я потоптался у подъезда, дожидаясь хоть кого-то и перебирая фотки. Наконец одна угрюмая тётенька соизволила выйти, я проскользнул мимо и оказался внутри.
      В подъезде витали запахи подвала, сырости и крыс, валялись бычки и раздавленные инсулинки. Что-то загораживало свет от окна, я повернул голову и вздрогнул — на лестничной площадке, словно ворон, примостился чёрный сварной памятник: кто-то из жильцов недавно умер. М-да. Готята впечатлились бы.
      Везде стояли бронедвери, почти все — без номеров. Цепляясь за перила и считая этажи, я поднялся по узкой лестнице, где вдвоём едва можно разминуться, поскользнулся на третьем, неожиданно был обгавкан собакой на четвёртом, нашёл нужную дверь и долго искал кнопку звонка. Изнутри доносились еле слышные звуки музыки. Звонка не оказалось, и стучать пришлось довольно долго. Наконец музыка смолкла.
      — Кто? — недружелюбно спросил из-за двери молодой женский голос.
      — День добрый. Мне нужен Игнат.
      — А мне — нет, — незамедлительно ответили за дверью. — Уматывай.
      Следующий ход был за мной.
      — Танука — это вы?
      С той стороны воцарилась тишина. Кто-то внимательно изучал меня через дверной глазок.
      — А если я, то что?
      — Надо поговорить. Понимаете, я нашёл этот адрес на фотографии…
      Замок щёлкнул. В приоткрывшейся щели возникла половинка узкого лица. Я невольно прищурился — в полумраке, без очков я видел нечётко, и разглядеть хозяйку не получилось.
      — Я тебя не знаю, — сказала она.
      — Я… Меня попросила помочь его сестра. Дело в том, что Игнат…
      Я не договорил. С той стороны отбросили цепочку, дверь раскрылась полностью, и девушка выступила мне навстречу.
      Я замер.
      Маленькая — это Инга верно подметила. Но не коротышка, очень пропорционально сложена. На вид семнадцать или меньше. Тонкие руки. Светлые волосы до плеч — по-настоящему светлые, некрашеные, живые, цвета высохшей соломы и такие же прямые. Скулы столь широкие, а подбородок такой узкий, что щёки выглядят впалыми, а лицо — треугольным. Резко очерченные губы. Тонкий, необычной формы нос. Ни рыжинки в волосах, ни веснушки на лице, и при этом — пронзительные чёрные глаза. Внешность скорее больного эльфа, чем человека. Исконная пермячка. Не в смысле — жительница города Перми или области, а сорок поколений зырянской крови, не разбавленной ни татарами, ни русскими. Да-а… «Затерялась Русь в мордве и чуди», — некогда писал поэт. А вот фиг вам, изба индейская, — на самом деле затерялась чудь, «недостающее звено» меж финнами, коми и манси. Чтобы в наше время найти такое, надо ехать на север, на окраину области и месяц шататься по деревням, среди рек, скалистых останцов, глухих лесов и болотистых озёр без берегов, до сих пор радиоактивных после геодезических взрывов, рискуя утонуть, нарваться на жакан, лишиться денег и аппаратуры или насмерть отравиться трижды палёной водкой. И то не факт, что найдёшь. А здесь…
      Я стоял и таращил глаза. Внешность девчонки совершенно не укладывалась в тусовочные готские стандарты, но я прекрасно понимал, почему она пришлась ко двору. Странное лицо. Пока смотришь, всё вроде в порядке, а стоит отвернуться — исчезает. Рассыпается на части: вот нос, вот губы, вот глаза… а лица не вспомнить. Ни с какого боку не красавица, но глаз не оторвать. Инстинкты фотографа буквально вопияли. Рука бездумно (и для постороннего взгляда очень подозрительно) тронула кофр, проверяя, на месте ли камера.
      — Можно? — наконец сказал я.
      Девушка помедлила.
      — С чего я должна тебя пускать? Ты кто вообще такой?
      Глаза у неё были — как колодцы. Есть избитая фраза: «Взгляд пронизывал насквозь». Но здесь возникало именно это дикое ощущение, причём казалось, будто это происходит без всякого усилия с её стороны, будто в голове у неё флюорограф.
      — Я друг Игната.
      — Это я уже слышала. А кто ты вообще? Тоже играешь?
      — Нет. Я фотограф. Я работаю…
      — Корки покажи, — потребовала девушка. — Есть у тебя документы?
      О времена, о нравы… Впрочем, девчонка права.
      Я зашарил по карманам. Удостоверение отыскалось.
      — Вот.
      Танука сравнила фото и мою физиономию, дважды прочла имя и фамилию и отступила в коридор. Мотнула головой:
      — Входи.
      Квартира была пуста. Пуста не в смысле «шаром покати», нет. Мебель была: шкаф, диван, всё такое. Не хватало следов индивидуальности — картин, рисунков, фотографий, постеров с рок-звёздами, мягких игрушек, цветов, аквариума, вязаных салфеток, клетки с канарейкой и других деталей, которые дают представление о хозяевах. А тут — ничего. Квартира выглядела как номер в дурной гостинице: кухня, комната, коридор — и всё. Лишь на кресле стояла маленькая корейская магнитола, а в углу за ним — складной мольберт, на диване лежала пара девчачьих журналов, да ещё чёрная стеклянная кружка без рисунков притулилась на столике. Я потянул носом: пахло кофе и пряностями — корицей, карри и ещё чем-то, чего я не смог опознать.
      Пока я так стоял, девица флегматично меня рассматривала, прислонившись плечом к стене. На ней были тонкие зелёные шорты до колен и белый хлопковый топ без рукавов с рисунком под ацтекскую татуировку. Своих татуировок, насколько я мог видеть, она не имела, как не носила серьги или пирсинг. Ни единой цацки, ноль косметики, только лак на ногтях. Прямо хоть сейчас пакуй в коробку и сдавай в музей. Руки она сложила на груди, и я не видел сгиба локтей, но тут девчонка поймала мой взгляд, криво усмехнулась, опустила их и демонстративно завела за спину. Показались вены — чистые. Ну хоть тут всё в порядке: терпеть не могу общаться с нариками, тем более девчонками.
      — Тапочек нет, проходи так, — сказала Танука (сама она была босиком). — Зачем ты меня искал?
      — Так тебя зовут Танука? — повторил я свой вопрос.
      — Ну, меня. Ты что-то говорил насчёт Игната.
      Я решил обойтись без вступлении и сразу взял быка за рога.
      — Игнат пропал. Исчез. В пятницу вечером уехал с друзьями на дачу и до сих пор не вернулся. И на звонки не отвечает.
      — А я здесь при чём? — Танука подняла бровь.
      — Да, в общем, ни при чём. Дело в том, что мне позвонила его сестра и попросила помочь. Никто из друзей не знает, где он. Я нашёл твой адрес у Игната и решил заехать. Вот.
      Я показал фотографию с «чёрным квадратом». Танука взяла её, перевернула и посмотрела на меня.
      — А ты что, мент, что ли?
      — Да нет. — Я поморщился. — Говорю же: я просто друг его сестры, а она попросила помочь… Слушай, если честно, мне некогда — у меня сегодня с утра день какой-то идиотский. Если ты что-то знаешь, помоги с ним связаться, если нет — запиши мой телефон: восемь, девятьсот двенадцать…
      — Не надо. Не диктуй. Я всё равно не запомню.
      Я умолк, а девчонка всё смотрела на меня, и под её непроницаемым взглядом мне сделалось не по себе. Она не спорила, не требовала, чтобы я ушёл, не огрызалась, как это любят тинейджеры, на тему, что Игнат уже не маленький и сам способен о себе позаботиться. Просто стояла и молчала.
      — Ты вправду торопишься или за дурочку меня держишь? — вдруг поинтересовалась она.
      — Я… — начал я и сбился. — Погоди, погоди. С чего ты взяла…
      — Кофе хочешь?
      — Хочу, — неожиданно для себя сказал я. — Только без молока.
      Та пожала плечами и прошлёпала на кухню. Ковры в квартире отсутствовали как данность.
      — Молока всё равно нет, — сообщила она, набирая воду в ковшик. — Тебе повезло, а то с утра и воды не было. Как тебя звать?
      — Евгений, — сказал я. — Ты же видела документ.
      Танука чиркнула спичкой, долго смотрела на пламя и только потом подожгла газ. Загасила спичку в пустой консервной банке.
      — Это мама с папой тебя так зовут. А друзья?
      — Друзья? Жан. Или Женя.
      В раковине что-то упало и звякнуло.
      — Жан? — переспросила Танука.
      — Жан.
      Пауза.
      — Если прикалываешься, типа по-французски, то правильно — Эжен.
      Я уселся на подлокотник заскрипевшего старого кресла и посмотрел на часы. Разговор мне нравился всё меньше. Не хватало ещё, чтобы какая-то соплячка меня учила.
      Я снова взглянул на неё трезвым взглядом. Как в той песне из фильма «Три мушкетёра»: «А сколько же вам лет, дитя моё?» — «Ах, много, сударь, много — восемнадцать!» Как сдвинулось с переменой эпох восприятие возраста! В сущности, кто были те мушкетёры? Мальчишки, девчонки. Д'Артаньяну было восемнадцать. Арамису и Портосу — тоже около двадцати. Миледи — двадцать два, Констанции — двадцать пять. Лорду Бэкингему, военному министру, — двадцать три! Атосу было тридцать, он считал себя стариком. Юнцы вершили историю, если вдуматься. Не то что сейчас.
      С недавних пор я обратил внимание, что после того, как тебе стукнет тридцатник, время становится как бы «двухслойным». С одной стороны — в отношении внешних событий, — оно заметно ускоряется, и это ужасно: никуда не успеваешь, начинаешь что-то упускать, память всё чаще подводит, месяцы сжимаются до размеров недели… Врачи говорят, с возрастом в мозгу происходят необратимые изменения, думать начинаешь медленней — и вот вам результат. А с другой стороны, при личном восприятии, вроде как застываешь. Ощущаешь себя где-то на тридцать. Ага. Тридцать один — вроде как и не было. Тридцать два — пролетело — не задело. Немножко спотыкаешься на тридцати трёх, но это понятно почему. Однако потом всё продолжается как раньше. И не можешь взять в толк, отчего так — то ли вправду наступила относительная стабильность, то ли просто не хочется думать, что уже разменял четвёртый десяток. Что-то подобное, помню, было после двадцати: пока не стукнуло двадцать девять, всё казалось — вот они, мои двадцать, рядом, рукой подать. Ан, нет — Федот, да не тот.
      Блин, да что ж это такое! С какого момента я начал ощущать себя старым? Я был самым младшим в классе, меня всегда (или почти всегда) окружали люди старше меня, в крайнем случае — ровесники. Куда вдруг все подевались? Ведь в круглых датах нет ничего особенного. В сущности, что такое числа? Просто условность, придуманная человеком. А мы продолжаем считать, отмечать, чему-то радоваться, огорчаться, делать выводы на основе такой бредятины, как календарный возраст. Всё-таки люди очень привязаны к условностям. И вот сидишь, бывало, смотришь на девчонку, думаешь: совсем взрослая, девятнадцать уже. Немножко не ровесница, ведь мне… мне… господи!
      Подсчитаешь — вздрогнешь…
      — Я не прикалываюсь, мне всё равно, — угрюмо бросил я. — Это со школы, я привык. Так ты знаешь, куда подевался Игнат?
      — Нет. — Танука вернулась в комнату. — Не знаю. Но я его предупреждала.
      — Предупреждала? О чём? — Я почувствовал, что начинаю сердиться. Эта девушка меня раздражала. — Слушай, может, хватит играть в загадки, а? О чём предупреждала? Он что-то задумал? Решил уехать, умотать куда-нибудь? Да говори же, не тяни резину!
      — Чего ты так бесишься? Может быть. Не знаю. Может быть.
      — «Не знаю!» — передразнил я её. — Он не оставил записки ни друзьям, ни сестре, я не нашёл у него в комнате вообще ничего такого, только кучу фоток и рисунок собаки на стене.
      — А… — Танука поправила волосы. — Это я рисовала.
      — Знаю. — Я порылся в кофре и выложил фотки. — Надеюсь, он не задумал какой-нибудь глупости?
      Танука рассеянно перебрала карточки и снова ушла, чтоб вернуться с кофе.
      — Вряд ли. Я знаю не больше тебя. Держи.
      Я принял кружку, глотнул чёрной обжигающей жидкости и прислушался. Почему-то я всегда прислушиваюсь, когда что-то пью.
      В этой квартире прежде всего поражала тишина. Казалось бы, одна из главных городских площадей, крупная транспортная развязка, рядом оживлённая улица — должно быть шумно. А за окном тишина. Конечно, тут дворы, но всё же…
      Кофе был крепкий, ароматный и без сахара. Как раз такой, какой я люблю. Я сделал ещё пару глотков и почувствовал, как тиски, с утра сдавившие мне голову, помаленьку разжимаются.
      Танука будто ждала этого момента.
      — Не злись, — сурово и как-то слишком по-взрослому сказала она. — Я скажу всё, только сперва хочу спросить… Ты только честно скажи: ты играешь на гитаре? Играешь? Это важно.
      — Да что за важность? Ерунда какая! Нет, я ж говорил уже… Бренчал по подъездам в школьные годы, и всё.
      Танука покусала губу.
      — Видишь ли… Как бы тебе объяснить…
      Я отставил кружку. Терпеть не могу, когда девчонка начинает разговор с этого проклятого «видишь ли».
      — Договаривай, — жёстко сказал я, почти потребовал.
      — Боюсь, ты просто не поймёшь. В последнее время Игнат… искал звук.
      Мне показалось, я плохо расслышал.
      — Искал звук? — изумлённо переспросил я. — Что ты городишь! Что это значит?
      Танука поморщилась.
      — Я же говорила, что ты не поймёшь! Ну, как бы тебе сказать… Я не знаю. Если б ты был гитарист или хотя бы музыкант, ты понял бы, а так… Так бывает: отчего-то человек делается как одержимый. А Сорока… Я его встретила на вечеринке в «Готовальне», нас подружка познакомила.
      «Готовальней» назывался — клуб не клуб, кафе не кафе — подвальчик на Сибирской, 58, там готы тусовались по воскресеньям.
      — Это вы там фоткались?
      — Ага. Он меня потом к себе домой потащил, я думала, он перебрал и трахнуть меня хочет, а оказалось, он не пьёт вообще и у него сеструха дома. Так и просидели. Он только про музыку весь вечер и трындел. Он… — Танука повертела пальцами, посмотрела в окно и сдалась. — Он хороший. Только он звук ищет. Кстати, у них концерт быть должен. Скоро.
      — Послезавтра, — вставил я. — А пса зачем нарисовала?
      — Не знаю… Захотелось. Он попросил что-нибудь готическое. А там надпись эта на стене, дурацкая, и мне почему-то пришло в голову…
      Я слушал и мрачнел всё больше. Уже второй раз в отношении Игната прозвучало слово «одержимый», и это мне совсем не нравилось. Но если Инга говорила просто об одержимости как таковой, то Танука высказалась более-менее ясно. Напрасно она думала, что я не пойму. Фотографом, как и любым художником, тоже иногда овладевают навязчивые идеи. Так, однажды я затеял снимать дом возле рынка, предназначенный под снос, и никак не мог найти нужный ракурс. По полдня там вертелся, возле дома этого, ночами не спал, вскакивал, всё казалось: ещё чуть-чуть — и получится. Хороших цифровиков тогда ещё не было, я шесть плёнок извёл, до сих пор иногда достаю эти снимки и перебираю, — не могу понять, что там не так! Странный дом. Таких теперь не строят. Или другой случай: как-то я встретил девушку на улице и просто помешался — так захотелось сделать её портрет. Только не подумайте, что я хотел затащить её в постель: если вам кажется, что пригласить девчонку на фотосессию — это классный способ «подъезда», то в студии вы никогда не работали и явно насмотрелись дешёвого порно. Даже если у вас есть готовая задумка — как снимать, где, в чём, часа полтора уходит только на поиск нужного ракурса и установку освещения, а после пяти-шести часов съёмок просто валишься с ног, какой тут секс. Но на ту девчонку я просто запал. Выпросил у неё телефон и с неделю преследовал её, как маньяк, пока она не согласилась прийти, да и то с другом. А в итоге ничего не вышло. То есть вышло, но… Она страшно зажималась перед камерой — глаза пустые, тело деревянное, не то Мальвина, не то Буратино. И толку, что лицо красивое, фигура что надо и кожа как бархат. Как мы её ни причёсывали, как она ни изгибалась — ни одного путного снимка, хоть тресни! Уж на что Лёшка Хорошев, осветитель наш, которого мы в шутку зовём «светитель Алексей», — человек железной выдержки, и тот потом долго курил в коридоре и глядел на меня, как на врага. Наконец не выдержал. «Слушай, — говорит, — Жан, скажи честно, что ты в ней нашёл?» А я стою пень пнём и ничего ответить не могу.
      Если имелась в виду такая одержимость, то я вполне понимал Игната.
      Тем временем девчонка решила, что теперь её очередь спрашивать.
      — А ты почему всполошился?
      — Мне позвонили сегодня утром. Сказали, что Игнат пропал.
      — Кто звонил? Его сестра?
      — Нет. Я не знаю кто. Вообще, мне не звонили, а прислали SMS. Без адреса.
      Не изменившись в лице, Танука протянула руку, взяла с полки маленький мобильник, потыкала кнопочки и протянула его мне, экранчиком вперёд.
      — Такую? — спросила она.
      Я прищурился, прочёл и похолодел.
      — Блин…
      «nОМОGuJАНу!!!» — гласила надпись.
      — Что за… Кто это тебе прислал?
      Танука спрятала телефон и рассеянно покачала головой:
      — Я не знаю. Я ещё подумала: что за Ян такой? Нет у меня никаких знакомых Янов. А ты, оказывается, Жан. Я её чудом не стёрла, думала, кто-то придуривается или это SMS-игра такая, типа «найди друга», у меня ими весь телефон бывает забит.
      Я хмыкнул: о такой возможности я не подумал. У Игнат есть приятель, Сашка Фролов (тоже, кстати, из их тусовки) здоровый лоб, но я не раз видел, как он обменивается сообщениями, а потом как ошпаренный носится по городу, заглядывая в трещины, водосточные трубы и вытаскивая послания записки, планы, телефонные карты, пачки из-под сигарет… Н жизнь, а сплошные казаки-разбойники. Кто знает, если подумать, куда все эти игры могут завести.
      — Слушай, как по-твоему, что с ним случилось?
      — Да не знаю я. — Танука поморщилась. — Думаю, что ничего. Просто он ушёл.
      — Ушёл?
      — Угу. Бывает так, накатывает — хочется всё бросить к чертям и бежать куда подальше. — Девушка подняла на меня глаза. — У меня такое было, — серьёзно сказала она, — классе в девятом. Достали дома, в школе, церковь ещё эта. Всё достало, в общем.
      — В смысле? — не понял я. — Какая ещё церковь?
      — Ну… — Она замялась. — Последние два года я училась в частной школе, художественной…
      — Так ты художница?
      — Учусь. — Она сдвинула тюль и уселась на подоконник. — В художественной академии, первый курс. Так вот. Там дурацкие порядки, в этой школе, все очень религиозные. — Она повела плечами. — Знаешь, это не вера, а именно показушная такая религиозность. Будто они хотят показать всем, какие они типа правильные. Они требовали, чтоб мы читали молитву перед занятиями, устраивали по воскресеньям какие-то дебильные коллективные походы в церковь и запрещали девушкам ходить в школу в брюках — а вот это меня особенно бесило!
      — А это-то при чём?
      — Из принципа! — сверкнув глазами, объявила она. — Я была самой старшей в классе, а выглядела младше всех — у меня в четырнадцать были проблемы с гормонами, я перестала расти. Дома у меня почти нет взрослых платьев, одна мини-юбка, да и та кожаная. Я и пришла в ней. А меня отругали и обозвали шлюхой. Особенно лютовал один препод — знаешь, по-моему, он скрытый педофил… Он и обозвал. А я облила его краской.
      — Облила краской?
      — Ага. — Она поболтала ногами и посмотрела в окно. — Вылила ему на лысину целую банку серебрянки. Со второго этажа, из окна, когда он выходил. Крику было… Помню, я тогда домой не поехала, пешком тащилась и всю дорогу думала, что сказать родителям. А это была третья школа, из которой меня выгнали, и очень дорогая. Мне выть хотелось. Тогда я решила уйти. Просто сунула в рюкзак две майки, взяла куртку, все деньги, которые скопила, и ушла. Мне тогда казалось, я уйду, а все проблемы останутся здесь. А мобильник я выключила. Хотела вообще выбросить или дома оставить, но потом передумала и просто выключила.
      — И что?
      — Села на автобус и уехала в Уфу.
      — В Уфу? — опешил я. — Почему в Уфу?
      — Не знаю. Я подумала — пойду на вокзал и куплю билет на первый попавшийся автобус. Но не получилось. Первый ехал в какую-то тмутаракань, второй — в Березники, а у меня там тётя, я подумала, что не удержусь и зайду, а она настучит родителям. А третий был уфимский. Я там никогда не была, и мне захотелось посмотреть, что за город такой, Уфа. Он полночи ехал, я почти всю дорогу проспала.
      — Ну и чем всё кончилось?
      — А ничем. Город как город. Цветов много. Везде надписи смешные: «Азык тулек», «Ленин урамы»… Я пошаталась часов пять, купила ватрушку на рынке и на обратном автобусе вернулась.
      — Родители ругались?
      — Не то слово…
      Да, подумал я, с характером девчонка. Другие в таких случаях травятся или пилят веняки, а эта сперва подумала. Надо же… Ценное качество, не у всякой девушки есть.
      Может, и Игнат сел в первый попавшийся автобус?
      Я снова смерил её взглядом. Странное дело. Я ни с кем легко не схожусь, а с этой девушкой, почти девчонкой, говорю свободно, как с давним другом, хотя мы встретились от силы полчаса назад. Кстати, сколько ей лет?
      — Сколько тебе лет? — спросил я.
      — Восемнадцать, — с вызовом сказала она. — А что?
      Что ж, профессионализм не пропьёшь. Хоть тут можно радоваться: глаз художника меня не подвёл.
      — Наверное, ты права, — наконец признал я. — Лучше подождать. В самом деле, что такое три дня? Ерунда. Объявится. Не обломится же их дурацкий концерт… а и обломится — невелика беда.
      — Игнат говорил, им контракт предлагают, — вдруг вспомнила Танука. — Они под это дело думали в Питер перебраться. Или даже в Москву.
      Я уже в который раз заметил, что она называет Игната по имени, а не Сорокой, и это тоже исподволь меня к ней расположило. И кстати, девушка права: когда появляются деньги, их начинают делить.
      — Думаешь, они перессорились?
      — Не знаю. Он не сказал. Я рисовала, а он рассказывал, какой классный альбом они запишут, как будет круто и вообще. Демки мне крутил…
      Она сидела, обхватив себя руками за голые плечи, будто ей стало холодно. А я вспомнил про запись и опять полез в кофр.
      — Слушай, вот ещё что. Поставь-ка это.
      — Что там? — равнодушно спросила она.
      — Не знаю. Отрывок какой-то. Игнат наиграл. Мне показалось, что-то знакомое. Где-то слышал, не могу понять откуда.
      Танука вставила кассету в магнитолу и щёлкнула крышкой. Нажала на кнопку.
      — Где слушать?
      — Там перемотано…
      Мы умолкли. Из динамиков послышались шорохи, кашель, слова Игната, после зазвучала музыка. Несколько секунд девушка слушала, сосредоточенно нахмурив брови, потом встрепенулась и щёлкнула пальцами. Повернулась ко мне.
      — Так это тема из «Мертвеца»! — объявила она.
      — Разумеется, — с раздражением сказал я. — Я слышал. Но что это значит?
      — Ну, фильм же! «Мертвец». «Dead Man» Джима Джармуша. Не смотрел?
      Настала моя очередь морщить лоб. Что-то такое смутно припоминалось. Возникало чувство, будто я его смотрел и он не произвёл на меня особого впечатления.
      — Давнишний фильм? — на всякий случай поинтересовался я.
      — Наверное. Годов девяностых.
      — Не помню. Он про что?
      — Про что? Ну, там типа парня ранили, на Диком Западе. Он потом встречает индейца — толстого такого, по имени «Никто», и они вдвоём куда-то едут. Едут-едут… Весь фильм куда-то едут, кого-то убивают. А потом оказывается, индеец вёз его типа умирать. Там Джонни Депп снимался. Любишь Джонни Деппа?
      — Нет.
      — А я обожаю! У тебя вообще есть любимые актёры?
      — Актёры? Вряд ли.
      — А актрисы?
      — М-м… не знаю. Может, Одри Хёпберн? Не знаю.
      — Ну хоть фильмы какие-нибудь ты любишь?
      На мгновение я задумался. Как многие фотографы, я мало обращаю внимания на актёрскую игру, меня чаще интересует сама картина, операторская работа, всё такое. Я стараюсь почаще ходить в кино, поэтому вдвойне удивительно, что я пропустил тот фильм — Танука говорила о нём как о чём-то, известном достаточно широко. Возможно, я смотрел его где-то в шумной компании и на пьяную голову… Не люблю видео. И вообще, как я успел заметить, культовость фильма совершенно не зависит от его качества.
      — «Девушка на мосту», — стал перечислять я, зачем-то загибая пальцы. — «Подземка», «Дурная кровь», «Восемь женщин»… «Достучаться до небес», «Амели»…
      Она посмотрела на меня с интересом:
      — Ну, ты крут… Любишь европейцев?
      — Вообще-то, да, — признался я и только сейчас осознал, что среди перечисленных картин в самом деле нет ни одной отечественной или штатовской. (Кстати, этот Джармуш кто, тоже американец?) Американцы изобрели только один жанр — дебильную комедию, а я их терпеть не могу. — Странно, что ты их смотрела, в таком-то возрасте… Фильмы-то старые. Моего поколения.
      — Нас заставляют.
      Кассета продолжала крутиться, гитара продолжала звучать.
      — Классно играет! — восхищённо сказала Танука. — Не хуже Янга.
      — А кто это?
      — Нейл Янг. Он музыку писал к «Мертвецу».
      — А-а…
      Нейла Янга я никогда не слушал и даже не слышал, но говорить об этом не хотелось. Вообще говорить сразу стало не о чем. Загадка разрешилась и больше меня не мучила. Осталось только некоторое беспокойство из-за тех странных SMSок, но я думал, что и это как-нибудь само собой уладится.
      — Ну, — я хлопнул себя по коленям, подводя черту под разговором, — пожалуй, я пойду. Спасибо за кофе.
      — Вкусный?
      — Да.
      — Я, вообще-то, плохо готовлю, но кофе варю лучше всех, — похвасталась она. — Если где в компании собираемся, меня все просят сварить.
      При этих её словах я ощутил покалывание в груди. Честно признаться, я с трудом мог представить её в компании. И дело даже не во внешности и не в поведении. Она не была замкнутой, но, даже когда держалась непринуждённо, от неё веяло душевным холодком, будто у её харизмы, как у холодильника, есть регулятор и, стоило температуре повыситься, — сразу включался компрессор. Она и говорила так же, то и дело замолкая и подолгу глядя в сторону. Подростки часто любят подстраиваться под собеседника — ещё силён стадный инстинкт, хотя индивидуальные черты всё чаще берут верх. Танука была не такой. Она казалась открытой, но не снимала брони и, хоть напоминала зеркало, на деле была как поверхность воды, которая волнуется, а в глубине проглядывает дно. Если и удавалось разглядеть своё отражение, оно всегда было искажённым, переосмысленным. У этой девочки была какая-то тайна, и она умела её скрывать.
      — Кстати, — как бы невзначай поинтересовался я, — Танука — это имя или прозвище?
      Она искоса взглянула на меня и дунула на чёлку, падавшую ей на глаза.
      — А тебе не всё равно?
      — Ну… Вообще-то, всё равно.
      — Вот и ладно.
      — Можно я тебя как-нибудь сфотографирую?
      — А ты хороший фотограф?
      — Я? Не знаю. Пока не жаловались.
      Она покусала губу, посмотрела в потолок, улыбнулась и впервые за этот вечер стала похожа на ребёнка.
      — Я подумаю, — сказала она. — Потом. Если получится.
      — Звони, если что.
      Я зашнуровал кроссовки и обернулся на пороге:
      — Ну, всё. Будь здорова, сова.
      Я сказал это и сразу понял, что совершил ошибку: улыбка с её лица исчезла, будто стёртая ластиком. Невидимый холодильник включился, ледышка в её сердце мигом остыла до нужной температуры. Даже губы побелели.
      — Я не сова, — грубо сказала Танука.
      Она уже готовилась закрыть дверь. Надо было что-нибудь сказать, как-то исправить положение, но в этот момент зазвонил мой телефон. Я ухватился за возможность потянуть время и торопливо цапнул трубу.
      — Алле.
      — Жан, ты где? — спросила Инга.
      Голос её был усталым, звучал механически. Таким тоном объявляет время женщина в китайских электронных часах.
      — Я нашёл Тануку, — ответил я и сразу пояснил: — Ну, ту девушку. И знаешь, я выяснил насчёт рисунка и записи. Та кассета…
      — Можешь больше не выяснять. Они нашли его.
      — Кто нашел? — не понял я. — Кого нашли? Игната?
      — Да. Милиция нашла.
      — А… и где он был?
      — Не важно, — сказала Инга. — Теперь всё не важно. Он умер.
      В разговоре возникла пауза. Терпеть не могу молчать по телефону, но всегда теряюсь в такие моменты и не знаю ни одного человека, который бы не растерялся. Всегда непонятно, что надо сказать и надо ли что-то говорить. В один миг в моей голове пробежала череда смутных образов, так или иначе связанных с Игнатом, будто кто-то перематывал видеоплёнку на ускоренном просмотре, но в итоге глаз ни за что не зацепился и я ощутил только пустоту, глубокую и чёрную, как ночное небо.