Ненавижу SMS! Терпеть их не могу. Дурацкая выдумка, только и радости что дёшево, а так — баловство. Будто мало было пейджеров, не наигрались. Давишь кнопки, путаешься, ругаешься… Нормальные люди этим не занимаются. А то сообщение пришло мне вовсе в самый мерзкий час, у которого даже и названия-то нет: простые люди называют его «полчетвёртого утра», а дикторы на радио — «3:30 ночи». Чёрт меня дёрнул поставить на SMS громкий сигнал. Был соблазн отложить до утра. Но ведь любой дурак поймёт, что в такое время просто так никто писать не будет — либо это ошибка, либо шутка, либо…
      Либо что-то срочное.
      Я потянулся за очками.
      «СОРОКАnРОnАJI!!!» — высветил мне синий экранчик.
      Вот так. Новояз, блин. Поколение runet'а. Половина SMSок приходит латиницей, хоть и на русском, но главная беда не в этом. Много у вас друзей, способных внятно изложить свою мысль в двух строчках? Вы счастливчик, если у вас есть хоть один. Обычно требуется отправить сообщений пять-шесть, чтоб что-то прояснилось. Так и здесь. Поди пойми — башку сломаешь.
      Стопудово, это два слова. Но в одно. Зато три восклицательных знака. М-да… Хоть на кириллицу переведи, хоть на мефодьицу, — яснее не станет. «Сорокапропал». Какая сорока? Куда пропал? «Сорока», вообще-то, женского рода, и если по правилам, то «пропала». А может, это значит «Сорок А пропал»? Только что ещё за «сорок А»? И почему не «пропали»? Может, это номер рейса? Или дома? Голова спросонья не соображала. «40а», «40-а»… Нет, не то: не станет человек писать слово целиком, если можно набрать две цифры.
      Я дал откат. Имени отправителя не было. Обычно сотовый высвечивает хотя бы номер, а тут пусто. SMSка была анонимной. Абсолютно.
      Я попробовал перезвонить. Молчание.
      Самым простым было списать всё на ошибку и снова завалиться спать. Вот только времена нынче не те, чтоб говорить об ошибке. SMS обычно отправляют не кому попало, а хорошим знакомым, номера которых загодя «забиты» в трубку. Мобильник — это ж почти компьютер, он всё держит в памяти. Сообщение послали мне, факт. А что не позвонили, так, скорей всего, кредит иссяк — звонить бесполезно, только на одну SMS и хватило. Или труба чужая. Или батарейка сдохла. Да, пожалуй, это бы многое объясняло… Но тогда дело и вправду срочное!
      Сон ушёл. Меня снедало беспокойство. Интуитивно, в глубине души, я чувствовал, что разгадка рядом: что-то знакомое было во всём этом, напрягись — и сложится. Но фиг! Не складывалось. Звякнуть бы друзьям, спросить… но кому звонить? Я глянул на часы: мать моя — 4:00! Даже полуночники спят, не говоря уж об остальных. Что делать, пока нормальные люди не проснутся?
      …Все глупые истории начинаются с банального. Все трагедии на первый взгляд безобидны. Сейчас, когда я вспоминаю всё это — предутренние часы, дурную электронную записку, я склонен думать, что даже пойми я сразу, что происходит, это вряд ли что-то бы изменило. Да и потом — ночь, дорога… Никто не знает, как повернулось бы дело. Три часа — большой срок. В любом случае я никуда бы не успел. Но где-то на дне моей души чёрным угольком до сих пор тлеет горечь опоздания. Все мы живём в сказке о потерянном времени.
      Я врубил комп, заварил чаю да так и просидел за чашкой до рассвета, держа мобильник под рукой в надежде на повторный звонок. Но труба молчала. Ни звонка, ни SMS. Я прихлёбывал чай, раскладывал на экране карты, до кучи разобрал фотоаппарат, почистил оптику и даже малость подремал (со мной случается под утро, если я рано встаю). Наконец сработал будильник. Теперь можно было звонить кому хочешь, не опасаясь нажить смертельных врагов.
      Я набирал номер за номером и вслушивался в длинные гудки. Никто не отвечал. Эк спать-то все горазды…
      — М-м!.. — зубовным стоном отозвался наконец с пятого или шестого раза голос Артёма. — Женька, ты? Обалдел! Звонить в такую рань: шесть часов!
      — Полседьмого, — перебил я его. — Не бросай трубу, у меня проблема.
      — Ну что ещё?
      Я вкратце изложил суть дела. Некоторое время в трубке была тишина.
      — Сорока? — наконец переспросил меня Артём. — Ты спятил. Звонишь спозаранку, чтобы это… Ты шутишь, что ли?
      — Какие шутки! — рассердился я. — Мне в четыре утра SMS-ка пришла, я всю ночь голову ломал… Что за хрень? Кто такой этот Сорока?
      — Кто-кто… Игнат, блин!
      — А-а, — тупо сказал я.
      — Ага, — сердито бросил тот и повесил трубку. А я вспомнил всё.

* * *

      Порой мне кажется, что люди похожи на шестерёнки. Такие, знаете, от механических часов. Ага. Чудовищное количество шестерёнок всех форм и размеров вертятся в каком-то психическом космосе. Иногда они входят в сцепление друг с другом. И тогда происходит динамический удар, потому что шестерёнки эти находятся в разных плоскостях, под разными углами и крутятся в разные стороны, с разными скоростями, а некоторые вовсе стоят. Но столкновения неизбежны, и, за неимением лучших занятий, мы полюбили эти столкновения. Бывает, шестерни удачным образом взаимодействуют и у людей что-то получается — ну там, отношения, дружба, какое-то общее дело… Иногда даже любовь. Но чаще от удара только ломаются зубья, оси, валы, порой весь механизм может дать сбой. Один такой «сломанный зубчик» способен надолго испортить шестерёнке (то есть человеку) всю последующую жизнь. Что уж говорить, если сломаны три-четыре зубца…
      У меня, во всяком случае, обычно получается именно так.
      Инга — одна из тех «шестерёнок», с которой у меня когда-то почти зацепилось. Почти, потому что сперва всё действительно было замечательно — и крутились мы в одну сторону, и скорости совпадали… Но потом начались какие-то сбои, раз за разом. Уж не знаю, что тому причиной. Может, число зубчиков было не таким (скажем, у меня кратное шести, а у Инги — семи). Мелочь, но в итоге ничего у нас не получилось: не могли мы делать вместе полный оборот, срывалось что-то. Но и разбежаться мы не разбежались, как это обычно бывает, — остались друзьями. Крутимся-то всё равно в одну сторону, иногда цепляемся…
      Фамилия Инги — Капустина. Игнат её младший брат (они погодки). Я тоже поразился в своё время: Инга и Игнат. Родителям, наверное, показалось оригинальным назвать детей похожими именами. Дурацкая идея, с моей точки зрения, ибо ничего хорошего она не принесла — можете вообразить, какая путаница всё время возникала дома, в детсаду и в школе.
      На момент нашего знакомства Игнату стукнуло девятнадцать. Он только закончил школу и никак не мог поступить в институт, зато с ума сходил от музыки и, как любили говорить в советские времена, всего неформального. Конкретно сейчас это была «готика». Тут я могу покаяться: я же его ею и заразил, подкинув дюжину компактов и кассет, которые у меня всё равно валялись без дела. Мне тридцать пять с копейками, а на заре моей туманной юности, в середине 80-х, готика была модной. «Готовал» и я. И тогда, и сейчас за это дело могли навалять. Но были и различия. Если для нас «готика» была неким внутренним ощущением, излитым в фильмах, музыке «Dead Can Dance» и Ника Кэйва, то для нынешних ребят это что-то напускное, внешнее — красивая, хотя и мрачная картинка, подкреплённая стенаньем на тему «как хреново жить, скорее бы повеситься». Мура, по-честному сказать. Старшее поколение презрительно и снисходительно именовало их «бэбиготами».
      Игнат был классический бэбигот. Высокий, волосатый, похожий на швабру; в любое время года — чёрный кожаный плащ, «гриндера», раскрашенная морда и чёрный балахончик с Тарьей Турунен в малиновом корсете. Я никак не мог решить, выглядит он смешно или внушительно. Скорее первое, хотя бывало и второе. Образ нытика ему никак не подходил, маньяка тем паче: Игнат здоровый, крепкий парень, не дурак, к тому же прекрасно играет на гитаре. Я и сам немного тренькаю («Как здорово, что все мы здесь…» и что-нибудь подобное), но тут я пасовал — Игнату я в подмётки не гожусь. К тому же у них группа. Не скажу «у него», поскольку верховодил там не он, но большую часть музыки определённо мастерил Игнат. Я слышал его заготовки и законченные песни, поэтому знаю, что говорю. Вкусы у него были странноватые для готика: он обожал «The Cult» и «Led Zeppelin», боготворил Джимми Пейджа и часами мог слушать старые негритянские блюзы. Небесталанный тип, определённо, правда склонный к меланхолии, но то уже издержки возраста.
      Естественно, играть в группе с покушением на культ и зваться «Игнат Капустин» неприемлемо категорически: засмеют. Пришлось выдумывать кликуху. Банальное «Капуста» отпало сразу, после парочки разбитых морд. Игнат хотел назваться Вороном, но Ворон и Воронов в готической тусовке и так пруд пруди, спасибо Брендану Ли…
      Как-то Игнату попал в руки постер группы «Lacrimosa», он впечатлился обликом солиста Вольфа, высветлил виски и тут же обзавёлся прозвищем «Сорока-белобока». Через пару недель «белобока» отпало, осталось только «Сорока», и спустя ещё некоторое время его так звали даже домашние. Наверняка это и имела в виду Инга в своём послании, а я и не сообразил: привык, что Игнат — это Игнат…
      Кляня себя за тупость, я принялся давить на кнопки. Безрезультатно: сотовый Инги по-прежнему молчал. Что-то стряслось. Домашнего телефона у неё нет, мне ничего не оставалось, кроме как забить на всё и ехать к Инге. Но где она: дома, на работе, у подруг? Я не знал.
      Я наскоро запихнул в себя бутерброд, сунул камеру в кофр и почти выбежал на улицу. Холодок меня успокоил и взбодрил — на Урале в июне ранним утром ещё прохладно. Уже дойдя до остановки, я сообразил зайти на пункт оплаты и сбросить Инге на трубу две сотни, после чего опять набрал номер.
      — Жан? — после пары звонков отозвался удивлённый Ингин голос. — Ты чего так рано?
      — Привет, Ин, — несколько растерянно начал я.
      — Привет… Ты где? Ты чего звонишь?
      Голос был совершенно спокойным, разве что немного сонным. Она совсем не походила на человека, который провёл ночь в тревоге и волнениях. Я уже понял, что попал пальцем в небо, но всё же поинтересовался:
      — Ты мне слала SMS?
      — Я? Какую SMS? Когда?
      — Сегодня утром.
      — Нет… А с чего я должна её слать? Что-то случилось?
      — А разве Игнат…
      — А что — Игнат? — насторожилась та.
      Теперь настал мой черёд насторожиться: вся гипотеза насчёт утреннего послания летела к чертям.
      — Ничего, — быстро отозвался я. — Просто хотел его услышать. Он дома?
      — Так ты ЕГО хотел услышать? — голос Инги резко похолодел.
      — Нет, но…
      — Он отдыхает. Уехал на выходные. Куда-то с друзьями на дачу. А что?
      — Уже понедельник.
      — У него каникулы, — отчеканила Инга. — Слушай, знаешь что? Если тебе охота с ним трепаться, у него есть свой сотовый. А я тебе не секретарша, понял?
      — Но я…
      — И не звони мне больше!
      Запищали гудки отбоя.
      Я остановился. Опустил трубу. Подошёл троллейбус, я в него не сел, тупо стоял и глядел перед собой. Чёрт, я даже не успел сказать Инге, что это может быть важным. С другой стороны, в сущности, я сам ничего не понимал. Чем я располагал? Сомнительным посланием без обратного адреса и информацией, что Игнат с друзьями на даче. Негусто. Бесполезно говорить, что и номера Сороки я тоже не знал… Тьфу, пропасть — я уже сам зову его этим дурацким прозвищем!
      Да кто он мне, в конце концов? Чего я паникую? Я и сам не понимал чего. Но к тридцати годам у человека развивается какое-то чутьё. В жизни часто происходят важные события, которые сперва не выделяешь из потока обыденных дел. Отмахиваешься и сразу забываешь — так удивительно ловко жизнь маскирует их под ерунду, а может, это мы такие слепые. Только потом приходит запоздалое прозрение, которое, как правило, уже не спасает.
      День шёл насмарку. Не переставая думать о случившемся, я направился в студию. На моё несчастье, сегодня было назначено Вике, а она девочка красивая, с задатками модели, но при этом совершенно лишена воображения, того природного артистизма, который выделяет человека из толпы. Бывают певицы — голос о-го-го, а образ на сцене создать — фиг-два. Так и Вика. Ей всегда нужно указывать, как встать, куда прогнуться, когда ротик приоткрыть или глазки закатить, а у меня сегодня голова не работала — мысли были где-то далеко. Без толку проторчав в студии часа четыре, я напрочь запорол всю сессию, сказался больным и ушёл.
      А в восемь вечера мне позвонила Инга.
      — Женя! Женечка! — Даже по телефону я слышал, как она встревожена. — Игнат не вернулся, у него телефон не отвечает! Ты мне звонил, ты что-нибудь знаешь?
      — Только то, что ты сказала: он где-то за городом…
      — Не ври! Ты же звонил мне утром!
      — Мне пришла SMS.
      — От кого?
      — Я не знаю.
      Инга глубоко вздохнула и начала молчать. Ещё одна дурацкая привычка, которую я терпеть не могу, — звонить по телефону и молчать. Мне, между прочим, приходится платить за каждую секунду такого молчания.
      — Нам надо встретиться, — сказала наконец она. — Где ты сейчас?
      Я опустил трубу: этого-то я и боялся.

* * *

      Я дурак. Непроходимый. Когда тебе звонит женщина, с которой ты давно расстался, и просит зайти, а ты, как собачонка, бежишь к ней по первому зову, кто ты, если не дурак? Он самый. Полный и клинический. Но что делать, коль такие обстоятельства? Напомнить, что между нами всё давно кончено? После того, как она попросила о помощи? Увольте.
      На миг мной овладело сомнение — может, она нарочно всё подстроила? Нет, вряд ли — на Ингу это не похоже…
      Инга с братом жили на Парковом, у родителей. Район только называется Парковым, потому что находится за Балатовским лесом, а на деле он довольно отдалённый и пустынный. Добраться туда мне удалось только часам к девяти. Трясясь в душном троллейбусе, я тешил себя мыслью, что, пока я еду, всё образуется. Но тщетно: во всей квартире горел свет, Инга была на взводе, а от Игната по-прежнему не было вестей. Ладно хоть родители у них в отъезде — паника не успела пустить корни достаточно глубоко.
      — Что тебе известно? — без приветствия, с порога выпалила Инга.
      Я молча показал сообщение на телефоне. Инга вздрогнула и прищурилась:
      — Это от кого?
      — Понятия не имею, — признался я, снимая куртку. — Номер не определился. Кстати, здравствуй.
      — Здравствуй… Как это — не определился?
      — Сам удивляюсь. — Я пожал плечами. — Вообще, анонимный номер — это платная услуга. Не пойму, кому охота в наше время баловаться такой ерундой.
      Инга откровенно озадачилась.
      — Если подумать, — сказала она, — это очень похоже на ребят из его тусовки.
      — Может быть… Слушай, ты дрожишь вся. Успокойся, перестань психовать — ещё ж ничего не ясно. Кто знает, что стряслось! Парень неопытный, выпил лишнего, уснул у друзей, завтра вернётся… Бывает.
      Инга помотала головой:
      — Я обзвонила его приятелей. У них в субботу концерт, они сами в непонятках. И никто не знает, где он.
      — Ну, всех не обзвонишь, — успокоил я её. — Он мог познакомиться с кем-то, девчонку встретить. Забыла, как сама ночи у Наташки просиживала? Успокойся. Лучше вот что: поставь-ка чаю. Как ты вообще? Я тебя сто лет не видел.
      Я говорил, а попутно выкладывал из сумки печенье, горчичные сушки и две шоколадки — всё, что я успел купить в ларьке по пути. В этом деле главное — не переставать говорить, это успокаивает. А то в одиночестве женщина легко может накрутить себя до тяжёлой истерики. Вот и сейчас я говорил и видел, что Инга помаленьку расслабляется. Она задышала спокойнее, взгляд перестал быть загнанным. В глубине души я её понимал: в отсутствие родителей старшая сестра целиком отвечала за брата.
      Интересно, она по-прежнему одна?
      Инга тем временем решила последовать моему совету и взялась за чайник.
      — Чёрный или зелёный? — спросила она.
      — Зелёный, ты же знаешь.
      — Ах да. Извини.
      За чаем мало что удалось выяснить, но и это заставило меня задуматься. По словам Инги, в последнее время Игнат стал сам не свой. И не стоило списывать всё на переходный возраст, больше это смахивало на одержимость. Я не психолог, но тут и непрофессионал почует неладное. Он замкнулся, ночи напролёт просиживал в Сети, в группе появлялся всё реже, да и с сестрой почти перестал разговаривать. Заброшенная гитара покрывалась пылью. К двум тетрадкам, куда он записывал аккорды, песни и стихи, прибавились ещё несколько штук — Инга видела их мельком; Игнат их прятал. С половиной друзей он разругался, вместо них появились какие-то левые личности, которых Инга не знала.
      — Ну, это всё не страшно, — успокоил я её, когда она закончила. — Ты мне лучше вот что скажи: он, часом, пить не начал?
      — Жан, ты чего? Ты же знаешь: он спиртное на дух не переносит. Так… пиво иногда с друзьями. Кстати, у меня там рябина на коньяке. Будешь?
      Я помахал рукой:
      — Не сейчас. Значит, не пьёт… А как насчёт другой… э-э… дури?
      Инга промолчала.
      — Может, в милицию позвонить? — неуверенно предложила она.
      — Даже не пытайся. — Я глотнул чаю и поморщился. — Пока не прошло три дня, они заявление не примут. Слушай, он денег не занимал? И у тебя, кстати, деньги в последнее время не пропадали?
      — Вроде нет…
      Я отодвинул чашку и встал.
      — Пошли осмотрим его комнату.
      Инга подняла на меня глаза, взгляд её сделался подозрительным.
      — Зачем?
      — Затем, что если у него там чего криминальное, пусть лучше это я найду, а не милиция… Пойдём.
      Комната Игната разительно переменилась. Кое-что можно было предвидеть: добавился компьютер, новый музыкальный центр с МРЗ… Но поразило меня не это. Я не видел эту комнату три года, но прекрасно помнил, как она выглядела раньше. Обычная комната обычного мальчишки.
      Теперь всё поменялось. На стенах появились тёмные обои, в тон им были подобраны гардины. Смотрелось всё довольно мрачно. Постеры с девчонками и мотоциклами исчезли, вместо этого на стене слева, прямо на обоях тушью или гуашью изображена большая волчья голова, просто огромная — в полстены высотой. Увидев её, я невольно вздрогнул. Рисунок выглядел своеобразно: художник работал со всеми оттенками серого, где-то изображение было отлично прорисованным, в других местах — схематичным, но при этом — вполне законченным. Сильная картинка. Есть у человека дар. Я фотограф, я в таких делах разбираюсь.
      Выше рисунка красной краской пламенела надпись: «I HATE EVERYBODY». То бишь «Я НЕНАВИЖУ ВСЕХ». М-да, ничего не скажешь, колбасило парня… Надеюсь хотя бы, что это не кровь.
      Под потолком, на нитке крутилась сборная модель самолёта. «Хокер темпест». Я сам ходил с Игнатом её покупать. Боже, как давно это было…
      Однако пора переходить к делу. Давненько я не занимался обысками. Когда-то я от безденежья года два или два с половиной проработал в органах штатным фотографом, но потом уволился, когда процент сволочей в ментовке стал зашкаливать. И хотя с тех пор прошло немало лет, прежние навыки вернулись быстро. Я огляделся и начал со стола.
      …Пакетик с травкой отыскался сразу, да Игнат его и не прятал — держал в ящике. Я нахмурился. Странно. Вообще-то говоря, трава не торкнет, если в первый раз (тем более, Игнат вообще не курит). А «статья» классическая, менты даже не стали бы распечатывать, сразу заломили руки для профилактики.
      — Это я заберу, — хмуро сказал я, засовывая пакетик себе в кофр, в кармашек, где лежали светофильтры. Инга посмотрела на меня едва не с суеверным страхом, я понял, что назревает серьёзный разговор, и поспешил её успокоить: — Это не то, что ты думаешь. Не трава.
      — Что тогда?
      Я пожал плечами:
      — Какая-то фигня. Укроп не первой свежести. Не курил он. Так, понтовался перед друзьями.
      — Тогда зачем забирать?
      — Чтоб ерундой не страдал, — отрезал я.
      Больше ничего провокационного не нашлось, ни в столе, ни на полках, ни в других местах, если не считать колоды карт под матрасом (порнографических, так что азартные игры отпадали). Не было никаких блокнотов или записных книжек. Пресловутые тетради, о которых говорила Инга, исчезли, а вот гитарой недавно пользовались — я снял её со стойки, взял пару аккордов для пробы и обнаружил, что она вполне себе настроена и упомянутая пыль на ней отсутствует. Напоследок я перебрал стопку дисков на столе и опять не нашёл ничего особенного: любимые Игнатом «Цеппелины» и обычный набор фаната-готика — «Nightwish», Мэнсон, «Lacrimosa», какие-то сборки дарк-уэйва, пара наших («Агата Кристи», «Мэд Дог», Линда) плюс мои древнющие «The Cure» и «Sisters of Mercy» в старых треснутых коробках. Куча переписанных кассет. Отдельной стопкой — записи игнатовской группёхи с нацарапанными от руки названиями. Я прикинул примерный объём: наваяли ребята порядочно. Я перебрал их, но песни везде были одни и те же. Почти все я слышал. Видимо, парни искали лучший вариант.
      Сам не зная зачем, я включил музыкальный центр. Каруселька проигрывателя оказалась пуста, зато в одной из дек обнаружилась кассета. Я нажал «play» — иногда полезно бывает знать, что слушал или записывал (что важнее) человек перед… уходом. Я сознательно избегал использовать термин «исчезновение» даже мысленно — не люблю лишних слов, особенно с такой окраской. Порой мне кажется, что подобные мысли рождают нехорошие вибрации, которые влияют на мир вокруг меня. Считайте меня параноиком, но я не раз замечал — стоит подумать о плохом, и оно, это плохое, непременно случается.
      Закрутилась кассета. Чужой голос пробубнил: «Пример один», после чего зазвучал гитарный проигрыш, нарочито неторопливый, с южной ленцой, явным образом рассчитанный на то, что его попытаются повторить.
      — Что за фигня…
      Мелодия была смутно знакомая, что-то из кантри. Не успел я её толком опознать, как голос объявил: «Пример два» — и зазвучал другой отрывок. Я пошарил среди коробочек на полке и нашёл пустую, с затёртым синим вкладышем. Ну, так и есть: «Антология американской акустической гитары: госпел, рэгтайм, блюграсс, кантри, блюз; пальцевый стиль». Я окинул взглядом полку, где, оказывается, примостилась синяя книжечка с нотами и табулатурой. Автор — Томми Флинт. Для очистки совести я пролистал её, пометок не обнаружил и поставил обратно.
      Наверное, кто другой не обратил бы на неё внимания — кассета и кассета, обычный самоучитель. Но я растерялся. Это был какой-то бред. Игната я знаю давно, но даже в начале нашего знакомства парень играл на порядок лучше этого типа на кассете. Зачем ему, без пяти минут профессионалу, слушать урок для начинающих, да ещё перед тем, как куда-то идти? Неужели он разучивал блюграсс и всё такое? Я промотал кассету, послушал в нескольких местах (минут пятнадцать и везде одно и то же) и, ближе к концу, неожиданно вздрогнул, услышав из динамиков хриплый голос Игната.
      «Тема мертвеца», — объявил голос.
      Я тихонько выругался, насторожился и прибавил громкости. Начинаться «тема» не спешила, некоторое время слышался только приглушённый фон подключенной электрогитары: писали явно тут, не в студии. Наконец зазвучало. Игнат играл медиатором, с оттяжкой, саунд был густым, тяжёлым, исполненным напряжения и беспокойства; от него мурашки шли по коже. Это был не блюз и не кантри, а какая-то невыразимая смесь того и другого. Аккорды сочились, как мёд, каждый следующий звучал в самый последний момент: ещё четверть такта, доля секунды — и мелодия сбилась бы. Но не сбивалась. У меня возникло жуткое желание обернуться, и я обернулся, по-возможности стараясь сделать это помедленней…
      …И упёрся в нарисованные собачьи глаза. На мгновение взгляд их показался мне совершенно живым, потом это чувство прошло. Теперь я почему-то понимал, что никакой это не волк, а самая настоящая собака, чёрный пёс.
      В дверном проёме снова показалась Инга, тоже встревоженная. Я поспешно выключил магнитофон.
      — Давно это Игнат нарисовал? — Я указал подбородком на стену.
      — Это? — Инга рассеянно посмотрела туда. — А… Это не Игнат.
      — А кто?
      — Какая-то девчонка. — Инга пожала плечами. — Он привёл её недели две назад, или три — я не помню. Я сперва решила, это его новая подружка, но она пришла разок-другой и больше не показывалась. У неё ещё имя какое-то чудное — не то Танька, не то Тонька…
      — Так Танька или Тонька?
      — Ни то ни другое. Говорю ж тебе — чудное какое-то. Иностранное, нерусское. Наверно, прозвище.
      Вот как… «Растёт мальчик, пора мотоцикл покупать», некстати вспомнился мне старый анекдот.
      Я посмотрел на рисунок и опять поразился, как талантливо.
      В этот миг у меня загудел мобильник. Думая о своём, я машинально глянул на экран и напрягся: SMS. И номер не опознаётся. Я вывел текст на экран.
      «НАuDuТАНуКу!!!» — гласило сообщение. Опять (как тогда!) — латиницей, в одну строку и с тремя восклицательными. Секунд десять мне понадобилось, чтобы это прочитать, ещё столько же, чтоб понять. Сообщения эти начали уже меня нервировать. Как-то всё это было слишком… своевременно.
      Так. Если предположить, что «u» — это русская «и», а «Н» — русская «н»…
      — Может, Танука? — спросил я Ингу.
      — А, точно! — закивала та и подозрительно прищурилась: — Ты её знаешь?
      — Нет, догадался. Как мне её найти? Где она живёт? Хотя бы улица какая?
      — Не знаю. Хотя… Я думаю, она из их тусовки. Вся такая… — Инга неопределённо повела рукой и брезгливо скривилась. Чувствовалось, выбора брата она не одобряет и девчонка ей не понравилась.
      — Ну хоть что-то ты можешь вспомнить?
      — Ну, она такая маленькая… маленькая такая, и… ну, ты знаешь, как они обычно выглядят, — закончила Инга.
      Я вздохнул и ничего не ответил. В принципе, она права — я знал, но это означало только, что загадочная Танука выглядит как сто других девчонок, помешанных на чёрных тряпках и вампирском макияже.
      Я ещё раз огляделся. Над столом, на кнопках висела дюжина моментальных фотографий. Я вспомнил, что у Игната старый «Полароид», ещё перестроечных времён; парень всё время просил меня при случае купить кассет (те почти исчезли с появлением цифровиков, а у меня остались связи). Да, это могло помочь в моих поисках… Кстати, где тот «Полароид»? Ладно, сейчас это не важно. Я поправил очки, упёрся ладонями в стену и вгляделся. Здесь были какие-то Игнатовы друзья, подружки и, так сказать, соратники — раскрашенные рожицы, фотки с концертов, наконец, и сам Игнат в кожаных штанах, с выбеленной головой, подведёнными глазами и гитарой наперевес. Качество дерьмовое, всё выцвело, одно фото даже вовсе чёрное, но это лучше, чем ничего. Я вопросительно глянул на Ингу — та кивнула, — скопом оборвал их со стены, а напоследок выщелкнул из центра странную кассету и сложил всё в кофр.
      — Это я возьму.
      Инга пожала плечами:
      — Бери. Книжку тоже возьмёшь?
      — Книжку? Какую книжку? — Я взглянул на книжечку с аккордами. — А… Нет.
      В дверях я обернулся. Надо было что-то сказать. Что-нибудь ободряющее, что её успокоит. Надо было сказать, а я мялся. На язык лезли одни банальности.
      — Не волнуйся, — наконец выдавил я, — думаю, всё будет хорошо. Просто… держи меня в курсе дела.
      — Надеюсь, — бросила она.
      — Будь здорова, сова.
      Инга криво и невесело улыбнулась и помахала рукой. Уже в троллейбусе меня настиг её второй звонок.
      — Я, кажется, вспомнила, — без предисловий сказала она. — Эта девчонка… Танука или как там её… она живёт где-то на Героев Хасана. Игнат раз хотел её проводить, а она сказала, что до Хасана от нашего дома слишком далеко пешком. И знаешь что… Спасибо, что зашёл. Звони.
      — Хорошо. Я позвоню, если что узнаю.
      — Не узнаешь — всё равно звони.
      И она повесила трубку. Сотовые отучили нас прощаться.
      Я ещё раз перебрал фотки, заглядывая на обратную сторону, и понял, что чутьё меня не подвело: почти на половине были записаны имена и телефоны, а кое-где и адреса. Надпись на последней меня особенно заинтересовала: «Т. Н. Г. Хасана, 2а — 31». Вот оно! — единственное «Т» в инициалах и адрес на Хасана. Уже празднуя победу, я перевернул её и вздрогнул: это оказалась та самая бракованная чёрная фотка в характерной белой рамочке. Ничего не разглядеть — Малевич отдыхает.
      М-да. Как там говорил гуманный робот Вертер? «Это становится уже совсем интересным»?
      — Ну что ж… — Я хлопнул по ладони стопкой фотокарточек. — Может, это даже к лучшему. Едем на Героев Хасана!
      Пожилая кондукторша подозрительно покосилась на меня из-под очков и на всякий случай отодвинулась подальше.

* * *

      От Паркового до Хасана путь неблизкий — автобус идёт примерно полчаса, и все полчаса я думал, что за странное прозвище у девчонки. Я даже не мог понять, из какого оно языка. Литовский? Арабский? Турецкий? Татарский? Иврит? Японский? Хинди? Чёрт разберёт… Наверняка в каждом есть похожие слова, но на точное соответствие рассчитывать не приходилось. Наконец вдали показалась серо-зелёная макушка «Башни смерти», что на Комсомольской площади, и я прекратил ломать голову. В конце концов, это не важно.
      А что тогда важно? Зачем я вообще ввязался в это дело? Я взглянул на стопку фотографий. Если рассуждать логично, никакого «дела» не было, ничего не началось, я в любой момент мог умыть руки. Если честно, в душе я надеялся, что с Игнатом ничего серьёзного, и со дня на день он объявится живой и невредимый, и мы вместе посмеёмся над случившимся. Ещё сильнее я надеялся, что он засиделся в гостях у этой девчонки. Или «залежался», что вернее. Это самое разумное.
      Небо хмурилось. Накатывала духота. В автобусе стоял неприятный запах — пахло чем-то прелым, выцветшим, какими-то старушечьими тряпками. При всём уважении к старшему поколению, я ненавижу этот запах старых квартир и немытых подъездов, который, как хвост, всюду тащится за ними, и ничего не могу с собой поделать. Я смотрел на своё отражение в оконном стекле, сквозь которое проплывали картины вечернего города, смотрел и думал: да, неказист. Мои татарские скулы, прищуренные светлые глаза и суточная щетина сейчас способны внушить что угодно, только не доверие. Впрочем, с каких это пор меня снова стали волновать подобные соображения? Только потому, что я хочу разговорить какую-то девчонку? Не на свидание иду. Переживёт.
      Я смотрел на отражение, отражение — на меня, и вдруг (не постепенно, как-то сразу) у меня возникло неприятное чувство, будто отражение это — не моё. Будто я сейчас пошевелю бровями, а оно не повторит моё движение, а то и сделает по-своему, или вовсе стечёт, как вода по стеклу, или преобразится и станет вообще не человеческим. Мне сделалось страшно, на мгновение меня пронзил озноб. Надо было двинуться, моргнуть, избавиться от наваждения, но я смотрел и смотрел. Шли минуты. Я не шевелился — и отражение не шевелилось, всё оставалось на своих местах, только двигался пейзаж за окном, но в тот миг что-то случилось, словно из зеркала, моими глазами, глянул на меня кто-то далёкий и чужой. К счастью, длилось это недолго. Я стряхнул оцепенение, встал и начал проталкиваться к выходу. Иногда мне кажется, что подобные предметы — стёкла, зеркала, поверхность воды — имеют над нами ужасную власть. Где-то я читал или слышал, что американские учёные установили, будто зеркало аккумулирует в себе энергию человека, выступая в роли «энергетического вампира». Попробуйте сами, повернитесь к зеркалу спиной и начните думать: что сейчас там, за стеклом? Зуб даю — через минуту вам станет не по себе. Через две у вас спина будет зудеть от желания обернуться.
      А через три (если дотерпите) вам станет страшно оборачиваться.
      Я прибыл на место без скольки-то пять. Искомый дом оказался пятиэтажкой периода между «сталинской готикой» и серыми «хрущобами». Оказывается, я проходил мимо него раз двести, если не триста, только не обращал внимания. Да и чего тут обращать: тихий двор, служебный вход в кафешку, бронедверь… На крыльце развалилась и грелась на солнышке беспородная псина чёрной масти в старом кожаном ошейнике; когда я подошёл, она весьма неохотно уступила мне дорогу и перебралась на асфальт! Домофон был незнакомой мне конструкции, тридцать первая квартира не отозвалась — то ли дома никого, то ли сигнал не проходил. Однако отступать не хотелось. Я потоптался у подъезда, дожидаясь хоть кого-то и перебирая фотки. Наконец одна угрюмая тётенька соизволила выйти, я проскользнул мимо и оказался внутри.
      В подъезде витали запахи подвала, сырости и крыс, валялись бычки и раздавленные инсулинки. Что-то загораживало свет от окна, я повернул голову и вздрогнул — на лестничной площадке, словно ворон, примостился чёрный сварной памятник: кто-то из жильцов недавно умер. М-да. Готята впечатлились бы.
      Везде стояли бронедвери, почти все — без номеров. Цепляясь за перила и считая этажи, я поднялся по узкой лестнице, где вдвоём едва можно разминуться, поскользнулся на третьем, неожиданно был обгавкан собакой на четвёртом, нашёл нужную дверь и долго искал кнопку звонка. Изнутри доносились еле слышные звуки музыки. Звонка не оказалось, и стучать пришлось довольно долго. Наконец музыка смолкла.
      — Кто? — недружелюбно спросил из-за двери молодой женский голос.
      — День добрый. Мне нужен Игнат.
      — А мне — нет, — незамедлительно ответили за дверью. — Уматывай.
      Следующий ход был за мной.
      — Танука — это вы?
      С той стороны воцарилась тишина. Кто-то внимательно изучал меня через дверной глазок.
      — А если я, то что?
      — Надо поговорить. Понимаете, я нашёл этот адрес на фотографии…
      Замок щёлкнул. В приоткрывшейся щели возникла половинка узкого лица. Я невольно прищурился — в полумраке, без очков я видел нечётко, и разглядеть хозяйку не получилось.
      — Я тебя не знаю, — сказала она.
      — Я… Меня попросила помочь его сестра. Дело в том, что Игнат…
      Я не договорил. С той стороны отбросили цепочку, дверь раскрылась полностью, и девушка выступила мне навстречу.
      Я замер.
      Маленькая — это Инга верно подметила. Но не коротышка, очень пропорционально сложена. На вид семнадцать или меньше. Тонкие руки. Светлые волосы до плеч — по-настоящему светлые, некрашеные, живые, цвета высохшей соломы и такие же прямые. Скулы столь широкие, а подбородок такой узкий, что щёки выглядят впалыми, а лицо — треугольным. Резко очерченные губы. Тонкий, необычной формы нос. Ни рыжинки в волосах, ни веснушки на лице, и при этом — пронзительные чёрные глаза. Внешность скорее больного эльфа, чем человека. Исконная пермячка. Не в смысле — жительница города Перми или области, а сорок поколений зырянской крови, не разбавленной ни татарами, ни русскими. Да-а… «Затерялась Русь в мордве и чуди», — некогда писал поэт. А вот фиг вам, изба индейская, — на самом деле затерялась чудь, «недостающее звено» меж финнами, коми и манси. Чтобы в наше время найти такое, надо ехать на север, на окраину области и месяц шататься по деревням, среди рек, скалистых останцов, глухих лесов и болотистых озёр без берегов, до сих пор радиоактивных после геодезических взрывов, рискуя утонуть, нарваться на жакан, лишиться денег и аппаратуры или насмерть отравиться трижды палёной водкой. И то не факт, что найдёшь. А здесь…
      Я стоял и таращил глаза. Внешность девчонки совершенно не укладывалась в тусовочные готские стандарты, но я прекрасно понимал, почему она пришлась ко двору. Странное лицо. Пока смотришь, всё вроде в порядке, а стоит отвернуться — исчезает. Рассыпается на части: вот нос, вот губы, вот глаза… а лица не вспомнить. Ни с какого боку не красавица, но глаз не оторвать. Инстинкты фотографа буквально вопияли. Рука бездумно (и для постороннего взгляда очень подозрительно) тронула кофр, проверяя, на месте ли камера.
      — Можно? — наконец сказал я.
      Девушка помедлила.
      — С чего я должна тебя пускать? Ты кто вообще такой?
      Глаза у неё были — как колодцы. Есть избитая фраза: «Взгляд пронизывал насквозь». Но здесь возникало именно это дикое ощущение, причём казалось, будто это происходит без всякого усилия с её стороны, будто в голове у неё флюорограф.
      — Я друг Игната.
      — Это я уже слышала. А кто ты вообще? Тоже играешь?
      — Нет. Я фотограф. Я работаю…
      — Корки покажи, — потребовала девушка. — Есть у тебя документы?
      О времена, о нравы… Впрочем, девчонка права.
      Я зашарил по карманам. Удостоверение отыскалось.
      — Вот.
      Танука сравнила фото и мою физиономию, дважды прочла имя и фамилию и отступила в коридор. Мотнула головой:
      — Входи.
      Квартира была пуста. Пуста не в смысле «шаром покати», нет. Мебель была: шкаф, диван, всё такое. Не хватало следов индивидуальности — картин, рисунков, фотографий, постеров с рок-звёздами, мягких игрушек, цветов, аквариума, вязаных салфеток, клетки с канарейкой и других деталей, которые дают представление о хозяевах. А тут — ничего. Квартира выглядела как номер в дурной гостинице: кухня, комната, коридор — и всё. Лишь на кресле стояла маленькая корейская магнитола, а в углу за ним — складной мольберт, на диване лежала пара девчачьих журналов, да ещё чёрная стеклянная кружка без рисунков притулилась на столике. Я потянул носом: пахло кофе и пряностями — корицей, карри и ещё чем-то, чего я не смог опознать.
      Пока я так стоял, девица флегматично меня рассматривала, прислонившись плечом к стене. На ней были тонкие зелёные шорты до колен и белый хлопковый топ без рукавов с рисунком под ацтекскую татуировку. Своих татуировок, насколько я мог видеть, она не имела, как не носила серьги или пирсинг. Ни единой цацки, ноль косметики, только лак на ногтях. Прямо хоть сейчас пакуй в коробку и сдавай в музей. Руки она сложила на груди, и я не видел сгиба локтей, но тут девчонка поймала мой взгляд, криво усмехнулась, опустила их и демонстративно завела за спину. Показались вены — чистые. Ну хоть тут всё в порядке: терпеть не могу общаться с нариками, тем более девчонками.
      — Тапочек нет, проходи так, — сказала Танука (сама она была босиком). — Зачем ты меня искал?
      — Так тебя зовут Танука? — повторил я свой вопрос.
      — Ну, меня. Ты что-то говорил насчёт Игната.
      Я решил обойтись без вступлении и сразу взял быка за рога.
      — Игнат пропал. Исчез. В пятницу вечером уехал с друзьями на дачу и до сих пор не вернулся. И на звонки не отвечает.
      — А я здесь при чём? — Танука подняла бровь.
      — Да, в общем, ни при чём. Дело в том, что мне позвонила его сестра и попросила помочь. Никто из друзей не знает, где он. Я нашёл твой адрес у Игната и решил заехать. Вот.
      Я показал фотографию с «чёрным квадратом». Танука взяла её, перевернула и посмотрела на меня.
      — А ты что, мент, что ли?
      — Да нет. — Я поморщился. — Говорю же: я просто друг его сестры, а она попросила помочь… Слушай, если честно, мне некогда — у меня сегодня с утра день какой-то идиотский. Если ты что-то знаешь, помоги с ним связаться, если нет — запиши мой телефон: восемь, девятьсот двенадцать…
      — Не надо. Не диктуй. Я всё равно не запомню.
      Я умолк, а девчонка всё смотрела на меня, и под её непроницаемым взглядом мне сделалось не по себе. Она не спорила, не требовала, чтобы я ушёл, не огрызалась, как это любят тинейджеры, на тему, что Игнат уже не маленький и сам способен о себе позаботиться. Просто стояла и молчала.
      — Ты вправду торопишься или за дурочку меня держишь? — вдруг поинтересовалась она.
      — Я… — начал я и сбился. — Погоди, погоди. С чего ты взяла…
      — Кофе хочешь?
      — Хочу, — неожиданно для себя сказал я. — Только без молока.
      Та пожала плечами и прошлёпала на кухню. Ковры в квартире отсутствовали как данность.
      — Молока всё равно нет, — сообщила она, набирая воду в ковшик. — Тебе повезло, а то с утра и воды не было. Как тебя звать?
      — Евгений, — сказал я. — Ты же видела документ.
      Танука чиркнула спичкой, долго смотрела на пламя и только потом подожгла газ. Загасила спичку в пустой консервной банке.
      — Это мама с папой тебя так зовут. А друзья?
      — Друзья? Жан. Или Женя.
      В раковине что-то упало и звякнуло.
      — Жан? — переспросила Танука.
      — Жан.
      Пауза.
      — Если прикалываешься, типа по-французски, то правильно — Эжен.
      Я уселся на подлокотник заскрипевшего старого кресла и посмотрел на часы. Разговор мне нравился всё меньше. Не хватало ещё, чтобы какая-то соплячка меня учила.
      Я снова взглянул на неё трезвым взглядом. Как в той песне из фильма «Три мушкетёра»: «А сколько же вам лет, дитя моё?» — «Ах, много, сударь, много — восемнадцать!» Как сдвинулось с переменой эпох восприятие возраста! В сущности, кто были те мушкетёры? Мальчишки, девчонки. Д'Артаньяну было восемнадцать. Арамису и Портосу — тоже около двадцати. Миледи — двадцать два, Констанции — двадцать пять. Лорду Бэкингему, военному министру, — двадцать три! Атосу было тридцать, он считал себя стариком. Юнцы вершили историю, если вдуматься. Не то что сейчас.
      С недавних пор я обратил внимание, что после того, как тебе стукнет тридцатник, время становится как бы «двухслойным». С одной стороны — в отношении внешних событий, — оно заметно ускоряется, и это ужасно: никуда не успеваешь, начинаешь что-то упускать, память всё чаще подводит, месяцы сжимаются до размеров недели… Врачи говорят, с возрастом в мозгу происходят необратимые изменения, думать начинаешь медленней — и вот вам результат. А с другой стороны, при личном восприятии, вроде как застываешь. Ощущаешь себя где-то на тридцать. Ага. Тридцать один — вроде как и не было. Тридцать два — пролетело — не задело. Немножко спотыкаешься на тридцати трёх, но это понятно почему. Однако потом всё продолжается как раньше. И не можешь взять в толк, отчего так — то ли вправду наступила относительная стабильность, то ли просто не хочется думать, что уже разменял четвёртый десяток. Что-то подобное, помню, было после двадцати: пока не стукнуло двадцать девять, всё казалось — вот они, мои двадцать, рядом, рукой подать. Ан, нет — Федот, да не тот.
      Блин, да что ж это такое! С какого момента я начал ощущать себя старым? Я был самым младшим в классе, меня всегда (или почти всегда) окружали люди старше меня, в крайнем случае — ровесники. Куда вдруг все подевались? Ведь в круглых датах нет ничего особенного. В сущности, что такое числа? Просто условность, придуманная человеком. А мы продолжаем считать, отмечать, чему-то радоваться, огорчаться, делать выводы на основе такой бредятины, как календарный возраст. Всё-таки люди очень привязаны к условностям. И вот сидишь, бывало, смотришь на девчонку, думаешь: совсем взрослая, девятнадцать уже. Немножко не ровесница, ведь мне… мне… господи!
      Подсчитаешь — вздрогнешь…
      — Я не прикалываюсь, мне всё равно, — угрюмо бросил я. — Это со школы, я привык. Так ты знаешь, куда подевался Игнат?
      — Нет. — Танука вернулась в комнату. — Не знаю. Но я его предупреждала.
      — Предупреждала? О чём? — Я почувствовал, что начинаю сердиться. Эта девушка меня раздражала. — Слушай, может, хватит играть в загадки, а? О чём предупреждала? Он что-то задумал? Решил уехать, умотать куда-нибудь? Да говори же, не тяни резину!
      — Чего ты так бесишься? Может быть. Не знаю. Может быть.
      — «Не знаю!» — передразнил я её. — Он не оставил записки ни друзьям, ни сестре, я не нашёл у него в комнате вообще ничего такого, только кучу фоток и рисунок собаки на стене.
      — А… — Танука поправила волосы. — Это я рисовала.
      — Знаю. — Я порылся в кофре и выложил фотки. — Надеюсь, он не задумал какой-нибудь глупости?
      Танука рассеянно перебрала карточки и снова ушла, чтоб вернуться с кофе.
      — Вряд ли. Я знаю не больше тебя. Держи.
      Я принял кружку, глотнул чёрной обжигающей жидкости и прислушался. Почему-то я всегда прислушиваюсь, когда что-то пью.
      В этой квартире прежде всего поражала тишина. Казалось бы, одна из главных городских площадей, крупная транспортная развязка, рядом оживлённая улица — должно быть шумно. А за окном тишина. Конечно, тут дворы, но всё же…
      Кофе был крепкий, ароматный и без сахара. Как раз такой, какой я люблю. Я сделал ещё пару глотков и почувствовал, как тиски, с утра сдавившие мне голову, помаленьку разжимаются.
      Танука будто ждала этого момента.
      — Не злись, — сурово и как-то слишком по-взрослому сказала она. — Я скажу всё, только сперва хочу спросить… Ты только честно скажи: ты играешь на гитаре? Играешь? Это важно.
      — Да что за важность? Ерунда какая! Нет, я ж говорил уже… Бренчал по подъездам в школьные годы, и всё.
      Танука покусала губу.
      — Видишь ли… Как бы тебе объяснить…
      Я отставил кружку. Терпеть не могу, когда девчонка начинает разговор с этого проклятого «видишь ли».
      — Договаривай, — жёстко сказал я, почти потребовал.
      — Боюсь, ты просто не поймёшь. В последнее время Игнат… искал звук.
      Мне показалось, я плохо расслышал.
      — Искал звук? — изумлённо переспросил я. — Что ты городишь! Что это значит?
      Танука поморщилась.
      — Я же говорила, что ты не поймёшь! Ну, как бы тебе сказать… Я не знаю. Если б ты был гитарист или хотя бы музыкант, ты понял бы, а так… Так бывает: отчего-то человек делается как одержимый. А Сорока… Я его встретила на вечеринке в «Готовальне», нас подружка познакомила.
      «Готовальней» назывался — клуб не клуб, кафе не кафе — подвальчик на Сибирской, 58, там готы тусовались по воскресеньям.
      — Это вы там фоткались?
      — Ага. Он меня потом к себе домой потащил, я думала, он перебрал и трахнуть меня хочет, а оказалось, он не пьёт вообще и у него сеструха дома. Так и просидели. Он только про музыку весь вечер и трындел. Он… — Танука повертела пальцами, посмотрела в окно и сдалась. — Он хороший. Только он звук ищет. Кстати, у них концерт быть должен. Скоро.
      — Послезавтра, — вставил я. — А пса зачем нарисовала?
      — Не знаю… Захотелось. Он попросил что-нибудь готическое. А там надпись эта на стене, дурацкая, и мне почему-то пришло в голову…
      Я слушал и мрачнел всё больше. Уже второй раз в отношении Игната прозвучало слово «одержимый», и это мне совсем не нравилось. Но если Инга говорила просто об одержимости как таковой, то Танука высказалась более-менее ясно. Напрасно она думала, что я не пойму. Фотографом, как и любым художником, тоже иногда овладевают навязчивые идеи. Так, однажды я затеял снимать дом возле рынка, предназначенный под снос, и никак не мог найти нужный ракурс. По полдня там вертелся, возле дома этого, ночами не спал, вскакивал, всё казалось: ещё чуть-чуть — и получится. Хороших цифровиков тогда ещё не было, я шесть плёнок извёл, до сих пор иногда достаю эти снимки и перебираю, — не могу понять, что там не так! Странный дом. Таких теперь не строят. Или другой случай: как-то я встретил девушку на улице и просто помешался — так захотелось сделать её портрет. Только не подумайте, что я хотел затащить её в постель: если вам кажется, что пригласить девчонку на фотосессию — это классный способ «подъезда», то в студии вы никогда не работали и явно насмотрелись дешёвого порно. Даже если у вас есть готовая задумка — как снимать, где, в чём, часа полтора уходит только на поиск нужного ракурса и установку освещения, а после пяти-шести часов съёмок просто валишься с ног, какой тут секс. Но на ту девчонку я просто запал. Выпросил у неё телефон и с неделю преследовал её, как маньяк, пока она не согласилась прийти, да и то с другом. А в итоге ничего не вышло. То есть вышло, но… Она страшно зажималась перед камерой — глаза пустые, тело деревянное, не то Мальвина, не то Буратино. И толку, что лицо красивое, фигура что надо и кожа как бархат. Как мы её ни причёсывали, как она ни изгибалась — ни одного путного снимка, хоть тресни! Уж на что Лёшка Хорошев, осветитель наш, которого мы в шутку зовём «светитель Алексей», — человек железной выдержки, и тот потом долго курил в коридоре и глядел на меня, как на врага. Наконец не выдержал. «Слушай, — говорит, — Жан, скажи честно, что ты в ней нашёл?» А я стою пень пнём и ничего ответить не могу.
      Если имелась в виду такая одержимость, то я вполне понимал Игната.
      Тем временем девчонка решила, что теперь её очередь спрашивать.
      — А ты почему всполошился?
      — Мне позвонили сегодня утром. Сказали, что Игнат пропал.
      — Кто звонил? Его сестра?
      — Нет. Я не знаю кто. Вообще, мне не звонили, а прислали SMS. Без адреса.
      Не изменившись в лице, Танука протянула руку, взяла с полки маленький мобильник, потыкала кнопочки и протянула его мне, экранчиком вперёд.
      — Такую? — спросила она.
      Я прищурился, прочёл и похолодел.
      — Блин…
      «nОМОGuJАНу!!!» — гласила надпись.
      — Что за… Кто это тебе прислал?
      Танука спрятала телефон и рассеянно покачала головой:
      — Я не знаю. Я ещё подумала: что за Ян такой? Нет у меня никаких знакомых Янов. А ты, оказывается, Жан. Я её чудом не стёрла, думала, кто-то придуривается или это SMS-игра такая, типа «найди друга», у меня ими весь телефон бывает забит.
      Я хмыкнул: о такой возможности я не подумал. У Игнат есть приятель, Сашка Фролов (тоже, кстати, из их тусовки) здоровый лоб, но я не раз видел, как он обменивается сообщениями, а потом как ошпаренный носится по городу, заглядывая в трещины, водосточные трубы и вытаскивая послания записки, планы, телефонные карты, пачки из-под сигарет… Н жизнь, а сплошные казаки-разбойники. Кто знает, если подумать, куда все эти игры могут завести.
      — Слушай, как по-твоему, что с ним случилось?
      — Да не знаю я. — Танука поморщилась. — Думаю, что ничего. Просто он ушёл.
      — Ушёл?
      — Угу. Бывает так, накатывает — хочется всё бросить к чертям и бежать куда подальше. — Девушка подняла на меня глаза. — У меня такое было, — серьёзно сказала она, — классе в девятом. Достали дома, в школе, церковь ещё эта. Всё достало, в общем.
      — В смысле? — не понял я. — Какая ещё церковь?
      — Ну… — Она замялась. — Последние два года я училась в частной школе, художественной…
      — Так ты художница?
      — Учусь. — Она сдвинула тюль и уселась на подоконник. — В художественной академии, первый курс. Так вот. Там дурацкие порядки, в этой школе, все очень религиозные. — Она повела плечами. — Знаешь, это не вера, а именно показушная такая религиозность. Будто они хотят показать всем, какие они типа правильные. Они требовали, чтоб мы читали молитву перед занятиями, устраивали по воскресеньям какие-то дебильные коллективные походы в церковь и запрещали девушкам ходить в школу в брюках — а вот это меня особенно бесило!
      — А это-то при чём?
      — Из принципа! — сверкнув глазами, объявила она. — Я была самой старшей в классе, а выглядела младше всех — у меня в четырнадцать были проблемы с гормонами, я перестала расти. Дома у меня почти нет взрослых платьев, одна мини-юбка, да и та кожаная. Я и пришла в ней. А меня отругали и обозвали шлюхой. Особенно лютовал один препод — знаешь, по-моему, он скрытый педофил… Он и обозвал. А я облила его краской.
      — Облила краской?
      — Ага. — Она поболтала ногами и посмотрела в окно. — Вылила ему на лысину целую банку серебрянки. Со второго этажа, из окна, когда он выходил. Крику было… Помню, я тогда домой не поехала, пешком тащилась и всю дорогу думала, что сказать родителям. А это была третья школа, из которой меня выгнали, и очень дорогая. Мне выть хотелось. Тогда я решила уйти. Просто сунула в рюкзак две майки, взяла куртку, все деньги, которые скопила, и ушла. Мне тогда казалось, я уйду, а все проблемы останутся здесь. А мобильник я выключила. Хотела вообще выбросить или дома оставить, но потом передумала и просто выключила.
      — И что?
      — Села на автобус и уехала в Уфу.
      — В Уфу? — опешил я. — Почему в Уфу?
      — Не знаю. Я подумала — пойду на вокзал и куплю билет на первый попавшийся автобус. Но не получилось. Первый ехал в какую-то тмутаракань, второй — в Березники, а у меня там тётя, я подумала, что не удержусь и зайду, а она настучит родителям. А третий был уфимский. Я там никогда не была, и мне захотелось посмотреть, что за город такой, Уфа. Он полночи ехал, я почти всю дорогу проспала.
      — Ну и чем всё кончилось?
      — А ничем. Город как город. Цветов много. Везде надписи смешные: «Азык тулек», «Ленин урамы»… Я пошаталась часов пять, купила ватрушку на рынке и на обратном автобусе вернулась.
      — Родители ругались?
      — Не то слово…
      Да, подумал я, с характером девчонка. Другие в таких случаях травятся или пилят веняки, а эта сперва подумала. Надо же… Ценное качество, не у всякой девушки есть.
      Может, и Игнат сел в первый попавшийся автобус?
      Я снова смерил её взглядом. Странное дело. Я ни с кем легко не схожусь, а с этой девушкой, почти девчонкой, говорю свободно, как с давним другом, хотя мы встретились от силы полчаса назад. Кстати, сколько ей лет?
      — Сколько тебе лет? — спросил я.
      — Восемнадцать, — с вызовом сказала она. — А что?
      Что ж, профессионализм не пропьёшь. Хоть тут можно радоваться: глаз художника меня не подвёл.
      — Наверное, ты права, — наконец признал я. — Лучше подождать. В самом деле, что такое три дня? Ерунда. Объявится. Не обломится же их дурацкий концерт… а и обломится — невелика беда.
      — Игнат говорил, им контракт предлагают, — вдруг вспомнила Танука. — Они под это дело думали в Питер перебраться. Или даже в Москву.
      Я уже в который раз заметил, что она называет Игната по имени, а не Сорокой, и это тоже исподволь меня к ней расположило. И кстати, девушка права: когда появляются деньги, их начинают делить.
      — Думаешь, они перессорились?
      — Не знаю. Он не сказал. Я рисовала, а он рассказывал, какой классный альбом они запишут, как будет круто и вообще. Демки мне крутил…
      Она сидела, обхватив себя руками за голые плечи, будто ей стало холодно. А я вспомнил про запись и опять полез в кофр.
      — Слушай, вот ещё что. Поставь-ка это.
      — Что там? — равнодушно спросила она.
      — Не знаю. Отрывок какой-то. Игнат наиграл. Мне показалось, что-то знакомое. Где-то слышал, не могу понять откуда.
      Танука вставила кассету в магнитолу и щёлкнула крышкой. Нажала на кнопку.
      — Где слушать?
      — Там перемотано…
      Мы умолкли. Из динамиков послышались шорохи, кашель, слова Игната, после зазвучала музыка. Несколько секунд девушка слушала, сосредоточенно нахмурив брови, потом встрепенулась и щёлкнула пальцами. Повернулась ко мне.
      — Так это тема из «Мертвеца»! — объявила она.
      — Разумеется, — с раздражением сказал я. — Я слышал. Но что это значит?
      — Ну, фильм же! «Мертвец». «Dead Man» Джима Джармуша. Не смотрел?
      Настала моя очередь морщить лоб. Что-то такое смутно припоминалось. Возникало чувство, будто я его смотрел и он не произвёл на меня особого впечатления.
      — Давнишний фильм? — на всякий случай поинтересовался я.
      — Наверное. Годов девяностых.
      — Не помню. Он про что?
      — Про что? Ну, там типа парня ранили, на Диком Западе. Он потом встречает индейца — толстого такого, по имени «Никто», и они вдвоём куда-то едут. Едут-едут… Весь фильм куда-то едут, кого-то убивают. А потом оказывается, индеец вёз его типа умирать. Там Джонни Депп снимался. Любишь Джонни Деппа?
      — Нет.
      — А я обожаю! У тебя вообще есть любимые актёры?
      — Актёры? Вряд ли.
      — А актрисы?
      — М-м… не знаю. Может, Одри Хёпберн? Не знаю.
      — Ну хоть фильмы какие-нибудь ты любишь?
      На мгновение я задумался. Как многие фотографы, я мало обращаю внимания на актёрскую игру, меня чаще интересует сама картина, операторская работа, всё такое. Я стараюсь почаще ходить в кино, поэтому вдвойне удивительно, что я пропустил тот фильм — Танука говорила о нём как о чём-то, известном достаточно широко. Возможно, я смотрел его где-то в шумной компании и на пьяную голову… Не люблю видео. И вообще, как я успел заметить, культовость фильма совершенно не зависит от его качества.
      — «Девушка на мосту», — стал перечислять я, зачем-то загибая пальцы. — «Подземка», «Дурная кровь», «Восемь женщин»… «Достучаться до небес», «Амели»…
      Она посмотрела на меня с интересом:
      — Ну, ты крут… Любишь европейцев?
      — Вообще-то, да, — признался я и только сейчас осознал, что среди перечисленных картин в самом деле нет ни одной отечественной или штатовской. (Кстати, этот Джармуш кто, тоже американец?) Американцы изобрели только один жанр — дебильную комедию, а я их терпеть не могу. — Странно, что ты их смотрела, в таком-то возрасте… Фильмы-то старые. Моего поколения.
      — Нас заставляют.
      Кассета продолжала крутиться, гитара продолжала звучать.
      — Классно играет! — восхищённо сказала Танука. — Не хуже Янга.
      — А кто это?
      — Нейл Янг. Он музыку писал к «Мертвецу».
      — А-а…
      Нейла Янга я никогда не слушал и даже не слышал, но говорить об этом не хотелось. Вообще говорить сразу стало не о чем. Загадка разрешилась и больше меня не мучила. Осталось только некоторое беспокойство из-за тех странных SMSок, но я думал, что и это как-нибудь само собой уладится.
      — Ну, — я хлопнул себя по коленям, подводя черту под разговором, — пожалуй, я пойду. Спасибо за кофе.
      — Вкусный?
      — Да.
      — Я, вообще-то, плохо готовлю, но кофе варю лучше всех, — похвасталась она. — Если где в компании собираемся, меня все просят сварить.
      При этих её словах я ощутил покалывание в груди. Честно признаться, я с трудом мог представить её в компании. И дело даже не во внешности и не в поведении. Она не была замкнутой, но, даже когда держалась непринуждённо, от неё веяло душевным холодком, будто у её харизмы, как у холодильника, есть регулятор и, стоило температуре повыситься, — сразу включался компрессор. Она и говорила так же, то и дело замолкая и подолгу глядя в сторону. Подростки часто любят подстраиваться под собеседника — ещё силён стадный инстинкт, хотя индивидуальные черты всё чаще берут верх. Танука была не такой. Она казалась открытой, но не снимала брони и, хоть напоминала зеркало, на деле была как поверхность воды, которая волнуется, а в глубине проглядывает дно. Если и удавалось разглядеть своё отражение, оно всегда было искажённым, переосмысленным. У этой девочки была какая-то тайна, и она умела её скрывать.
      — Кстати, — как бы невзначай поинтересовался я, — Танука — это имя или прозвище?
      Она искоса взглянула на меня и дунула на чёлку, падавшую ей на глаза.
      — А тебе не всё равно?
      — Ну… Вообще-то, всё равно.
      — Вот и ладно.
      — Можно я тебя как-нибудь сфотографирую?
      — А ты хороший фотограф?
      — Я? Не знаю. Пока не жаловались.
      Она покусала губу, посмотрела в потолок, улыбнулась и впервые за этот вечер стала похожа на ребёнка.
      — Я подумаю, — сказала она. — Потом. Если получится.
      — Звони, если что.
      Я зашнуровал кроссовки и обернулся на пороге:
      — Ну, всё. Будь здорова, сова.
      Я сказал это и сразу понял, что совершил ошибку: улыбка с её лица исчезла, будто стёртая ластиком. Невидимый холодильник включился, ледышка в её сердце мигом остыла до нужной температуры. Даже губы побелели.
      — Я не сова, — грубо сказала Танука.
      Она уже готовилась закрыть дверь. Надо было что-нибудь сказать, как-то исправить положение, но в этот момент зазвонил мой телефон. Я ухватился за возможность потянуть время и торопливо цапнул трубу.
      — Алле.
      — Жан, ты где? — спросила Инга.
      Голос её был усталым, звучал механически. Таким тоном объявляет время женщина в китайских электронных часах.
      — Я нашёл Тануку, — ответил я и сразу пояснил: — Ну, ту девушку. И знаешь, я выяснил насчёт рисунка и записи. Та кассета…
      — Можешь больше не выяснять. Они нашли его.
      — Кто нашел? — не понял я. — Кого нашли? Игната?
      — Да. Милиция нашла.
      — А… и где он был?
      — Не важно, — сказала Инга. — Теперь всё не важно. Он умер.
      В разговоре возникла пауза. Терпеть не могу молчать по телефону, но всегда теряюсь в такие моменты и не знаю ни одного человека, который бы не растерялся. Всегда непонятно, что надо сказать и надо ли что-то говорить. В один миг в моей голове пробежала череда смутных образов, так или иначе связанных с Игнатом, будто кто-то перематывал видеоплёнку на ускоренном просмотре, но в итоге глаз ни за что не зацепился и я ощутил только пустоту, глубокую и чёрную, как ночное небо.
      — Что? — глупо спросил я.
      — Он умер, — повторила Инга. — Не звони мне больше.
      И она отключилась.
      Я опустил трубку. Видимо, у меня было такое выражение лица, что Танука всё поняла без слов.
      — Я его предупреждала, — глядя мне в глаза, без выражения сказала она.
      И только теперь я опознал тот странный запах, о котором говорил.
      Пахло валерьянкой.

      Ненавижу ментов. Терпеть их не могу. Спросите, как такое возможно, если я сам работал в милиции? Отвечу: работать в милиции и быть ментом — далеко не одно и то же. У меня есть подруга Ирина, собаковод, так она периодически работает в ментовке кинологом. Худенькая такая девушка, как тростинка, глазам не веришь, когда видишь, как она управляется со своей огромной кавказкой. Но дело своё она знает туго, у неё на счету не одно раскрытое преступление. Так у неё тоже нет звания, только должность и зарплата консультанта. Она периодически то уходит оттуда, то возвращается обратно, когда ей требуются деньги или чтоб собака служебные навыки не утратила. Так и я. Только я сам себе собака. А людей там всегда не хватает, потому они и набирают всё больше каких-то отморозков, обиженных жизнью. Вот они-то и зовутся ментами или — что поганей — мусорами.
      Как-то я заинтересовался, откуда взялось само понятие «мусор». Оказалось, за этим скрывается целая история. После Гражданской войны, когда ЧК преобразовали в милицию, её московские сотрудники носили особые значки с надписью «МУС» — «Московский уголовный сыск». Тогда ещё сильно было наследие старого режима, в органах работало много людей из царской охранки, лексикон остался прежний, и никто не задумался, что само слово «сыск» звучит ублюдочно, лакейски. Вдобавок на значке была изображена собака-ищейка. Чем думали его создатели — непонятно. Естественно, бандитский мир мгновенно окрестил сотрудников милиции «легавыми» и «мусорами». Вскоре, однако, вывеску поменяли на «Московский уголовный розыск» — знаменитый МУР, а прежнее имя постарались забыть. Но не тут-то было! Ещё и «Мурку» на свою голову накликали. Когда-то Гоголь заметил, что если народ припечатает — век не отмоешься. В итоге милицию по-прежнему ругают «мусорами». Правды ради надо сказать, что они сами восемьдесят лет делают всё, чтоб соответствовать, и в новые времена нисколечко не изменились. Замусоренная страна…
      Следователь был какой-то мерзкий даже на вид — маленький, плюгавый; из-за лысины и сильно выступающей верхней губы он походил на Гомера Симпсона, только что без бороды. Никогда не думал, что в реальной жизни встречаются такие типажи. Глаза навыкате усиливали сходство. В Перми, где недостаток йода, распространена базедова болезнь, но я впервые сталкивался с ней так буднично и в центре города.
      — Тэк-с… Фамилия?
      — Кудымов.
      — Имя?
      — Евгений Вячеславович.
      — «Вя» или «Ве»? — уточнил следователь.
      Мне жутко захотелось вылить ему на лысину банку серебрянки. Со второго этажа.
      — Вя, — мрачно вякнул я.
      — Тэк-с… Где работаете?
      — Я фотограф.
      — Я спросил, не кто вы такой, а где работаете…
      Мариновали меня уже второй час, отфутболивая из кабинета в кабинет. Мне всегда смешно, когда я смотрю сериал «Менты» — там у них в отделении в любое время суток неизменная тишина и пустые коридоры. Даже «обезьянник» их ни разу не показали, только дежурного на вахте. Тот, кто снимал эту лабудень, явно был стеснён бюджетом и сэкономил на массовке. В любом реальном отделении милиции всегда толпится народ. Ну, не толпится, конечно, а присутствует. К тому же в немалом количестве.
      Царила духота. Я со своей дурацкой повесткой переходил от одного топчана к другому. Искомый пятый кабинет оказался заперт — дознаватель изволил обедать. Вообще возникало впечатление, что у всех сотрудников перманентный обед. Всё время приходилось ждать, потом отвечать на глупые вопросы — у меня, например, уже третий раз спрашивали, как моё имя и где я работаю. Было чувство, что правая рука у них не знает, что делает левая. Только один раз живо поинтересовались, могу ли я починить им фотоаппарат, но я сказал «нет», и они потеряли к моей профессии интерес. Запахи бумажной пыли, немытых тел, х/б, дурного кофе, оружейной смазки и штемпельных чернил будили во мне забытые воспоминания о работе в органах и службе в армии. На душе было муторно. Подмывало позвонить Олегу Тигунову — моему бывшему однокурснику, а впоследствии коллеге по работе, хотя я прекрасно понимал, что это не поможет. Хотелось поскорей покончить с этой бодягой и уйти.
      — Тэк-с… И как давно вы знали потерпевшего?
      — Примерно года три, — отвечал я.
      — А может быть, четыре? — ехидно осведомлялся следователь. — А может, пять?
      — Три, — настаивал я.
      — Откуда такая точность?
      — Он брат моей девушки.
      — Вашей девушки?
      — Ну да. Моей бывшей подруги. А её я знаю как раз три года…
      — Тэк-с…
      Следователь кивал лысой головой и делал пометки в блокноте — скорее всего, рисовал каракули. На лице его застыло равнодушное выражение, казалось, его совсем не интересует, что я говорю. Он лишь слегка оживлялся, когда ему казалось, будто он поймал меня на неточности. Видно, я с самого начала был у него на подозрении, и он всеми силами стремился подвести меня под монастырь. У этого гада тоже был план, спущенный сверху процент по раскрытию дел, и он стремился поставить галочку в нужном окошке. Виновен человек на самом деле или нет, ему плевать — с тридцать седьмого года в этой стране ничего не изменилось.
      Игната нашли в Предуралье. Вообще, это заказник. Что он делал там, право слово, не знаю. Должно быть, ездил к друзьям-студентам, географам или биологам, — у них как раз в это время практика. Немудрено, что у него не отвечал телефон: глубокая ложбина русла Сылвы с двух сторон зажата горными хребтами, там даже телевизор плохо принимает. Чтобы телефон поймал соту, надо подняться на вершину гряды, а это чаще двух раз в сутки проделать не захочется. Тело нашли в реке, на полпути к Кунгуру. Какой-то дачник нашёл. Труп страшно разбух, парня опознали только по вещам и выбеленным волосам. Жуткое дело, если вдуматься. На опознании Инге сделалось плохо. Меня не позвали. Дома я обнаружил повестку в почтовом ящике, решил не тянуть, на следующий день явился в отделение для дачи показаний и был встречен, так сказать, «с распростёртыми объятиями». Да. Такие дела.
      На душе и так-то было мерзко, а тут ещё допрос. Но всё когда-нибудь кончается. В меру сил ответив на все вопросы, вплоть до самых дебильных, я подписал протокол и вскоре уже стоял на улице. Снаружи было жарко, но после царившей в ментовке одуряющей духоты я почувствовал себя освежённым. Перед глазами мелькали пятна. Надо было думать, решать, что делать дальше, но думать не хотелось. Тем паче, что работа сегодня явно сорвалась, а Инга просила не звонить.
      За размышлениями и дурнотой я не сразу сообразил, что меня кто-то зовёт.
      — Жан! Эй, Жан!
      Я повернул голову: Танука.
      На этот раз она была в чёрной джинсовой мини-юбке на пуговицах и белой футболке на три размера больше чем надо, с надписью «850 лет Перми» — такие, помню, раздавали в 2003-м, на дне города. Поверх всего девчонка напялила чёрную лакированную куртку и кроссовки с толстыми носками. Футболка была лишь чуть-чуть короче юбки, а курточка — футболки. Сумасшедшая, подумал я: в куртке в такую жару! Волосы Танука зачесала назад, соорудив конский хвост, и с такой причёской выглядела будто в парике. На носу красовались огромные тёмные очки. Худенькая, невысокая, почти без бёдер, она походила на мальчика, нарядившегося в юбку.
      — Привет, — сказал я.
      Не вынимая рук из карманов, она указала подбородком на милицию.
      — Вызвали? — спросила она.
      — Угу. А ты что, меня дожидалась?
      Танука выдула розовый пузырь турецкой жвачки.
      — Ну, типа да.
      — Зачем?
      — Ну, просто, — уклончиво сказала она. — Спросить хотела, что и как.
      — А позвонить?
      — Ты ж номера не дал! Хотел, хотел — и забыл.
      — Да, в самом деле, — признал я.
      Девчонка снова выдула пузырь и пошевелила руками в карманах. За время беседы она ни разу их оттуда не вынула и от этого походила на шпионку из дурного фильма, с пистолетом в кармане. Чёрная лаковая куртка и стрекозиные очки усиливали сходство.
      — Я так и подумала, что тебя теперь по допросам затаскают, — сказала она. — Ты что собираешься делать?
      — Конкретно сейчас?
      — Угу.
      Я пожал плечами:
      — Не знаю. Домой пойду.
      — Пешком?
      — Да, пешком. Хочу пройтись.
      — Я с тобой. Можно?
      — Валяй…
      И мы двинулись вниз по бульвару.
      Кончались экзамены — начинались каникулы. На скамейках, забравшись с ногами, сидела молодёжь. Много было девчонок. Для объятий, впрочем, было слишком рано, все сидели, болтали и пили пиво. Парило. Мне тоже захотелось промочить горло, но меня ещё мутило от запаха ментовки, и я предпочёл воздержаться. Каждый второй подросток вертел в руках мобильник, каждый четвёртый набирал или читал SMS. Наблюдая эту картину, я вспомнил те злосчастные послания, с которых всё началось, и в который раз поразился, как сильно изменила нашу жизнь мобильная связь. В детстве я даже не мечтал о персональном коммуникаторе, — это было что-то из области фантастики, место им было где-нибудь в футуристическом кино. Но будущее, как это обычно бывает, наступило сразу, незаметно и в то же время — внезапно.
      По липовой аллее — шаги, шаги, шаги
      Взрослеющей так быстро молоденькой шпаны,
      Девчоночья орава четырнадцати лет,
      А слева и справа — Комсомольский проспект…
      Японский городовой, кто ж это всё-таки мне вчера звонил (вернее, «эсэмэсил»)?
      На глаза попался дебильный «социальный» плакат, где лейтенант ГИБДД держал на руках маленькую девочку — ну прямо дедушка Сталин и ударница Мамлякат. Мент был худой как гвоздь, с усиками, похожий на Джохара Дудаева. Снят он был удивительно бездарно, даже надпись за его спиной виднелась не полностью: «я часть». Мне почему-то сделалось не по себе. Частью чего — или кого — он являлся? Голова плыла от жары. События последних дней заставляли меня искать скрытые послания во всём, будто случайностей не существовало. Это было какое-то наваждение.
      Обгоняя нас, по Комсомольскому с сиренами и мигалками пронеслись одна за другой три пожарные машины.
      Говорить мне не хотелось. Танука тоже молчала — шагала, жевала резинку и равнодушно посматривала по сторонам. Её маленькие ступни, обутые в кроссовки, ступали совершенно бесшумно, я поймал себя на мысли, что у меня походка стала какая-то шаркающая, как у страдающего геморроем. Я непроизвольно выпрямился и втянул живот.
      — Ты чего так вырядилась? — спросил я, чтоб хоть что-то сказать. — Жарко ж.
      — Вдруг дождь, — флегматично отозвалась та. Я посмотрел на небо — ни облачка.
      — С чего ты взяла?
      Девчонка пожала плечами:
      — Так… Не знаю.
      Больше мы ни о чём друг друга не спрашивали. Молча дошли до кинотеатра «Кристалл» и продолжили спуск.
      Я шёл и размышлял.
      Собственно, что произошло? Сначала были сообщения. Потом оказалось, что погиб парнишка, молодой человек, некогда мой близкий знакомый, брат подруги. Занятная всё-таки это категория — братья и сестры подруг, особенно младшие: не знаешь, как к ним относиться, и даже если удаётся найти с ними общий язык, всё равно остаётся некоторая неловкость. Не знаю, правда, проходит это с годами или становится сильнее — как-то не представилось случая проверить. Ладно. Погиб Сорока при странных обстоятельствах, но тоже — что поделать! — бывает. А я каким-то левым боком оказался замешан в эту историю и невольно (наверняка с подачи Инги) угодил в категорию подозреваемых. По ходу дела познакомился со странной девчонкой, которая мне в дочери годится и выглядит в свои восемнадцать как мечта педофила. И сейчас я иду с ней по улице, и мне, похоже, предстоит неприятный разговор.
      Ох, что-то многовато в этих событиях «странного»…
      Впрочем, можно посмотреть на это дело и с другой стороны. Умер парень — ну так я его год не видел и давно о нём забыл. Каждый, кто живёт, должен умереть — мы все это знаем, и никто об этом не думает. И с Ингой я давно не поддерживал связи. Все подозрения — не более чем ментовская паранойя: я-то знаю, что я ни при чём, так что дёргаться нечего. На взгляд постороннего, произошедшее должно быть мне по барабану. Зато я встретил симпатичную девчонку, чего со мною не случалось много месяцев, и сейчас иду с ней по улице, то и дело ловя на себе любопытные взгляды гуляющей ребятни.
      Я подумал об этом и ещё острее ощутил, как глупо мы смотримся со стороны. Меня, должно быть, принимают за её старшего брата (и хорошо, если не за отца). Невольно снова вспомнился Данской:
      Мы знали женщин многих, но тут, старик, молчи:
      Для них, членистоногих, мы — старые хрычи.
      Для них мы вне контекста, как Ленина портрет:
      Мы из другого теста, для них нас тут нет.
      Да что ж такое… Должно быть, это тот самый «кризис среднего возраста», о котором все говорят. Но почему он подкрался так внезапно? Или сказалось то, что я полтора года просидел в студии, как медведь в берлоге? Может быть…
      — Куда мы идём? — поинтересовался я.
      — А куда бы ты хотел?
      — Слушай, — я внезапно рассердился, — вообще-то, это ты меня подкараулила, а не я тебя. И это ты хочешь у меня что-то вызнать. Так что решай.
      — Но что тебе хочется сейчас?
      Мы остановились.
      — Я б что-нибудь съел, — признался я. — И выпил. Кофе. А то у меня с утра маковой росинки во рту не было.
      В самом деле, придя вчера вечером домой, я залез в ванну и пролежал там час или больше. Когда я выбрался, готовить уже не хотелось. Я сгрыз оставшийся с утра подсохший бутерброд, запил газировкой, свалился и заснул как убитый.
      Под утро мне приснился сон, будто я с друзьями отдыхаю на реке. Друзей было человек пять, но почему-то никого конкретно я вспомнить потом не смог, ни в лицо, ни по имени. Обычная картина: солнце, ветерок, песчаный пляж, арбуз, пивасик, шашлыки. Я решил искупаться, в одиночку спустился к берегу, разделся, зашёл в воду и поплыл. Вода была тёплой и совершенно не освежала.
      И вдруг я начал тонуть. Не как в кино — барахтаться, кричать: «Спасите!», бить руками, захлёбываться, а просто взял и камнем пошёл ко дну, ногами вниз, глазами вверх. Солнце светило сквозь зеленоватую воду, постепенно превращаясь в яркое маленькое размытое пятно, а я всё погружался и погружался. Во сне я почему-то знал, что здесь довольно глубоко — метров десять и, если я хочу вынырнуть, пора всплывать, но не мог пошевелиться. Я вырос на реке, люблю воду, никогда её не боялся и плаваю как пробка, но здесь меня охватил не страх, а странное такое чувство раздвоения. Казалось, надо выбирать — всплывать в свой прежний мир или остаться здесь и учиться дышать под водой. Перспектива последнего пугала, но не очень, казалось, это муторно, но вполне реально. О смерти почему-то не думалось. Секунды стремительно убывали, подступало удушье. Прошло ещё несколько мгновений, потом ещё, а я так и не выбрал, что делать, — и проснулся.
      Простыни были в поту. В окно ярко светило солнце, в комнате висела влажная духота. Утренней прохлады как не бывало. Сердце колотилось, голова болела. Я кое-как встал, умылся холодной — водой, сбрил щетину и в который раз задумался, почему, если во сне человек попадает в такое положение, всё решается банальным пробуждением? Ведь наверняка я мог нормально выплыть, вернуться к берегу, на пляж, пойти к ребятам и спокойно веселиться — пить пиво, есть шашлыки, обниматься с девчонками… Однако фиг — во сне есть только самый примитивный выход, который в реальной жизни невозможен.
      Честно сказать, я жалел, что не сделал выбора там, под водой.
      За завтраком мне кусок в горло не лез, к тому же вчерашний батон засох, а кефир перекис. Потом в ящике обнаружилась повестка, и пообедать я уже не успел.
      — Пошливью, — выговорила Танука.
      — Что? — Я не расслышал и озадачился.
      — Пошли в «Ю», — раздельно повторила та.
      — Куда? — совсем растерялся я.
      — Ну, в «Ю» же! «Йоу»! — на английский манер нетерпеливо повторила она и показала рукой.
      Я повернул голову. Ах вот оно что — « Уои»! Кафешка рядом с кинотеатром. Мы как раз остановились около.
      — Ну, пошли…
      Когда я прервал своё добровольное затворничество, одним из самых приятных и в то же время слегка тревожащих открытий для меня оказалось громадное количество кафе, подвальчиков и забегаловок, которых в Перми понастроили на каждом углу. Приятных потому, что в большинстве подавали вполне приличный кофе, печенюшки, пирожные и прочие вкусняшки. Тревожных потому, что, кроме них, не открывали ничего. В этом даже было что-то загадочное. Я не видел, чтоб за последний год в Перми вообще появлялись новые мастерские и какое-нибудь производство — только кафе, бутики, автомагазины и салоны красоты плюс ужасное количество игральных автоматов и салонов сотовой связи. Перефразируя классиков, иногда создавалось впечатление, что люди в Перми рождаются, чтоб подстричься, купить сотовый, затариться шмотками, проиграться в пух и напоследок выпить кофейку. Кто и где работает — оставалось неясным. Ладно, хоть похоронных контор не видно. Исключения лишь подтверждали правило.
      Настроение зависло на нуле. Я снова окинул взглядом гуляющую вокруг молодёжь. Попробовать сменить пластинку, что ли?
      Мамина помада, сапоги старшей сестры —
      Мне легко с тобой, а ты гордишься мной.
      Ты любишь своих кукол и воздушные шары,
      Но в десять ровно мама ждёт тебя домой.
      М-м, восьмиклассница…
      Да, так определённо лучше.
      Мы облюбовали столик в дальней нише. Танука выплюнула жвачку, завернула её в бумажную салфетку, поёрзала, одёргивая юбку, и заказала у официантки капучино со сливками. Я взял себе чёрный и рогалик.
      — Ты ж говорила, юбка у тебя одна, — неудачно пошутил я. — Кожаная.
      — А, это… — отмахнулась та. — Я купила новую. — Она глотнула кофе.
      Я только теперь заметил, что ногти у неё накрашены чёрным, в тон куртке, лаком. Кофе мы пили без сахара.
      — О чём ты хотела со мной поговорить?
      — Об Игнате, — без обиняков заявила девушка. — Как он умер?
      — Я ничего не знаю, — сразу признался я. — Можешь даже не расспрашивать. Мне сказали только, что его нашли в реке.
      — В реке?
      — Ага. В Сылве. Где-то под Кунгуром.
      — Там-то он как оказался… — задумчиво сказала Танука, и мне показалось, что это не было вопросом. — Он что, пьяный был? Утонул? Может, упал со скалы?
      — Да говорю же, понятия не имею! Что ты ко мне пристала? Мне ж ничего не сказали, только выспрашивали без конца — когда и где я с ним в последний раз встречался и где я сам был тогда-то и тогда-то… И не говорил ли он чего такого.
      — А ты?
      Я махнул рукой:
      — Да разве вспомнишь… Да и не мог я им сказать, что он, как ты говорила, «искал звук». Это бред!
      — Сам ты бред… А про SMS-ки спрашивали?
      — Спрашивали. Наверное, Инга вспомнила. Я сказал, что все их стёр.
      — А ты их правда стёр?
      Я глотнул кофе.
      — Правда. У меня труба автоматически стирает SMS раз в сутки. Я вчера замотался и забыл сохранить.
      — Хм…
      Пока мы разговаривали (а длилось это всего ничего), откуда ни возьмись набежали тучи. Я лишь успел удивиться, чего это за окном потемнело. Небо затянуло от края до края. Вскоре стал накрапывать дождик. Через минуту он хлынул как из ведра. Кафе стало заполняться вымокшими прохожими. От жары не осталось и следа, из дверей потянуло холодом. Дождь не думал прекращаться, чувствовалось, что это всерьёз и надолго.
      Я посмотрел на девушку. Танука сидела как ни в чём не бывало, потягивая кофе. Мне вдруг опять дико захотелось её сфотографировать. Но тут она решительно поставила на блюдечко опустевшую чашку, сняла очки и заглянула мне в глаза.
      — Я хочу попросить тебя кое о чём, — твёрдо сказала она. — Только обещай сделать, что я попрошу. Обещаешь?
      — Нет, — мгновенно отозвался я.
      — Это почему?
      — По кочану, — отрезал я и пояснил: — Когда-то я взял за правило не обещать авансом ничего и никому, особенно женщинам. Бог знает что ты можешь от меня потребовать — прыгнуть с камского моста, достать тебе дури, замочить кого-нибудь, луну с неба снять… Я слишком плохо тебя знаю. Не буду ничего тебе обещать: так и так придётся брать слова назад, а я этого терпеть не могу. Говори, в чём дело, тогда я, может быть, подумаю.
      Девица задумчиво покусала дужку очков, потом тряхнула головой и решилась:
      — Ладно. Как скажешь. Я хочу, чтоб ты несколько дней провёл со мной.
      Я опешил и замер. Даже чашку не донёс до губ.
      — В каком смысле? — осторожно поинтересовался я.
      — В самом прямом, — ответила Танука, не сводя с меня пристального взгляда тёмных глаз. — Куда я, туда и ты.
      — О как!.. — изумился я. — И сколько это будет продолжаться?
      — Я не знаю. Несколько дней.
      — Нет, сколько именно? — продолжал я наседать на неё с таким упорством, что посетители стали коситься в нашу сторону. За окном по-прежнему лило. — Неделю? Месяц? Сколько?
      — Жан, я не знаю. — Мне показалось, в голосе девушки возникли усталость и надлом. — Правда. Только… мне это надо.
      — А мне оно надо? — возразил я. — Ты обо мне подумала? У меня, между прочим, работа. Да и тебя я не знаю почти. Мало ли что ты задумала.
      — Не злись, — осадила она меня и резонно добавила: — Я тебя, между прочим, тоже почти не знаю. Только Игнат умер. И я его тоже почти не знала. Но те SMS пришли мне и тебе. Я обзвонила всех своих знакомых — никому не приходили больше. Я тебя сегодня искала, чтоб это сказать.
      Я помолчал. Всё это попахивало тяжёлым бредом. Ну, допустим, получил я те сообщения. Каждый может их получить, что с того? Некий резон в этом мог быть, если у девушки есть внятный план что делать и цель, которой требуется достичь. Я не видел ни того ни другого. «Побудь со мной» — этого явно недостаточно, я на такие штучки не клюю.
      — Во всём должен быть смысл, — сказал я. — Чего ты думаешь этим добиться? Игната не вернёшь, делом занялась милиция. Даже если они ничего не разнюхают, путаться у них под ногами — дело поганое… На фиг я тебе? Чего ты хочешь?
      — Правды, — сказала та. — Я хочу узнать, что случилось. А потом… — Тут она замялась и неопределённо закончила: — Зависит от многого. Там видно будет.
      Я молчал.
      — Ну?
      Я молчал. Я будто в один миг снова оказался в том сне, под водой, и от того, в какую сторону я направлюсь, куда качнусь, вверх или вниз, будет зависеть вся моя дальнейшая жизнь. Чувство было таким острым и мучительным, что захотелось застонать. В словах этой девицы таилась странная уверенность, мне совершенно непонятная. Она опять недоговаривала, что-то скрывала. Но с другой стороны, только дурак открывает сразу все карты. Мы играли втёмную, но она хотя бы знала, во что мы играем. А вот с моей стороны полные непонятки.
      — Ладно, — сказал я. — Я согласен. Только не жди от меня многого. Несколько дней — потом я уйду. У меня, знаешь ли, своя жизнь.
      — Я не стану тебя удерживать, — успокоила меня Танука. — Ты сам решишь, уйти тебе или нет. Это я тебе обещаю.
      Дождь за окном продолжал хлестать. Город словно принакрыли свинцовой крышкой — так непроглядны были тучи. По стёклам струились потоки. У меня возникло ощущение, что я учусь дышать под водой.

* * *

      За капучино заплатил я — мне показалось, так будет правильно. В конце концов, я ведь согласился «побыть с ней», а это налагает на парня определённые обязанности — мы, слава богу, пока ещё не в Америке, где, расплатившись за подружку в магазине, рискуешь угодить в тюрьму за харресмент.
      Снаружи оказалось не только сыро, но и холодно — к дождю добавился ветер, я мгновенно промок. Тануке в куртке сырость была по барабану. Надо же… Пожалуй, её советами не стоило пренебрегать. Я хотел заехать домой, взять зонт и плащ, но Танука не позволила: «нет времени». Как только мы заключили договор, девушка сразу сделалась сосредоточенной и не собиралась терять ни минуты. Я совершенно не понимал причин такой спешки, но объяснять что-либо она отказалась. Я купил на лотке синий одноразовый китайский дождевик, похожий на мешок для мусора, и напялил его поверх всего.
      Дождь словно стёр все краски, город выглядел как размытая акварель, казалось, ещё пара часов — и он превратится в бесформенные и бесцветные пятна, а потом исчезнет совсем. Мы стояли под козырьком остановки и ждали автобуса.
      — Куда мы? — спросил я и не узнал своего голоса.
      — На Пролетарку, — ответила девушка. — Там Сито живёт.
      — Какое ещё сито?!
      — Аркадий Ситников. Ты должен с ним поговорить.
      — Это ещё зачем? — насторожился я. — Он кто?
      — Он музыкант, — пояснила Танука, — преподаёт гитару. Он половину наших гитаристов обучал, ты должен его знать. Поговори с ним насчёт Игната.
      — А Игнат у него учился?
      Девушка повернулась ко мне. Смотрела она куда-то сквозь меня.
      — Не знаю, — задумчиво сказала она. — Может быть… Не знаю. Но лучше начать с него.
      — А почему я? Что «начать»? О чём я должен с ним говорить? Об этом чёртовом «звуке»?
      — Парень парню больше скажет, — с неожиданным цинизмом заявила Танука. — А говорить… о чём хочешь говори. Я просто хочу посмотреть и послушать, что он тебе скажет и что ты ему скажешь.
      Вот так-так! Такого поворота я не ожидал и слегка растерялся, а потому безропотно позволил затащить себя в автобус и до самой Камы не произнёс ни слова. В молчании мы переехали мост. А на той стороне Танука вдруг повернулась ко мне и спросила:
      — Тебе когда-нибудь хотелось кого-нибудь убить?
      — Бывало, — с нарочитой серьёзностью признался я. — Когда свежую попсу неделями в ларьках гоняют, хочется зарезать авторов. Прямо так взял бы — и зарезал.
      — Нет, я серьёзно!
      — А если серьёзно, то на такие вопросы не отвечают. У каждого бывают моменты, когда ненавидишь кого-нибудь так, что, кажется, убил бы. Но ведь чтобы пойти на убийство — для этого нужно что-то большее…
      — Так что нужно-то?
      — Не знаю, — признался я. — А ты что думаешь, Игната убили?
      Танука пожала острыми лакированными плечиками и стала пялиться в окошко, запотевшее внутри и мокрое снаружи. Разглядеть ничего невозможно. Я, во всяком разе, ничего не видел.
      Ехали долго. Пермь вообще длинный город, второй по длине в России после Волгограда. Есть ещё, конечно, Сочи, но там всё-таки несколько городов — собственно Сочи, Адлер, Лазаревское, Туапсе… А Пермь — просто один большой город, растянутый вдоль Камы и разрезанный вдобавок несколькими глубокими логами. Съездить к друзьям — проблема: живём в одном городе, а видимся раз в месяц. Самое обидное, когда хочешь заехать к нескольким людям сразу — пока доехал, уже обратно пора. А есть ещё район за рекой, куда мы сейчас двигались… Я мысленно прикинул, когда мы вернёмся, — так и этак выходило, что не раньше восьми-девяти. Я вздохнул и решил об этом не думать. С женщиной как с шахматами: тронул — ходи.
      Возле остановки мы заглянули в продуктовый, где купили кусок колбасного сыру, длинный, как змея, батон, банку консервированных персиков и бутылку «Боровинки».
      На «Боровинке» настояла Танука.
      — Зачем тебе это пойло? — удивился я.
      — Надо, — сказала она. — Только лучше ты купи: у меня сейчас паспорта нет, мне не продадут.
      Но сонная продавщица подставила бутылку под сканер с таким равнодушным видом, будто там кефир. На нас она даже не взглянула. Думаю, она её и дошколёнку продала бы.
      Искомый Ситников жил в типовой однокомнатной квартире, в высотке на девятом, на улице Докучаева. Несмотря на новенький кодовый замок, подъезд был замусорен, в лифте всё разбито и обшарпано, плафон обклеен стикерами от жвачки. На звонок долго не открывали. Наконец щёлкнуло, в щели меж дверью и косяком возникла голова и посмотрела сперва на меня, потом на девушку.
      — А, это т-ты, — слегка заикаясь, сказала голова и улыбнулась. — Заходите. Только у меня не п-прибрано.
      Пока мы с Танукой стаскивали с меня дождевик и делили тапочки, из кухни послышался нарастающий паровозный свист, такой громкий, что все вздрогнули. Хозяин сделал испуганное лицо, сказал: «Оп-па! Это самое… Чайник!» — и исчез.
      В комнате меня поджидал настоящий шок. Оказалось, «не прибрано» — это мягко сказано. Прихожая ещё туда-сюда, но комната выглядела так, будто внутри взорвалась граната. Ага. Ф-1. Шторы задёрнуты, полумрак. Обои частью сорваны, частью изрисованы, потолок в разводах, вместо люстры лампочка, в старом серванте без стёкол покрывается пылью посуда, а наверху, как охотничьи трофеи, выстроились пять электрических чайников разной вместимости и расцветки; у одного из носика торчала засушенная роза. Рядом — огромный шар из розового пенопласта. Ковёр на полу вытерт до джутовой изнанки, паркет под ним облез и покоробился. Ни радио, ни телевизора, лишь компьютер, да и тот потрохами наружу. У стены стоял только огромный диван, прочая мебель была сдвинута в центр комнаты, вокруг — стопки газет, вёдра и банки с кистями.
      В углу, возле торшера, примостились чехол с гитарой и восемь самодельных барабанов, один страннее другого.
      — Извини, ремонт, — пояснил хозяин, появляясь из кухни с чайником и чашками. — Начал, а потом деньги окончились — и всё.
      Он скривился и безнадёжно махнул рукой. Я исподтишка рассматривал его.
      Сложением Аркадий оказался совершенно как я — невысокий, плотный. Вьющиеся серые волосы. Зеленовато-карие, очень живые глаза. Обращаясь ко мне, он будто решал в уме сложную задачу, условие которой читал у меня на лице. Небрит, нечёсан, но одет аккуратно — треники, рубашка и, по случаю холодной погоды, белый свитер с У-образным вырезом и шерстяные носки. Ходил он как кот, — совершенно бесшумно.
      — Ремонт нельзя закончить, — философски сказала Танука, — его можно только приостановить.
      Шутка была с бородой отсюда и до Костромы, но в тему. Мы посмеялись. Танука расстелила на журнальном столике газету, расставила чашки и теперь нарезала сыр и батон. Её ногти издалека казались маслинами на фоне сырной желтизны.
      — Арк-кадий, — представился хозяин, протягивая мне руку.
      Я назвался.
      — Иг-граешь?
      Я не сразу понял, о чём речь, потом покачал головой:
      — Нет. Как говорится: «Тильки трохы и для сэбэ».
      Сито улыбнулся и покивал.
      — Это ничего, — сказал он и повернулся к девушке: — Д-давно тебя не видел. Что нового?
      — Игнат погиб, — сухо сказала та. Тот покивал:
      — Я знаю, мне уже ск-казали.
      Журчание чайной струйки оборвалось. Танука явно удивилась.
      — Кто?
      — П-плохие новости летают быстро… А вы поэтому п-пришли?
      — Вот. — Она указала на меня. — Жан просил поговорить с тобой насчёт Игната.
      — Жан? — Он посмотрел на меня. Я кивнул. — А… а о чём?
      Сито двигался, жестикулировал, протягивал руку, скрёб подбородок, а я не мог отвести взгляда от его пальцев — мосластых, всё время чуть согнутых, с шишками в суставах. Как он с такими руками играет на гитаре, да ещё преподаёт?
      — Он брат моей подруги, — сказал я, решив не уточнять, что подруга бывшая.
      — О… Т-тогда ладно.
      Мы сели за столик (хозяин — на табуретку, Танука и я — на диван), Сито свернул колпачок с «Боровинки» и разлил себе и мне. Завернул обратно. Стаканов было только два — Танука с самого начала сказала, что пить не будет.
      — «Б-боровинка» — это хорошо, — похвалил Ситников. — Я сам собирался сходить, да некогда. Угадала ты, п-прямо как чувствовала. Ну, п-помянем парня. Хороший был чувак, жаль его.
      Я давно заметил — жаргон пластичен, но привязан к определённому времени. До тех пор, пока Сито не назвал меня чуваком, я не мог определить его возраст. После — сразу определился: где-то 35–40. Помните — у «Звуков Му»: «Муха — источник заразы, сказал мне один чувак»… Будь он постарше, назвал бы Сороку кентом, помладше — челом. А если идти в прошлое, всё повторяется в обратном порядке. Танука молча кивнула, подобрала под себя ноги и уткнулась в кружку, словно её тут нет. Вообще, я успел заметить, что между ними существовала молчаливая договорённость. Сито никак не отреагировал, когда увидел, что она кого-то привела, словно это обычное дело — прийти с незнакомым парнем, оставить его с хозяином один на один, а самой устраниться. Как знать, кто ещё побывал тут до меня…
      Мы выпили не чокаясь. Терпкая черёмуховая сладость проскользнула в горло, растеклась по желудку, и я почувствовал, что дневной кофе мне мало помог: я здорово проголодался. «Боровинка» сильно отдавала химией. Я запихал в рот бутерброд и потянулся за чаем.
      — Ну, это… Что ты хотел сп-просить?
      Я медленно жевал, собираясь с мыслями.
      — Игнат учился у тебя? — спросил я.
      — Б-было дело, — помрачнел Аркадий.
      — Он способный был?
      Сито глотнул из стакана, поскрёб в голове и уставился в стену, мимо меня.
      — Схватывал б-быстро, — признал он. — Правда, потом тормозил: б-беглости не хватало. Но это м-мелочи, скорость — не главное. С душой играл — это важнее. Т-только всё равно не катило.
      — Почему? — Я посмотрел на Тануку и осторожно кинул пробный шар: — Мне сказали, он искал звук.
      — Звук? Не знаю. Саунд, м-может быть? Он блюз любил. А чуваки г-готику играли.
      — Ну и что?
      — П-послушай, — Сито заглянул мне в глаза, — ты хоть немного в музыке рубишь?
      — Ну, сколько-то, — осторожно сказал я. — А что?
      Не говоря ни слова, Ситников поставил стакан, встал, принёс футляр, утвердил его на полу и щёлкнул замками. Извлёк блестящую вишнёвым лаком гитару и протянул мне:
      — Сыграй.
      — Что сыграть?
      — Что хочешь играй. П-покажи, что умеешь.
      Я осторожно принял инструмент. Тронул струны. Даже по виду гитара была очень дорогая, какой-то известной фирмы. Классическая шестиструнка, полуакустика. Звучала она великолепно, хотя, на мой взгляд, несколько глуховато. Я похрустел пальцами, взял для пробы несколько аккордов, поиграл арпеджио. Хвастать мне особенно нечем. Я сыграл вступление и первый куплет из «Музыканта» Никольского, потом перешёл на Митяева, а под конец выдал импровизацию на тему «Дыма над водой», на полминуты, очень быструю. Честно говоря, я гордился, что могу чисто, без помарок сыграть эту вещь. Сито слушал, подперев голову рукой и задумчиво полуприкрыв глаза. Казалось, он где-то далеко.
      — Ну, что ж, — сказал он, когда я закончил. — П-пальцы бегают, слух есть… Т-техники, конечно, не хватает, но… учиться можешь. Д-должен понимать. Где учился?
      — У друзей, — признался я. — Вообще-то, я врач. У меня была травма. — Я показал рубец на правой. — На восстановиловке хирург велел разрабатывать пальцы, приятель посоветовал играть на гитаре. Ну, я попробовал и почувствовал, что пальцы стали гибче, ловчее… вот и не бросаю.
      — Т-ты хирург?
      — Терапевт.
      — Инт-тересно… Дай-ка мне. И послушай.
      Он взял гитару, пристроил её между колен почти вертикально, грифом вверх, как делают музыканты с классическим образованием, положил руки на струны и выдал лёгкий пассаж, зацикленный сам на себя. Мелодия ходила по кругу. Не переставая играть, музыкант посмотрел на меня.
      — Что я играю?
      — Что-то из классики, — неуверенно предположил я.
      — П-правильно. А сейчас?
      Пальцы его двигались в прежнем темпе, мелодия осталась та же, но звучание неуловимо изменилось, совсем чуть-чуть — сменились какие-то оттенки, может, Сито просто перешёл в другую тональность, я в этом не разбираюсь, только звук стал другим — растянутым, плывущим, мягким. Если раньше мелодия была отчётливо холодной и бесчувственной, то сейчас будто солнце выглянуло из-за туч. Ошибиться было невозможно.
      — Блюз, — определил я. — Это блюз.
      Почему-то, разговаривая с ним, тоже хотелось начать заикаться.
      — Верно. — Сито отложил гитару, взял бутылку и разлил по второй. — А тема-то та же. Это и называется саунд. Общая к-картина звука.
      — Это её искал Игнат?
      — Н-не обязательно эту, — уклончиво ответил он. — Говорю ж тебе: те парни г-готику играли. А она от симфонизма. Европейская традиция. К-классика в основе. Блюзу там не место. А у Сороки был талант нэ-а… находить границу. В-вот назови мне хоть одну г-готическую группу, которая играет блюз? Назови!
      — «Пикник», — подумав, уверенно предложил я.
      — Ну, это ещё как сказать. А ещё?
      — Ник Кэйв.
      Я сказал и понял: десятка! Яблочко! Ник Кэйв, несомненно, проходил по ведомству готики, но основой его стиля всегда были дельта-блюз, криминальное кантри и госпел.
      Сито надолго задумался, потом тряхнул головой.
      — Ну… всё равно, — продолжал упорствовать он, хотя чувствовалось, что мне удалось пробить брешь в его рассуждениях. — Это ед-диничные примеры, можно их не считать. А Сорока… Т-ты ведь слышал их? Ведь дрянь команда! Одна долбёжка и много д-дешёвого понта. Только морды к-красить мастера. Но… — Он прищёлкнул пальцами. — Что-то в них б-было. Никто этого не понимал, а у них фишка была: пацаны клепали к-каркас: классику, индастриэл, немного хэви, а п-потом, поверх всего, Игнат накладывал живой блюз. От этого пёрло, понимаешь? Группа играла попсу. А Игнат — не попсу. Вот увидишь: без него они ничего не будут стоить. Он был как бог. Душу в них вд-дыхал. Я задумался. Вечный спор насчёт «попса — не попса» меня, если честно, всегда раздражает. Что характерно — у каждого свои критерии этой самой «попсы».
      — Не понимаю, — признался я. — То есть готика — это попса, а блюз — нет?
      — Да нет же! — Сито завертел руками. — Блин, как тебе объяснить… П-песня может быть хорошей или плохой, это б-без разницы — попса или не попса. Но песню можно просто собрать на заказ. У музыки свои законы, если их знаешь, сочинить песню — п-плёвое дело. П-приходит какая-нибудь Маша Распутина и говорит: хэ-ачу песню про Г-гималаи… Автор ей: о'кей, но проблем, через неделю п-приходи. Садится за рояль и лепит песенку конкретно под неё. Но бывает, когда песня сама идёт, рождается в-вот здесь. — Он постучал себя по груди. — И тогда это — не попса. Даже если по всем другим п-признакам она попса. П-понял?
      Я ни хрена не понял, но для виду кивнул.
      — Так что же, все эти неврозы, дёргания — от поисков саунда? Может, он и в реку сиганул от этого?
      — Н-не смейся, чувак, — серьёзно сказал Сито, глядя мне в глаза. — На этом многие с ума сходили. Д-держи. П-пей.
      Он протянул мне стакан.
      Ну не бред ли? У моей подруги брат погиб, а мы сидим и треплемся о природе поп-музыки! В своём советском детстве одно время я думал, что термином «поп-музыка» называют церковные песнопения. Ладно бы так — сейчас вообще хрен разберёшь, что им называют…
      Пока мы пили, Танука встала, вышла, погремела на кухне, вернулась забрать чайник и снова ушла.
      — Вот, слушай, что скажу. — Сито наклонился ко мне и понизил голос, словно опасался, что девушка нас услышит. — Бывает так: живёт-живёт чувак и вдруг однажды понимает: всё, что он до этого мгновения делал, — полное говно! Понимаешь? Всё — говно. Во всём нет смысла. И хуже того — не будет. Это нельзя объяснить, это просто сразу становится ясно. Это как откровение. Б-бац! — и ты всё понял. Что тогда? Один махнёт рукой. Второй за что-нибудь д-другое возьмётся. А третий подумает-подумает, потыкается носом и решает: хватит жить. Всё равно ни хера не получается. На кой тогда?
      — А почему не получается?
      — А хрен его знает. Потому, что нот всего семь, или струн шесть, или потому, что до тебя уже всё сделали… А м-может, потому, что это на фиг никому не нужно.
      — Что не нужно?
      — Да всё не нужно… — Он махнул рукой.
      — Погоди, погоди, — осадил его я. — Как так? Ты ж сам говорил, что у Игната получалось. Они даже в Москву собирались ехать!
      — Да не поедут они ни в какую М-мэ… Москву, — равнодушно сказал Сито и потянулся за бутылкой. — А поедут, так ни фига не получится. К-кому они там нужны? Будут играть в к-кабаке за харчи. Назови мне хоть одну известную группу из Перми. Не можешь? Это п-потому, что в Перми нет хороших групп. А знаешь, почему в Перми никогда не было и не будет нормального рок-н-ролла? П-потому, что в этом городе н-никому ничего не нужно.
      — Но у Игната получалось! — продолжал настаивать я.
      — Да толку… — Ситников съёжился, будто из него выпустили воздух, осунулся и погрустнел. — Один в поле не воин. У них у всех одна беда — они сперва начинают бабки делить и только потом песни сочинять. Слушай, врач, т-ты кем вообще работаешь, а?
      — Фотографом. — Я указал подбородком на кофр.
      — А т-твои фотографии тут многим нужны? П-пойми, ты ж не знаешь, сколько музыкантов травится, спивается и с ума сходит, особенно г-гитаристов…
      — Да отчего гитаристов-то?
      — Слушай, чувак, я наверняка не скажу, у каждого свои тараканы, — резонно заметил Сито. — В каждой профессии есть свой бзик. Наверно, уже в Египте была такая работа, от которой люди сходили с ума, т-только там это по-другому называлось. Представь, сидит к-какой-нибудь мудак, день за днём долбит в камне иероглифы, или воду черпает, или, там, мумии пеленает, потом в один прекрасный день — раз! — и чокнулся. А с г-гитарой шутки плохи. Ей надо душу продать, а иначе и начинать не стоит. Пока ты тренькаешь п-песни у костра — это одно, а глубже нырнёшь — совсем другое. Знаешь, что это? — Он тронул стоящую возле дивана гитару, и та отозвалась мягким звоном. — Это жизнь. Шесть струн и двенадцать ладов. А между ними — вся жизнь.
      Сито подержал стакан, подумал и очень осторожно поставил его обратно.
      — Мне иногда кажется, что я вижу, к-кто чем кончит, — серьёзно сказал он. — П-приходит ко мне пацан, ему т-тринадцать, он сидит, играет Цоя, знаешь, морда такая серьёзная, одухот-творённая, поёт: «Белый сне-ег… серый лё-о-од…», а я смотрю на него и думаю: блин, куда ж ты лезешь, сопляк, ты же через год с моста сиганёшь, если играть не бросишь… Д-держи.
      Я тоже взял стакан и вдруг задумался. Сказать, что разговор принял странный оборот, значит ничего не сказать. Я посмотрел на занавешенное окно. Вдруг дико захотелось посмотреть, как там, снаружи.
      — А те… в которых ты это видишь, — вдруг спросил я, — их ты тоже берёшься учить?
      Сито помотал головой:
      — Б-было пару раз. Б-больше не хочу.
      — Кто?
      — Т-ты их не знаешь.
      Пока мы говорили, на кухне снова засвистел чайник. Через минуту вернулась Танука с чаем и свежими бутербродами, посмотрела на меня, на Аркадия, снова на меня, сделала бровями: «Ну, как?» Я пожал плечами, дескать, сам пока не знаю.
      — Я вот иногда думаю, — вдруг абсолютно трезвым голосом сказал Сито, — если в раю играют на арфах, то на чём играют в аду? Так прикину и этак, всяко получается — на электрог-гитарах… А?
      Он подмигнул и криво ухмыльнулся. А у меня по спине побежал холодок. На миг возникло чувство продавливания реальности. Мы оба явно были не в себе. Должно быть, «Боровинка» виновата. И то сказать — полбутылки на голодный желудок… Жуткая дрянь!
      Я замахнул последний стакан, заел сыром и вспомнил ещё одну вещь.
      — А Игнат?
      Сито поднял голову:
      — Ч-что Игнат?
      — Когда ты брался его учить, у тебя было то чувство? Возникло? А?
      Аркадий задумался. Потёр лоб.
      — Не помню, — наконец признался он. — Вроде да, а вроде и нет… Точно помню, будто что-то промелькнуло, но я не понял, что это. Сейчас, если бы ты не спросил, даже и не вспомнил бы. Я ещё тогда подумал: далеко пойдёт. Он ведь шарил в музыке, Сорока… по-настоящему шарил.
      Мы ещё о чём-то говорили, но ничего существенного я больше не услышал. Напоследок, уходя, я решился спросить, что за дурацкий пенопластовый шар у него на серванте.
      — Это буй, — ответил Сито. — От кошелькового трала. М-морского. Мне его один друг подарил, художник-к-концептуалист. Ты его не знаешь.
      — А он-то где его взял?
      — Н-нашёл. На Дэ-альнем Востоке. Его на берег выбросило. А он там практику проходил или ещё что. Д-давно, лет десять назад. Говорит, самое прикольное было, когда в аэропорту таможенники пытались запихнуть его в просмотровый аппарат.
      Тут неожиданно оживилась Танука, поинтересовалась, есть ли у меня компьютер и работает ли, потом повернулась к Ситникову:
      — Аркаш, у тебя ведь есть «Мертвец» на DVD?
      — Кто? А… Д-да. Зачем тебе?
      — Дай посмотреть, я занесу через недельку.
      — Бери.
      Напоследок Сито собрался проводить нас до остановки.
      — Схожу до м-магазина, — объявил он, влезая в брюки и застиранную джинсовую куртку. — Вдруг чего…
      К моему удивлению (и немалому облегчению), на улице распогодилось. Тучи ещё остались, но дождь прекратился. На востоке уже синело ясное вечернее небо. Я глянул на мобильный — полвосьмого.
      Автобуса ждать почти не пришлось.
      — Ну, б-будь здоров, — сказал на прощание Сито, протягивая руку. — Надумаешь поучиться или к-кто знакомый захочет — приходи. Возьму недорого. Ну, м-мочи краба…
      Народу почти не было, мы спокойно уселись. Автобус ехал быстро, через остановку.
      — Держи. — Танука протянула мне компакт. — Посмотришь дома.
      — Слушай, может, завтра? — вяло запротестовал я. — Вымотался я, да пил ещё…
      — Как хочешь. — Она пожала плечами. — Как тебе Сито?
      — Аркаша? Занятный тип, — признал я. — Он действительно хороший гитарист?
      — Классный, — подтвердила Танука.
      — У него ж пальцы почти не гнутся. Артрит в начальной стадии, зуб даю. Как он играет?
      — Ну да, долго не может. Да долго и не надо — не на сцене же. Он когда-то выступал, у него своя группа была, потом заболел и стал преподавать. Он рассеянный. Сядет играть — и обо всём забывает. Даже о еде. Этот его ремонт уже два года тянется. А видел чайники на шкафу? Он себе нарочно чайник со свистком купил — я посоветовала, а то они у него всё время выкипали и сгорали… Раньше лучше было. А сейчас от него жена ушла.
      — Он поэтому пьёт?
      — Да не пьёт он! Чего пить-то? Это так — для разговора и вообще. Что двум мужикам сделается с бутылки «Боровинки»… Помирятся. Лучше скажи: ты что-то разузнал?
      — Ты ведь всё слышала, — буркнул я. Танука сердито надула губки.
      — Я на кухне была, — объявила она. — Нарочно вышла, думаю, вдруг он меня стесняется… Так что?
      — Ничего. Если он не врёт, Игнат был способный малый. Мне теперь понятно, почему они так поднялись. Но, знаешь, есть кое-что… Хотя… Нет.
      Я умолк. Не говорить же ей, в самом деле, что Ситников уверен, что Игнат ни в коем разе не мог сам прыгнуть со скалы или утопиться.
      — Что-то не так?
      — Так, ничего. Ерунда.
      Девушка пристально посмотрела мне в глаза.
      — Дай свой номер.
      Мы обменялись телефонами.
      — Позвони, если что надумаешь, — сказала она.
      — Завтра тоже куда-то пойдём? — поинтересовался я. — Мне взять отгул?
      — Как хочешь, — отрезала та, — всё зависит от тебя. Промолчишь — пойдём в одну сторону. Скажешь что-нибудь — пойдём в другую.
      Я опять почувствовал раздражение.
      — Слушай, я не понимаю, чего ты добиваешься? Игната уже не вернуть.
      Танука прищурилась:
      — Ты уверен?
      Так… Я откинулся на спинку сиденья. Всё ясно! Меня окружают сумасшедшие. Надо скорее кончать с этим делом, иначе я и сам тронусь. Танука сказала: не больше недели. Ну что ж, неделю я потерплю. Посмотрю, как будут развиваться события. Я сунул диск в кофр, меланхолично подумал, что за весь день не достал камеру из сумки, и до самого города продремал под мокрый шелест колёс. Танука не стала меня тревожить, лишь разбудила, когда мы подъезжали к ЦУМу.
      — Я домой, — объявила она. — Придёшь завтра?
      — К тебе, что ли?
      — Ты же адрес не даёшь.
      — Ладно. Во сколько?
      — Чем раньше, тем лучше. Только с утра не звони: я поздно встаю.
      — Ты «сова»?
      — Я не сова! — отчего-то опять рассердилась девушка. Посмотрела в окно. — Моя остановка. Обязательно позвони! Или лучше нет, я сама тебе позвоню. Пока-пока.
      И она вышла. Дверь зашипела, хлопнула, и автобус покатил дальше. Некоторое время я ещё видел среди прохожих спину Тануки, обтянутую чёрным и блестящим, потом она пропала из виду, а я стал бороться со сном, чтобы, не дай бог, потом не проснуться без денег, без камеры и телефона.
      Вечерний город с подозрением заглядывал в автобусные окна.
      Дома я для начала забрался в ванну, потом сварил макароны, залил их яйцом и соорудил простенький ужин. На глаза попалась жёлтая обложка «Дэнс, дэнс, дэнс». Герой Харуки Мураками в перерыве между рефлексией и банальным ничегонеделанием готовит зверские, чудовищные блюда и закуски — мясо вперемешку с рыбой, овощами, морепродуктами… Когда я это читал, мне вспоминался наш пермский баламут Капризка и его «французский суп бурдэ». М-да, ничто не ново под луной… Однако не по нашим кошелькам такие кулинарные извраты. Вот разве только соевый соус…
      Я добавил соевого соуса. Аппетит был просто волчий. Я слопал всё, почистил зубы и полез под одеяло. Однако только моя голова коснулась подушки, сон исчез. Я лежал, ворочался и размышлял.
      Дневной разговор, казавшийся ещё недавно пустым и бессмысленным, вдруг начал раскрываться, как чемодан с двойным дном. Нельзя не признать, что Сито в чём-то прав насчёт души и расчёта. Конечно, смастерить хорошую песню тоже надо уметь. И «вкладывать душу» можно по-разному. Я думаю, бывает, в процессе «сборки» песни в ней происходит «самозарождение» жизни — люди ж сочиняют-то, в конце концов! И насчёт группы Игната он, пожалуй, тоже слишком резок: в готике главное — выдерживать стиль, а уж в этом они преуспели.
      Я задумался, почему в последние годы я совсем перестал слушать наши новые группы. До того я списывал всё на годы — говорили же, что с возрастом душа просит другой музыки, но сейчас я поймал себя на мысли, что старые записи любимых групп — того же «Пикника», «Кино», «Калинова моста», «Аквариума», «Нау» я по-прежнему слушаю с удовольствием. Последней была «Агата Кристи» — эти нарушали все правила, таскали мелодии, идеи и слова у всех, до кого могли дотянуться, поднимали жуткие темы — каждая их песня была как подпись под новым диагнозом, но сквозь эту маску проступал гештальт, от которого мурашки шли по коже. Вся эта дичь, недофашизм, антиэстетика и высокоорганизованная пошлость, декаданс и садо-мазо слушались на порядок интереснее всего, что делали другие. Но почему? Не потому ли, что их демоны были реальны, а в песнях нынешних ребят слишком много той самой расчётливости? Ведь какую группёху сейчас ни возьми — всё без труда раскладывается на кирпичики, так и видится, как музыканты сидят и говорят: «А давайте напишем обалденный хит и загребём кучу бабок!»
      Пишут, гребут… Огребают. А музыка где?
      Интересно, если подумать, когда началась эта бодяга. Наверное, с появлением FM-радиостанций, когда одни мэтры «забронзовели», зажрались и впали в манию величия, другие — побились, потравились или спятили, а на их место пришли энергичные молодчики с пачками баксов, прошедшие лондонские студии, не пишущие песни, а знающие, как сделать хороший хит. Ага. Know how. И вот результат: в считанные годы радиостанции затопило качественное звуковое дерьмо — любовницы бандитов и банкиров, серенький блатняк, богатенькие панки и воинствующие лесбиянки, клоуны-травести, матерящиеся мудаки и «сессионные эмигранты», неспособные связать два слова в осмысленный текст, — пустые, выверенные, бездушные поделки. А может, первой ласточкой был еще тот безобидный «Форум», для которого писал Морозов — профессиональный композитор-попсовик? Кто знает…
      И второй довод не давал мне покоя. У Игната Капустина, Сороки, был талант. Он слышал музыку, чувствовал её. И если он зашёл в тупик, это не тот тупик, от которого бросаются с моста. Он в любой момент мог уйти и начать всё сначала: девятнадцать лет — не тридцать пять, время есть.
      Я лежал и думал о гитаристах, сходящих с ума — поодиночке и группами. Я даже представил себе особый дурдом для гитаристов… Полный бред, если вдуматься.
      Или не бред?
      Я посмотрел на часы: 10:32. Сон ушёл окончательно.
      Я встал, включил компьютер и достал из кофра диск с «Мертвецом». DVD был пиратский. На обложке — сидящий Джонни Депп в какой-то дремучей, невообразимой шубе, в цилиндре, с револьвером в руке. Выглядел он сущим дистрофиком. У фильма был эпиграф из Генри Митчелла: «Желательно никогда не путешествовать с мертвецом».
      Я сварил кофе, надел очки и с чашкой в руке уселся смотреть. Пошли титры. Что-то было не так — цвет почему-то пропал. Я поиграл с настройками и вскоре понял, что компьютер тут ни при чём: это сам фильм чёрно-белый, сепия, вроде «Девушки на мосту». И с первых кадров стало ясно: я его смотрел. Не полностью, урывками и действительно где-то в компании (вспомнилось, как девчонки нудили, чтоб мы выключили «это»). В самом деле, не каждый сможет вынести полтора часа этой притчи, как бессмысленная жизнь превратилась в осмысленную смерть, тем более — без перерыва на рекламу и попкорн. В наше время, когда кино превратилось в непрерывный экшн, для большинства народа это просто чёрно-белая тягомотина. Но, раз посмотрев, невозможно забыть потом этот поезд, эту поездку главного героя в город Мэшин и его дальнейшие злоключения. Операторская работа тоже впечатляла: видеоряд необычный и запоминающийся — рваная, клипообразная эстетика. Но сейчас я обращал внимание в первую очередь на музыку. Странно, что я не запомнил её, не иначе, звук мы тогда приглушили. Весь фильм фоном шла одна тема в разных вариациях — сырой, тяжёлый гитарный блюз без всяких слов и признаков аранжировки — практически сплошное соло (именно его играл Игнат на той кассете, разве что в оригинале низов больше). Пробирало до дрожи, местами становилось просто не по себе. Нейл Янг творил чудеса — если на экране были поступки героев, их действия, мысли, то музыка передавала, что творится в их душе. Я дважды делал паузу, варил свежий кофе, потом возвращался — и намертво влипал в экран.
      Несомненно, без музыки фильм много потерял бы. Я досмотрел до конца и задумался вот о чём: как часто музыка незаметно делает просто хорошую картину культовой. Музыка Джеймса Барри, например, во многом предопределила успех «бондианы», звуковые медитации Эннио Морриконе придали особую атмосферу спагетти-вестернам Серджио Леоне. А уж «Розовая пантера»… Да и наши «Джентльмены удачи». А «Ирония судьбы» и «Семнадцать мгновений весны» с музыкой Таривердиева? Даже чтобы просто найти этот прозрачный, плывущий но воздуху звук, уже необходимо озарение. И наши «Приключения Шерлока Холмса» сильно проиграли бы без музыки Дашкевича. А «Ёжик в тумане» — сколько бы он стоил без звуковой дорожки?
      Иногда до смешного доходит. Скажем, «Серенада Солнечной долины» — так себе фильмец, слабый во всех отношениях, уже никто и не помнит, о чём он, а музыка оттуда популярна до сих пор. И перебирать подобные случаи можно часами.
      Кстати, вдруг ни с того ни с сего вспомнил я: а ведь Гленн Миллер — автор музыки к «Серенаде» — погиб, и погиб при достаточно невыясненных обстоятельствах. До сих пор неизвестно, кто сбил его самолёт.
      В голове у меня забрезжила ещё одна мысль. В принципе, я уже думал о чём-то подобном в гостях у Ситникова, теперь она оформилась окончательно. Я потянулся к телефону, минуту поколебался (всё-таки уже первый час), но потом вспомнил, что Танука ложится поздно, и решительно набрал её номер.
      Трубку взяли сразу, после первого гудка, будто девушка сидела возле телефона и тренировалась отвечать на скорость.
      — Алле.
      — Это Жан, — сказал я.
      — Я поняла, — сказала Танука и пояснила: — У меня твой номер высветился.
      Я закряхтел и мысленно выругался: никак не могу избавиться от привычки представляться, звоня на мобильный.
      — Что звонишь? «Мертвеца» досмотрел? — тем временем осведомилась та.
      Блин, да что она, мои мысли читает?
      — В общем, да, — признался я. — Но звоню не поэтому. Я вот чего подумал: все эти музыканты, гитаристы, рок-н-ролльщики… Как бы мне узнать, кто где играл, когда и не случалось ли с ними чего необычного?
      — Чего необычного?
      — Ну-у, — неопределённо протянул я, — необычного. Странного чего-нибудь. Гибели, травмы, увечья.
      Танука помолчала.
      — Посмотри в Нете, — неуверенно предложила она.
      — Долго возиться. Мне б поговорить с кем-нибудь, кто интересуется. Припомни, среди твоих знакомых есть такой? Какой-нибудь музыкант, тот же Сито, кто-нибудь ещё… Есть?
      — Не знаю, — задумчиво сказала та. — Вряд ли… Хотя, постой. Кажется, есть один… Точно, есть. Только он не музыкант.
      — А кто?
      — Писатель.
      — Писатель? — Я удивился.
      — Ну, писатель, писатель. Ты что, оглох?
      — А… при чём тут музыка? Он тоже где-то играет?
      — Нет, у него просто бзик такой, он типа меломан. Кучу всякой хрени помнит и хранит. Я, когда у него была в последний раз, стащила дисков десять или двадцать. Так что есть повод зайти отдать.
      — Ага. Так с ним можно встретиться? Можешь нас свести? Завтра или послезавтра.
      — Завтра? — переспросила Танука, после чего в разговоре опять возникла пауза: девушка сосредоточенно о чём-то думала. — Ну, можно попробовать, если он ещё не съехал.
      — С чего съехал? С ума, что ли? — совершенно искренне не понял я.
      — С квартиры, дурак!
      Я снял очки и потёр усталые глаза. Нет, всё-таки пора спать, пора…
      — Тогда до завтра, как договаривались. Я зайду?
      — Хорошо.
      И она повесила трубку.
      Сколько-то ещё я сидел и тупо пялился в экран. Какая-то мысль не давала мне покоя. Наконец я вспомнил про Танукину куртку и сегодняшний ливень, вышел в Сетку и скачал метеопрогноз «на вчера» — есть там такая дурацкая опция, очевидно, чтобы проверять — сбылось, не сбылось. Днём в Перми уверенно обещали +25…28, без осадков. Да… Жаль, что прошли времена, когда метеорологов за неправильный прогноз сжигали на костре. Оставалась сущая мелочь — понять, откуда эта девица не предполагала — знала, что в середине дня польёт дождь.
      В преддверии завтрашнего разговора я попытался отыскать информацию о гибели музыкантов — имена и даты, обстоятельства смертей и всё такое, и получил на руки пару-тройку списков. Цифры впечатляли, но подробности по-прежнему оставались за кадром. Я распечатал результаты (получилось три листка), просмотрел, отметил случаи, которые мне показались наиболее странными, и запихал всё в карман.
      Раз уж я дорвался до Интернета, следовало проверить ещё кое-какие гипотезы. Зная о пристрастии бэбиготов к «романтичному умиранию», я залез на пару сайтов, где потенциальные самоубийцы искали себе пару, жаловались на жизнь и всё такое, и просмотрел информацию за последние месяцы, ориентируясь на возраст, пол и место жительства. Никого похожего на Игната в списках не нашлось, утешения мало, но всё же…
      Из любопытства — чисто ознакомительно — я вышел на поисковик и набрал в окошке: «танука». Программа с ходу выдала 21 306 ссылок на различные страницы, в числе коих упоминались: библейский город Ханаан, турецкий деятель по фамилии Танук, рецепт лапши с хлопьями, мультик «Пом-Поко: война тануки в эпоху Хэнсэй», оборотни «хэнгэёкай», сеть ресторанов японской кухни, какая-то лошадь из романа Жюля Верна, анимэшное общество из Чебоксар, нападающий литовского «Жальгириса» Танука Бёрд — плюс куча отсылок на разные форумы и море порнографии. Ворошить этот термитник не было ни сил, ни желания. Я выключил машину и лёг спать.

      Ненавижу менять свои планы! Если я что-то запланировал с вечера, то очень злюсь, когда утром приходится всё пересматривать. Тем не менее планы поменялись — Танука позвонила мне в десять утра, сказала, что до полудня будет занята, и предложила встретиться на площади Карла Маркса. Спорить я не стал, только спросил, где именно, нажал отбой и поплёлся умываться и готовить завтрак.
      За суетой последних дней я совсем перестал пополнять запас продуктов. На кухне обнаружились только батон, рожки и замороженные овощи. Я решил сварить из этого овощной суп, хотя завтракать супом, с моей точки зрения, по меньшей мере странно. Но, памятуя день вчерашний, я решил на всякий случай заправиться впрок. Без скольки-то двенадцать я надел свитер, кроссовки и вышел из дома. От меня до Сибирской (бывшей Карла Маркса) пять минут ходьбы плюс столько же вверх, до площади, так что особо я не торопился.
      Фотоаппарат я сегодня решил с собой не брать.
      Танука была уже на месте, и это меня удивило: не припомню, чтобы хоть одна моя знакомая пришла на встречу вовремя. Она стояла возле входа в сквер, у овощной палатки, и разговаривала с парнем — я издалека не разглядел его лица, хотя мне показалось, я встречал его в компании Игната. Высокий, в кожаном плаще, с прямыми чёрными волосами, собранными на затылке в хвост, с бас-гитарой в клетчатом чехле — он наверняка тоже из их банды. Впрочем, все они выглядят похоже. Пока я приближался, разговор закончился, парень махнул рукой, подхватил гитару и удалился в сторону Гарнизонного. Танука осталась одна, огляделась, увидела меня и помахала рукой.
      — Хай, — сказала она, когда я подошёл, перехватила мой взгляд и пояснила: — Это Севка Дрын из «Kabinett Der Sinne». Знаешь их?
      Я наморщил лоб и только секунд через пять сообразил, что так называется группа, где играл Игнат. Я всё время не мог запомнить название. Странно, что оно всплыло только сейчас. Похоже, всем, с кем я общался в эти дни, это было до лампочки, максимум вспоминали, что парень «играл в каком-то ансамбле».
      — Видел как-то раз, — кивнул я. — Они уже знают?
      — Да. Уже.
      Танука ёжилась и держала руки в карманах. Сегодня на ней был чёрный балахон с Мэрилином Мэнсоном, ярко-малиновые брючки и такая же бейсболка без эмблемы, из-под которой сзади хвостом выбивались светлые волосы, спадая на маленький рюкзачок. Шею девушки охватывал кожаный ошейник с шипами, на груди болтались миниатюрный мобильник и дырявый египетский крест (блин, всё время забываю, как он называется). Из макияжа — только помада и лак на ногтях, на сей раз малиновые, в тон брюк. Оделась девонька опять не по погоде: хоть и палило солнце, после вчерашнего дождя было прохладно, земля дышала холодом и сыростью. А ведь утром было ещё хуже. Но выговаривать ей я не стал — во-первых, кто я такой, чтоб читать ей мораль, во-вторых, сам терпеть не могу, когда мне выговаривают, и, в-третьих, появился лишний повод проверить, как там обстоят дела сегодня с предсказанием погоды, пойдёт чукча на охоту или за дровами.
      — Ну, куда пойдём? — осведомился я вместо этого.
      — Пока не знаю, — мрачно бросила Танука.
      — То есть как? — удивился я. — Получается, я зря с работы отпросился? Ты же вчера обещала сводить меня к этому… писателю твоему.
      — Нет его. Я обзвонила всех — как сквозь землю провалился.
      — В смысле? — не понял я. — Кто провалился? Писатель провалился?
      — Ну да. У него бывает. Он вообще не особенно любит с людьми общаться, а если нападёт хандра, вообще прячется от всех на месяц или два — и хрен его найдёшь.
      — А сотовый у него есть?
      — Нету.
      Танука морщилась и кусала губу. Мы стояли на самой остановке, то и дело подъезжали автобусы, входили и выходили люди. Большинство безразлично проходили мимо, но некоторые, как идиоты, таращились на Танукин ошейник. Кое-кто кривился и отводил глаза, двое гопников матюгнулись, а отойдя — заржали, а одна бабка плюнула и перекрестилась. Но девушке, похоже, их гримасы были пофигу. Рядом с нами четверо рабочих в оранжевых жилетах, ремонтировавшие бордюр, сосредоточенно месили цемент. Лопаты раздражающе шаркали по асфальту.
      — Слушай, пошли куда-нибудь, — предложил я, моя спутница кивнула, и мы двинулись к танку возле Дома офицеров. — А дома тоже не знают, где он?
      — Да нет у него дома, — отмахнулась Танука и снова покусала губу. Взгляд её бездумно блуждал по сторонам.
      — Как нет?
      — Да так. Он сам не пермский — из области, из какого-то городка на севере. Но вся работа у него здесь, друзья тоже, вот и живёт где попало. Есть деньги — снимает комнату, а нет — мотается из дома в дом, по квартирам друзей. Он уже лет десять так живёт.
      — Зачем?
      — Не знаю. А думаешь, просто выбраться из области в Пермь?
      — А пишет он когда? Что ж это за писатель — денег у него нет, телефона нет, живёт где попало… Он вообще хоть где-то издавался? Как его фамилия?
      — Севрюк.
      — Хохол, что ли?
      — Сам ты хохол… Просто фамилия такая. Местный он, с Урала.
      — Он тоже гот?
      — Нет. Он не гот.
      Я наморщил лоб, перебирая в памяти писателей, которые более-менее на слуху. Фамилия и вправду звучала знакомо, но где я её слышал, в связи с чем — не вспоминалось.
      — Севрюк, Севрюк… А как зовут?
      — Вадим. Вадим Севрюк.
      — «Г» или «К»? — пошутил я, но шутка, похоже, оказалась с бородой: Танука только криво усмехнулась:
      — Смотри при нём не ляпни.
      — Ладно, ладно. Как же его друзья находят, если надо? Или друзей у него тоже нет?
      — Почему нет? Есть. Так и находят: обзванивают всех и спрашивают, где Севрюк. Если кто-то знает, говорит.
      Маразм… Похоже, дядька не только мизантроп, но и параноик. «Тяжела и неказиста жизнь военного связиста…»
      Я никогда не задумывался, какова она, жизнь российского писателя, и вообще, каков он из себя. При слове «писатель» мне представлялся лысоватый, пожилой, с аккуратной бородкой интеллигент в толстом свитере и кожаном пиджаке. Непременно с трубкой. У него, естественно, дача (в крайнем случае — благоустроенная квартира), где с девяти утра до шести вечера ежедневно идёт процесс написания шедевра, все домашние ходят на цыпочках, а жена каждый час приносит ему чай с ванильными сухариками… Или нет, жена у него — этакая салонная дама, светская львица или модный тусовочный персонаж, а чай и сухарики приносит домработница. Горничная. Ага.
      М-да… Я усмехнулся и поскрёб в затылке. Похоже, подобные представления — рудимент совкового мышления, когда «большие» писатели, обласканные властью, были привилегированной кастой, а другие, опальные, у кого не получилось вовремя удрать на Запад, ковыряли уголь в Воркуте. Я совершенно не думал, что есть ещё другие — серые и незаметные, живущие среди нас. Мы читаем их (хотя лично я предпочитаю западных), но совершенно не знаем, кто они, где и как обитают. Да и зачем это нам? Живи они на Луне — нам не было бы никакой разницы. Однажды я видел по телику интервью с модной писательницей, автором дамских детективных романов в бумажных обложках — она строчила их по две штуки в месяц и сетовала, что у неё руку от работы сводит. Невыразительное личико, кривой ротик, глазки в кучу, сбивчивая речь… Совершенно неприметная, я бы даже сказал — неприятная дамочка. С другой стороны, не всем же быть Львами Толстыми. Кстати, романы у неё оказались — совершеннейшая дичь, компот из телефонной болтовни, собачек-кошечек, готовки, описания фасонов платьев и натужного юмора, по большей части содранного с сайта anekdot.ru. Все преступления главная героиня раскрывала только благодаря редкостному таланту всё время путаться у всех под ногами.
      — Что у него выходило, ты знаешь? Может, я читал.
      — Да много чего, — ответила Танука, по-прежнему думая о чём-то своём. — Если б читал, запомнил бы. «Зимний волк»… «Ночь топора»… «Дух воды»… «Пробуждение змея»…
      — Ого, — признал я. — Нехило. Он кто? Детективщик?
      — Фантаст. Он фэнтези пишет, славянское.
      Я постеснялся сказать, что даже не знаю, что это такое.
      Мимо прошла женщина, с ней мальчик лет десяти. Краем уха я услыхал, как пацан спрашивает: «Мам, а кто такой Карл Маркс?» Что она ему ответила и вообще ответила ли, я уже не услышал.
      — Вот ведь… — пробормотал я.
      — Что? — встрепенулась Танука.
      — Да мальчишка.
      — Какой мальчишка?
      — Да прошёл сейчас мимо, с мамой. Спрашивал у неё, кто такой Карл Маркс.
      — А-а. — Танука оглянулась. — Ну и что?
      — Ничего, — вздохнул я. — Просто я в его возрасте знал, кто такой Карл Маркс. Не говоря уже о том, кто такой Ленин.
      — А кто такой Ленин? — на полном серьёзе спросила Танука.
      От козырька бейсболки на лицо девушки падала густая тень, выражения глаз не было видно, а нарочно нагибаться и заглядывать в лицо мне не хотелось. Но, похоже, она не шутила и не издевалась.
      — Дедушка Ленин — это тот, кто сто лет назад собрал всех богатых и сжёг, — мрачно сказал я.
      Та ничего не сказала, только кивнула. Даже не улыбнулась. О времена…
      Не сговариваясь, мы повернули налево и теперь шли к «Кристаллу». Уже стало видно рекламный щит. Танука вдруг оживилась и повернулась ко мне.
      — Слушай, а пошли в кино, — предложила она. — Всё равно подумать надо, в голову ничего не лезет, а одной мне в лом.
      Я прищурился на афишу. «Бэтмен: начало». Это я ещё не смотрел. Вообще-то, я не люблю бэтмениану. Для американцев Бэтмен, может, и национальный герой, вроде нашего Чапаева, но для меня он, например, не представляет интереса.
      — Не хочется, если честно, — признался я.
      — Мы договорились — куда я, туда и ты, — напомнила Танука, истолковав моё молчание по-своему. — Пойдём. Дневные сеансы дешёвые.
      — Ну, пошли…
      С работы я всё равно отпросился, загадочный Севрюк залёг на дно, как старая камбала, так что делать нам, в общем, нечего. Оказалось, ближайший сеанс через десять минут. Мы едва успели купить билеты, два больших стакана «Пепси», картонное ведёрко воздушной кукурузы и пройти на свои места. Народу было — кот наплакал. Впрочем, это естественно: летом все на дачах, в отпусках. Вскоре погас свет, начались рекламные ролики. Редкие зрители вяло хрустели кукурузой, я тоже ухватил пару горстей.
      Тёплый, солоноватый на вкус попкорн напоминал пенопласт и отдавал несвежим маслом. Я запил его колой и, когда Танука снова протянула мне ведёрко, отказался.
      Наконец начался фильм, добротный, крепко снятый, с неплохими актёрами, но в целом совершенно никакой. Сколько-то минут я сидел спокойно, потом начались странности. Несмотря на прохладу, мне почему-то стало тяжело дышать, я ощутил вялость и слабо следил за развитием событий. Глаза застилала пелена, я всё время моргал. На экране молодой миллионер, решивший стать супергероем, вступал в клан ниндзя, в кресле рядом со мной увлечённо хрустела попкорном моя внезапная подруга, впереди маячили головы других зрителей, а на меня накатило чувство, будто я в зале один. Экранное действо слилось в мешанину бурых пятен, будто в аппарате расплавилась плёнка, а ещё через минуту со всех сторон нахлынули холод и густая чернота, звуки исчезли, и я провалился.
      Когда я вновь обрёл способность видеть, зал был совершенно пуст и тёмен, только справа и слева горели зелёные надписи «Exit». Я огляделся, даже посветил мобильником, чтоб удостовериться, протёр глаза, но ничего не изменилось. Зал как зал, только пустой. Блин, ерунда какая, подумал я. Уснул я, что ли, и досидел до закрытия? Да нет, вряд ли: какое может быть закрытие, когда «Кристалл» — круглосуточный кинотеатр! Я хотел сказать что-то, откашляться, позвать кого-нибудь — и не смог. Ни слова. Гортань, язык — всё онемело, как в дурном сне. Прочие звуки тоже доносились как сквозь вату. Дышалось тяжело. Несмотря на то, что зал виделся мне пустым, подсознательно я ощущал рядом с собой чьё-то присутствие, и от этого мне было здорово не по себе.
      Неожиданно вспыхнул экран, я поднял голову и сразу прикрыл глаза рукой — таким ярким он мне показался.
      Показывали лес. Горный склон, очень крутой. Оператор, судя по всему, карабкался вверх по этому откосу, в кадр попадали только мох, трава и камни, пересыпанные хвоей. Изображение дергалось, как при съёмке с рук. Так бывает: любительская камера движется рывками, плохо настраивается, поймать что-либо в поле зрения трудно, удержать — ещё труднее. Меня замутило. Однажды меня угораздило посмотреть фильм «Ведьма из Блэйр» — ощущения были похожие, разве что сейчас цвета слишком яркие и сочные для любительской съёмки, да и панораму ручной камерой не охватить.
      Звук по-прежнему отсутствовал. Снимавший тем временем добрался до какой-то скалы — небольшого белёсого останца, торчащего из склона и нависающего над рекой, как крепостная башня. Река была типичной малой уральской речкой. Это вполне могла быть Сылва или Яйва, на миг мне показалось, я узнал места, но наверняка не поручился бы. Некоторое время оператор брал панораму, потом забрался на скалу, на самую вершину, направил объектив вниз и стал снимать реку, горный склон и верхушки деревьев под собой. От зрелища захватывало дух. Не знаю, как это получалось, но изображение было каким-то живым, практически трёхмерным, словно в стереокино. Затем камера сделала несколько поворотов — таких быстрых, что изображение размазалось и слилось в череду ярких полос, от которой к горлу подкатила откровенная тошнота. На миг мне показалось, что экран в этом странном кинотеатре на самом деле никакой не экран, а совершенно реальное окно, за которым происходят реальные события. В этот момент в кадр попал какой-то силуэт, большой и чёрный, однако не успел я его разглядеть, как оператор дал «наезд» и камера стремительно понеслась вниз.
      У меня захватило дух, словно падал я сам. Я со свистом втянул воздух, зажмурился, выдохнул — и вдруг почувствовал, что кто-то дёргает меня за рукав. Тотчас на меня лавиной обрушились звуки, я открыл глаза и обнаружил себя сидящим в нормальном, нашем кинозале. На экране кто-то дрался. Судя по тому, что были это те же ниндзя и будущий Бэтмен, выпал я из реальности ненадолго.
      Да что ж со мной такое!..
      — Ты чего? — обеспокоенно спросила Танука. В темноте невозможно было различить её лица, только блестели белки глаз и заклёпки на ошейнике.
      — Я… мне… надо выйти, — пробормотал я, наклонившись к своей спутнице, проигнорировал её вопросительный взгляд и стал пробираться к выходу. Ближние зрители оборачивались на меня.
      Фойе пустовало. Скучающая билетёрша бросила на меня равнодушный взгляд и потеряла ко мне интерес, как и бармен за стойкой. Оба смотрели футбол по маленькому телевизору. В туалете тоже никого не оказалось. Я открыл кран, умыл лицо и постарался успокоиться. Руки мои тряслись. В зеркале отразилась такая бледная физиономия, что я с трудом себя узнал. Ничего общего со мною утренним.
      Вдруг я почувствовал такой сильный рвотный позыв, что не успел сдержаться, как меня вывернуло, а потом ещё и ещё — до сухой желчи.
      Всё ясно, отстраненно думал я, отмывая раковину. Я отравился. Съел что-то не то. Попкорн, пепси или утренний суп тому причиной — теперь уже поздно выяснять. Отсюда и тошнота, и галлюцинации. Всё ясно… Всё ясно.
      После приступа полегчало, правда, сразу захотелось отлить. Стоять было невмочь — меня шатало. Я зашёл в кабинку, закрылся на защёлку, стянул штаны и сел на унитаз.
      И тут на меня снова накатило: мир опять поплыл перед глазами, руки-ноги словно удлинились, предметы стали удаляться, как после укола калипсола. Голова кружилась, ноги проседали, словно плитки пола стали пластилиновыми. Я привалился плечом к стене, превозмогая дурноту, а когда стало полегче, до слуха моего донёсся странный прерывистый звук: «Цк-цк… Цк-цк…» Я давно отжурчал своё и теперь сидел, навострив уши, и никак не мог понять, что это. Звук определённо доносился снаружи и определённо приближался. «Цк-цк… Цк-цк…» Больше всего это походило на цокот коготков по кафельному полу. У меня мурашки побежали по коже — так вдруг сделалось не по себе.
      Я уже говорил, что, когда я вошёл, туалет был пуст — дверцы всех кабинок распахнуты, спрятаться совершенно негде. Входную дверь я тоже плотно прикрыл за собой, да и открывалась она шумно, я тоже не мог этого не заметить…
      Блин, да что же это?!
      Тем временем звуки приблизились и стихли аккурат возле моей кабинки. Я сидел ни жив ни мёртв, боясь пошевельнуться. Надо сказать, дверцы в общественных уборных часто устроены совершенно дурацким образом, так что не достают до пола сантиметров двадцать — двадцать пять, и туалет в «Кристалле» не был исключением. Сидя на унитазе, я мог видеть только маленький кусочек кафельного пола и лишь по прошествии минуты или двух рискнул чуть-чуть нагнуться и посмотреть.
      Там определённо кто-то был. Или что-то было. Напрямую я не видел — это находилось слишком далеко, почти у самых умывальников, да и очки мои лежали в кармане. Но в белой полированной плитке, покрывавшей пол, явственно отражался тёмный размытый силуэт — казалось, я даже различаю ноги или лапы. Перед глазами всё плыло. Собака! — вдруг догадался я. Это собака… Но чья? Откуда? Как сюда попала? Что ей надо?
      Я ничего не понимал.
      Тянулись секунды. Ничего не происходило. Если это и впрямь собака, то она сидела без движения, не чесалась, не пыхтела, не зевала. Честно говоря, я был этому рад: зарычи она или загляни под дверь — я бы, наверное, умер на месте. Временами мне казалось, я слышу дыханье, но это, скорее всего, было моё собственное, отражённое стенами кабинки. Сердце у меня колотилось как бешеное, в горле стоял ком. Я с трудом сдерживал растущую в груди панику. И когда из-за двери опять послышался какой-то звук, я сделал единственное, на что хватило сил: нащупал позади себя сливной рычаг, нажал на него и, под шум устремившейся в унитаз воды, провалился в спасительный обморок.

* * *

      — Жан! Жан, очнись! Ну, блин…
      Кто-то несильно, но чувствительно бил меня по щекам. На редкость неприятное чувство, скажу я вам.
      — Да очнись же! Приди в себя!
      Будивший меня был на редкость настойчив. Пришлось «приходить».
      Я по-прежнему сидел в кабинке туалета. По лицу меня лупила, как нетрудно догадаться, Танука. Чёрные глаза смотрели на меня тревожно и внимательно, однако без всякого испуга. Бейсболку девушка держала в руках.
      — Вставай, — сказала она, морщась и разминая отбитую ладонь. — Не хватало ещё, чтоб нас менты загребли.
      — За что? — спросил я, вернее — попытался спросить, потому что язык едва шевельнулся. Но Танука поняла.
      — За внешний вид, — сказала она. — Выглядишь как долбаный торчок! Любой мент решит, что ты ширялся, не отмажешься. Счастье, что это я тебя нашла. Вставай и валим отсюда.
      Я попытался сесть, провёл рукой по лицу. Пальцы подрагивали, всё тело сотрясал озноб. Ощущения возвращались медленно, кожа на лице потеряла всякую чувствительность, была как резиновая, будто в челюсть мне вкатили заморозку. Дышалось тяжело. Я глянул вниз, обнаружил, что всё ещё сижу на унитазе, со спущенными штанами, и смутился.
      — Отвернись, — буркнул я, встал и заёрзал, втискиваясь в джинсы.
      — Что, стыдно? — поинтересовалась та. — Ладно, ладно… Я не смотрю.
      Она отвернулась.
      — Долго меня не было?
      — Минут пятнадцать. — Танука пялилась в зеркало, разглядывая своё или моё отражение. Я не стал протестовать — много она там всё равно не увидит. Другой глаз она не сводила с входной двери. — Хорошо, что я вышла, а то бармен уже собирался идти смотреть, как ты там… Что стряслось?
      — Не знаю, — честно признался я. — Плохо стало. Я, наверно, чем-то отравился.
      — Да, ты ещё в зале был какой-то не такой. — Она заглянула в раковину. — Тебя рвало?
      — Угу.
      Ноги двигались неохотно — похоже, на толчке я защемил себе какой-то нерв. Шаркая, я подошёл к раковине и стал умываться. Запах рвоты до сих пор висел в воздухе, как невидимое облако, его не могли перебить ни дезинфектор, ни жидкое мыло. Меня снова замутило. Я поскорее бросил в лицо пару горстей холодной воды, вырвал из держателя бумажное полотенце, утёрся, заправил рубашку в джинсы и провёл рукой по волосам. Посмотрелся в зеркало. Результат меня порадовал — на вурдалака я уже не походил. Вполне себе нормальное лицо.
      — Ну что, всё? — спросила Танука, с любопытством наблюдавшая за моими действиями. — Пошли скорее.
      — Как тебя пустили в мужской туалет? — спросил я.
      — Я сказала, ты мой брат и я боюсь, что тебе стало плохо.
      — Отчего плохо-то?
      — Я сказала, у тебя диабет.
      — Типун тебе на язык…
      — Сам дурак. Между прочим, классный отмаз, особенно если в сумке инсулинка. — Танука за моей спиной захихикала и вдруг тихо охнула: — Ой… Что это?
      — Где? — Я обернулся, проследил за её взглядом и упёрся в кабинку, где я так позорно выпал в осадок. На первый взгляд вроде ничего особенного там не было, но что-то в голосе девушки заставило меня приблизиться. Я глянул — и похолодел.
      На плитках пола, возле унитаза, отпечатались следы кроссовок, но то были не грязь и не вода: отпечатки вдавлены, будто плитки на мгновенье стали восковыми. Я даже надел очки, чтоб убедиться, что это не глюк, и с трудом подавил порыв протянуть руку и пощупать — всё-таки туалет, знаете ли.
      — Аллея звёзд, блин… — растерянно пробормотал я, встал и поправил очки.
      Следы мои — факт. Даже если не принимать во внимание размер, зеркальный оттиск «ЕССО» поперёк подошвы говорил сам за себя. Плитки тоже самые настоящие, на этот счёт у меня не было сомнений. А вот насчёт остального я ничего не мог сказать: разумного объяснения случившемуся у меня не было. Не принимать же за реальность приключившийся со мною кошмар! Или принимать?
      — М-да… — Я провёл рукой по мокрым волосам и повернулся к Тануке. — Вот что: давай-ка и вправду пойдём, пока нас не замели…
      — Так это что, твои следы?
      — Кажется, да.
      — Ну, ты крут! — с восхищением сказала она. — А как…
      — Пошли, пошли.
      Бармен и билетёрша с подозрением глянули на нас, но я махнул им рукой, мол, всё в порядке, и мы вышли вон. Досматривать фильм не было желания. Добавлю, что ни я, ни моя спутница об этом ни разу не пожалели.
      Снаружи было солнечно, хотя по-прежнему свежо. С Камы дул холодный сильный ветер, разгоняясь вверх по Комсомольскому проспекту, от него рябило в лужах, вихрилась пыль и задирались юбки у девчонок. Минут через пять я обратил внимание на редкий назойливый писк, звучащий у меня из кармана, и не сразу сообразил, что это мой мобильник напоминает о пришедшей SMS. Должно быть, сообщение пришло, пока я был в отключке. Я поспешно вытащил телефон и уставился на экран. При ярком свете изображение просматривалось плохо, всё расплывалось. Я поправил очки.
      «GОСНuОРХ!!!» — гласила надпись.
      Я поскрёб в затылке. Снова-здорово! Но раньше я хоть что-то понимал, а сейчас…
      — Что там? — полюбопытствовала Танука, пытаясь заглянуть мне через плечо.
      — Белиберда какая-то, — сказал я, протягивая ей телефон. — На, посмотри сама.
      — Бли-ин! — сказала она, посмотрев сперва на экран, потом на меня. — Какая же я дура… Пошли скорее!
      — Ты что-нибудь понимаешь?
      — Конечно! — Она сердито нахлобучила бейс так, что не стало видно бровей, двумя быстрыми движениями заправила волосы под ремешок и зашагала в сторону цветочного павильона и автобусной остановки. Остановилась. Обернулась:
      — Ты идёшь?
      — Куда?
      — Сейчас объясню.
      Всё оказалось проще, чем я думал. Гордое, хотя и малопонятное имя «ГосНИОРХ» носил институт, находившийся поблизости. Мы не могли предполагать наверняка, но если мой секретный информатор продолжал играть в подсказки, то писатель, видимо, скрывался там.
      — Это как-то расшифровывается? — осведомился я, когда автобус номер восемь высадил нас на улице Чернышевского.
      — Да. Только я не помню как.
      — Что-то связанное с химией? — предположил я.
      — С рыбами.
      — С рыбами? — растерялся я. — Тогда что он там делает?
      Танука пожала плечами и едва заметно улыбнулась:
      — У него там друзья.
      Мы двинулись вниз, к дамбе, мимо бывшей «Тортиллы», ставшей магазином запчастей, перешли улицу, спустились по лестнице, дважды повернули и оказались возле библиотеки.
      Я сто лет тут не был. Не знаю, что за псих додумался построить центральную городскую детскую библиотеку в таком гадюшнике. Во-первых, не на всяком автобусе сюда доберёшься. Во-вторых, транспортная развязка здесь просто чудовищная: уйма светофоров, круговое движение, а посередине, на острове — старая жилая двухэтажка. Если переходить улицу, то с одной стороны будет крутой поворот и машин не видно до последнего момента, а с другой — длиннющий подъём, перед которым водители загодя набирают сумасшедшую скорость, чтобы зря не газовать. Никто не тормозит, и «зебра» на асфальте нарисована будто в насмешку. Здесь бы здорово помог подземный переход, но в Перми их строят там, где ходят толпами, а вовсе не там, где опасно ходить. В-третьих — справа тянется глубокий лог, кое-как огороженный забором, а внизу течёт речка Егошиха, на крутых берегах которой местные жители настроили сараев и развели террасное земледелие. Как итог, окрестности давно и прочно облюбовали бомжи всех разновидностей. По реке проходит граница меж двумя районами, и, случись чего, врачи или пожарные сперва час выясняют, кому ехать, а часто не приезжают вовсе. Ладно хоть милиция тут своя. Правда, толку…
      Однако, я отвлёкся. У библиотеки мы не задержались, Танука потащила меня дальше. Асфальт был — мрак, — сплошные колдобины. По левую руку, как Великая Китайская стена, тянулся белый бок многоэтажки, исцарапанный похабными словами и корявыми граффити. Во двор вели узкие лестничные проходы. В нише обнаружился вход в какое-то учреждение — там-то мы и остановились.
      — Это здесь?!
      — Да, здесь, — подтвердила Танука и принялась давить на кнопку.
      Пока моя провожатая поднимала трезвон, я рассматривал вывеску с надписью: «Пермский филиал Государственного научно-исследовательского института озёрного и речного рыбного хозяйства». Половина букв была оторвана.
      — Что-то не сходится, — пожаловался я.
      — Что не сходится? — обернулась Танука.
      — С названием что-то не так, — пояснил я и произнёс, выделяя каждую букву: — Должно быть — ГосНИИОИРРХ.
      — Если всё называть, как положено, хлопот не оберёшься, — недовольно сказала Танука. — Ты ещё ПНОС вспомни.
      — А что ПНОС?
      — А те тоже сперва назывались: «Пермское Объединение Нефте-Орг-Синтез», — ехидно сказала Танука и прищурилась. — Ну-ка, сократи… Да что они там, уснули, что ли?
      И она снова вдавила накрашенным ногтем кнопку звонка. Оставалось надеяться, что девчонка знает, что делает.
      Дверь открыл высоченный парень в трикотажной майке, выглядевшей так, словно в неё с расстояния пяти шагов палили картечью, лыжных брюках с пузырями на коленях, весь заросший диким волосом и бородой, как Карл Маркс. Тапкам и сандалетам он предпочитал старые кроссовки без шнурков с отрезанными носами, из которых торчали пальцы босых ног; я в жизни не видел таких больших ступней. Вдобавок, он ещё что-то жевал.
      Я обалдел. Типаж был потрясающий. Стало жаль, что камера осталась дома. Я уж было решил, что этот маргинал и есть искомый Севрюк, но Танука сказала: «Привет, Кэп. Севрюк здесь?» — получила молчаливый утвердительный кивок и соизволила войти.
      Я последовал за ней. Тяжёлая бронедверь захлопнулась. Несколько секунд я стоял, беспомощно моргая, прежде чем смог нормально оглядеться.
      Внутри царили полумрак и кавардак. Институт занимал подвально-цокольный этаж громадного жилого дома. Вдоль него по всей длине тянулся слабо освещенный лампами дневного света коридор, по обе стороны которого располагались кабинеты, комнаты, лаборатории, склады и даже, кажется, библиотека. Всюду громоздилось снаряжение: вёдра, пластиковые тазики, болотные сапоги, оранжевые прорезиненные плащи и спасжилеты, мотки верёвок и уйма герметичных пластиковых банок в картонных ящиках. С зелёных стен свисали сети и неводы. Пахло ацетоном, рыбой и формалином — почуяв этот запах, я мгновенно перенёсся лет на десять в прошлое, когда я учился в медицинском.
      — Как на подводной лодке, — высказал я свои впечатления в ответ на молчаливый взгляд Тануки.
      — Они и живут так же, — заявила та. — Раз в неделю выбираются купить продуктов, а в остальное время носа отсюда не кажут. Если Пермь провалится к чертям, они об этом узнают только дней через пять.
      — Ничего себе… А спят они где? Здесь же?
      — Ага. В гостевой. Пошли. Чего встал?
      «Карл Маркс», как актёр, сыгравший роль, исчез со сцены. Коридор был пуст, тёмен и пугающе тих, только где-то за дверью еле слышно бубнил телевизор и играла музыка.
      — Где все-то?
      — Полевой сезон, — пояснила девушка, пробираясь между вещевых завалов. — Все ж на выезде, работают на реках, в экспедициях, а кто остался, отдыхают перед следующими… — Она свернула налево и поздоровалась: — Привет, мальчики!
      «О! Здорово! Привет!» — загалдели ей навстречу радостные голоса. Я свернул следом и оказался в холле, обитом дерматином цвета тёмного бордо.
      Здесь пили. На одном конце стола стоял надорванный кейс с двумя дюжинами пива в банках, на другом — литровая бутылка водки дорогой марки (тоже, кстати, початая). Пространство между ними заполняли бутерброды с колбасой и сыром, раскупоренные банки с маринованными огурцами, перцами и консервированной кукурузой, миска с помидорами, глубокая тарелка с молодой картошкой и электрический самовар. Судя по количеству еды и внешнему виду собравшихся, веселье только-только началось. Пирушка была чисто холостяцкой, сложных блюд приятели не признавали, и вообще, похоже, подъедали старые походные припасы. Вопреки моим ожиданиям, рыба в меню не входила ни в каких видах. Из огромного и старого компашника наигрывали «Blackmore’s Night», первый альбом. Тихая музыка удивительно не соответствовала картине.
      — Это Жан, — непринуждённо представила меня собравшимся Танука. — Что празднуем, Вадь?
      — Гонорар, — ответил сидящий в раздолбанном кресле парень, и я повернулся к нему.
      Писателю было лет тридцать, и выглядел он кем угодно, только не инженером человеческих душ. Одетый в серый свитер с растянутым воротом и вытертые джинсы, он оказался среднего роста, с незагорелым, правильным, но совершенно заурядным лицом, вдобавок был склонен к полноте. Рыжеватые волосы сильно вились и не видели расчёски по меньшей мере неделю. Глаза, серые, слегка навыкате, смотрели прямо и оценивающе. Веки красные — наверное, от недосыпа. Представляясь, он привстал и протянул руку:
      — Вадим.
      — Жан.
      — Так и звать? — прищурился он.
      — Так и звать.
      Секунду подумав, он пожал плечами и сел обратно.
      — Ну, ладно… — сказал он и кивнул на стол. — Присаживайтесь.
      Странный тип, подумал я, стараясь не смотреть в его сторону. Что-то в нём настораживало: люди с таким взглядом часто обладают вспыльчивым характером, из них с равным успехом получаются или хорошие друзья, или враги на всю жизнь — тут всё зависит от того, как себя поведёшь Впрочем, может, он просто не любит прозвищ.
      Кроме собственно писателя в комнате присутствовали ещё трое. Первым был тот самый заросший тип, отзывающийся на Кэпа, вторым — субтильный паренёк с бородкой клинышком и, несмотря на молодость, обширной лысиной Вдвоём они вполне могли служить натурщиками к плакату о марксизме-ленинизме, не хватало только Энгельса. Третьего я заметил не сразу — он сидел к нам спиной и играл в ужасно древнюю леталку на компе. Внешности он был даже не восточной, а скорее северной — длинноволосый, чуть раскосый, сильно загорелый, с простым обаятельным лицом и маленькими усиками. Писатель держал в руке рюмку, «Ленин» пил пиво — маленькими дозами но с большой сосредоточенностью, а тот, который Кэп, делал несколько дел сразу — смотрел ящик, читал книгу и ел по кругу всё, до чего мог дотянуться, не делая различий между огурцами, шоколадом, сыром, пряниками и картошкой с майонезом. Меня всё ещё мутило (а при виде такой картины вообще поплохело), поэтому от спиртного я отказался и попросил чаю. Мне налили. От горячего стало легче.
      Танука с писателем затеяли беседу, «Ленин» нацепил очки и вставлял свои реплики (оказалось, его зовут Виталик), Ричи Блэкмора в кассетнике сменил Леонард Коэн, а я всё сидел в странном оцепенении. Не знаю почему, нo мне стало удивительно спокойно. Зашторенные окна не давали распознать, какое на дворе время суток (или даже время года). Совершенно не ощущалось, что мы в центре большого города. Хоть говорят, что первое впечатление обманчиво, на деле оно часто оказывается самым точным — мы действительно будто оказались на подводной лодке. Монотонный гул какого-то механизма за стеной усиливал сходство. «Что там у вас?» — спросил я. «А холодильник», — дружелюбно отозвался парень за компьютером. Звали его Алексей.
      Настоящее имя Кэпа осталось для меня загадкой.
      Тем временем ко мне подошёл Севрюк.
      — Танука сказала, ты хотел узнать что-то насчёт музыки.
      Говорил он, как многие на Урале, очень быстро и неразборчиво, почти не двигая нижней челюстью; я невольно напрягся и посмотрел на Тануку. Та утвердилась за столом поближе к самовару, невозмутимо положила в стакан семь или восемь ложек сахару, налила чаю, размешала получившийся напиток в слоистый сироп и принялась его пить, потеряв к нам всякий интерес. Я невольно проследил за её взглядом и всё понял: телевизор настроен на Fashion-TV. Универсальный канал: парни смотрят на девок, девчонки — на платья, и все довольны. Я откашлялся.
      — Да, она сказала, ты можешь помочь. Мне нужна информация.
      — Какая информация? — спросил он. — Что конкретно? Рок-н-ролл, попса, альтернатива? Наша? Западная? Какого времени?
      — Любая, — подумав, сказал я. — Если честно, меня интересует даже не сама музыка, а какие-нибудь странные случаи, связанные с нею. Ну там, гибель, увечья… сумасшествия…
      — Сумасшествия?
      — Типа того.
      Севрюк изменился в лице.
      — Зачем тебе?
      — Долго рассказывать, — уклончиво ответил я и вынул распечатку. — Вот здесь примерный список, я отметил самое необычное…
      Писатель хмыкнул, поднял бровь, не глядя взял бумаги, посмотрел на рюмку, замахнул её, заел сырком и потянулся за бутылкой. Покосился на девушку. Та завладела листком бумаги и карандашом и что-то рисовала, не обращая на нас внимания. Её бейсболка лежала рядом на столе, словно экзотический фрукт. Мы были как два индейца, обсуждающие объявление войны соседнему племени. Мнение девушки не принималось в расчёт.
      — Ты не пьёшь? — спросил писатель.
      — Сегодня нет.
      — М-да. — Он сел на стол и задумчиво посмотрел мне в глаза. Усмехнулся и поскрёб в затылке, совсем как это делаю я. — Задал ты мне задачку… Знаешь, я так сразу не скажу. Просто не вспомню. Вертятся в голове названия, даты, имена, но надо конкретно смотреть. И в кучу всё валить неохота… Ты хоть немного в музыке сечёшь, ориентируешься?
      Я невольно заёрзал: второй раз за два дня мне задавали этот вопрос. Даже неприятно становилось: неужели я так похож на лоха?
      — Да уж как-нибудь, — проворчал я.
      — Тогда вот что. Сделаем так: я принесу тебе пару подшивок, а ты попробуешь сам найти.
      — Попробую. А что за подшивки? Журналы?
      — Да всякое, — отмахнулся тот, — вырезки, журналы… мура всякая. Ты, если что, у меня спрашивай, я найду. Хочешь, сиди тут, хочешь — в гостевой, там диван. Только в библиотеку не ходи, а то начальство ругается.
      — А… сколько сейчас времени?
      Он глянул на часы.
      — Полшестого. Ты что, торопишься?
      — Нет, но…
      — Если хочешь, можешь здесь заночевать — мы всё равно до утра просидим. Подожди тут.
      Он вышел, чем-то погремел в соседней комнате и вскоре вернулся, неся три толстые папки, одну тонкую и стопку потрёпанных журналов. Грохнул всё это на стол, смахнул пыль и многозначительно посмотрел на меня.
      — Вот, архивы, — сказал он и потащил из банки огурец. — Давно бы надо их разобрать, загнать всё в комп, да руки не доходят. Что тебя интересует, чтоб я зря не копался?
      Танука посмотрела на меня, я тоже посмотрел на Тануку и прочёл в её глазах решимость идти до конца.
      — Гитаристы, — сказала она, откашлялась и повторила: — Нас интересуют гитаристы. Те, с которыми случились разные несчастья.
      — Ну, это просто, — невнятно, с огурцом во рту сказал Севрюк и потянул завязки самой толстой папки.
      Как выяснилось вскоре, ни фига я в музыке не ориентировался, был полным чайником, дуб дубом, годным лишь на то, чтоб петь про «изгиб гитары жёлтой» в палатке у костра. Аж самому стыдно сделалось. Конечно, каждый должен заниматься своим делом, не всё же… Знакомые имена и названия терялись в лавине других, то и дело глаз цеплялся за фотографию или интересную информацию, которые на поверку оказывались ложным следом или вообще полной ерундой, в другой раз, наоборот, — случайная строка оборачивалась откровением, пробирающим до дрожи. Я начал делать пометки в блокноте. Обилие бумаг раздражало. Бесила невозможность задать поиск по словам, как в компьютере, — в повседневной жизни мы настолько привыкли к мгновенному, что просто «быстрое» нас уже не устраивает.
      Папки не были энциклопедией или каталогом в истинном значении этого слова, хотя у Севрюка была какая-то система, по которой он классифицировал группы, исполнителей, продюсеров, студии и всё такое прочее. Зачем это ему, я понятия не имел, но дарёному коню в зубы не смотрят.
      Я начал с западной рок-музыки, и примерно час мы с Танукой разбирали вырезки, дурные ксерокопии и отпечатанные на машинке листы, в результате чего запутались окончательно и вынуждены были звать на помощь. Севрюк к тому времени уже опрокинул рюмок пять, разогрелся, стягивал с полки справочники, книги, приволок магнитолу и теперь все время бегал к столу и обратно, возвращаясь с тарелкой бутербродов или очередной стопой компактов, лазил в Интернет… Помню, меня поразила клавиатура его компьютера — очень старая, пожелтевшая, без единой буквы. Одни документы он едва просматривал и с досадой откладывал в сторону, другие прочитывал и восклицал: «А! Что я говорил?» — и надолго погружался в молчаливую задумчивость. Было видно, что проблема его захватила. Он моментально загорался, так же быстро терял интерес к задаче, если не видел скорого решения, искренне обижался на Танукины подначки — в общем, оказался типичной маниакально-депрессивной творческой личностью. Я поймал себя на мысли, что как раз так ведёт себя большинство готов. Удивительно, как с таким характером он умудрился что-то создать, видно, долго учился держать себя в руках. Хорошо бы глянуть, что он пишет, — это может быть интересным. Эх, психолога б сюда! Я огляделся, но книг за авторством Севрюка на полках не нашёл. Странно. Почему-то мне казалось, что писатель просто обязан сразу после знакомства тащить гостей к шкафу хвастаться своими творениями. Когда б не Танука, я бы и не заподозрил, что этот человек — писатель. Я даже решил, что она соврала.
      — Сколько ему лет? — спросил я, когда он отлучился в очередной раз.
      — Не знаю, — сказала она и предположила: — Тридцать?
      Между тем, суета вокруг вырезок привлекла внимание остальных, которые до этого сидели в холле, предаваясь винопитию, просмотру телевизора и дружеской беседе. То один, то другой появлялись в комнате, присаживались на диван и с любопытством вслушивались в наши споры. Виталик затеплил трубку, наполнив комнату медовым запахом табака. Кэп что-то жевал (эта его способность — беспрерывно что-нибудь есть — меня просто изумляла). Что за люди сошлись в этом подвале? Я вдруг подумал, что это похоже на питерскую кочегарку, лондонский сквот или богемную мансарду старого Парижа с нищими художниками, музыкантами, поэтами — в общем, на что угодно, только не на институт. Здесь присутствовал дух рок-н-ролла с оттенком психлечебницы, тот, о котором пел Кинчев: «В этом есть что-то такое, чем взрывают мир», только эти люди ничего не хотели взрывать — то ли устали, то ли просто выросли. Всё верно: муза не приходит в сытые дома, лишь под дырявой крышей, в гаражах, подвалах поэт свободен, словно птица. Но то, что подходит романтическому юноше, делает смешным человека в летах…
      Временами мне было их жаль.
      Временами я им завидовал.
      Странно, но настоящих рок-н-ролльных клубов в Перми я не мог припомнить ни одного. Оставалось задуматься почему, но мне сейчас было не до того.
      Справочного материала оказалось много, можно было сидеть над ним не одну ночь, но и то, что я успел узнать, поражало. Я сознательно и с самого начала ограничил круг поисков. Меня не интересовали группы-однодневки, безликие мальчики и девочки, «пластмассовые куклы» шоу-бизнеса, подростковые группы, «герои одного хита» и прочие. Меня интересовали звёзды.
      Начали мы с того, что лежало на поверхности. Это был, если можно так сказать, первый этап под кодовым названием «Травмы и увечья».
      Джанго Рейнхардт, австрийский цыган, король европейского джаза 50-х. Левша, при пожаре он получил тяжелейшую травму: левое запястье отнялось, безымянный палец потерял чувствительность. Подвижность сустава восстановилась, палец — нет, однако, по свидетельствам современников, он и с четырьмя пальцами мог уделать любого.
      У Джона Маклафлина, «отца» джаз-рока, хирурги вынуждены был ампутировать фалангу указательного на левой — плохо закреплённый монитор упал и раздробил ему сустав. Зажившей культёй Маклафлин полгода не мог прикоснуться к струне, врачи предлагали протезирование, но он отказался и через три года вернулся в строй. Изменилась манера игры, но Маклафлин остался в первых рядах самых быстрых, техничных и «немажущих» гитаристов мира.
      Джефф Бек, столп британского «белого блюза», однажды менял колесо, и машина сорвалась с домкрата. Результат — трещина и множественные переломы первого сустава большого пальца левой руки. За три года ни одной пластинки, вместо этого — запой и курс лечения от алкоголизма. Тем не менее, он остался в строю.
      Ларри Карлтон — огнестрельное ранение; пуля повредила сухожилия, локтевой сустав и нервные окончания пальцев левой руки. Первые полгода гитарист не мог удержать стакан воды, не расплескав его. Однако спустил струны на целую октаву, сменил Fender на Les Paul — и, введя в норму разыгрываться двенадцать часов в день, остался на прежнем уровне.
      Ингви Мальмстин, талантливый, техничный швед, фанатик Блэкмора и Паганини, породивший в 90-х моду на инструментальный гитарный хард-рок, попал в аварию в 87-м. Результат: кровоизлияние в мозг, нервный шок и атрофия левой кисти. После долгого периода восстановления заиграл лучше прежнего.
      — Они что там, все увечные, в хард-роке? — недоумевал я, пробегая список великих гитаристов. — Хотя, постой! Вот: Ричи Блэкмор ничего не ломал и не терял.
      — Блэкмор, Блэкмор… — проговорил задумчиво Севрюк и снова стал шуршать бумажками. — Это, брат, фигура. Он ведь тоже не так прост!
      В шестнадцать лет Блэкмор пришёл в группу «Savages» («Дикари»), и на следующий день их гитарист Роджер Мингэй подал в отставку. Но «дикарём» Ричи пробыл недолго — ушёл в группу «The Outlaws», где гитаристом снова был… тот самый Мингэй. Блэкмор будто преследовал беднягу, тот в итоге уехал в Австралию, где и затерялся. В 65-м Блэкмор был уже в группе «Крестоносцы», откуда «вышиб» неплохого гитариста Фила Макпилла, который с тех пор бесследно исчез. Потом была «Римская империя» — их солист впал в манию величия. Переиграв со множеством групп, Блэкмор вошёл в состав знаменитых «Deep Purple», где и стал королём хард-роковой гитары. Когда он оттуда ушёл, на замену ему подыскали парня по имени Томми Болин, очень талантливого гитариста (через год он погиб от героина). Складывалось впечатление, что Блэкмор точно уловил момент, чтоб вовремя уйти, и судьба прихлопнула другого. Он увлекался спиритизмом и Средневековьем, слушал только старинную музыку, скрипичные концерты, а в конце 90-х создал группу, где играет исключительно баллады в средневековом стиле.
      «Безумный бриллиант» Сид Барретт, основатель «Pink Floyd», «отец британской психоделии», — в первые годы он был единственным в группе, кто писал песни. Он был очень силён в этом деле, очень находчив (по выражению коллег: «Один из трёх-четырёх великих, равных Бобу Дилану»). Однако после записи второго диска Барретт натурально сдвинулся с катушек, на чём его карьера кончилась — его просто выперли из группы. Он ещё пытался что-то записывать, выпускал альбомы, сборники стихов… Бесполезно. Но и у «Флойдов» дела были не ахти. Диск 72-го года провалился, многие считали, что ждать от них больше нечего. И вдруг, когда у Сида окончательно съехала крыша, группа выпускает эпохальную Dark Side Of The Moon — «Тёмную сторону Луны». Дальше можно не рассказывать, достаточно упомянуть, что это самый продаваемый альбом из всех, которые записывали британские группы. Что до Барретта, он до самой кончины вёл жизнь тихого сумасшедшего под присмотром родственников.
      Джими Хендрикс, «бог гитары», наполовину негр, наполовину индеец чероки, первым нашёл звук, который стал основой всего тяжёлого рока. Он ничего себе не ломал, зато от природы был левшой. На концертах у него часто замыкало гитару (один раз она загорелась) — тогда он превратил сожжение гитары в ритуал. Даже смерть его окутана событиями, совершенно необъяснимыми. В 70-м, на съёмках «Rainbow Bridge», он отыграл два потрясающих концерта на Гавайях у подножия разбуженного вулкана Халеакала. 18 сентября 1970 года Хендрикс захлебнулся рвотой после передоза. 19-го (на следующий день) Халеакала уснул — и спит до сих пор. Хендриксу было двадцать семь лет.
      В том же 1970 году безвестный канадский парнишка Фрэнк Марино попал в автомобильную аварию. В больнице его якобы посетил дух Джими Хендрикса и дал серию уроков игры на гитаре. Можно спорить, но вот факты: выписавшись, Фрэнк, до того не прикасавшийся к гитаре, сразу заиграл в манере Хендрикса, собрал трио «Mahogany Rush» и записал альбом на стыке хард-рока и белого блюза — это была работа настоящего мастера гитары. Группа с триумфом прокатилась по Америке, собирая полные стадионы, выпустила десяток альбомов и распалась, практически не имея себе равных. Далее из Фрэнка будто выпустили воздух: все его сольники были крепкими, техничными — и начисто лишёнными души.
      Но и это ещё не всё! По разным оценкам, только в Штатах существует более двух тысяч часов музыки, записанной Хендриксом, а это означает, что при жизни он должен был ежедневно проводить в студии по 17–18 часов, что совершенно нереально. Эксперты всерьёз полагают, что большинство композиций, приписываемых Джими, исполняет другой, фантастически талантливый гитарист (причём во всех случаях это один и тот же гитарист), но кто это — не известно никому.
      За окном стемнело. Каруселька магнитолы деловито щёлкала, меняя диски. Коэна сменил Марк Нопфлер, Нопфлера — Майк Олдфилд («Сколько их там у тебя?» — спросил я. «Семь!» — с хитрецой в глазах сказал Виталик и начертил табачным дымом в воздухе семёрку), чай в стаканах сменился чёрным кофе, в раскрытую форточку тянуло ветром, табачный дым завивался слоями, а мы всё перебирали бумаги.
      Честно говоря, сперва я хотел ограничиться одними гитаристами, но прочие музыканты не хотели отставать. С гитары только начинался отсчёт рок-н-ролльных смертей и увечий, как сольных, так и «внутригрупповых», получивший с лёгкой руки Виталика глумливое название «Жизнь за царя». Естественно, все умирают, такова жизнь, но некоторые смерти, прямо скажем, вызывают странные ассоциации.
      Концов тут было не сыскать, хотя начало положил, наверно, Роберт Джонсон — легендарный чернокожий блюзмен. В его жизни многое неясно: Джонсон был незаконнорожденным, отец неизвестно кто, у него был жестокий отчим, три или четыре раза он менял имя, женился в семнадцать и через год овдовел. Юнцом он околачивался в Робинсонвилле, в компании Сона Хауса, Вилли Брауна и других титанов дельты Миссисипи, — и постоянно просился на сцену. Пару раз ему предоставили такую возможность. Оказалось, Джонсон посредственно играет на губной гармошке и уж совсем любительски — на гитаре, не умеет петь и начисто лишён чувства ритма. В девятнадцать лет он вдруг исчез. Когда год спустя он снова появился в городе, его по-прежнему никто не принял всерьёз. Но в перерыве музыканты вышли покурить и тяпнуть вискаря — и вдруг услышали звучащий из пустого зала дикий, фантастический по силе блюз! Все опрометью кинулись обратно — и выронили сигареты: на сцене сидел Джонсон и играл как никому и не снилось. Старые блюзмены были потрясены. Меньше чем за год неуклюжий подросток превратился в обаятельного виртуоза, затмевавшего всех и вся. Поползли слухи, будто Джонсон встретил дьявола и продал ему душу за умение играть блюз. Культура чёрной Америки, замешанная на шаманстве, христианстве и сантерии, не признавала иного объяснения: ведь что-то случилось в те несколько месяцев, когда Джонсон якобы жил со своей семьёй в Хейзелхерсте! Джонсон не скрывал, что общался с дьяволом посредством вуду; так он достиг ритуального выхода за пределы своих естественных возможностей, что позволило ему совершить невероятный прыжок из подмастерьев в мастера. Он колесил по стране, возникая то здесь, то там, как привидение; «чёрный денди» в щегольском костюме, в шляпе и при галстуке, с неизменной сигаретой в углу рта, он сам был как дьявол и бравировал этим, когда пел: «Заройте моё тело на обочине шоссе, чтоб мой старый злой дух мог вскочить в автобус и поехать». Холодок пробирал от его строчек: «Я и дьявол ходим рядом, я и дьявол, о-о! ходим рядом, и я изобью свою женщину всласть!»
      Все здесь сыграло свою роль — и загадочное превращение из ученика в мастера, и годы одинокого блуждания, без друзей, гонимым, одержимым, и полдюжины различных историй о его смерти, тайна которой прояснилась совсем недавно… Его боялись и боготворили. Порой его видели одновременно в разных городах, далёких друг от друга (а спутать его игру с чужой было немыслимо!) — он играл в насквозь прокуренных дешёвых клубах «баррель-хаус», в негритянских кабаках, наставлял рога всем мужикам направо и налево и записывал песни на дешёвых маленьких винилах «race records» — их в итоге набралось двадцать девять, этих блюзов, и каждый был сырым, грубым и прекрасным, как неотшлифованный бриллиант. Умер Джонсон в 1938 году, «корчась на полу и воя как собака», когда очередной ревнивый муж угостил его стаканчиком отравленного виски. Ему было двадцать семь.
      Сказать, что блюза не было до Джонсона, значит соврать, но именно Джонсон добавил в него ту толику безумства, каплю запредельной чёрной мистики, после которой эта музыка не могла остаться прежней. Его записи — библия для всех, кто надумал играть блюз. Роберт делал на гитаре то, что до него никогда никто не делал. Странные, резкие звуки его голоса — то басовое рычание, внезапно срывающееся фальцетом на визг, то вопли и гнусавые причитания, его песни о сексе и бессилии, о дьявольских сделках с совестью и мужском бахвальстве, полные беспричинных проклятий и грубой чувственности, сопровождаемые тяжёлыми, яростными ударами по струнам гитары, звучащей как два или даже три отдельных инструмента, со сдавленным подвыванием, ритмы буги-вуги и мелодии, гонящие его мрачные тексты прямо по пустынному шоссе куда-то на запад от Мемфиса, — всё это поражает и сейчас, а тогда… Многие до сих пор всерьёз упорно ищут легендарный Перекрёсток, на котором Джонсон заключил свою сделку. Есть даже фильм про эту историю — мистический, слегка наивный, густо замешанный на блюзе, горечи потери и любви.
      Ещё двое непосредственных «предтечей» тоже кончили плачевно. Один, Сэм Кук — темнокожий крунёр с красивым мягким голосом, любимец женщин, мастер мелодичных баллад, был застрелен в одном из мотелей Лос-Анджелеса. Другой — величайшая звезда кантри Хэнк Уильямс, в двенадцать лет встретил чёрного блюзмена, старика по имени Ти-Тот, который показал мальчишке первые аккорды. Уильямс не различал блюз и кантри, играл агрессивно, жёстко и тоже вплотную подошёл к открытию нового стиля. Можно цинично добавить, что он первым подал пример настоящей «рок-н-ролльной» смерти — будучи пьяным, захлебнулся рвотой на заднем сиденье своего автомобиля. Его последний хит — «Мне не выбраться из этого мира живым» стал гимном людей, потерявшихся на скоростных шоссе 50-х. На его могилу ежедневно приходит столько народу, что траву пришлось заменить искусственным покрытием.
      Пионерам рок-н-ролла не везло просто фатально. Техасец Бадди Холли, очкарик с внешностью ботаника, привнёс в рок-н-ролл много нового: ввёл в аранжировку скрипки и женское трио, первым взял в руки «доску» — легендарный «Фендер-стратокастер», освоил новые приёмы игры… В популярности Холли уступал только Элвису. Достаточно сказать, что в Штатах выпущены всего четыре почтовые марки, где увековечены рок-исполнители; на одной из них — Бадди Холли. В зените славы он погиб в авиакатастрофе во время гастролей по Британии.
      Эдди Кокрэн, «маленький король рок-н-ролла», отличный гитарист, выглядел великолепно, пел не хуже Элвиса и сам сочинял свои едкие, наивные, сердитые песни, полные одиночества, скуки, романтики, насилия и безденежья — эти маленькие шедевры мало кто сумел потом перепеть. Ещё одна звезда 50-х, Джин Винсент, настоящий артист с уникальным голосом, должен был стать ответом Capitol на появление Элвиса. Его Be-Bop-A-Lula прогремела по обе стороны Атлантики. Моряк, списанный с корабля из-за травмы, хулиган и дебошир с полуоторванной и кое-как заштопанной ногой, он был настоящий шоумен, ломал гипс на каждом концерте, приходилось искать врачей, чтобы сделать новую повязку, а он пил болеутоляющее и никогда не жаловался. Мало кто терпел его скверный характер. Тяжелые отношения с менеджерами, музыкантами и собственными женами — всё у него было не так. Кокрэн и Винсент — история навсегда связала эти два имени: в 1960 году оба гастролировали в Англии и угодили в аварию, в которой первый погиб, а второй получил травму и надолго сошёл со сцены.
      Схожая судьба постигла Карла Перкинса, кумира Джорджа Харрисона, автора легендарной Blue Suede Shoes. Перкинс не был красавчиком, как Элвис, зато был гораздо более талантливым и музыкальным, он мог стать мегазвездой, но авария прервала его карьеру — по дороге на телешоу автомобиль упал с парома. Перкинс потерял в этой аварии брата, сам получил тяжёлую травму и в большой рок-н-ролл уже не вернулся.
      Чем кончил «настоящий» король — Элвис Пресли, прекрасно известно. В его жизни и смерти полно загадок. Одни его боготворили, другие предавали анафеме. Джон Леннон сказал: «До Элвиса не было ничего», журнал «Роллинг Стоун» писал про него: «Элвис Пресли — это рок-н-ролл». В нём смешалась французская, шотландская, ирландская кровь; одна его прабабка была еврейкой, другая — индианкой-чероки. У него был поразительный нюх на хиты. Он крайне редко выступал как автор, но чужие жемчужины преподносил так, что в дальнейшем они ассоциировались только с ним. В 1977 году, в возрасте сорока двух лет, он умер в своём роскошнейшем поместье по причине, до сих пор не установленной. Хоронили его в закрытом гробу. На могильной плите второе имя Элвиса, Арон, выбито с ошибкой — «Аарон». Среди поклонников ходил слух, что смерть «короля» инсценирована, а его могила — кенотаф. До сих пор масса людей утверждает, что видели его живёхонького то тут, то там.
      Другие случаи были проще и короче, но не менее странны. Историю «Битлов» можно назвать хрестоматийной. Нет смысла рассказывать, как эта группа бросила весь мир к своим ногам, как Леннон заявил: «Битлз нынче популярнее Христа», но мало кто вспомнит Стюарта Сатклифа, их первого бас-гитариста. Очень способный молодой художник, эрудит, тонкий ценитель литературы, Стю провёл в группе всего три года, но оказал на неё сильное и яркое воздействие. Он умер в Гамбурге от кровоизлияния в мозг, после ухода из группы, в апреле 62-го. Ровно через год — день в день — песня «Битлз» впервые попала в хит-парад. Зато все знают, что спустя десять лет после роспуска группы сумасшедший фанат «Битлз» Марк Чэпмен застрелил Джона Леннона. Ни тогда, ни сейчас никто не может объяснить, почему он это сделал. Кстати, распались «Битлз» 10 апреля — в день годовщины смерти Сатклифа.
      «The Rolling Stones» тоже заплатили свою дань: основатель группы Брайан Джонс, без сомнения, был великий гитарист (во всяком случае, уж точно стал бы им), но его жизнь оборвалась в бассейне в его доме, в двадцать семь лет. Одни считают, причиной был героин, другие говорят, убийство подстроил прораб, которому Джонс задолжал за перестройку поместья, но правды не знает никто. К тому времени он уже год как ушёл из группы, писал музыку к фильмам и помышлял о сольной карьере. Самих «Роллингов» тогда преследовали неудачи — популярность шла на спад, записи расходились плохо. Последний диск с участием Джонса назывался «Волею Их Сатанинского величества», он тоже продавался вяло, не спасла дело даже обложка со стереокартинкой. Однако вскоре погиб Джонс, потом на концерте в Альтамонте байкеры «Ангелы ада» прямо перед сценой насмерть забили одного из зрителей — скандал был страшный… А в последующие три года группа разродилась чередой блистательных альбомов, среди которых были такие шедевры, как Let It Bleed, Sticky Fingers и Exile On Main Street, а также лучший (до сих пор) концертник группы.
      Братья Оллмен, Грег и Дуэйн десять лет скитались, собирая группу за группой, и никак не могли добиться успеха. Жутко талантливые, в своей музыке они сплавили блюз, джаз, кантри, госпел, в 71-м получили титул «лучших американских исполнителей рок-н-роллов», а в октябре того же года Дуэйн погиб в автокатастрофе. Год спустя бас-гитарист Берри Оукли врезался на мотоцикле в самосвал на том самом месте, где оборвалась жизнь старшего из братьев. Грег находит новых музыкантов, группа выпускает пару отличных альбомов, но тут (на этот раз от рака лёгких) умирает ещё один ведущий музыкант — Ламар Уильямс, и группа распадается навсегда.
      «Black Sabbath». Их бессменный гитарист Тони Иомми, левша, прошедший школу испанского фламенко, после травмы лишился кончиков двух пальцев правой руки и играл в особых напальчниках. Его неподражаемые, дрожащие, «летаргические» соло вкупе с демоническим рыком Оззи Осборна стали визитной карточкой группы. Сам Осборн заслуживает отдельного рассказа. Уйдя из «Блэк Саббат», он начал сольную карьеру. На гитаре в его новой группе играл Рэнди Роудс — в конце 81-го журнал Guitar Player назвал его «лучшим новым талантом» среди гитаристов мира. Во время гастролей по Штатам шофёр, гримёр и Рэнди арендовали лёгкий самолёт, чтобы слетать на отдых в Лэйкок. По пути в Орландо они ради шутки спланировали на автобус, в котором ехали остальные участники турне. Едва не задев его, самолёт разнёс сосну, после чего врезался в особняк. За пару месяцев до того новый альбом Осборна Diary of a Madman («Дневник самоубийцы») разошёлся более чем миллионным тиражом; при всей своей славе и колоссальном авторитете ничего лучшего создать ему так и не удалось.
      «Led Zeppelin», реформаторы белого блюза, равных которым нет до сих пор, к концу своей карьеры достигли всего, чего можно желать, — богатства, славы, поклонения, любви. Но этого им было мало. Джимми Пейдж (как он любил горько пошутить, «лучший в мире девятипалый гитарист» — в 66-м ему прищемило руку дверью в электричке) всерьёз увлёкся чёрной магией, купил имение Болескин-Хаус на берегу озера Лох-Несс, когда-то принадлежавшее чернокнижнику Алистеру Кроули, и открыл в Лондоне магазин оккультной литературы. В феврале 70-го солист группы Плант попал в первую аварию, сильно повредил голову и порезал лицо. В ноябре 71-го, во время гастролей по Италии, разбушевавшиеся фанаты пробили голову рабочему сцены. В августе 75-го машина, в которой ехали Роберт, его жена и двое детей, попала в аварию, Плант сломал руку и ногу, его жена чудом выжила, дети отделались синяками. Певец был не на шутку напуган, в печати появились предположения, что чёрная магия и колдовство, которыми увлекался Пейдж, навлекли беду на семью Планта, и, хотя тот уверял друзей, что всё это — ерунда, он сделался суеверным и жаловался, что стал жертвой какой-то неконтролируемой, невидимой силы. В конце августа сломал руку басист группы. В песне «Никто не виноват, кроме меня» Плант открыто заявил, что его преследует дьявол и что ему надо спасать свою душу. «На мне верхом едет обезьянка, вцепившись в спину, мне надо начинать жить по-новому». А в 77-м у Планта умер сын; внезапную смерть здорового, смышлёного мальчика трудно объяснить: 26 июля он заболел гриппом, на следующий день ему стало хуже, и по дороге в больницу он скончался. На могиле сына Плант поклялся, что никогда больше не выйдет на сцену, и несколько месяцев просидел дома в депрессии. В августе того же года барабанщик Бонэм попал в аварию и сломал три ребра. Газетчики валили всё на Пейджа и пророчили ему скорую гибель. Но волшебник выжил, умер его ученик: 24 сентября 1970 года Джон Бонэм, лучший барабанщик тяжёлого рока, выпил за вечер три смертельные дозы водки и больше не проснулся. После были сольные проекты и альбомы, ни один из которых даже близко не подобрался к сиянию их былого величия. Странным образом Джон Бонэм продолжил музыкальную деятельность с того света: ливерпульская группа «Frankie Goes to Hollywood» использовала забитый в сэмплер звук его барабанов. Что удивительно — Элвис Пресли весьма нелестно отзывался о творчестве «Битлз» и «Роллинг Стоунз», но с большой симпатией относился к музыке «Лед Зеппелин» и не раз с ними встречался.
      Похожая судьба постигла ещё одну великую группу с неприличным для русского слуха названием «Ху» («The Who», если быть точным. Смешно было читать советские журналы где упоминались «три кита британского рока — «Биттлз», «Роллинг Стоунз» и «The Who»»). Их песня «Моё поколение» стала гимном подростков. «Жить быстро, умереть молодым!» — провозгласил задолго до панков Пит Тауншенд. Они буянили на сцене, крушили гитары, пробивали барабаны, записали первую в истории рок-оперу «Томми»… и развалились на вершине славы, когда умер их ударник Кит Мун (как нетрудно догадаться — тоже от алкоголя). Ударником, кстати, Мун был великолепным, и вообще был одной из самых весёлых и скандальных личностей рок-н-ролла. Что странно — название «Лед Зеппелин» для группы Джимми Пейджа предложил когда-то именно Мун. И ещё такой нюанс: Пит Тауншенд постоянно повреждал правую руку (79-й — гематома, 89-й — надрыв сухожилия, 91-й — перелом запястья). Тем не менее он до сих пор прекрасный гитарист.
      Дженис Джоплин, «белая жемчужина блюза», сотворившая фактически молитву нового времени — блюз «Мерседес-Бенц», ушла из группы… и отправилась дорогой Хендрикса, едва успев записать свой первый (и последний) сольный диск. Ей было двадцать семь. К одной песне Дженис не успела записать голос — инструментальная композиция называется «Заживо погребённая в блюзе».
      Джим Моррисон, поэт, певец и хулиган из Калифорнии, хиппи-интеллектуал, недоучка-кинорежиссёр, голос и лицо «The Doors», часто рассказывал, как ребёнком ехал с родителями и увидел грузовик, сбивший фургончик индейцев. «Тела лежали на дороге, но их души летали рядом, — говорил он. — И я почувствовал, как одна или две прыгнули мне внутрь… И они до сих пор там». Это ему отец поп-арта Энди Уорхол подарил телефон, «чтобы звонить на небеса», это он десять лет ходил по краю, смешал в убойный коктейль секс, LCD, рок-н-ролл, наркотики, пейотль и виски, вознёсся на вершину славы — и умер в Париже, уйдя из группы. Ему было двадцать семь.
      Австралийцы «AC/DC» (люди, в общем-то, и так небезызвестные) прорвались в британские и американские чарты лишь в 79-м с диском Highway to Hell («Шоссе в ад»). Название оказалось пророческим: год — и певец Бон Скотт умирает от алкогольного отравления. Не прошло и полгода, как группа с новым вокалистом выпустила мультиплатиновый Black in Black — и повторить этот успех больше не смогла.
      Марк Болан, модник и поэт, помешанный на книгах Толкина и песнях Боба Дилана, с голосом скрипучим, как несмазанная дверь, — кто мог думать, что он станет звездой! В неполные двадцать он уехал в Париж, где, по его рассказам, встретил «колдуна и чернокнижника» и год прожил в его замке. Вернувшись, он организовал «T. Rex» — группу, с которой началась (и которой, по сути, закончилась) эра «гламурного» рока. От песен Болана действительно исходило какое-то сияние — «коктейль» из буги-вуги и рок-н-ролла поднимал настроение. Моду на его музыку пресса окрестила «Т. Rexstasy». Десять лет он купался в лучах славы, потом машина, которую вела его жена, врезалась в дерево. Жена отделалась ушибами, Марк погиб мгновенно. Его ехидные, драйвовые, простенькие с виду песенки пытались скопировать многие, но секрет своего звука Болан унёс в могилу.
      Стиви Рэй Воэн своей изумительной филигранной гитарной техникой спровоцировал возрождение блюза в 80-х годах. Косматый вундеркинд, озабоченный наркотиками фанат Хендрикса и Альберта Кинга, он создал уникальный стиль и звучание, непохожее ни на одного известного гитариста. Фактически Воэн стёр границу между блюзом и роком, а это не удавалось сделать ни одному музыканту с конца 60-х. Семь лет Воэн был гитаристом, на которого равнялись, его концерты проходили с аншлагом, альбомы становились золотыми. Он почти проиграл свою жизнь наркотикам и спиртному, смог отыграть её обратно, и всё равно кончил трагически: в 1990 году вертолет, увозивший его с концерта, рухнул через минуту после взлёта. Воэну было всего тридцать пять. Сейчас кажется странным, пугающим знаком, что за несколько недель до его смерти во время турне на сцене упала металлическая стойка и разбила пять его гитар.
      Пословица гласит, что «панк не умер», да только сами панки долго не живут. «Sex Pistols» изначально возвели саморазрушение в культ, Сид Вишез, хулиган и наркоман, одержимый страстью к холодному оружию, своей гибелью лишь поставил кровавую точку в недолгой истории группы. Интереснее другое: Сид начинал ударником в группе «Siouxsie&The Banshees» (бэньши — персонаж кельтского фольклора, призрак умершей женщины, чей крик предвещает чью-то скорую смерть). Там Вишез не задержался, подался к «пистолетам». А «Бэньшиз» продолжали идти прежним курсом, их первые альбомы — стена шума: леденящий душу скрежет, вопли Сьюкси — музыка там не просматривалась даже в электронный микроскоп. Но название оказалось пророческим: в 78-м Вишез зарезал свою подружку Нэнси, а пару месяцев спустя сам отправился на тот свет. А в 79-м — о чудо! — музыканты «Бэньшиз» научились играть, у Сьюкси ни с того ни с сего прорезался голос, и группа в одночасье стала если не основателем, то уж точно одним из лидеров готического рока.
      «Сьюкси и Бэньшиз» не были первыми: первой группой эпохи пост-панка были «Joy Division». Весёлое на первый взгляд название на деле было жутеньким — его взяли из книги о нацистских лагерях («Сектором удовольствий» назывался особый блок, куда сгоняли молодых женщин для «обслуживания» офицеров СС). Холодное депрессивное звучание, полное скрытых пустот, где рваные гитары, бас и барабаны плетут сухую паутину, в которой мухой бьётся летаргический голос Яна Кёртиса, стало эталоном для всех «независимых» 80-х, по нему выстраивали звук «The Cure», «Sisters of Mercy», «Depeche Mode», «U2», «Nirvana» и многие готические группы. Вскоре группа обрела культовую славу, растущую с каждым выступлением. На концертах царила гнетущая атмосфера: группа играла в чёрных декорациях, при минимальном освещении — Кёртис был эпилептиком, любая вспышка или резкий звук могли вызвать припадок. По сцене он двигался рывками, словно спятившая марионетка. Они первые додумались оттиснуть на обложке сцену похорон. «Я пою для мёртвых», — говорил Кёртис в интервью. Щуплый, вечно загруженный, страдающий манией преследования, он повесился у себя на кухне за день до начала турне по США. Сразу после его гибели группу, записавшую два альбома и слабо известную за пределами Манчестера, провозгласили классиками жанра. Оставшиеся музыканты сменили название на «New Order» (при этом двое из троих поменяли фамилии) и очень скоро стали законодателями мод в электронной музыке, обретя популярность, славу и богатство.
      Билли Айдол, «американский англичанин», соединивший панк с поп-роком, в 90-м спешил в студию, а вместо этого оказался в больнице: его «харлей» на полном ходу сбила встречная машина. Результат: перелом руки, серьёзнейшая травма ноги, шесть операций. Диск Charmed Life разошёлся миллионным тиражом. Следующий альбом Айдол записал в 93-м — и едва не отправился в мир иной из-за передозировки наркотиков. В третий раз вернуться в музыку он рискнул только через десять лет. Немудрено: как водится, предупреждают только дважды.
      То, что панк-рок сделал в Англии, двадцать лет спустя повторил в Америке грандж. «Nirvana» стала главным музыкальным событием 90-х, их альбом «Nevermind» продался тиражом десять миллионов копий. Карьера Курта Кобэйна была короткой, полной драк, скандалов, славы, алкоголя, огнестрельного оружия и героиновой депрессии, и закончилась выстрелом в голову. До сих пор неясно, было это самоубийством или кто-то очень грамотно ему «помог» (во всяком случае, стреляться из дробовика — весьма бредовая идея). Ему было двадцать семь. Другие звёзды стиля тоже «преуспели». «Smashing Pumpkins» потеряли в объятиях белой смерти барабанщика и сбросили за борт от греха подальше гитариста. «Blind Melon» продали всего 150 тысяч копий дебютного диска, но после гибели солиста Шеннона Хуна второй альбом легко собрал тройную «платину». Последние идеологи жанра, «Pearl Jam», успели вовремя спрыгнуть с поезда, безжалостно вычистив из своей музыки всякие следы тяжёлого саунда. Результат — неслыханная в истории смена стилистики: от невыносимого гранджа к студенческому неопанку и балладам в духе «R. Е. М.».
      — Наверно, они поэтому до сих пор ещё живы! — глубокомысленно жуя бутерброд, высказал свои соображения Кэп.
      — И никому не интересны, — добавил Севрюк. «Manic Street Preachers», одну из самых влиятельных групп конца XX века, тоже ожидала странная судьба. Первые несколько лет (и альбомов) музыканты только и делали, что обличали всех и вся и устраивали бесконечные скандалы, о музыке речь особо не шла, пока гитарист Ричи Эдвардс (основатель группы, кстати говоря) однажды в феврале 95-го не вышел из своего номера в лондонском отеле «Эмбасси» и не исчез навеки. Оставшиеся трое «проповедников» заявили, что «не будут ни записываться, ни концертировать, пока тайна не разъяснится», — и нарушили оба обещания. В декабре 95-го они с помпой вернулись, устроив грандиозный концерт на стадионе Уэмбли; выступление прошло на «ура». Все их следующие диски продались как из пулемёта, да и песни стали ничего себе. На момент исчезновения Эдвардсу было двадцать семь.
      Другие лидеры альтернативных 90-х — «Red Hot Chili Peppers» поначалу тоже были ничем не примечательной группой. Их первый диск откровенно провалился. Но всё изменилось, когда в 88-м гитарист Гилель Словак умер от передоза. Следующий альбом «Перцев», Black Sex Sugar Magic, продался тиражом свыше двух миллионов и стал даже не классикой жанра — отправной точкой отсчёта для сонма подражателей.
      «Metallica» никогда не была не то что слабой — она не была даже посредственной группой. Но. В 1987 году автобус с музыкантами перевернулся во время гастролей группы в Скандинавии. У всех ни царапинки, а басист Клайв Бёртон погиб. Трудно сказать, как эта смерть повлияла на успех последующих альбомов, но я их взял на карандаш на всякий случай: «Чёрный альбом» 91-го до сих пор как кол торчит в десятке самых продаваемых дисков всех времён и народов.
      «Def Leppard» в начале карьеры играли обычный хэви-метал, затем додумались превратить его в более популярную, мелодичную разновидность hard’n’heavy, ставшую моделью для таких групп, как «Guns’n’Roses», «Bon Jovi», «Europe» и прочих. Диск Руготаша 1982 года принёс им известность, но тут барабанщик Рик Оллен попадает в катастрофу и лишается руки, однако остаётся в группе, продолжает играть и участвовать в записях. Конечно, увечье — не смерть, но… Их новый альбом Hysteria следующие десять лет продавался в среднем по миллиону дисков в год; сегодня это один из самых продаваемых альбомов в истории рока. Сразу после этого карьера группы покатилась под уклон, но странным образом: альбомы становились всё хуже, продажи — всё лучше, а после смерти гитариста Стива Кларка в 90-м (передоз) и вовсе подскочили до небес.
      Гибель Томаша Хостника затаилась в фундаменте пионеров индастриэл «Laibach», единственной группы из Югославии, прославившейся на всю Европу и известной не только музыковедам. Во время выступления в него попала вылетевшая из зала бутылка. Хостник как раз стоял по стойке «смирно», и зрители заметили, что он мёртв, только когда тело рухнуло на пол. На могиле друга музыканты поклялись продолжить его дело и перебрались в Британию. Их следующий диск, Opus Magnum, неузнаваемо изменил лицо мировой музыки. Достаточно сказать, что дико популярные на сломе веков немцы «Rammstein» один в один выстроили свой саунд по «Лайбаху» и фактически не изобрели ничего нового, за исключением пиротехники и сценографии.
      Смерть «благословила в путь» ещё одну загадочную и талантливую группу — ирландцев «McMaster’s Dead». Фамилию Мак-Мастер носил дед гитариста группы, бесследно исчезнувший во время организованной им экспедиции к озеру Лох-Несс. Через год после образования при невыясненных обстоятельствах погиб основатель группы Г. Шарли. Сразу после этого группа начала записывать на своей фирме альбомы просто убойной силы — и выпускает их до сих пор, малюсенькими тиражами, игнорируя все предложения крупных фирм (все музыканты группы — выходцы из богатых и аристократических семей Ирландии и в деньгах не нуждаются). Их фото никогда никто не видел — обложки всех дисков неизменно чёрные. От этой «спрессованной», дозированной славы мурашки бегали по спине — эти люди будто прятались от мира.
      Как ни странно, но в некотором роде это можно сказать и о «Kiss» — две трети своей карьеры они играли в демонов, скрывали лица за нарисованными масками и всё же не убереглись — стоило им в конце 80-х смыть грим, как их барабанщик скончался. Тиражи и гонорары (в те дни даже не малые — смешные) вдруг начали стремительно расти, и 90-е группа, без преувеличения, встретила в ранге Великой.
      «Как вы яхту назовёте, так она и поплывёт». Этот лозунг тоже претворили в жизнь. «Armageddon» — этот квартет английских суперзвёзд собрал экс-вокалист «Yardbirds» и «Renessanse» Кейт Релф. Их первый и единственный альбом 1975 года снискал оглушительный успех, пять песен из него попали в хит-парад, а в мае 76-го Релф решил самостоятельно сменить проводку у себя в квартире и получил смертельный удар током.
      Для основателя группы «Death» Чака Шалдинера «чёрное» название тоже стало пророческим: он умер в 2001 году в возрасте тридцати трех лет от рака мозга.
      Американцы «Grateful Dead» тоже находились где-то возле братьев Оллмен: должность пианиста в этой группе была будто проклята. Первым был Рон Мак-Кэрнен в 73-м (цирроз), затем — Кит Годшо в 80-м (авария), наконец — Брэнд Мидленд в 90-м (передоз). Наверное, это возымело результат — не выпустив за последние годы своего существования ни одного студийного альбома, «Мертвецы» были самой коммерчески прибыльной группой Америки, пока сам Джерри Гарсия — флагман группы и хронический торчок с тридцатилетним стажем — не задвинул кеды в угол (то ли сердце, то ли героин). «Передай привет Бобу Марли», — написал кто-то на его могиле. Неплохо добавить напоследок, что Гарсия тоже принадлежал к полку «инвалидов гитары»: после травмы он лишился фаланги среднего пальца правой руки.
      Растаманам, кстати, в этом смысле тоже не везло. Боб Марли отправился на тот свет от рака, диагностированного в последней стадии, Марвин Гай — от пули собственного напаши. Ли Перри, ямайский гений звукозаписи, нашёл многослойный, объёмный и гулкий звук, который даже сейчас никто не в силах имитировать. В его студии Black Ark на протяжении десяти лет создавались очень странные записи как реальных людей, так и самого Перри под дюжиной различных псевдонимов. В 78-м, уверенный, что в его студию вселился сатана, он сжег её дотла, но с гибелью «Чёрного ковчега» записи Перри покинуло волшебство. Далее последовали череда невнятных экспериментальных альбомов, переезд в Швейцарию и заряженное ружьё на сцене.
      Создатель стиля «соул» Рэй Чарльз ослеп в возрасте шести лет. Его самый яркий продолжатель, Стиви Уандер, родился слепым. Самый же преуспевающий из них — Майкл Джексон, изуродовал себя бесчисленными пластическими операциями и погряз в педофильских скандалах.
      Были и странности иного рода; их мы не смогли классифицировать. Так, знаменитый рок-н-ролльщик Литтл Ричард в самый разгар своей карьеры вдруг решил податься в священники, что и проделал перед изумлёнными глазами соотечественников. Довольно долгое время он верой и правдой служил в каком-то приходе, после чего… вернулся в рок-н-ролл. Это ему принадлежит историческая фраза: «Я играю три аккорда, но это три правильных аккорда». Другой музыкант — Кэт Стивенс, чьи лёгкие, озорные песни взяли за душу Британию в конце 70-х, тоже вдруг меняет веру на мусульманскую, берёт себе имя Юсуп Ислам — и уходит из музыки. Десять лет спустя он, как и Ричард, тоже решил вернуться, но без особого успеха. Ещё один музыкант 70-х — мощнейший гитарист Эл Грин вдруг ни с того ни с сего принял христианство, подался в монастырь и до сих пор там пребывает; на его «Гибсоне» сейчас играет Гэри Мур. Леонард Коэн, поэт, писатель, музыкант, на восемь лет уходит в буддийский монастырь и там живёт, покуда настоятель не вверяет богу душу, а после возвращается в мирскую жизнь и музыку. Следует ли говорить, что его новый диск был чудо как хорош?
      Записи в моём блокноте становились всё более сухими и короткими. Здесь были представлены все стили и направления, никто не остался в стороне. Даже у безобидных норвежцев «A-ha» сыскался композитор Дэвид Симз, которого эти мальчики-колокольчики обманом лишили авторского гонорара (примерно двух лимонов долларов по самым предварительным прикидкам). Бедняга тронулся умом и вскоре перекинулся от передоза. Странно, но «A-ha» — едва ли не единственная в мире мальчуковая группа-долгожитель.
      — А как же Кэйв? — усомнился я. — У него вроде никто не умирал…
      — Да дался тебе этот Кэйв! — рассердился Севрюк. — Умер-шмумер… Почему обязательно кто-то должен умереть? Он столько раз был в наркотической коме, что смерть, наверное, считает его за своего… Вообще, кто такой Кэйв? Кем он был до девяностых? Маргинал, эксцентрик, анархист, поэт, но точно — не великий музыкант. Кто знал о нём? На Западе — ну, тысяч десять, да у нас — человек двести. Мизер! «АССУ» помнишь? Ну, где Бананан приводит Алику к себе, показывает ей фотографию и говорит: «А это мой любимый певец Ник Кэйв». Все потом спрашивали друг у друга, это что ещё за хрен. И вдруг вышел «Let Love In», и оказалось, Кэйва любят все! Тебе это не кажется странным?
      — А Цой? — напомнил всем присутствующим Кэп. — Про Цоя забыли! С ним ведь так же было.
      Присутствующие подумали и согласились. В самом деле, «Кино», не очень-то известная в то время питерская группа, выбилась в большие звёзды лишь к концу своей карьеры, после записи альбома «Группа крови». И в конце 80-х, когда ледник сдвинулся, оказалось, что огромная страна ползёт навстречу переменам именно под песни Цоя, звучавшие из каждого кассетника. После было всё — успех, большие деньги, истерия поклонников, стадионные концерты… и гибель в раздавленных обломках на дороге Слока — Талсы. По какому-то мистическому совпадению незадолго до этого в фильме «Игла» Цой сыграл парня по прозвищу Моро, которого в конце убивали. Он только что закончил запись нового альбома, полного грусти, тревоги и неясных предчувствий, ездил ночью отдохнуть на озеро, но как он провёл свои последние часы, с кем встречался, о чём говорил — осталось загадкой. В анналах зафиксирован престранный случай: спустя 12 лет, в 2002 году, известный деятель культуры, спорта и туризма из Ташкента, тоже — Виктор Цой, погиб, сорвавшись со скалы, будто само имя оказалось для него роковым.
      Оказалось, среди наших соотечественников творится то же самое, только в меньших масштабах. Скелеты выпадали из шкафов один за другим. Мы вспомнили Кудишина — гитариста группы «Чёрный Кофе», некогда казавшейся ужасно крутой, но десять лет спустя звучавшей просто убожески. Сергей ушёл из группы, унеся с собой изрядную долю этой самой «крутости», собрал своё «Каре» — и покончил с собой без всяких видимых причин. Весь этот год он ничего не записывал, только искал звук.
      Летом 1984 года утонул скрипач группы «Аквариум» Александр Куссуль — переплыл Волгу, а на обратный путь сил не хватило. Довольно символично для группы с таким водяным названием. Меньше чем через год происходит прорыв — у группы выходит первая пластинка, и «Аквариум», и без того культовый, становится лидером русского «интеллектуального рока». Но и цепочка смертей вокруг Гребенщикова не будет прерываться — Цой, Науменко, Романов, Курёхин, будто наверху кто-то планомерно и прицельно «отстреливал» друзей и близких музыканта.
      «Ария» (наверное, самая популярная группа в стране), оказывается, тоже таила погребённое в истории самоубийство их продюсера Векштейна — фигуры, в общем-то, неоднозначной, но факт есть факт. Игорь Тальков (личность довольно одиозная, но сейчас речь не об этом) поймал пулю под сердце на вершине своей православно-монархической клоунады, перед этим практически предсказав свою смерть. Башлачёв, сломавший все представления о поэтике русского рока, выбросился из окна. Звезда питерского рока Жора Ордановский пропал без вести. Легенда Новосиба Дмитрий Селиванов наложил на себя руки. Река Иня поглотила Янку. У Сергея Курёхина отказало сердце, Вадима Дорохова, Анатолия Крупнова и Алексея Козлова постигла та же участь, — их группы в тот момент находились на вершине. Алкоголь так или иначе прикончил Майка и едва не угробил Мамонова. «Белый» свёл в могилу гитариста «Алисы» Чумычкина и Вадика Покровского из «2-х самолётов», а Чистякова довёл до цугундера и — в конечном итоге — до инвалидности. Неподражаемая Агузарова окончательно исчезла в мире собственных фантазий… В общем, всем, кто рисковал достаточно взлететь, опалило крылья. Количеством хронических алкоголиков мы решили пренебречь: к несчастью, для России это обычное явление.
      И не стоило думать, что попса безопаснее. Виктор Резников разбился в автокатастрофе на неделю позже Цоя; незадолго до того его песня буквально торпедировала американский (!) хит-парад. Многие помнят, как страшно кончил идол 80-х Женя Белоусов. Три самых долговечных российских бойз-бэнда — «На-На», «Иванушки International» и «Дискотека Авария» также понесли потери (необъяснимая болезнь в первом случае, самоубийство — во втором и, наконец, инфаркт и пуля в голову — в третьем).
      Становилось страшно.
      — Всё. Хватит! — устало сказал я, снимая очки и потирая переносицу. — Хватит. Жуть какая… Это никогда не кончится.
      — Словно рок над этим роком, — озадаченно поддакнул Севрюк, откидываясь на спинку дивана. — Странно, что я раньше этого не замечал. Нет, что-то такое, конечно, было, но… — Он махнул рукой, сделал глоток из чашки, поморщился, выплюнул обратно холодную коричневую жижу и провёл ладонью по лицу. — Чёрт, у меня сейчас кофеин из ушей польётся…
      — У меня тоже.
      — Такое впечатление, что все они приносят жертву, — неожиданно подвёл итог этим исследованиям Виталик, затерявшийся в глубинах старого кресла. Мы про него почти забыли; трубка его давно погасла, однако он сидел там ни в одном глазу и с прежней энергией дул пиво из банки, уж не знаю которой по счёту.
      — Ага, точно! — согласился Кэп. — Принесёшь малую — прославишься, но будешь мучиться всю жизнь. А если будешь действовать как бог на душу положит, на свой страх и риск, тогда готовься, что в конце придётся отдать всё.
      Виталик поднял бровь.
      — Тады в чём дело? — саркастически спросил он. — Хочешь славы, денег, популярности — пойди и замочи кого-нибудь. Так, что ли, получается?
      — Нет, не так, — нахмурившись, сказал Севрюк. — Во-первых, это должен быть не просто человек, а тот, который жизнь на это дело положил. А во-вторых, это должно… ну как бы само произойти. Судьба, понимаешь?
      Кэп кивнул.
      Чувствовалось, что разговор писателю не нравится (что хуже — он не нравился и мне). Я вспомнил, как сказал Ситников про Игната: «Он был как бог. Душу в них вдыхал», и вздрогнул.
      Танука промолчала. Она ещё час назад попросила поставить «Зиму и разбитого ангела» «Autumn Tears» и прикорнула на диванчике, внимая гипнотическому шёпоту, холодным голосам и стонам Теда, Эрики и Дженнифер Ли-Анны. Мы сидели, погружённые в мрачные думы, и тоже молчали.
      — Спать пора, — подвёл итог Севрюк, и все закивали. Девушку не стали будить, оставили в комнате, укрыв одеялом и подсунув ей под голову подушку, а меня проводили в библиотеку, где между стеллажами я обнаружил старенький матрас и спальник и не стал артачиться. По другую сторону, на втором матрасе залёг в спячку писатель. Где расположились остальные, я не знал. Свет погас. Некоторое время мы лежали в тишине, слушая тихое гудение холодильника. Я глядел в темноту и размышлял, что рядом, за стеллажом лежит не абы кто — писатель, человек, который сочиняет книги, как говорится, «живой и настоящий». От этого на душе делалось странно. Как-то не так я представлял себе и самого писателя и встречу с ним. Я стал думать, как я себе её представлял, но почему-то ничего не вспоминалось, голова отказывалась соображать, прошлый день был как в тумане. Я пожалел, что я не пил. Тут Севрюк подал голос.
      — Слушай, Жан, — медленно проговорил он, — зачем это вам?
      Я помедлил с ответом, потом вкратце, в двух словах рассказал ему о гибели Сороки и о том, что было после.
      — И ты всерьёз в это веришь? — после паузы спросил Севрюк.
      — А ты? — вопросом на вопрос ответил я.
      — Ну, я не знаю… — сказал он, осторожно подбирая слова. — Может, в этом и содержится рациональное зерно, как в гороскопах, но вообще…
      — А в гороскопах содержится рациональное зерно? — удивился я.
      — Естественно! От звёзд, правда, ничего не зависит, созвездия — только удобная привязка. Как цифры на часах. Просто первые месяцы жизни для человека сами по себе очень важны. Осенние дети развиваются не так, как летние или весенние, не говоря уже о зимних. Питание в разные сезоны разное, беременные мамы получают несхожие наборы витаминов, микроэлементов. Температура, опять же, солнце… Естественно, какие-то общие черты у «односезонных» детей прослеживаются. Вот гороскоп на неделю — это, конечно, чухня, но в остальном…
      Когда Севрюк не торопился, речь его становилась вполне внятной, даже немного «литературной». Если б я не знал, что за библиотечным стеллажом лежит именно он, я бы подумал, что разговариваю совсем с другим человеком.
      — Рассуждаешь как медик, — хмыкнул я.
      — Вообще-то, я биолог. А ты, кстати, кто?
      — Я? — вдруг задумался я. — Я врач. Терапевт. Правда, работаю фотографом.
      На некоторое время мы умолкли. Из коридора сквозь стеклянные двери лился тусклый свет люминесцентных ламп. Холодильник отключился, потом запустился снова.
      — И всё-таки что ты думаешь про музыкантов?
      — Да ерунда всё это, — сонным голосом сказал Севрюк.
      — Почему ерунда?
      — Потому. Выборка слишком маленькая — раз. Устойчивой корреляции между насильственными смертями и успехом лично я не наблюдаю — это два. Хорошо бы, конечно, диаграмму составить, но и так видно. Ну в самом деле, что такого, если после смерти или ухода музыканта группа начинает играть хуже или лучше? Это значит только, что пришли новые люди, талантливее прежних, с новыми идеями, или что прежние взялись за ум. Часто же бывает, «если долго мучиться, что-нибудь получится». Опять же, скандал — лучший способ поднять популярность. Все хотят узнать, что сделал этот тип, которого зарезали, по сути, ни за что.
      — А третье?
      — Что — третье?
      — Ну, ты перечислял: это «раз», это «два»… А третье?
      — Третье… — задумался Севрюк. — Что ж, пожалуй, есть и третье. И даже, наверное, четвёртое. Ты хорошо знаешь историю музыки? Неужели ты думаешь, что в прежние времена люди вели… э-э-э… более здоровый образ жизни?
      — Слушай, и откуда ты всё это знаешь?
      Севрюк заёрзал.
      — Я когда-то учился в музыкальной школе по классу балалайки, — с явной неохотой поведал он мне. — Знаешь, бывает, родители детей туда приводят. А я сам пришёл. Спел пару песенок, прочёл стихотворение — меня и взяли. Учился-учился, а потом вдруг понял одну вещь. Музыкант — это ведь не тот, кто умеет играть, а тот, у кого музыка звучит в голове.
      — Звучит в голове?
      — Ну да! Звучит, рождается… не знаю, как сказать. А я за те два года не смог сочинить даже самой простенькой мелодии из трёх нот. Не потому, что не по силам, — просто не дано. Я не слышу музыки в себе. Когда я это понял, я ушёл. Просто перестал туда ходить. Преподаватели никак не могли взять в толк, почему такой способный ученик вдруг взял и ушел, и все тащили меня обратно. Домой приходили, с родителями беседовали. Я пытался им объяснить — они не слушали. Даже не понимали, о чём я. Такая история.
      — Как же ты тогда играл?
      — Ну, как… Память хорошая, знал, на что давить…
      — А зачем поступал тогда?
      — Блин! Зачем, зачем… Играть хотел! И музыку любил. И до сих пор люблю. Так вот, о чём я… Вот возьмём, к примеру, джаз. В тридцатые-сороковые он был тем же, что рок в пятидесятые, а джазисты были такие же парни, как мы с тобой. Ругались, пили, кое-кто закидывался… Они даже были честнее, чем рокеры, для них не существовало границы между жизнью, смертью и музыкой. Паркер умер, играя. Монк уткнулся лицом в клавиши. Майлз Дэвис — знаешь, кто такой Дэвис? — так вот, он, смертельно больной, до самого конца сбегал из клиники в студию, чтоб записать «ещё одну» песню… А был ещё белый трубач Чет Бейкер, он и Дюка, и Гиллеспи затыкал за пояс. Тоже кололся, пил, за наркоту отсидел срок в тюрьме в Голландии… У него ничего не было, только труба и музыка, да ещё дочь, с которой он не виделся, но с каждого гонорара присылал ей денег. Он выбросился из окна отеля, когда какая-то урла украла у него трубу. Это, ты считаешь, тоже «жертва»? А до того? Думаешь, глухой Бетховен был счастлив? Перголези, который умер от туберкулёза в неполные двадцать, он тоже был счастлив? Или Моцарт? Его, конечно, никакой Сальери не травил — сам стукнулся в детстве башкой, потом всю жизнь мучился и от этого умер… А кто такой Чайковский — гениальный композитор или старый педераст, которого отравил папаша изнасилованного мальчишки?
      Я не отвечал. Мне просто нечего было возразить. А Севрюк продолжал:
      — А взять других людей искусства, например актёров, писателей… Думаешь, тут всё безоблачно? Как бы не так! Гоголь спятил, Достоевский тоже, Мопассан кончил жизнь в дурдоме. Ницше после двадцати пяти лет не мог уснуть без снотворного, а в тридцать пять тоже тронулся. Свифт в последние годы ни с кем не разговаривал. Филипп Дик в последние десять лет жизни записывал послания, которые ему диктовал «космический разум» (кстати, толстенная книжень в итоге набралась). Льюис Кэрролл и Ханс Кристиан Андерсен писали лучшие в мире сказки для ребятни, а сами были занудами и педофилами, обоих сдерживало только воспитание. Андерсен мечтал о счастливой семье, а сам за всю жизнь ни разу не прикоснулся ни к женщине, ни к мужчине, а детей боялся как огня. А сколько угробилось, повесилось, спилось… Эдгар По уторчался до смерти. Конан Дойль сидел на кокаине. Хэм пустил себе пулю в лоб. Вирджиния Вулф покончила с собой. Маяковский застрелился. Ян Потоцкий тоже застрелился, да не абы как — серебряной пулей. Есенин и Цветаева повесились. Мисима задумал военный переворот, а когда не получилось, сделал харакири, а писатель, между прочим, был гениальный… Да и сейчас, среди наших не всё гладко, уж поверь, я знаю, что говорю. У одного жена в секту ушла и сгинула, другой в политику подался и пулю получил, у третьего какие-то подонки сына похитили и убили… Ещё один известный писатель на счётчик попал и до того дошёл, что фамилию сменил и сейчас где-то в деревне прячется, чтоб братки его не кончили.
      — За что?
      — Уж не знаю за что. Такие дела. А сколько спилось — вообще не сосчитать. Так что рок-н-ролл тут вообще ни при чём, просто за всё приходится платить.
      — А ты? — спросил я.
      — Что — я? — не понял тот.
      — Ты какую цену платишь за свои книги? М-м?
      — Цену? За книги? — медленно повторил он мои слова и вдруг рассмеялся: — А ты глянь на меня. Глянь, глянь! Видишь дом на Канарах? Жену-красавицу? Гонорары мои миллионные видишь? Костюмчик от Кардена, банкеты-рестораны, толпу поклонников видишь? Кровать хотя бы видишь, а? Тогда не спрашивай меня про цену! — рявкнул он, впрочем тут же успокоившись. Я слышал, как он за стеллажом ворочается с боку на бок, поправляет одеяло, шумно дышит и сопит.
      — У каждого своя цена, — пробурчал он напоследок. — Конечно, хочется порой и славы, и денег… Но вообще-то, мне пофигу, что думают о моих книгах.
      — Так-таки и пофигу? — усомнился я. — Неужели тебе не хочется, чтобы твоя книга получила хорошие отзывы?
      — Хорошие отзывы меня не радуют, — очень спокойно сказал Севрюк.
      — Вот так раз! — опешил я. — А плохие?
      — Плохие отзывы меня не огорчают.
      — Как так?
      — Ты попиши с моё — тоже приобретёшь иммунитет.
      — Слушай. — Я повернулся на другой бок, лицом к книжным корешкам. — Тебе когда-нибудь приходила такая мысль, что всё, что ты делаешь, бессмысленно?
      — С чего бы? — хмыкнул тот.
      — Ну, просто! Живёшь-живёшь и вдруг однажды понимаешь: всё, что ты до этого мгновения делал, — полное говно! Понимаешь? Было у тебя такое?
      Севрюк молчал.
      — Знаешь, а пожалуй, было, — признал он наконец. — Давно уже, лет десять, наверное, прошло. Я бы и не вспомнил, если б ты не сказал… Да. Было.
      — А как? Когда?
      — Летом девяносто второго. Или девяносто третьего. Я в полях был…
      — Это в экспедиции, что ли? — перебил я.
      — Ну, вроде как. В экспедицию серьёзно ж едут, готовятся, а я так… в одиночку, ноги в руки — и вперёд. Я материал на курсовую набирал. Есть такая речка — Чекарда, приток Сылвы. Там обычно палеонтологи стоят. Они, вообще-то, посторонних не терпят — слишком много «чёрных копателей» в последнее время развелось, которые окаменелости на Запад продают, но у меня друзья там. Вот я весь июль и август там и просидел, в устье Чекарды.
      — И что?
      — Ну, там такой разлив, река раздваивается, а посередине остров. Круглый такой, ровный как стол. Его местные почему-то «Шотландией» называют. Прикол, да? В мезень туда коровы пастись ходят вброд, трава ровная, как подстриженная. Посередине ни куста, ни деревца, а по краям — огромные тополя, просто огромные! Штук десять, в круг. И каждому лет семьдесят. И вот я как-то в первых числах августа проснулся рано — в шесть, а то и в пять, уже не помню. Что-то не спалось. Вылез из палатки, солнце ещё не взошло, хотя светло уже. Туман над водой, тишина… И что-то меня торкнуло. Спустился к воде, взял плоскодонку, шест и двинул на эту Шотландию — туда минут пятнадцать по течению. Доплыл. Ни души вокруг, коров ещё не выгнали. Вообще никого, даже птицы не поют. На берегу туман, травы не видно, стоишь как в молоке по пояс… И вот прошёл я на поляну, в середину самую, встал там, башку задрал, как ёжик в тумане, и замер. Стою, значит. Под ногами трава, над головой ветки, посерёдке небо, по бокам деревья… Вот.
      Тут он умолк. Я не стал его окликать, и вскоре он сам продолжил:
      — В общем, не знаю я, сколько так простоял: часов-то не было. Может, минут десять, а может, и весь час. О чём думал, что в душе творилось — ничего не помню. Помню только, шея затекла. Потом солнце взошло, ветерок подул, туман рассеялся. Я тоже вроде как очнулся. И что-то, знаешь… повернулось внутри. Будто что-то из меня вынули, а взамен другое положили. Посмотрел вокруг — на реку, на себя, на деревья… Вот тогда и подумалось мне, как ты сейчас сказал, что всё, что я делал до этого, — бессмысленно. Не говно, конечно… Но — бессмысленно. Не тем я занимаюсь, не для этого родился. А для чего — и самому не ясно. Назад приплыл — два дня молчал. Потом собрался и уехал.
      — А как же курсовая?
      — Да бог с ней, с курсовой! — отмахнулся Севрюк. — Я и так на три курсовые материала набрал… Мне важней понять было, понимаешь? Кто знает, может, я только затем туда и приехал, на Чекарду, чтобы вот так остановиться, перестать бежать… Да. С тех пор ни разу не бывал в тамошних местах. Наверно, надо съездить. А может, и не надо. Не знаю. Вот…
      — Ты после этого начал писать?
      — Нет, я и раньше писал. Только не цепляло. Ничего путного не получалось, если честно. Так… ерунда всякая… заметки в стенгазету…
      — А сейчас получается?
      — Это не мне судить, — со вздохом подытожил Севрюк и неожиданно сменил тему: — А Игнат и группёха его… Слышал я их как-то раз. Хочешь, скажу, что думаю?
      — Что?
      — Фальшивые они какие-то, вот что. Что такое готическая музыка? Давай рассуждать логично. Во-первых, холодные эмоции: низкие тона, меланхолия, никакого развития темы — своего рода медитация, мантра. Во-вторых, тексты, якобы философские: об их скрытом смысле много пишут, но никто на самом деле не понимает, о чем они. С этой точки зрения настоящая готика была в восьмидесятых, а сейчас она не то чтобы мертва, она… ну, как бы в спячке. Ширмочка красивая. Туфта по большому счёту. Они только и делают, что перепевают друг дружку, как было в начале девяностых с тяжёлым металлом — помнишь, сколько их тогда развелось? А пока настоящие демоны спят, народ цепляет себе зубы, рядится в чёрные плащи и кричит: «Мы вампиры!»
      — А тебе не кажется, — задумчиво сказал я, — что в этом и есть суть любого представления? Неужели ты думаешь, что если поверить, будто ты вампир, вправду им станешь?
      — Нет, конечно… Но всё равно что-то здесь не так. Знаешь что скажу? Раскрашенная морда и кожаные штаны — это ещё не готика. Чтобы хорошо сыграть роль, надо поверить в реальность того мира, перевоплотиться. Игнат это понимал… Ты не обиделся? — вдруг спросил он.
      — Нет, — удивился я. — С чего бы?
      — Только Тануке не говори — она тебя убьёт за такие слова, — усмехнулся писатель.
      — Она так любит готическую музыку?
      — Она так любит готов, — мрачно уточнил Севрюк.
      — Кстати, — встрепенулся я, — а откуда её знаешь ты? В смысле, как вы познакомились?
      — Ну… познакомились как-то, — уклончиво ответил тот. — Она стихи мне свои принесла. Она много стихов пишет. Говорят, половина песен в наших готских группах на её стихи написаны.
      — И что, хорошие стихи?
      — Как тебе сказать… Сами-то стихи-то неплохие. Другой вопрос, о чём они.
      Он сказал это и умолк. Я долго ждал продолжения, потом всё-таки решился спросить:
      — И о чём?
      Севрюк помолчал, помолчал — и вдруг рассердился.
      — Знаешь, давай спать! — сказал он. — Утомили вы меня со своим рок-н-роллом. Ума не приложу, зачем это вам понадобилось. Спокойной ночи.
      Я вздохнул.
      — Спокойной ночи…
      Писатель вскоре захрапел, а я лежал и никак не мог понять, что дал мне сегодняшний вечер в плане дознания. Бездна информации ни на йоту не приблизила меня к разгадке исчезновения и гибели Игната Капустина. Я ворочался, ложился так и этак, пока вдруг не сообразил, что среди готов практически никто и никогда не погибал и не калечился, если не считать Яна Кёртиса, который всё-таки был только на подступах к новому стилю. Что это значило? Что готы не открыли в музыке ничего нового?
      Или это означало, что Сорока это «что-то новое» открыл?
      Это могло быть совпадением, а могло и не быть. К мистической стороне вопроса я по-прежнему относился с изрядной долей скепсиса.
      Я повернулся на другой бок и вскоре уснул. Однако выспаться мне не удалось. Снилась какая-то чушь. Сперва приснился один мой давнишний друг (во сне я твёрдо знал, что это он, но почему-то не мог ни увидеть лица, ни припомнить фамилии), в руках у него была скрипка — даже не скрипка, а альт, хотя я знаю, что он сроду ни на чём не играл. Мы стояли за кулисами, похоже, дело близилось к началу концерта — за тяжёлым занавесом слышался приглушённый гул зрительного зала. Я был явно не в своей тарелке: мне нужно было объявлять номер, а я никак не мог вспомнить имя. Чувствовал я себя дурак дураком. «Слушай, как тебя объявить?» — наконец спросил я его напрямую. На что друг усмехнулся и сказал: «Скажи просто: «Блюз чёрной собаки!», подмигнул — и вдруг превратился… в Аркадия Ситникова. Я почувствовал облегчение и уже собрался идти на сцену, как вдруг заметил, что на смычке у Сита нет волос, только голая трость. «Эй, — сказал я, — у тебя ж смычок без волосьев!» — «Это нестрашно, — серьёзно сказал тот. — Я и так сыграю. Так даже лучше получится».
      На этом месте я и проснулся.
      За окнами было серо и тускло. Танука трясла меня за плечо. В руке девчонка сжимала телефон, его маленький экранчик ещё светился.
      — Вставай, — хмуро сказала она, когда я проморгался, прозевался и начал немного соображать. Она казалась перевозбуждённой, взвинченной. Если б я вчера сам не видел, решил бы, что она в эту ночь не спала.
      — Что случилось?
      — Плохие новости. Ситникова порезали.

      Ненавижу ночевать где попало! Вот и сейчас от неожиданности я слишком резко сел и сразу стукнулся головой. Сверху посыпались книжки, тяжёлые тома в коже, с золотым тиснением; один больно стукнул меня по макушке. Прикрыться руками не удалось — всё-таки спал я в мешке. Танука привычно и предусмотрительно отодвинулась. Что да, то да. Гравюра «Смерть библиофила». Где спасатели?..
      Последняя толстенная книжень в голубом коленкоре шлёпнулась мне на колени и раскрылась на титульной странице. Я машинально посмотрел на заглавие и выпучил глаза: «Реактивная авиация XX века». Бр-р… Маразм крепчал. Что делает справочник по реактивной авиации в библиотеке института рыбного хозяйства?!
      — Как порезали? — наконец спросил я, выбираясь из-под книжного завала. — Чем?
      — Ножом.
      — Почему?
      — По кочану, — огрызнулась Танука, отпасовав мои вчерашние слова. Я покраснел, а она пожала плечами и посмотрела на телефон. — Понятия не имею, если честно. Дома у него всё на месте, ничего не взяли… Вообще, давай собирайся: уже полседьмого, надо уйти отсюда, пока не пришли сотрудники.
      — Сотрудники? — Я почему-то подумал о милиции. — Какие сотрудники? Ах да…
      Я стал выпутываться из мешка. Сделать это оказалось не легче, чем бабочке вылезти из кокона. Чёрт, я уже забыл, когда мне последний раз удалось нормально выспаться. Не спал как следует дня три, а может быть, четыре, с того памятного полночного звонка. Я взглянул на ту сторону стеллажа. Спальник и матрас отсутствовали — Севрюк уже встал. Из коридора слышались шаги и плеск воды. Я поднял лежащую в изголовье футболку и стал одеваться.
      — Отвернись, — потребовал я (Танука отвернулась). — Как это случилось?
      — Не знаю, — через плечо бросила она. — Мне Серёжка позвонил, дружбан его. Говорит, порезали прямо в квартире. Шестнадцать ножевых ранений. И башка разбита.
      Моя рука застряла в рукаве.
      — Ни фига себе… Умер?
      — В реанимации. В коме.
      Шестнадцать ножевых ранений — и живой! Дела-а… Кажется, это и называется — «везение по-русски».
      — Повезло, — сказал я. — Он хоть что-нибудь помнит?
      — Ты что, оглох? Я же сказала — он в коме!
      — А… да, да. Извини.
      — Ты оделся?
      — Нет ещё…
      — Слушай, я лучше в коридоре подожду.
      И она вышла.
      Я прыгал на одной ноге, путаясь в штанинах, когда в кармане зазвонил телефон. От неожиданности я потерял равновесие, вызвав новый книжный обвал. Да, хорошо, что у них тут нет библиотекаря… Вынул трубку: так и есть — SMS.
      «СОJIНЕ4НbIu!!!»
      Час от часу не легче! Так… Дайте подумать… J и I — это «Л», видно невооружённым глазом. 4 — популярный заменитель буквы «ч», даже в русском написании: «Ч с четвёркой спутал чижик и прочёл: «Четыреижик»… bIu никакое не «биу», а просто набранное транслитом «ыи», вернее — «ый».
      А всё вместе — «солнечный».
      Но кто солнечный? Почему солнечный? День, что ли, солнечный? Я бросил взгляд за окно: денёк и в самом деле намечался ясный, но зачем таинственному информатору сообщать мне это?
      Индикатор батареи показывал одну палку. Сел телефончик, надо срочно искать зарядку… Я уже хотел спрятать трубу, как вдруг поймал себя на мысли, что индикатор приёма у неё не светится ВООБЩЕ.
      Ничего не понимаю… Бред какой-то!
      В коридоре никого не было, все участники вчерашней вечерники испарились, только в ванной отыскались Кэп с Севрюком — они размачивали в тазу, в струе воды каких-то бледных зафиксированных рыб и вяло переругивались. От запаха формалина у меня защипало в носу и заслезились глаза.
      — …Я сто раз тебе говорил, чтоб ты не мешал кашу рукой, — бубнил писатель, перегнувшись через край ванны, — ложка же есть, а ты мешаешь и мешаешь… А, проснулись! — обернулся он, заслышав шаги. На нём был прожжённый растянутый свитер, камуфляжные брюки, зелёный клеёнчатый фартук и резиновые перчатки. Выглядело всё это просто кошмарно, для полноты картины не хватало только бутыли с дымящейся кислотой и свежего трупа в ванне. — Идите завтракайте, чайник горячий. Это в фотолаборатории — прямо по коридору, мимо туалета, потом налево.
      — Я знаю, — прервала его Танука и обернулась ко мне. — Пошли, Жан.
      Вслед нам продолжали нестись приглушенные голоса:
      — Это что у тебя за болячки на руках?
      — Где? Это? От воды, наверное.
      — Ну да, еще чего. От воды… авитаминоз, небось.
      — Откуда авитаминоз-то?! — обалдело спрашивал Кэп.
      — Не то ты ешь. Соуса много лопаешь, вот что!
      — Ха! Думаешь, я соус есть перестану?
      — А если не перестанешь, то болячки у тебя еще и на ногах пойдут… а потом на носу, на веках… изнутри. И в ушах. Средних! Под молоточком…
      Кухня оказалась маленькой, тесной и сумрачной; окно в ней было забито огромным фанерным щитом. В углу стоял верстак, на котором примостились электроплитка и два станка — сверлильный и шлифовальный, а на стене, углами налезая друг на друга, висели православный календарь за прошлый год, выгоревший постер с Мадонной, самоклейка с рекламой батончиков «Tulpa» и старый, позеленевший профориентационный плакат с бравым комсомольцем-токарем в защитных очках и сопроводительной подписью понизу. Я тоже нацепил очки и подошёл поближе.
      «Профессия зуборезчика, — прочёл я, — является одной из самых распространённых. Сложное оборудование: зубострогальные, зубодолбёжные, зубофрезерные станки, и инструмент под стать им: зубострогальные резцы, долбяки, червячные и дисковые фрезы требуют от рабочего хороших знаний всех тонкостей процесса образования поверхности зуба. Управлять умной машиной всегда интересно, особенно если это одношпиндельный или многошпиндельный автомат. Уверенность придёт к вам, когда вы постигнете секреты мастерства опытных зуборезчиков, а со временем придёт и опыт, чувство гордости, что вам доверили работать на этой технике!»
      Всё это сильно походило на бред. Я содрогнулся, снял и протёр окуляры, водрузил их обратно и только после рискнул дочитать до конца.
      «…Интересно наблюдать, как ловкие руки сборщика дают жизнь новому детищу, например мотопиле. И вот она медленно, почти торжественно плывёт по цеховому конвейеру, чтобы стать надёжным помощником лесорубу!»
      Из магнитолы звучало что-то стеклянистое и хрупкое, я прислушался и опознал какой-то микс «The Cure». Не самый плохой фон для начала дня, если вдуматься.
      От вчерашнего пиршества остались только хлеб и помидоры, зато в большом количестве. Правды ради надо сказать, на плите нашлась громадная кастрюля гречки, но отведать её после перебранки Севрюка и длинноволосого Кэпа мы не рискнули. Памятуя вчерашний случай в «Кристалле», я не решился и на хороший завтрак, ограничившись парой ломтиков хлеба и несладким кофе. Бутылки, банки, прочий мусор исчезли как по волшебству, даже в мешке у двери я их не заметил — парни знали толк в конспирации.
      Лицо Тануки странно изменилось, словно отекло. Выглядела она неважно, ела так, будто не ощущала вкуса, и сосредоточенно думала о своём. Я тоже чувствовал себя хреново — ногти у меня отросли, волосы свалялись, кожа зудела; я ещё кое-как справился с первой проблемой при помощи препаровальных ножниц, но мыться было уже некогда. Я сидел и тоже размышлял.
      Ночное бдение над вырезками и журналами странным образом наложилось на известие о происшествии с Ситниковым. Связи между ними вроде не было, но думать отдельно о том и об этом я почему-то не мог — только вместе. В сущности, ребята и в самом деле были связаны, хотя принадлежали к разным поколениям и разным тусовкам. Каждый занимался своим делом, но это дело имело отношение к музыке — к гитаре. Игнат играл, Сито учил играть других. В чём разница? Мне вспомнился рассказ Вадима, как он бросил музыкальную школу. «Музыкант — это не тот, кто умеет играть, а тот, у кого музыка звучит в голове», — сказал он. Прав, ох прав дотошный Севрюк… Не зря, должно быть, мне сегодня снился Ситников, который собирался терзать свой альт пустым смычком. Никогда не верил в сны, а если бы и верил, вряд ли сумел бы разгадать, что за послание они несут, на что намекают. «Смогли бы вы сыграть на одной струне?» — спросили однажды у Николо Паганини. По легенде, он ответил: «Играть можно и без струн!» Да, в те времена место электрогитары явно занимала скрипка. Скрипачи-виртуозы собирали полные залы, того же Паганини вполне можно считать первой рок-звездой. «Бранденбургские концерты» Баха и «Капризы» Паганини по сей день — лучшие учебники любого рок-гитариста; Ричи Блэкмор слушает только старинную скрипичную музыку. Ходили слухи, что Паганини тоже заключил сделку с дьяволом. Да и альт — странный инструмент, посредник между скрипкой и виолончелью. Ведь не просто так Владимир Орлов сделал своего демона Данилова альтистом. Данилов, Данилов… Анаграмма, если подумать, совершенно прозрачная: «ДАНиЛОВ» = «ВО-ЛАНД и…»
      Воланд и что? Воланд и альт?
      Иначе говоря — дьявол и музыка?
      Я не поленился, сходил в библиотечную комнату, нашёл толковый словарь и прочёл: «Альт — (итал. alto, букв. — высокий), партия в хоре, исполняемая низкими детскими или женскими голосами. Звучит и котируется выше тенора».
      Так выше или ниже? Жаль, что я не музыкант…
      А может, прав профессор Толкин, который считал, что в начале творения было вовсе не Слово, а Музыка — Айнулиндалэ? В конце концов, музыка, в отличие от слов, не требует перевода.
      Кофе был дурной — дешёвый поддельный «Pele» из красной жестянки. Прихлёбывая мерзкую горячую жижу и глядя на плакат с молодым зуборезчиком, я внезапно вспомнил, кем был тот друг из сна, что превратился в Ситникова. Его звали Виктор. В свои тридцать он был очень талантливым, подающим большие надежды учёным. У него был острый ум, он парадоксально мыслил и много работал, был на хорошем счету в университете, преподавал, имел загранкомандировки, публикации. У него были все шансы к сорока годам стать знаменитостью с мировым именем. Но всё оборвалось, когда он начал пить. Что стало причиной — неудачи на работе, безденежье, бытовые неурядицы, — теперь уже никто не скажет. Сейчас я склонен думать, что здесь замешано то самое «откровение», о котором говорил Ситников, когда «понимаешь, что во всём нет смысла, и хуже того — не будет». Врачи называют это кризисом среднего возраста.
      Витька был высокого роста, крупный и сильный, как Ломоносов. Никогда не слушал ничьих советов. Это была такая личность, что ему позволялось (и прощалось) многое. Фактически он был большой ребёнок. Всё или почти всё ему доставалось легко, и, когда жизнь ударила его по-настоящему и сбила с ног, он уже не поднялся. Беспробудное пьянство положило конец нашей многолетней дружбе. Пил он страшно. Чтобы разрушить свой организм, ему понадобилось около двух лет.
      Потом он умер.
      Меня бил мандраж. «Блюз чёрной собаки», — сказал мне во сне то ли Виктор, то ли Сито. Странное сочетание, вроде «фея внутреннего гуся». Скажи кому-нибудь: «чёрная собака», и, готов спорить, ни у кого не возникнет хороших ассоциаций, разве только у собаководов. Вчера в «Кристалле» неизвестно с какого бодуна мне тоже привиделась большая чёрная псина. И кстати говоря, она привиделась или была на самом деле, а если была, куда исчезла? Не могла же она незаметно войти в кинотеатр, а потом незаметно удрать! Мне вспомнилось старое поверье, будто оборотень в минуты опасности способен исчезать (говорят, именно по этому признаку охотники-коми его и узнают). Ещё я читал, что в европейских летописях упоминаются случаи появления странных следов, которые не принадлежали ни одному известному животному. Отпечатки эти нашли даже на вулканической лаве на склоне Этны. Само собой, такие следы могли остаться, только если нечто прошло по раскалённой, ещё не застывшей лаве (в принципе, рассудил я, это слегка напоминает то, как я вчера наследил в кинотеатре). Несколько раз таких животных даже видели. В ряде случаев свидетели описывали нечто пумоподобное, длиной около полутора метров, не считая хвоста, с кошачьей мордой. В других упоминали существ, похожих на больших чёрных собак.
      Вообще, что я знаю о собаках, особенно чёрных? Естественно, первым делом мне на ум пришла самая известная собака — Баскервилей. Как писал Конан Дойль: «Огромный, чёрной масти зверь, сходный видом с собакой, но выше и крупнее всех собак, каких когда-либо приходилось видеть смертному». Если подумать, «отец» Шерлока Холмса взял свое чудовище отнюдь не с потолка: в английских преданиях упоминается баргест — рогатое существо с клыками и когтями, дальний родственник богги и хобгоблинов. Баргест может по желанию менять обличье, но чаще всего принимает вид косматого чёрного пса с глазами-плошками, которые пышут пламенем. Встреча с баргестом обычно предвещает несчастье и даже смерть. Чаще всего баргесты пугают капризных детей: послушный ребёнок их не интересует. Ночами они носятся по улицам городов и деревень и своими истошными воплями мешают спать добрым людям.
      Интересно, я сильно похож на капризного ребёнка?
      Описан случай, как баргест увязался за матросом, который поздно вечером возвращался из паба домой. По дороге он пытался испугать матроса лязганьем цепей, но у него ничего не вышло. Тогда он забежал вперёд и стал поджидать матроса возле дома. Поднявшись на крыльцо, матрос увидел огромного чёрного барана, глаза которого светились то красным, то голубым, то белым. Матрос хотел прогнать животное, но оно не послушалось. Вдруг дверь распахнулась и на пороге появилась жена матроса, известная всей округе своим крутым норовом. Баргест так испугался женщины, что мгновенно исчез и больше не показывался. О дальнейшей судьбе матроса легенда умалчивает.
      Шутки шутками, но моя собака тоже сгинула, когда пришла Танука.
      В шотландских суевериях встречается Ку Ши — волшебный пёс огромного роста, косматый, с лапами широкими, как человеческие ноги, и хвостом, завёрнутым в кольцо. По легенде, сиды держали Ку Ши на привязи, но иногда выпускали их порезвиться, и те укрывались от непогоды в расщелинах скал. Такие Ку Ши были смертельно опасны для людей и простых собак. Помимо размеров, Ку Ши отличался от других кельтских волшебных собак необычной тёмно-зелёной мастью (прочие эльфийские собаки обычно белые с рыжими ушами, а в Англии сверхъестественные псы чаще всего чёрные).
      А собственно, вдруг подумал я, с чего это автор «Собаки Баскервилей» рассудил, будто демон, преследующий семью британских аристократов, — порождение именно зла? Если вспомнить всю историю, предок сэра Генри, беспутный гуляка Хьюго, натворил таких дел, что по меркам викторианской Англии Господь должен был испепелить его на месте! Почему же чёрную собаку безоговорочно сочли орудием дьявола, когда настоящим дьяволом в той истории был как раз человек? Бывали случаи, когда такая призрачная собака вела себя совершенно противоположным образом, а именно — сопровождала и защищала. Помнится, я читал британскую легенду, где человеку ночью нужно было ехать через лес. Еще на опушке к нему присоединилась большая чёрная собака и побежала рядом. Парень никак не мог взять в толк, откуда она взялась, но та не отставала, а едва путник выехал из леса, собака исчезла без следа. Закончив визит, парень отправился обратно тем же путём. На въезде в лес собака вновь присоединилась к нему и бежала рядом, как прежде; человек не тронул её, не заговаривал с ней, и снова, едва он выбрался из леса, собака пропала, как не было. А через много лет двое осуждённых на смерть в Йоркской тюрьме рассказали исповеднику, что собирались в ту ночь ограбить и убить этого парня, но с ним была огромная собака, и, увидав её, они решили, что с этими двумя им не справиться.
      Считалось, что на Бёрдлип-Хилл в Глостершире водится добрая чёрная собака, которая выводит путников, заблудившихся в холмах в темноте. А в Сомерсете существовал обычай хоронить на только что освящённом кладбище чёрную собаку без единого белого волоска, чтобы та выполняла обязанности, которые иначе пришлось бы выполнять первому покойнику, похороненному на нём (иначе говоря — сторожа). Такая собака охраняла кладбище от дьявола.
      Суеверия, суеверия… Однако и в литературе, и в музыке припоминались подобные странности. Трость с набалдашником в виде головы чёрного пуделя носил булгаковский Воланд; и Маргарите перед балом надели такое ожерелье. У Высоцкого есть шуточная строчка в песне про письмо, которое пишут психи в передачу «Очевидное-невероятное»:
      «То тарелками пугают: дескать, подлые, летают, то у вас собаки лают, то руины говорят». Ну, летающие тарелки и говорящие руины — это вполне в русле передачи: аномальщина и всё такое. А собаки-то при чём?! Владимир Семёнович — поэт весьма одарённый, лишнюю строку в его стихах редко встретишь… Юрий Шевчук сравнивал Петербург с чёрным псом — по меньшей мере, странное сравнение. Какого-то таинственного «электрического пса» упоминал Гребенщиков, да и Цой в песне «Камчатка» «забывал и вспоминал» собаку, которая «как звезда». Между прочим, Цой назвал свою группу «Кино» и на все вопросы о происхождении этого названия отвечал невнятно или отшучивался. Но если подумать, можно вспомнить, что специалист по собакам зовётся кинолог. Питерские поэты уже много лет встречаются на Итальянской улице, в подвальчике с названием «Бродячая собака». И кстати, петербургский городской журнал тоже называется «Собака».
      Чёрный блюзмен Роберт Джонсон, по словам очевидцев, «умер в корчах, воя, как собака». Black Dog — «Чёрный пёс» — так назывался хит «Лед Зеппелин» 1971 года; их барабанщик тоже умер от водки. И — кстати или некстати — Джимми Пейдж первым придумал играть на электрогитаре смычком.
      Паганини хренов…
      Я ничего не понимал. Блуждал в потёмках, как слепой. Как там у Стивенсона? «Джонни, Чёрный Пёс, Дарк! Вы же не бросите старого слепого Пью?»
      Тьфу ты, пропасть — и здесь Чёрный Пёс!
      Мысль, что вчера ночью, пока мы шелестели вырезками, спорили и напивались, на том берегу Камы какая-то сволочь шестнадцать раз ударила ножом преподавателя музыки, не укладывалась в голове. Сито вряд ли был богат: кроме квартиры, ничего не имел, да и пил, если верить Тануке, умеренно. За что его убивать? Нонсенс. Я ещё раз убеждался, что в этой проклятой стране ни талант, ни известность, ни деньги не дают защиты от хамства и бессмысленной, варварской жестокости, возведённой порой в государственную политику: у нас незаменимых нет, новых нарожаем, план по валу выполним…
      Обо мне вполне можно снять кино. Подозреваю, что если будет толковый режиссёр, бюджет составит миллионов десять, а на главную роль возьмут… ну, скажем, Кеану Ривза… ну хорошо, хорошо, не Ривза, кого подешевле, из наших — Домогарова, Бероева, Хабенского, то фильм вполне можно будет смотреть. Готов поспорить, он получится даже интереснее того злосчастного «Первичного Бэтмена». Другой вопрос, что в оторванности от фильма моя жизнь для стороннего наблюдателя затянута, бессмысленна и, в общем, подавляюще скучна. Из неё легко сделать выжимку на полтора часа из интересных эпизодов и на них заострить внимание, а всё остальное спокойно отправлять в мусорную корзину. И, похоже, один из самых интересных моментов я сейчас переживал. Мне он совсем не нравился, но если выбросить и это, тогда жить вообще, получается, незачем…
      Интересно, что можно снять про Ситникова? А про Игната? Наверное, о жизни любого человека можно снять кино… Только где потом найти столько зрителей?
      Долго ли, коротко, но мы с Танукой снова оказались на улице. Хотя солнце уже взошло, Егошихинский лог утопал в тумане, сквозь который едва виднелись халупы и забор на другой стороне. Справа по дамбе с сухим шорохом проносились машины. Было прохладно, сыро, тихо и безлюдно.
      — Ну и куда мы теперь? — осведомился я. Если вечером у меня были все признаки кофеинового передоза, то сейчас мне хотелось спать. Веки еле двигались. Ноги тоже.
      — Какой сегодня день? — вместо ответа спросила Танука.
      Говорила она таким тоном, что я чуть не брякнул: «солнечный», еле сдержался. Пока я умывался, пил кофе и рылся в энциклопедии, она переоделась — балахончик с Мэнсоном сменила чёрная маечка с хулиганской надписью: «Осенью все птицы улетают на ЙУХ». Не иначе креатив «пАдонков» — вторая, после Гоблина, зараза в Сетке. Вряд ли девчонка таскала смену белья с собой, скорее всего, майка принадлежала писателю или его бывшей пассии. Выглядела Танука раздражённой. Я решительно не мог понять, что с ней творится. У меня тоже были причины для злости, но я сдерживался. Может, у неё месячные? М-да… Не хватало мне сейчас только приступа гормонального бешенства у этой бледной немочи с дурацким прозвищем! Ну да ладно — взялся за гуж… Скорее всего, дело в Ситникове. Да, пожалуй. Впрочем, поскольку я обещал быть с ней вместе всю эту неделю, обещание в любом случае придётся выполнять.
      — Четверг, двадцать третье. А что?
      — Четверг… Значит, сегодня у ребят концерт.
      — У каких ребят? Ах да… Думаешь, надо сходить?
      Танука пожала плечами:
      — А я почём знаю? Хочешь — пойдём. Если они не нашли себе нового гитариста, это может быть занятно. У тебя есть деньги?
      Я кивнул, полез в карман, и тут в моей голове забрезжила странная мысль.
      — А Сито мог бы его заменить? — вдруг спросил я.
      — Кого? О чём ты?
      — За два дня выучить гитарные партии нереально, — пояснил я. — Игнат был сильный музыкант, к нему уже из Москвы присматривались. Чтобы его заменить, нужен гитарист экстра-класса, чтоб играл с листа. Или талантливый импровизатор, такой как Ситников.
      — Сито, пожалуй, мог бы, — задумчиво согласилась девушка. — Не все, конечно, но штук десять-пятнадцать — а для концерта больше не надо. Так ты думаешь, на него напали, только чтоб сорвать сегодняшний концерт?
      — Кто знает… Одно из двух — либо они отменят концерт, либо будут играть без гитары. Где сейшн?
      — В «Телефонке», в семь вечера.
      Значит, в ДК Телефонного завода. Это почти у набережной. Неплохой зал, во всяком случае, когда-то был неплохим.
      — Можно сходить, — резюмировал я.
      — А до того что делать?
      — Разве домой тебе не надо?
      Танука раздражённо скривилась:
      — Знаешь… Не надо туда ходить.
      — Почему?
      — Ты что, не понял? Не надо — и всё!
      Я вздохнул и не стал спорить: за три дня я привык доверять её предчувствиям и сейчас не видел причины изменять этой привычке. Неужели придётся делать то, что неформалы умеют лучше всего — болтаться по улицам и бездельничать? Тот, кому доводилось просидеть без дела часов восемь-десять, знают, как это утомительно и мерзко. В двадцать лет и в компании друзей это ещё можно выдержать, но в тридцать пять — увольте.
      Я посмотрел на солнце, которое начало основательно припекать (да что ты будешь делать — снова она угадала с погодой!), и искоса глянул на свою спутницу. Та стояла ко мне в профиль, но, когда я обернулся, обернулась тоже. Треугольное лицо девушки было бледным, в чёрных глазах, спрятавшихся под утиным козырьком, притаился вопрос. Я помедлил, потом решился.
      — Давай вот что, — предложил я. — Пойдём ко мне на работу, в мастерскую. До вечера у нас часов шесть, я тебя поснимаю.
      — В смысле — сфотографируешь? — прищурилась она.
      — Ну да. Хочешь?
      Танука первый раз сегодня улыбнулась, да и то неуверенно. Я впервые заметил в ней что-то похожее на смущение. Она закусила губу и задумалась. Солнечные лучи блестели на окошке телефона, на готском крестике, на заклёпках и шипах ошейника. Кстати, интересно, зачем она его носит? Вряд ли для самозащиты. Где-то я читал или слышал, что, если подросток цепляет ошейник, это свидетельствует о дефиците внимания — он как бы подсознательно просит, чтоб о нём позаботились, так сказать, «взяли на поводок».
      Божечка, божечка… Так и что будет, если кончится неделя?
      — Ну, если тебе так хочется… — наконец сказала девушка. — А это далеко?
      — Не очень. Только всё равно предлагаю для начала перекусить.
      Танука закивала. Я позвонил в фотостудию, после чего мы бодро двинулись на Сибирскую, в одну узбекскую кафешку, где подают превосходный лагман, однако дойти до неё нам было не суждено: после того, как нам три дня встречались исключительно знакомые Игната и Тануки, судьба решила и мне устроить свидание с коллегой. Нам повстречался Михалыч.
      Странное дело. Со мной на курсе учились человек шестьдесят-семьдесят. Треть были иногородними и после окончания института уехали, но прочие-то остались. А Пермь — сравнительно маленький город, вернее, мала его деловая часть, где обычно пересекаются люди. После выпуска прошло уже лет десять, а я не встречаю практически никого из своих однокурсников, ни в транспорте, ни на улицах. И только с Михалычем мы регулярно сталкиваемся то там, то тут с частотой примерно раз в полгода. Как тут не поверить в Божий помысел? Счастье, что мы дружны, — будь мы врагами, при таком раскладе давно убили бы друг друга.
      Настоящая фамилия Михалыча — Михеев, звать его Артур. Большинство знакомых думают, что у него и отчество Михайлович, но он, как ни странно, Валентинович. Никто не знает, как к нему прилипло его прозвище, но прилипло намертво. После окончания института он долгое время пытался пристроиться в разных местах, но, то ли из-за своего характера, то ли из-за патологической рассеянности, нигде подолгу не задерживался. Ещё в середине учёбы у него неожиданно открылся талант к живописи; сперва он работал маслом, потом обзавёлся камерой и в конце концов пришёл к мультимедиа. В академию живописи его не приняли. Некоторое время Артур работал в полиграфической фирме, но и оттуда его выгнали. История была трагикомическая. Он оформлял рекламный буклет местной мебельной фирмы и вместо слогана «Идеальное жилище» написал: «Идеальное жидище» (подвела клавиатура — буквы «л» и «д» расположены рядом). Печатники ничего не заметили, буклет ушёл к заказчику, после чего разразился скандал. Артур так и не смог доказать, что в его действиях не было злого умысла. Но нет худа без добра. Он выбрал стезю свободного художника, устроился при театре декоратором и постепенно сделался довольно известным в авангардных кругах. Справедливости ради надо сказать, он умел подмечать в вещах странное, его работы были необычными, яркими, «психоделичными» — скорее электронные мандалы неведомой религии будущего, чем собственно картины или инсталляции. Для души он устраивал выставки, понимания у народа не находил, но пару раз выигрывал конкурсы в Интернете и однажды даже получил какой-то грант.
      Сегодняшний Михалыч был сильно небрит, одет в серый спортивный костюм и синий берет с хвостиком, отчего издалека смахивал на десантника. Люди обходили его стороной. И впрямь, занимался он очень странным с точки зрения обывателя делом — фотографировал забор.
      — Привет, Артур, — окликнул я его, подходя ближе. — Как жизнь?
      — О! — воскликнул тот, оторвавшись от видоискателя, и чуть не уронил треногу. — Блин-компот! Жан! Ты-то мне и нужен. Ну, это самое, слушай. Как вытащить снимки с карты памяти? А то я их случайно стёр.
      Я покачал головой. Что да, то да: в своей рассеянности Артур неисправим.
      — Смотря какая камера.
      — «Кэнон» D-300. Обидно: неделя работы насмарку.
      — Ах «Кэнон»…
      Я покивал. Всё ясно. Знакомая история: камера хорошая, а меню дурацкое — опции «стереть» и «стереть всё» там находятся рядом. Меня тоже чуть инфаркт не хватил, когда я однажды по ошибке едва не отправил в корзину всю дневную фотосессию.
      — Это только через комп.
      — Ну, это-то само собой, — задумчиво согласился Михалыч. — А как?
      — Есть специальная программа. Камера ведь не удаляет снимки — для этого нужно жёсткое форматирование, она только стирает метки, чтобы файлы не читались, а поверх записывает новые… Ты после не снимал на ту флэшку?
      — Что я, маленький? Вот она…
      — Не доставай, — остановил его я. — Лучше зайди как-нибудь на днях к нам в студию, я тебе дам диск.
      — Хорошо. О… — Михалыч наконец-то заметил Тануку. — Ты не один?
      — Да, извини. Это Артур, — представил я Михалыча своей спутнице и развернулся на сто восемьдесят градусов. — А это…
      — Мы знакомы, — сказала Танука.
      Оп-па… Видно, правда, что Пермь — очень маленький город.
      Мне стало неловко, и я поспешил сменить тему.
      — Чем это ты тут занят?
      — Да вот, — Артур кивнул на забор, — снимаю.
      Я пригляделся.
      Мы находились возле детского сада, и я даже не обратил внимания, что бетонный забор и стена дома поблизости изрисованы мелом. Известное дело, ребятня балуется — обычные рисунки: три-четыре экземпляра Сэйлор Мун, листы каннабиса зелёным спреем, надписи: «Цой жив!», «Jan Klod Wan Damm» и «Телепузик-Покемон», а дальше похабень какая-то, три буквы… Ну, тут уже постарались тинейджеры постарше. Однако Артур снимал не это. Прямо перед нами была странная картинка — то ли человек, то ли зверёк на задних лапах в обрамлении каких-то листьев или волн. Морда лица отсутствует, так что видовую принадлежность невозможно определить ни с первого взгляда, ни со второго. Действительно, странный рисунок. Что должно быть в голове у ребёнка? Жаль, что я терапевт, а не психиатр. Впрочем, я всегда недолюбливал эти дела.
      — Что это?
      — Нравится? — Артур на шаг отступил, критически склонил голову и посмотрел на рисунок. — Забавно, правда?
      — Ты нарисовал? — предположил я.
      — Боже упаси! — рассмеялся он и, слегка запинаясь, стал рассказывать, как на прошлой неделе шёл домой из гостей и заметил на стене рисунок, явно сделанный детской рукой. Несколько линий так зацепили его своей необычностью, что Артур на следующий день вернулся туда с камерой, а потом, рассмотрев изображение на экране компьютера, задался целью пройтись по городу в поисках подобных. Идея не нова. Помнится, в повести Станислава Лема тоже упоминался профессор, филолог, изучавший надписи на стенах общественных туалетов; у него всё время возникали трудности, когда он пытался протащить туда камеру и штатив… К счастью, Михалыч до такого экстрима пока не дошёл. Посоветовать ему, что ли, запечатлеть мои следы в «Кристалле», на размякшем кафеле? Хотя не надо — думаю, не поймёт.
      — Уже неделю хожу, — тем временем похвастался он.
      — И много наснимал?
      — Порядочно. Потом зайдёте ко мне, покажу. Жаль, карточка накрылась, а то прямо сейчас бы…
      — Вытащим, — уверенно пообещал я.
      Пока мы так стояли и трепались, солнце поднялось в зенит и заглянуло в колодец двора. Меловые линии поблёкли и почти слились с выгоревшей жёлтой штукатуркой. Наступил полдень. Несмотря на вчерашнее, есть мне хотелось уже по-настоящему. Узнав о цели нашего похода, Артур собрал штатив, упаковал камеру, и мы двинулись в кафе уже втроём, купив по пути парочку эскимо. Танука от мороженого отказалась. «Жирное, сладкое, да ещё и холодное, — пояснила она. — Мерзость какая! Мне потом будет плохо». Странно… Как чай, так восемь ложек сахара, а теперь на тебе — «жирное и сладкое». Избаловалась молодёжь.
      Кафе не обмануло наших ожиданий. Закусили мы отменно, а вот пить не стали. Лучшая черта характера Артура — он не употребляет ни пива, ни водки, разве что изредка позволит себе бокал хорошего сухого вина.
      За едой Артур разговорился. Посетителей было мало, но на нашу компанию всё равно оглядывались. Танука сама по себе колоритная девушка, а Артур в берете походил на какого-то художника, сбежавшего сюда прямиком из шестидесятых. Кем со стороны казался я, оставалось только гадать.
      — Это очень интересно, — говорил Михалыч, облокотившись на столешницу. — Я не обращал внимания, но мне кажется, в прошлые годы такого не было. Но самое странное — они все чем-то схожи. Единый стиль, какой-то примитивный анимализм! Будто поветрие… Я против воли заинтересовался.
      — Думаешь, их рисует один и тот же человек, один и тот же ребёнок?
      Артур сложил ладони в замок и утвердился на них подбородком.
      — Знаешь, не похоже, — задумчиво сказал он. — Манера разная. Но…
      Он умолк. Молчал и я. Собственно, почему меня заинтересовала эта тема — рисунки на заборах? Ерунда какая. Однако странный зверёк действительно не выходил у меня из головы. Кстати, мы ведь вроде собирались в мастерскую.
      — Ты куда сейчас?
      — Я? — удивился Артур. — Так… По городу брожу. А что?
      — Пошли с нами в студию. Заодно твои картинки из фотика вытащим.
      Михалыч посмотрел на часы и неопределённо пожал плечами:
      — Ну, можно.
      Мы выбрались из тёмного подвальчика и сразу стали щуриться. Мои «хамелеоны» потемнели, Артур нацепил зелёные круглые очки, Танука нахлобучила бейсболку. День и вправду удался. С общего согласия решили двигаться пешком, тем более что идти предстояло не в гору, а вдоль реки. Мы прошли двором, по пути осмотрев трансформаторную будку на предмет наличия примечательных рисунков, ничего не нашли, свернули под арку — и сразу оказались на пересечении Большевистской и улицы 25-го Октября. Справа замаячила розовая стена углового здания. Михалыч вдруг остановился, знаком попросил нас обождать, расчехлил камеру и зачем-то перебежал обратно, на ту сторону. Я подумал, он собрался снять нас, но Артур нацелил объектив куда-то вверх. Он долго примеривался, наконец сделал несколько снимков маленькой башенки, которой венчалось здание, и вернулся к нам.
      — А это-то тебе зачем? — удивлённо спросил я.
      — Надо, — многозначительно ответствовал Михалыч и вдруг спросил: — Ты никогда не замечал, как много в Перми всяких башен?
      — Нет. А разве их много?
      — Слушай, Жан, ты иногда меня просто поражаешь! — Артур остановился поправить очки. — А ещё фотограф. Ты часто бываешь в других городах?
      Я задумался.
      — Случается…
      — Так припомни, где ты видел башни на домах в таком количестве. Нигде столько нет, разве что в Питере или где-нибудь в Прибалтике. Вот припомни, припомни.
      Я снова посмотрел наверх. Солнце светило практически в глаза — не зря Михалыч, чтобы сделать снимок, переходил улицу: рассмотреть что-нибудь отсюда было трудно. Вдобавок я внезапно почувствовал себя плохо: голова закружилась, накатило вчерашнее ощущение ненадёжности всего вокруг, башенка на крыше расплылась в розовое пятно и заклубилась, как сахарная вата на палочке. Весь дом дрогнул. Мне стало страшно. Я потряс головой, несколько раз глубоко вдохнул-выдохнул, пока вещи и здания не встали на свои места, — и неожиданно рассердился. Есть у Михалыча такое качество — изводить собеседника дурацкими вопросами.
      — Да не помню я! Когда б не ты, я вообще не обратил бы на неё внимания. Башенка и башенка. Что в ней особенного?
      — А для чего она там?
      — Для чего, почему… Не знаю! Архитектурное излишество.
      — Тогда почему в других городах таких «излишеств» нет?
      — А я почём знаю?
      Мы почти кричали. Танука поглядела на Артура, потом на меня и отвернулась.
      — Так, мальчики, — сказала она, — вы пока ругайтесь, а я пойду.
      — Куда? — хором спросили мы оба.
      — Куплю минералки. Может, к тому времени подерётесь и успокоитесь.
      — Погоди, — почему-то засуетился Артур, — мы с тобой!
      — Как хотите, — пожала плечами она и тоже посмотрела на башенку. — А где у нас ещё такие?
      — Башни-то? Да много где. — Михалыч махнул рукой. — Если не торопимся, пойдём, покажу пару штук. Всё равно по пути.
      Танука всё-таки завернула в кондитерскую и вернулась с бутылкой. Пробка была тугая, открывать пришлось мне. Удивительно — это и впрямь оказалась вода, и даже без газа. А я-то думал, что новое поколение давно «выбрало пепси». Когда-то и мне нравился «Спрайт», пока по ящику не запустили дикую рекламу: жирная бабища для сравнения замачивает грязное бельё в газировке и в стиральном порошке. Порошок, естественно, помогает, «Спрайт» — нет. Логично, в общем: газировка не для стирки, она жажду утоляет. Но эта баба на экране в два глотка приканчивала бутылку и… начинала хлебать газировку из таза! Ну скажите мне, люди добрые, какой дебил придумал этот рекламный ход?! Я врач вообще-то, я тотально не брезглив, я трупы вскрывал, я видел, как ришту выматывают (а это омерзительное зрелище, скажу я вам), — и сохранял спокойствие, но в тот момент меня попросту вырвало, реально вырвало. Не удивлюсь, если после той рекламы продажи напитка упали раза в три-четыре. У меня, во всяком случае, на «Спрайт» теперь устойчивый рвотный рефлекс, и, видимо, это уже на всю жизнь. С тех пор я всем напиткам предпочитаю старый советский «Буратино» местного разлива, в тёмных Чебурашках, с этикеткой полумесяцем, — его, по крайней мере, не рекламируют.
      Одно воспоминание потянуло за собой другое (правда, более приятное). В начале 90-х, когда здоровья у меня было побольше, а ума — поменьше, мы, как все студенты, иногда любили погудеть. Был кризис, нормальных напитков не продавали. В ларьках лежало в основном креплёное вино «Анапа», семь рублей за фугас. Пить его было возможно, но затруднительно, и мы разбавляли его лимонадом в пропорции один к одному. Получившаяся смесь именовалась «Буратино в Анапе». Накрывала она дико и сразу. Странно, что никто не додумался выпускать её в промышленных масштабах — в ту пору, на волне алкогольного дефицита, возникали самые удивительные алкогольные «гибриды». Да… Чего не сделаешь ради науки!
      Между тем становилось уже по-настоящему жарко. Прохожие были снулые. Дважды нас догоняли поливальные машины, но все заворачивали: на проспекте Ленина и на Сибирской (бывшей Карла Маркса) меняли дорожное покрытие, там тарахтела техника и чернели раскопы. В проломах виднелся старый асфальт — четыре-пять слоев. Надо же, а я и не замечал, как глубоко погрузились дома. Меня пошатывало. Танука шла молча, не глядя по сторонам, изредка хваталась за жужжащий телефон, читала SMS и что-то строчила в ответ — ни разу не заговорила и ничего не отправила первой. Минут через десять мы были уже возле пединститута, на перекрёстке Сибирской и улицы Пушкина.
      Михалыча несло.
      — Кстати, а вот: обратите внимание на угол здания, — как заправский экскурсовод, говорил он, указывая на первый корпус — Видите, где вход? Что это, как не замковая башня? Две стены, шатровая крыша, круглые бойницы наверху…
      — Это слуховые окна.
      — Можешь называть как хочешь, суть от этого не меняется. А на другой стороне улицы? Прямо напротив? А? Нет, вы только посмотрите!
      Мы с Танукой дружно повернули головы и вперились в зелёное здание с угловой башенкой, увенчанной крутым чешуйчатым куполом, похожим на еловую шишку.
      — Типичная навесная бойница! — прокомментировал Михалыч. — И что характерно — аккурат напротив первой. Если оборонять въезд в улицу, лучшей позиции не найти.
      Тьфу, пропасть!.. Да что за человек такой Михалыч — из любой мухи раздует слона! Я сто раз проходил мимо этих зданий и ни разу ничего не замечал, ни о чём таком не задумывался, в любое другое время просто не обратил бы внимания на его слова, но сейчас мне почему-то стало не по себе. Я протянул руку за спину и пошевелил пальцами:
      — Танука, дай глотнуть…
      Пальцы ощутили холодок отпотевшего пластика. Я глотнул — малость полегчало, круги перед глазами исчезли.
      — Если вы не против, сделаем крюк, а? — предложил Артур. — Спустимся немного к Каме, я вам ещё кое-что покажу, пару мест, это очень интересно, вот увидите.
      — Идём? — Я посмотрел на Тануку.
      — Всё равно делать нечего, — поддержала меня та. Башни подстерегали нас везде — на Кирова, на Ленина, на Комсомольском. Особенно нас заинтересовало здание без вывески и номеров между домами номер двенадцать и шестнадцать на улице 25-го Октября, у Оперного театра; со стороны оно казалось классическим замком, выстроенным по всем канонам фортификационного искусства, исключая разве что пробитые в стенах окна.
      — А знаете, что здесь? — спросил Артур, выдержал паузу и торжественно объявил: — Управление ФСБ! И посмотрите на башни: такие же, как в пединституте! Зуб даю, их проектировал один человек.
      Мы молчали. А Михалыч раз за разом совал нос в записную книжку и называл новые адреса:
      — Сибирская, сорок десять, — дом с угловой башенкой. Компрос, сорок девять, — дом, фланкированный башнями по обеим сторонам. Там же, напротив — дом номер сорок восемь, здание Горэнерго — просто огромная башня! На Белинского, возле пожарной части, построили башню с часами, а зачем? До сих пор не знаю, что за антенна установлена на здании банка «Уральский финансовый дом» на Ленина, а зданию лет тридцать… А что нагородили на крыше по Карпинского, семьдесят семь, — это вообще не опознать! И знаете, я заметил: если около старого здания с башней строят новую высотку, она тоже обязательно будет с башней! Бот здание областного центра медицинской профилактики, на Пушкина, восемьдесят три, оно тоже с башней. Но как только её заслонили дома, чуть ниже сразу выросло другое здание — высоченное, с башенкой, куполом и шпилем в виде кадуцея.
      Мы как раз проходили мимо одного такого здания. Танука сделалась до странности задумчива. Артур достал камеру и сделал несколько снимков, а пару раз уличил момент и щёлкнул нас. Я сделал вид, что ничего не происходит. Танука только покосилась на него и снисходительно улыбнулась.
      — Ну, хорошо, убедил, — сдался я, когда мы уже почти стояли на пороге мастерской. — И что ты думаешь по этому поводу?
      — Я? — растерялся Артур. — Ничего я не думаю. Что тут можно думать? Скажу только, что башни всегда строят для двух вещей: для наблюдения и обороны.
      — Наблюдения за кем и обороны от кого? — ехидно осведомился я. — Здесь войны-то ни разу не было!
      — Почему не было? Была. Гражданская. Между прочим, — снова оживился он, — вы обращали внимание, как в Перми мало зданий эпохи тридцатых-сороковых? У нас ведь до сих пор полно деревянных домов, и это не исторические памятники — обыкновенные бараки, избы… Это потому, что в Перми в Гражданскую Красная армия потерпела самое сильное поражение. Сокрушительное! Здесь Колчака хлебом-солью встречали. Не знал? А вот! Когда красные оставляли город, склады Нобеля разгромили, нефть вылилась в Каму, в реке вода горела… Уйма народу из Мотовилихи ушли с Колчаком. Помните фильм про Чапаева? Психическую атаку помните? На самом деле в психическую ходили вовсе не капелевцы, а наши рабочие, мотовилихинские и ижевские. Они воевали под красным флагом «за советы без коммунистов», с белыми повязками. Это в девятьсот пятом здесь были бои с самодержавием, а позже в Мотовилихе осталась только снившаяся рвань, голозадые люмпены. Остальные, кто сумел, сбежали за границу. Советская власть этого Перми так и не простила. Указание было: ни копейки не давать на строительство! Само слово «Пермь» в верхах старались не произносить, при первой возможности переименовали в Молотов — это когда у нас завод построили, авиамоторный, и молчать уже нельзя было. Даже если писатели упоминали о Перми, то выводили его под другими именами: у пастернака — Курятин, у Каверина — «город М.»… И Чехов, кстати, Антон Палыч, именно его описывал как город, из которого пытались вырваться Три Сестры. До сих пор про нас в столицах слыхом не слыхали, путают с Пензой. А мы так и живём: идёшь, идёшь — бац! — деревня посреди города! Нетронутая почти. Не строят!
      И надо было поспорить с Михалычем, да не хотелось. Видел я эти дома. Кто их не видел? Жильцы не просыхают, зато все стены снаружи исписаны: «SOS спасите наших детей износ 200 %». Причём SOS написано наоборот (читается «гог»), а износ — то ли у дома двести процентов, то ли у детей. С историей не поспоришь. Свердловск в те годы строили, и очень активно, Челябу тоже, Магнитку и Березники — вообще с нуля построили, а Перми боялись как огня. Храмы позакрывали, большой кафедральный собор отдали под картинную галерею, Федосьевскую церковь превратили в овощехранилище, а церковь Казанской Иконы Божией Матери — в трансформаторную будку. Помню, меня потряс нечеловеческий цинизм, с которым на фреске Рериха они выбили Богоматери глаз и ввинтили в дыру крюк с изолятором. Хотя, это ладно, такая катавасия в РСФСР творилась повсюду, да и картинная галерея — не самое страшное, что большевики проделывали с храмами. Но всё это меркло по сравнению с тем фактом, что на месте кладбища почётных жителей города, рядом с кафедральным собором они устроили зоопарк. Это уже верх глумления. Могилы сровняли с землёй, памятники снесли, их не остановило даже то, что там похоронен дед Ленина, известный земский врач Израиль Бланк. Какая власть, в какой стране, когда могла решиться на такое? А главное — зачем? В голове не укладывалось. До того зоопарк находился в Балатовском лесу — там до сих пор стоит тройная кирпичная арка входа — и никому не мешал.
      — Да нет, уже строят, — без особой охоты возразил я, занятый своими мыслями. — Просто властям положено всех обеспечивать жильём при расселении, а те надеются на новые квартиры и прописывают у себя всех родственников, человек десять-двадцать. В итоге дело тянется и тянется. Ни одна сторона не хочет уступать.
      — Что ж ты так плохо о людях думаешь? Не все же так делают.
      — Все. Другое дело, что всякие дельцы обманом людей выселяют к чёрту на кулички, не выплачивают компенсацию, запугивают… Обман против обмана.
      — Откуда ты знаешь?
      Настала моя очередь выходить из себя.
      — Слушай, Михалыч, — сказал я, — ты достал. Забыл, да? У меня прадед жил, как ты сейчас сказал, «в избе», в Разгуляе. Был мещанином, уважаемым человеком, между прочим. И когда случилась революция, первыми прибежали как раз вот эти… голозадые, кто всю жизнь пил и больше всех орал. А у коммунистов тоже своя политика была: подселять люмпенов в дома к нормальным людям — купцам, служащим, врачам, интеллигентам… Бр-р, слово-то какое гнусное — «подселение», чем-то подленьким таким попахивает. Ты «Собачье сердце» читал? Там всё написано. Дом до сих пор стоит, могу показать, он, правда, уже рухнул почти, да и я там не жил — не застал уже. Мне мать рассказывала, каково было жить рядом с этими. Они на своей половине за семьдесят лет гвоздя в стену не вбили! Всё засрали. Зато каждый день бухали и приползали учить нас уму-разуму со всякими швондерами… А писать на стенах все горазды.
      — А что с ним стало, с твоим прадедом? — вдруг спросила Танука.
      — Расстреляли его, — хмуро сказал я. — Всё, тема закрыта. И вообще, мы пришли.
      В фотостудии на нашу троицу посмотрели косо. Моя вина: забыл предупредить, что приду не один. Специфика работы такова — когда фотографируем девушек-моделей, посторонние в студии нежелательны. Я дал отмашку: мол, всё в порядке, и направился к себе. «Светитель Алексей» зашёл спросить, я по работе или так, ребята обменялись со мной приветствиями, освободили место у компьютера и потеряли к нам интерес. Артур вынул из фотоаппарата карту памяти, я поколдовал с программами, и через пять минут пошла закачка фотографий, а мы вперились в экран. Михалыч наснимал немного — десять-пятнадцать рисунков, зато с разных ракурсов и с разным увеличением. Тут был и зверёк, похожий на лису, которого мы сегодня видели, и непонятное многоногое существо с длинной девичьей косой, а может, скорпионьим жалом, затем — что-то ушастое, с крыльями, похожее не то на Чебурашку, не то на стрекозу, и ещё что-то, вроде солнца на ногах. Техника исполнения тоже отличалась — маркер, мел, аэрозольный спрей, осколки кирпича… Авторство было разное, в этом я не сомневался, но в одном Артур был прав — что-то их роднило друг с другом, какое-то странное единство стиля.
      — Что это за фигня? Где вы это наснимали? — спросил «светитель Алексей» так неожиданно, что я вздрогнул и оглянулся. Оказывается, за нашими спинами собралась уже небольшая толпа.
      — Да в городе, по дворам, — объявил Михалыч.
      — Наскальная живопись, — прокомментировал кто-то, кажется Лена.
      — Ацтекские рисунки напоминает…
      — Ага. Как в пустыне Наска, — резюмировал «светитель», подаваясь вперёд и поправляя очки. — Слушай, Жан, запишите мне их, а? А то у меня такое чувство, что я такое где-то уже видел, только никак не могу вспомнить. Можно?
      — Снимки не мои, — рассеянно ответил я, заряжая в CD-привод чистую болванку, и мотнул головой в сторону Артура. — Вон автор, у него разрешение спрашивай.
      — Можно?
      — Да ради бога, — великодушно разрешил Михалыч. — А мы пока… Э, а это ещё что?
      На мониторе мелькнула розовая башенка, потом другая, затем снимки кончились. То есть слайд-шоу продолжалось, изображения на экране исправно сменяли друг дружку, только все они были непроглядно-чёрными. Я остановил показ, вышел в общее меню, повозился с настройками, но ничего не помогло — все кадры, снятые Артуром после башен, являли собой тёмные прямоугольнички.
      — Может, камера сломалась? — предположил я.
      — Типун тебе на язык! — рассердился Михалыч. — До сих пор работала как часы.
      — Тогда что это?
      — Сам не пойму…
      — Это он меня с тобой фотил, — вмешалась молчавшая доселе Танука.
      — А! Точно! — вскинулся Артур. — Как я забыл!
      — И что? — с подозрением спросил я.
      Ответа от девушки я не дождался, но Артур постарался замять дело.
      — Наверное, я опять перемудрил с настройками, — предположил он. — Говорю же, там меню дурацкое…
      Что-то они оба темнили. Не нравилось мне это, ох не нравилось…
      — Можешь сделать мне копии?
      — Что? — вскинулся я. — А, да. Без проблем.
      Я перебросил файлы из одного окна в другое, подождал, пока не кончилась перезапись, и отдал Михалычу диск и флэш-карту. Артур уложил всё в сумку, надел берет, взял на прощанье «под козырёк» и ушёл по своим делам. Танука, которая сперва с любопытством вертела головой, казалось, потеряла интерес к происходящему и целиком ушла в себя. В студии шла неспешная работа. В глубине её, возле экранов с натянутым белым фоном шла фотосессия — снимали двух девушек, Вику и вторую — её я не знал. На улице было жарко, в студии горели софиты, от этого в маленьком помещении царила духотища. Девчонкам в бикини было ещё ничего, остальные выходили из положения кто как. Кто-то обмахивался самодельным веером, кто-то потягивал ледяную газировку, один лишь Саша у камеры откровенно страдал. Под потолком натужно гудела вентиляция и шелестели обрывки пластика.
      С чашкой зелёного чая подошёл «светитель Алексей». На голове у него был намотан в виде тюбетейки мокрый носовой платок: такую картину я раньше видел только в старых фильмах.
      — Жарко, — пожаловался он. — Надо было на вечер съемку перенести. Чаю хотите?
      — Хотим, — признался я и посмотрел на свою спутницу: та кивнула утвердительно. Алексей ушёл и вернулся с чайником, пластиковыми стаканчиками, пакетиками с заваркой и расположился рядом.
      — Покажи ещё, — попросил он.
      Мы разлили чай и некоторое время молча просматривали снимки.
      Тишину нарушил фотограф Саша, громко захлопав в ладоши.
      — Перерыв! — крикнул он, вытирая пот со лба и шеи. — Отдыхайте, девочки. Уф! — Он вооружился полотенцем, огляделся в поисках чайника и направился к нам. — Я сварюсь сейчас. Ну и погодка!
      — Да уж, — поддакнул я. — Не пойму, чего вы тут заперлись. В такие дни надо на пляже греться, а не в студии сидеть.
      — А, — отмахнулся Сашка, — старые заказы. А на пляж побоялись — по всему к вечеру гроза будет… — Он посмотрел на Тануку. — Прикольная маечка. Чем занимаетесь?
      — Да вот… — Я отодвинулся, давая Сашке возможность разглядеть картинку.
      Некоторое время он молча смотрел, прихлёбывая чай.
      — Ерунда какая, — наконец сказал он. — Что за каракули? На фиг они вам?
      — Это Артур наснимал.
      — А, тогда ясно. Слушай, дурацкие какие рисунки! Как тогда в Солнечном.
      В первое мгновение я даже не понял, о чём он, лишь замер при слове «солнечный». У меня было ощущение, что меня стукнули доской по башке. Потом меня прошиб озноб. Была жара, вентиляторы надрывались — а я превратился в сосульку. Об меня, наверно, можно было газировку охлаждать.
      — Как ты сказал?!
      — Что? — не понял Сашка. — А… Да Солнечный же. Там этого добра навалом было.
      — Кончай темнить! — рявкнул я. — Какой ещё Солнечный?
      — Да ну тебя, Жан! — обиженно надулся тот. — Сам вспомнишь, если постараешься. Ну? Лет пятнадцать назад… пионерский лагерь… газета «Молодая гвардия»… Ну? Теперь вспомнил?
      Слова «пионерский лагерь» и впрямь расшевелили мою память. Подробности, впрочем, всё равно оставались за кадром. Правда, это уже не важно: теперь главное не мешать и не напрягаться, а там и остальное вспомнится.
      — Солнечный, Солнечный… — задумчиво повторил я. — Слушай, а я ведь совсем забыл ту историю! Это ведь тот лагерь, где дети видели призраков?
      — Он самый. Там они ещё по просьбе корреспондентов рисовали их, пришельцев этих, призраков, Чебурашек, или кто там был на самом деле… Да скорее всего, никого не было — так, дешёвая сенсация для повышения тиража. Да брось, Жан! Вместе ж видели те статьи и ржали, как сейчас помню… И рисунки были там же. Очень похожие на эти.
      Я посмотрел на экран. Ай да Сашка, ай да молодец! А ведь я и не подумал даже…
      — Спасибо, Сань, — с чувством сказал я, — ты мне здорово помог.
      — Я? — удивился тот. — Вот уж не гадал. Ну, ладно. Тогда с тебя причитается! Ну что, ты вроде поработать хотел? А то камера свободна, да и девки раньше чем через час не оклемаются. Будешь?
      Он смерил мою спутницу оценивающим взглядом — та никак не отреагировала. Я не рискнул взять её за руку (я и раньше так не делал — ещё подумают чего) и сейчас вдруг ощутил себя едва ли не предателем.
      — Ну что? — Я повернулся к Тануке. — Будем сниматься?
      — Нет, я не хочу, — вдруг резко сказала она. Похоже, у девчонки опять испортилось настроение. — И вообще, хочу уйти. Прямо сейчас.
      — Да куда же мы пойдём? Опять по улицам бродить?
      — Нет. — Она покусала губу. — Я только что вспомнила об одном деле.
      — Деле?
      — Да. Нам обязательно надо прийти на концерт до начала.
      — До начала? Что ж там делать до начала? Пиво пить? Да нас и не пустят.
      Танука повернулась ко мне.
      — Пустят, — сказала она. — Вернее, меня пустят. А ты пройдёшь со мной.
      И, словно давая знак, что разговор окончен, нахлобучила бейсболку.
      Мы дошли до поворота, пропустили громыхнувший на стрелках трамвай номер восемь и двинулись вниз по улице Горького, мимо военного госпиталя. Слева потянулись раскопы, справа — стены полуразвалившихся домов. Танука сделала мне знак подождать, подошла к ларьку и купила арбузную жвачку. Предложила мне. Я отказался.
      Надо прояснить ситуацию. «Солнечным» назывался пионерский лагерь близ Перми, возле деревни Новая, с которым связана одна странная история. Сейчас её забыли, а тогда судачили по всем углам. Году в 89-м, когда серенькая местная газета «Молодая гвардия» начала стремительно желтеть, в ней появилась серия «сенсационных» репортажей пермского поэта и, по совместительству, журналиста с говорящей фамилией Дрожащий. Звали его Вячеслав. Поэт он и сейчас достаточно известный, статьи же были откровенно бредовыми — про пятиметровых электрических червей-мутантов, про гигантских крыс размером с бульдога, и прочее, и тому подобное. Однако больше всего шуму наделал пресловутый лагерь «Солнечный», который, если верить малышне, в то лето подвергся настоящему нашествию странных рогатых карликов в светящихся костюмах. Являлись они по ночам, в неизменном сопровождении двухметровых верзил, и шатались окрест — заглядывали в окна и через забор, вреда не чинили, но сильно пугали ребятню.
      Так уж вышло, что я в пионерских лагерях ни разу не был: и сам не хотел, и родители не настаивали, но по фильмам и рассказам друзей и подруг, по студенческим поездкам на картошку прекрасно знаю про любимую детскую забаву — рассказывать страшилки на ночь. Подозреваю, что корреспондент над читателями просто издевался и в итоге основательно запугал полперми. Это было какое-то дурное поветрие. Ребятишки, вдохновлённые вниманием газетчиков, старались как могли. Сенсацию усиленно раздували, лагерь даже показали по телевидению. Две-три недели спустя оказалось, что «чертей» видели уже все, включая вожатых и начальство. В дело пошли уже откровенно придуманные истории. Тираж газеты взлетел до небес, что, правда, не спасло комсомольский орган: сперва самые талантливые организовали приложение «Дети стронция», но после пятого выпуска вчерняк рассорились с редколлегией и ушли в свободное плавание, в ультимативной форме отказавшись вернуться, пока «Молодую гвардию» не переименуют в «Боровинку». Одни подались в бизнес, другие получили по мозгам, третьи банально спились. Газета превратилась в рекламный листок и вскоре приказала долго жить. История с «Солнечным» помаленьку стала забываться, а тут ещё грянул путч (ГКЧП), и всем стало не до того.
      Во всей этой истории было что-то подозрительное, уже тогда она меня напрягала. Мне как врачу смешно читать сообщения о гигантских тварях-мутантах: любой специалист скажет, что это невозможно, хотя бы в силу естественных биологических ограничений по величине и возрасту животного. Другое дело, что обывателю обычно хрен чего докажешь: специалистам он верить не склонен, и раз газета написала, значит, так оно и есть, а ты дурак. Естественно: у нас в России газеты всегда правы. Объяснять бесполезно: чтоб он понял твои доводы, ему нужно курса три отучиться в меде или на биофаке, но после этого ему ничего не надо будет доказывать. Поэтому подобные темы для журналюг — неисчерпаемый источник вдохновения, «пипл хавает» их в любом количестве, особенно в смутные времена.
      Но пионерские истории «про пришельцев» заставляли думать иначе.
      Естественно, девяносто процентов россказней — враньё. Вопрос в другом: что послужило импульсом? Бомжи, которых в те годы развелось немерено, желание голодного журналиста заработать или дети в самом деле видели по ночам нечто странное? Ведь разные смены, мальчишки, девчонки, все они, не сговариваясь, по просьбе корреспондентов рисовали практически одно и то же — коренастые рогатые фигурки, мохнатые рожицы на ножках, ушастых одноглазых гигантов и непонятных зверьков. А дыма без огня, как известно, не бывает…
      Если вспомнить, подобные вещи встречались в рассказах пермяков и раньше, вплоть до революционных времён. Возле Нытвы десять лет назад четыре летающие тарелки облучили стайку мальчишек; одного из них я знаю лично, ему сейчас двадцать четыре, он до сих пор боится зеркал, лунатит и мучается кошмарами; врачи говорят, у него необратимое нарушение фазы сна. В небе над Кунгуром, Усть-Кишертью и окрестными деревнями часто видят загадочные чёрные шары. А очень давно, годах в двадцатых, на старой дороге из Усолья в Орёл-городок (она при заполнении водохранилища ушла под воду) часто видели блуждающий светящийся сгусток — местные жители называли его драконом. Что до аномальной «пермской зоны» около села Молёбка, так «М-ский треугольник» и вовсе стал притчей во языцех — о ней кто только не писал: и Мухортов, и Бачурин, и Золотов с Шацкой, и сам Ажажа… Катавасия в «Солнечном» явно относилась к явлениям того же порядка. Только откуда это мог знать мой телефонный информатор? Да ещё за два часа до того, как мы повстречали Михалыча?
      В этом изложении может показаться, что ход моих размышлений был гладок и последователен. На деле же совсем наоборот. Жара снедала, воздух сделался душен и тяжёл от выхлопных газов. У меня снова начала кружиться голова. Мысли ворочались трудно, память работала плохо. Я не мог решить, прав Сашка или нет, мне непременно нужно было взглянуть на эти рисунки.
      — Жан, а как трамваи поворачивают? — вдруг спросила Танука.
      — В смысле?.. — обернулся я. — Не понял.
      — Ну, как они поворачивают-то? Колёса ж железные, а там развилка. Перекрёсток. Я иногда вижу — трамвай стопится, трамвайщица выходит, что-то переводит рычагом и едет дальше. Но обычно-то он так едет, сам по себе. Как так?
      — Ну, передняя тележка поворотная, — пояснил я. — Если посмотреть, видно, как она крутится. Или, может, на стрелку сигнал из кабины подаётся, стрелка автоматическая… Впрочем, не знаю. А зачем ты спрашиваешь?
      — Так… — пожала плечами она. — Интересно. Тебя в детстве разве не интересовало ничего?
      — Интересовало, — грубо сказал я. — Три вопроса: откуда берутся дети, как в конфеты попадает повидло… и почему у волейбольного мяча все швы внутри.
      Настала очередь Тануки таращить глаза:
      — Какие швы?
      Я вздохнул. Конфеты и происхождение детей, как видно, тайной для неё уже не были… Впрочем, что да, то да — о сексе при нынешнем количестве сетевой порнухи дети узнают раньше родителей, а конфет она не ест.
      Да и в волейбол вряд ли играет.
      — Ну, он же шитый, — пояснил я и показал руками. — Видела волейбольный мяч? Так вот. Допустим, его сшивают снаружи, потом выворачивают. Но через что? Там никаких дырок нет, только маленькая пипка для насоса… Слушай, тебе правда так срочно надо на концерт или это просто такой предлог, чтоб уйти?
      — Правда надо. И предлог. Извини.
      Извинялась она будто ругалась.
      — Как у нас со временем? Выкроим полчасика?
      Танука глянула на телефон:
      — Вполне, даже если пешедралом… А что?
      — Мне нужно в библиотеку. Здесь рядом. Пушкинская.
      — Я знаю, — кивнула она. — А зачем?
      — Посмотреть кое-какие старые газеты.
      — А, — догадалась она, — это про тот Солнечный, о котором говорил твой фотограф?
      — Он не мой фотограф. Сейчас расскажу…
      Вкратце я поведал все, о чем размышлял. Танука слушала рассеянно, но при этом у меня возникло впечатление, что рассеянность эта напускная. Она, быть может, невнимательно следила за тем, что вокруг, даже пару раз споткнулась, но рассказ воспринимала со всем тщанием. Косвенным подтверждением тому стала фраза, сказанная ею после:
      — Я тоже хочу посмотреть.
      — Посмотреть-то можно, да есть одна сложность, — признался я. — Я туда не записан.
      — Куда? В библиотеку? Что-нибудь придумаем. Пошли. К тому же по пути.
      Ага, так значит, мы всё-таки решили идти пешком…
      В молчании мы прошли до поворота, свернули и двинулись к парку возле Оперного театра. Танука упорно смотрела вниз и жевала резинку. Только что она была нервозной, взвинченной, и вдруг опять включилось «охлаждение». Сработал «датчик температуры». Чёрт, я думаю об этой девке, как о каком-то роботе…
      — Ты чего такая смурная? — не выдержал я.
      — Так, — неопределённо ответила она, потом, спустя десятка два шагов, добавила: — Не хочу вспоминать. Я когда-то здесь училась.
      — Где? В Сельхозе?
      — В Хоряге.
      «Хоряга» — значит хореографическое; мы как раз проходили мимо. Я по-новому взглянул на свою спутницу. Да, теперь понятно, откуда у неё такая осанка… Мог бы сразу догадаться. А ещё фотограф!
      — Когда это ты успела?
      — Когда, когда… Давно! Со школы, со второго класса. Семь лет отзанималась, потом ушла.
      — Выгнали?
      — Нет, я сама. Что-то… сломалось внутри. Перестала слышать музыку. То есть нет, конечно, — уши слышат, а тело не отзывается. А, ты всё равно не поймёшь.
      Чувствовалось, что тема ей неприятна. Мне опять вспомнился рассказ Севрюка.
      — Ты бы мог ударить человека? — вдруг спросила она.
      — Ударить? Да что с тобой? То могу ли я убить, то — ударить.
      — Не ори. Можешь или нет?
      — Могу, конечно! Какой мальчишка не дрался?
      — Это хорошо…
      Всю дорогу, пока мы шли к библиотеке, я мучительно соображал, как мне выпросить подшивку «Молодой гвардии». Я был записан в «Пушкинку» ещё студентом (как не быть, когда она напротив медицинского), но давно потерял читательский. Однако судьба сегодня решительно была на моей стороне. Ещё издали я разглядел у входа некоего праздношатающегося типа в бумажном козырьке с надписью, а подойдя, не без удивления признал в нём Толика.
      Если у Артура экзотическое имя и совершенно рядовая фамилия, то у Толика всё с точностью наоборот. Фамилия у него — Нетак. С ударением на «а». Не счесть, сколько курьёзных, забавных (и не очень) казусов это вызвало к жизни. Сам Толик отшучивался, что могло быть хуже, например Никак. Ему не верили все — коллеги и сокурсники, кассирши на вокзалах и в сберкассах, паспортистки и, само собой, менты. Не счесть, сколько раз они хотели отлупить его, сочтя, что над ними издеваются, притом что Толик — тишайший, интеллигентный человек! Спасал его другой курьёз, не менее забавный, — он родился 10 ноября, а это сами знаете, чей праздник. Серые фуражки требовали паспорт, долго хохотали над фамилией, потом видели дату рождения, приходили в благодушное настроение и отпускали Толика с миром. Его сестра при первой возможности вышла замуж и стала Ивановой; говорила потом, что в жизни не чувствовала себя так хорошо, как на регистрации, когда зачитывали её новую фамилию.
      Если нужен человек, записанный в библиотеку, кандидатуры лучше Толика в Перми найти нельзя. Он читает много, неустанно, очень быстро, в любой обстановке. Он записан во все крупные библиотеки города, но ему и этого мало — чтобы иметь доступ к новинкам, он свёл знакомство с продавцами в паре книжных магазинов, и ему позволили читать книги непосредственно у полок — поскольку человек он аккуратный, претензий не возникает. Второго такого человека я не знал.
      Сегодня Толик был без книжки, что само по себе из ряда вон. Правда, с газетой. При внимательном рассмотрении оказалось, он решал кроссворд. Козырёк оказался чем-то вроде шапочки работников «Макдоналдс», только с надписью «ФЭН-ДОМ». Что это за «фэн-дом», что за чепуха, оставалось догадываться.
      — Здравствуй, Толик, — сказал я, подходя. — Что это у тебя на голове? Ты чего, швейцаром тут устроился?
      — Я? Нет, — с достоинством ответил тот, близоруко сощурившись сначала на меня, потом на мою спутницу. Танука сделала вид, что она тут ни при чём. — Здравствуйте. У нас фестиваль. Кстати, может, зайдёте?
      — Фестиваль? — не понял я. — Какой фестиваль?
      — Фантастики. Вот видишь, здесь написано: «Фэн-Дом». — Он закатил глаза, наклонил башку и взял под козырёк, демонстрируя надпись. — Мы сами его организовали. А я гостей встречаю.
      — Гостей… Понятно. А «мы» — это кто?
      — КЛФ «Солярис». Клуб любителей фантастики. Кстати, помоги, ты же врач!
      — А что стряслось? — насторожился я.
      — Да вот, слово не могу отгадать. — Он зашуршал газетой.
      Мама родная, только не это!..
      — Толик, Толик, погоди! — Я протестующе выставил руку. — У меня сейчас голова не соображает. Нам вообще сейчас не до твоих кроссвордов, мы по делу сюда зашли.
      — Жан, ну что тебе, трудно? Так, где тут у меня… А, вот! «С тёмно-жёлтым…»
      — Лимон! — раздражённо рявкнул я. — Слушай, Толь…
      — Да не лимон, — поморщился Толик, — а «млекопитающее с тёмно-жёлтым мехом», четыре буквы, кончается на «Н».
      — Слон, значит! Толик, послушай…
      — Слон-то с жёлтым?..
      — Ну.
      — Так… — Он записал. — А деталь в гранате?
      — Чека.
      Толик с подозрением прищурился:
      — Точно?
      — Да в гранате деталей-то больше никаких нет! Слушай, Толик, некогда нам. Лучше помоги мне в одном деле…
      — Постой. — Он поднял руку с карандашом. — Хорошо получается. У меня всего пять слов осталось, сейчас мы его расщёлкаем, потом помогу… А что за дело?
      — Да читательский забыл, а нужно срочно глянуть «Молодую гвардию» за девяносто первый, всю.
      — На вынос? — холодно, как официант, поинтересовался Толик.
      — Нет, прямо там посмотреть, в зале.
      — Только-то? — Он поднял бровь. — Стоило шуметь… Сделаем. Я договорюсь.
      Я вздохнул и постарался успокоиться. Ничего не поделаешь, видно, моя жизнь совсем стала походить на дурную компьютерную игрушку, где нужно решить загадку, выполнить квест, и только тогда ларчик откроется. Во всяком разе, время до концерта ещё есть.
      — Ладно, шут с тобой, — сдался я. — Что там у тебя?
      Толик зашуршал газетой.
      — «Струнный музыкальный инструмент, происходящий от древнегреческой кифары», — зачитал он. — Пять букв.
      — Баян.
      — Ну, ты еще скажи — барабан!
      — Ты что! — опешил я. — «Барабан» — разве пять?!
      — А тогда что?
      — Не знаю… Гитара, наверное. Звучит похоже: «кифара» — «гитара»…
      — Всё равно это шесть букв.
      — Ну не знаю… Ну лютня тогда!
      — Ага… подходит… Тогда вот, последнее: «Обитатель мавзолея», три буквы.
      Вот тут я сел на мель. На известные три буквы вождя послать готовы многие, но не в кроссворде же! Это было бы уже слишком. Я ненадолго задумался, потом припомнил игру «Heroes Of Might&Magic» и нашёлся:
      — Лич.
      — А! Точно…
      Толик сунул нос в газету, но тут же с озадаченным видом вынырнул обратно.
      — Не подходит, — пожаловался он. — «А» вторая.
      — «А» вторая? Ты ничего не напутал?
      — Нет. — Он помотал головой. — Там по вертикали: «Прибор для сбора масла в судовых двигателях». Я написал «маслосборник» — больше ничего не подходило. Конечно, если у тебя есть другие соображения…
      — М-м-м… — Я сколько-то мгновений поскрипел мозгами, умоляюще глянул на Тануку, не дождался помощи и решил перейти в контратаку: — Слушай, Толик, потом догадаешь! Мы спешим, мы правда спешим. Ты можешь договориться? Можешь, а? Давай, — я хлопнул его по плечу, — действуй.
      И, не дожидаясь, пока он опомнится, я распахнул тяжёлую дверь, втолкнул его в гулкую прохладу библиотечных коридоров и сам вошёл следом.
      Я в нём не ошибся. Может, с фамилией у Толика что и не так, но в остальном всё очень даже так: переговоры с пожилой, седой библиотекаршей прошли в обстановке спокойной и доброжелательной. Не прошло и десяти минут, как я получил в своё полное распоряжение растрёпанную подшивку и зарылся в неё с головой. Газеты были сальные и пожелтевшие: с годами форма и содержание в них пришли к единому знаменателю. Довольно скоро мы отыскаль те пять-шесть номеров со злополучными статьями и убедились, что Сашка прав: десятилетней давности рисунки пионеров из «Солнечного» оказались практически идентичны тем, которые обнаружил на стенах Михалыч.
      — Это что же получается, — задумчиво чеша в затылке произнёс я. — То ли те ребята хоть и выросли, а всё ещё малюют, то ли все дети видят мир одинаково, то ли… хм…
      Я умолк. Посмотрел на Тануку. Та демонстративно пожала плечами, надула розовый пузырь жевательной резинки, но поймала укоризненный взгляд библиотекарши и поспешила выбросить жвачку в мусорную корзину…
      — А ты не думаешь, — сказала она, вытирая пальцы платком, — что это те, которые из лагеря, опять пришли?
      — Тьфу на тебя, — беззлобно бросил я, закрывая подшивку. — Я не верю ни в каких пришельцев… Э-э… — Я встал, огляделся и направился к конторке. — Извините, где у вас ксерокс?
      Через пять минут, выходя из «Пушкинки» со стопкой ещё тёплых ксерокопий, мы встретили сияющего как прожектор Толика.
      — Отгадал! — объявил он нам.
      — Что отгадал?
      — Обитателя мавзолея отгадал.
      — А… Ну и кто он?
      — Мао! Вот ведь, а?.. Слушай, Жан, такой ещё вопрос, никак не вспомню: в слове «изъян» мягкий знак или твёрдый?
      — Изъян, — вдруг сказала Танука, прежде чем я успел открыть рот, — он у кого мягкий, у кого — твёрдый… Вообще, у тебя библиотека под боком, возьми словарь и посмотри. Всё. Пошли, Жан.
      — У…
      — Спасибо за помощь, — сказал я. — Пока.
      От Пушкинской библиотеки до Слудской горки примерно двадцать минут неторопливым шагом. К половине пятого мы с Танукой миновали гастроном и вскоре уже были у ДК. Вахтёр на входе вопросил «Куда?», и, пока моя спутница вела переговоры, я успел разглядеть маленькую афишу, пришпиленную возле входа. В программе значились свердловский DJ Dark и наши: «Vorongray» и «Kabinett Der Sinne». Как ни странно, нас впустили. Внутри было прохладно и пустынно. Из зрительного зала доносились приглушённые голоса и звуки — там настраивали аппаратуру.
      — Ну? И что нам тут делать три часа? — поинтересовался я.
      — Сейчас. Подожди здесь, — попросила Танука и исчезла из виду, оставив меня в одиночестве.
      Она ушла, и я вдруг остро почувствовал собственную никчёмность. На концертах я не был, наверное, лет десять, а на репетициях и того больше. Накатили ощущения, давно забытые. Стоять и подпирать колонну было не в кайф, и я начал слоняться из зала в фойе и обратно. Люди вокруг не обращали на меня внимания; кто-то курил возле входа, трое чуваков в уголке причащались из фляжки и обсуждали свои дела. Никого из знакомых я не встретил и в итоге пробрался в зал, облюбовал кресло в последнем ряду и стал ждать. Ребята на сцене что-то разматывали подключали, двигали, настраивали, светловолосый парнишка в центре зала колдовал над пультом и отдавал команды, а я сидел и размышлял.
      С какого времени, по какой причине я перестал ходить на концерты? Как-то раньше я не заморачивался этим. Наверное, это случилось в середине 90-х, после концерта группы «Чайф» в Перми. Да, точно. Осенью. Не счесть, сколько в моей жизни было концертов и всего такого, — тот же «Чайф» я слышал много раз, но в тот вечер, должно быть произошёл пробой. Адреналин, тестостерон, компания друзей, девчонки, две бутылки пива плюс ударная доза уральского рок-н-ролла золотого периода — и крыша дельтапланом рванула на юг. Помню, кончился концерт, я выбрался на улицу с толпой людей, долго стоял, шатаясь как пьяный, глядел на звёзды, глубоко вдыхал сырой холодный воздух и молчал. А потом час или два, до поздней ночи, шатался по городу. Меня трясло. Никогда ещё мне не было так страшно и восторженно. На меня снизошло какое-то детское, изначальное ощущение реальности бытия, словно рухнула невидимая стена, разделявшая мет и мир вокруг, и я вдруг с безжалостной резкостью понял это — вершина. Больше так никогда не будет. Сколько б я ни посетил ещё концертов, сколько б ни пытался повторить, вернуть это состояние — ничего не выйдет, хоть напейся, хоть заколись. Так бывает: если на аккумулятор подать слишком сильный ток, передержать его в зарядке, ёмкость упадёт — раз от разу он будет брать энергии все меньше, пока не сдохнет окончательно. Нечто вроде этого произошло со мной — «заряд», который я получил в тот вечер, оказался максимальным. Я был уже не мальчик, мне исполнилось двадцать семь, юность, в общем, была позади и гарантийный срок моей «батарейки», видимо, истёк. Сперва я не придал этому значения — гнал прочь дурные мысли и старался жить как прежде. Только ничего не проходило. На меня всё чаще стал наваливаться сплин, я стал подвержен резким сменам настроения, расстался с девушкой, ушёл с работы, устроился в студию, но в уголках моих фоторабот теперь всегда проглядывала осень. С той поры я буквально физически стал ощущать, как из меня, сквозь разошедшиеся швы, сочится горький и сухой электролит моей души.
      И я перестал ходить на концерты.
      — Вот ты где! А я тебя заискалась. Пошли с нами.
      Я вздрогнул и заморгал. Обернулся. Сзади стояла Танука, рядом с ней — субтильный паренёк с длинными волосами. В зале всё было по-прежнему — басист на сцене пробовал струны и непрестанно требовал дать звук на мониторы, звукооператор двигал рычажки и вяло с ним ругался через микрофон.
      — Куда «пошли»? — растерялся я.
      — Сейчас объясню. Это Хельг. Хельг, это Жан.
      Я встал, пожал протянутую руку и всмотрелся парню в лицо.
      — Вроде я тебя где-то видел…
      — Я тебя тоже где-то видел, — хрипло ответил тот, покашлял в кулак, на мгновение задумался, потом предположил: — Не у Сороки дома?
      — Ах, точно — ты же из группы! — Теперь я припомнил, откуда мне знакомо это узкое лицо в обрамлении чёрных волос — только тогда они были собраны в хвост. Как всё-таки сильно меняет человека причёска… Звали его, кажется, Олег. Я и не вспомнил бы, но прозвище от имени недалеко ушло. — Ты вроде поёшь?
      — Точняк, пою, — криво улыбнулся он, затем посерьёзнел: — Слушай, Жан. Танука сказала, ты на гитаре играешь. Это правда? Ты серьёзно можешь или так?
      На секунду я опешил.
      — Я?! — Для верности я ткнул себя пальцем в грудь и затряс головой: — Не-ет… Вы что-то путаете.
      Я глянул на Тануку: та невозмутимо жевала свежую резинку и рассматривала парня за пультом, будто ничего интереснее в жизни не видела и разговор её не касается. Хельг растерянно поднял брови. Повернулся к девушке:
      — Ты же сказала, он играет.
      — Играет, играет, — спокойно подтвердила она, продолжая разглядывать оператора. В полумраке зала я не мог разглядеть ни её глаз, ни выражения лица, видел только белые волосы. Я растерялся. Потом разозлился.
      — Да какая гитара, о чём вы? — закричал я. — Ничего не понимаю… Что ты им наплела?
      Танука вздохнула и наконец соизволила повернуться к нам.
      — Хельг, поброди минут десять, хорошо? — резко попросила, почти потребовала она. — Всё будет о'кей. Я обещаю.
      — Десять?
      — Да.
      — Ну, ладно…
      Он пожал плечами и удалился. Видно, к чудачествам этой девчонки здесь уже привыкли (чего нельзя сказать обо мне).
      — Сядем, — предложила Танука.
      Мы сели и некоторое время молчали — чуть ли не все десять минут, которые эта чокнутая девка выпросила у Олега. Мысли мои смешались, в голове была каша.
      — Что ты им наплела? — повторил я.
      Танука вытащила жвачку и прилепила её под сиденье. Сложила ладони между колен.
      — Я сказала, что привела парня, который может сыграть вместо Сороки.
      — Я? Вместо Сороки? — Я откинулся на подлокотник. — Ты с ума сошла! Какой из меня гитарист? Я гитару лет пять в руки не брал. Да и когда играл, хреново получалось.
      — Послушай, Жан. — Она вздохнула. — Ты обещал, что будешь эти дни со мной?
      — Ну, обещал. Но я не обещал, что буду делать всё, что ты захочешь! Ты хоть знаешь, каково это — играть в группе? Как ты себе это представляешь?
      — Не ори. Никак не представляю. Просто чувствую — так надо. Выйди и сыграй как сможешь. На остальное плюнь. Забей.
      Ну вот, опять! «Чувствую»… Что тут можно чувствовать? За последние несколько дней, как я уже говорил, я привык доверять чутью этой девчонки. Но погода — это одно, а музыка — совсем другое.
      — Они что, не нашли гитариста?
      — Нет. Взяли на прослушку четверых, никто не подошёл. Хотели Серёгу, — она кивнула на звукооператора, — но тогда некому будет ставить звук.
      — А он может?
      — Мочь-то он может, но программу знает через раз. А ты слышал Игната.
      — В записи, — напомнил я, — и то не всё.
      — А всё и не надо. Ты же сам говорил…
      — Да не буду я играть! — взорвался я. — Что за бред… Кончай эту бодягу, никуда я не пойду. Пускай играют так или фанеру включат. И потом, у них есть второй гитарист.
      — Штапик? Он на ритме, а им нужен соло… Выйди, Жан! Ради меня, ради Игната — просто выйди и сыграй. Иначе концерт полетит.
      — Ну и чёрт с ним, пускай летит! Я-то при чём? Зачем тебе это надо? Застремать меня хочешь?
      — Нет.
      — Тогда зачем?
      Я спорил, а сам всё больше недоумевал. Творилась абсолютная бредятина. Причём не действовали никакие аргументы — Танука продолжала настаивать. В её упорстве было что-то страшное; так мать уговаривает ребёнка принять лекарство. На нас уже посматривали. Через десять минут мне стало казаться, что проще уступить ей, чем дальше трепать друг другу нервы.
      — Стоп! Стоп! Тайм-аут, — наконец взмолился я и стал загибать пальцы: — Давай рассуждать логично. Я плохо играю — раз. Я никогда не выступал на сцене — два. Не знаю песен группы — три. Наконец, я просто не хочу играть! Теперь скажи, с какого бодуна я должен лезть на сцену? Как тебе вообще такая идея в голову пришла, а?
      Танука замялась; уголок её рта чуть подрагивал.
      — Жан, не спрашивай меня, я не знаю. Не могу объяснить. Мы шли, говорили, и я вдруг просто поняла: так надо. Сито сказал, что взялся бы тебя учить. Потом, ты сам говорил, что уметь играть — это не главное.
      — Я говорил?!
      — Ага.
      — Когда?
      — М-м… Не помню. Жан, ну слушай, ну никто тебя на сцену не гонит! Просто поговори с Серёгой, поговори с пацанами. Не понравится — уйдёшь, сыграют без тебя.
      Спорить было бесполезно.
      — Могла бы хоть предупредить меня, — проворчал я.
      — Ты б тогда не пошёл.
      — Да я и сейчас не хочу! Я не знаю, что должно произойти, чтоб я…
      Я хотел что-то сказать, ответить ей, но тут у меня зазвонил телефон. Я торопливо вытащил трубу, посмотрел на экранчик — и опешил.
      — Твою мать…
      «uGРАu!!!» — гласила SMS.
      Я проверил номер, хотя мог бы и не проверять — сообщение было анонимным, и беспомощно посмотрел на Тануку. Её взгляд был выразительнее всяких слов.
      — Облажаюсь, — обречённо сказал я. — Сам опозорюсь и ребят подведу.
      — Ещё два часа до начала, успеешь настроиться, — успокоила меня Танука. — Рок без лажи не бывает. Пойдём.
      Только я встал, события завертелись, как на ускоренном просмотре.
      Первым делом мы подошли к звукарю.
      — Жан? — переспросил он, когда я представился. — Значит, это ты у «Кабинетов» на гитаре? Ладно. Я Кабанчик.
      — Слышал про тебя.
      — Ты как играешь?
      — Надо спросить у ребят, посмотреть, что есть, — уклончиво сказал я. — Ты знал Сороку?
      — Шутишь? Я его рулил.
      — А… Ну вот, я буду так же. Только проще. Да! Вот ещё что: я гитары год не видел, так что если залажаю, то винти меня, занижай. Сумеешь?
      Кабанчик усмехнулся:
      — Не вопрос! Уж это запросто. Играй, не парься. Аппарат — говно, но звук я сделаю, не в первый раз. А если что, уведу. Ты пальцами играешь? С какой примочкой? Ревер? Дисторшн?
      Я задумался. Ревер размывает, дисторшн искажает. Гитарист из меня, прямо скажем, не ахти, мазать я буду, стопудово, а дисторшн прикрывает лажу, он хорош для начинающих.
      — Дисторшн, — сказал я.
      — Понял.
      За кулисами я по-быстрому поручкался с готятами, готята вспомнили меня, ругаться не решились, хотя и видно было, что не доверяют. Оно и правильно, что не доверяли, но я уже поймал кураж, мне было всё по лишаям (как говорил мастер Йода — «Делай или не делай. Пробовать не надо»). Гитара оказалась знакомая — чёрный игнатовский «гибсон» с узким грифом; я знал её как свои пять пальцев, так что тут сложностей не должно возникнуть. Я уточнил программу: мы играли девять песен, плюс десятая на «бис», если попрёт. В начале первой моего вмешательства вообще не требовалось — там всё строилось на клавишах и голосе, и лишь в конце вступали барабаны. Севрюк прав: аранжировки у «Кабинетов» стильные, с размахом, но несложные, основанные на повторении, а не на развитии темы. Хотя как сказать… Сложность в музыке — понятие относительное: в битловской Eleanor Gigby всего два аккорда, а мелодию не каждый напоёт. А «соляра не в пальцах, соляра — в душе», как говаривал Стас Смолёв, показавший мне пятнадцать лет назад первые аккорды. Хороший мэн, сейчас он спился и играет по подземным переходам за стакан портвейна, а тогда…
      Я надеялся выкрутиться. Энергия и странная убеждённость Тануки в своей правоте заразили меня. Как пролетели два часа, я не заметил — притулился в углу и разыгрывал пальцы. Танука попросила у меня пару сотен, принесла бутылку минералки, крекеров и пару банок «энергетика». ДК заполнялся. Публика была самая разнообразная — от вполне адекватных ребят до персонажей из тусовки: длинноволосых субъектов в кожаных джинсах, каких-то реликтовых панков, парней с копной волос не то под Смита, не то под Ману, крупнотелых крашеных дев с размазанными чёрными тенями в глазницах, в длинных юбках и тяжёлых ботинках, и других — откровенно лесбийской наружности, которых я поначалу принял за мальчиков. Впрочем, настоящих фриков было мало. В туалете ощутимо пахло коноплёй. Пока я туда добирался, у меня дважды попросили закурить и один раз извинились, а один раз послали, когда я сказался некурящим. В общем, я успел убедиться, что со времён моей юности мало что изменилось, хотя свободы стало больше.
      Что до меня, то я выбивался из стиля. «Давай накрашу», — то ли в шутку, то ль всерьёз предложила Танука, но я запротестовал. Обошлись тем, что она дала мне свою майку (с «ЙУХом»), а сама напялила мою.
      — Что это за фигня у тебя такая странная наколота — «ЦГВ»?
      Я скривился. На плече у меня действительно выколот Т-80 и вышеупомянутые три буквы. Обычно я скрываю их под рукавом футболки.
      — Центральная группа войск, — пояснил я. — Это в Чехии.
      — Это ты в армии колол?
      — Угу, по молодости, перед дембелем. Дурак был. Не обращай внимания.
      — Ты танкист?
      — Танкист, танкист… Могла бы по росту догадаться.
      — Не ворчи.
      Танука раздобыла гель и долго «ставила» мне волосы. На сцене в это время гнал готическое техно DJ Dark — носатый парень в кожаных штанах и рубашке с ботвой. Работал он на двух пультах, а пел через вокодер; краем уха я слышал его упражнения — что-то среднее между «Die Form» и Милен Фармер, только хуже. Народ реагировал вяло, больше мотался туда-обратно и разминался красненьким, зал был заполнен едва на треть, и только дюжина девчонок возле сцены откровенно колбасилась. Каждая издалека казалась мне похожей на Аврил Лавин. Ни гопоты ни ментуры видно не было. И то хлеб.
      Танука закончила возиться со мной, критически осмотрела результат и вынесла вердикт:
      — Очки сними.
      — Ещё чего! — возмутился я. — Я ни фига не вижу без них.
      — Может, без них ты многое увидишь по-другому, — загадочно сказала она.
      Фразочка показалась мне смутно знакомой. Пока я соображал, где мог её слышать, Танука завладела очками и куда-то их спрятала. Ругаться я не стал. Была не была! Как пел когда-то БГ: «Я уже знаю, где у гитары струна, и почти всегда попадаю туда».
      Кто там на сцене? Всё ещё Дарк? «Джонни, Чёрный Пёс, Дарк! Вы же не бросите старого слепого Пью?»
      — Зеркало есть? — попросил я.
      — Обойдёшься, — сказала Танука. — Вот, на лучше, выпей.
      Она сунула мне вскрытую банку «энергетика», похватала гель, расчёску, рюкзачок и упорхнула. Нервничая, я стал механически прихлёбывать и слушать музыку, но всё время глядел на часы. От мысли, что мне сейчас идти на сцену, начинало трясти. С другой стороны, ну что концерт? Так, местечковая тусовка… Будем считать, что я на слете КСП, у костерка с друзьями, так что понадеемся на Господа, и чёрт с ними, с торпедами.
      — Дрейфишь?
      Я обернулся: за спиной стоял Хельг.
      — Есть маленько, — признался я.
      — Сорока мне не говорил, что ты играешь. Ты хоть вообще когда-нибудь стоял на сцене?
      — Первый раз. — Я почему-то не решился врать. По крайней мере, если всё будет хреново, то смогу сказать, что я предупреждал.
      — М-да… И как же мы с тобой без репы? А?
      — Пусть репетируют те, кто играть не умеет.
      Хельг усмехнулся, но промолчал, вертя в руках незажжённую сигарету. Дарк уже закруглялся. В зале тоже началось коловращение — одни пробирались в фойе, другие входили.
      — Не знаю, — наконец сказал Хельг. — Если б не Танука, фиг бы я тебе позволил выйти, хоть ты Сороке и друг.
      — Если б не она, я тоже фиг бы вышел. Ты ей веришь?
      — У неё чутьё, — загадочно ответил он. Я промолчал. Ребята из группы были уже на взводе — стояли за кулисами, притоптывали и поглядывали на часы.
      — Кто она такая? — спросил я. Хельг криво усмехнулся:
      — Спроси любого готика в Перми, и тебе каждый из них скажет, как найти Тануку. Даже у нас две песни на её стихи написаны. Но никто тебе не скажет, кто она, потому что этого никто не знает. Понял? Ты лучше скажи: ты в самом деле хочешь играть или это она тебя уговорила?
      Я вздохнул.
      — В самом деле хочу. И она уговорила.
      Похоже, я заразился от девчонки двойными ответами.
      Хельг бросил сломанную сигарету в ящик с песком, зачем-то вытер руки и с каким-то странным выражением посмотрел мне в глаза и покачал головой.
      — Ладно. Гитары Штапик сам подключит. А ты не тяни одеяло. Погонишь лажу — вырубай гитару, не кидай понтов. Делай морду кирпичом и дёргай струны, будто так и надо. Народ всё равно ничего не заметит. Можешь боком встать или вообще спиной. Понятно?
      — Разберусь, — буркнул я.
      — Ну, смотри…
      Дарк закончил. В зале засвистели, заулюлюкали. Народ скопом двинулся на перекур.
      Пока ребята выставляли аппарат, сворачивали дарковскую технику и подключали свою, я искал Тануку, но нигде её не видел, ни в зале, ни за кулисами. В фойе идти было поздно, да и не хотелось, если честно. Особого энтузиазма Дарк у публики не вызвал и, отработав своё, куда-то удалился. «Кабинет» настраивался без ажиотажа. Я порадовался, что концертик маленький, да и вообще, выйди я с известной группой, наверное, хлопнулся бы в обморок. Я и сейчас-то был не уверен, что выдержу. Гитару настроили за меня, я не протестовал, был даже рад. Наконец объявили начало. Я решил не выходить со всеми, дождаться второй песни. Хельг обернулся, вопросительно поднял бровь, но я показал рукой: всё в порядке. Он пожал плечами, вышел на сцену — длинноволосый, сутулый, и ухватился за микрофонную стойку.
      — Всем привет, — сказал он. Зал приглушённо загудел и отозвался лёгкими хлопками. — Если кто не знает — мы сегодня без Игната… Он погиб неделю назад. Такие дела. Этот концерт… мы хотим посвятить его памяти. Сорока! — Он вскинул руку. — Мы помним тебя и всегда будем играть твои песни… Уберите свет!
      В зале кто-то громко свистнул, но тут же испуганно притих. Свет погас, только рампа освещала музыкантов синим и зелёным. Зазвучала «увертюра» — клавиши, ударные. Хельг начал петь. У него оказался высокий, сильный голос, слегка испорченный табаком. После энергичного, хотя и холодноватого техно Дарка «Кабинет» звучал серьёзно, торжественно, даже напыщенно. Мне это всегда не нравилось — сразу становилось ясно, кого они копировали. Слов я не воспринимал, так волновался. По счастью, первая песня скоро кончилась. Под покровом темноты, сутулясь как обезьяна, я вылез на сцену, подхватил гитару, Перебросил слингер через плечо, схватил медиатор, кивнул Штапику, Штапик — Хельгу, и мы начали по-настоящему.
      Сцена так устроена, что, когда горят одни софиты, в зале не видно ни лиц, ни фигур. Это мне тоже было на руку: легко представить, что играешь в пустом ДК. Звукач оказался толковый — мониторы работали чётко, а басист и барабанщик гвоздили слаженно и хорошо держали темп. Я явно недооценивал ребят. Кажется, это Маккартни сказал, что лучший барабанщик — это такой барабанщик, о котором во время выступления можно забыть? Полностью подписываюсь. Так что единственное, что меня в них по-настоящему раздражало, — это дань возникшей в середине 90-х моде петь по-английски. Волнение захлёстывало меня, в кровь шёл адреналин. Хельг у кромки сцены ещё что-то видел в зале, но я смотрел в основном на гитару, и вторую песню, «Train to Nowhere» — «Поезд в никуда», — выдал на чистом автопилоте. В ней только два аккорда — соль и ля мажор, пару раз я смазал, пару нот пропустил, но отыграл сравнительно легко. Главное испытание меня ждало на третьей, «Expiation» — «Искупление»: вот тамошнее соло было коронкой Игната. Только сейчас, стоя на сцене с исцарапанным чёрным «гибсоном» в руках, я запоздало понял, что уметь играть, брать аккорды — это ещё не главное. Сорока предпочитал комплекты самых тонких струн — их проще «тянуть», у него была необычная техника, звукоизвлечение какое-то потрясающее, я никак не мог врубиться, как он это делал. Но выяснять было уже некогда: ударник дал отсчёт — и песня понеслась.
      Дальнейшее мне трудно объяснить. Я читал в автобиографии какого-то известного баритона про забавный случай. Его пригласили на роль Тонио в «Паяцах», а в мире оперы существует странная традиция, почти причуда: в прологе «Паяцев», большом сольном номере, есть ля-бемоль, отсутствующая в партитуре, но публика всегда ждёт её от певца, подающего мало-мальские надежды. А дядька прежде даже не пытался взять ля-бемоль. Да, он мог её пропеть, но… на октаву ниже, чем нужно. При этом он не хотел отказываться от роли и упорно избегал коварной ноты на репетициях, и в конце концов главный режиссёр спросил его: «А та высокая нота, она у вас есть или нет?» Певец с видом оскорблённой невинности сказал, что полагает бессмысленным впустую растрачивать силы на репетициях. «По мере того как приближался самый ответственный момент, — рассказывал он, — я со всё большим упорством гнал от себя мысль о подстерегавшей меня опасности. Потом взял дыхание, и — раз! — из моей груди вышло такое мощное и звонкое ля-бемоль, что я едва не онемел от изумления. Но прервать звук я уже не мог и тянул его, покуда хватило дыхания». «Ну, это вы хватили! — укорял его режиссёр после спектакля. — Не спорю, нота удалась на славу, но уж больно вы её затянули. Должно быть, вы вложили в неё всё, что приберегли за время репетиций…»
      Нечто подобное произошло со мной. Хельг отпел второй куплет, пошёл проигрыш, я собрался с духом, вдавил педаль, рванул струну — и вдруг из динамиков ударил столь упругий, мощный звук, что я и сам оторопел. Спасло меня то, что Игнат здесь тоже делал паузу, потом с места в карьер выдавал цепочку очень непростых аккордов, среди которых были G6, Fadd9 и совершенно отчаянный E7b9; из этого каким-то непостижимым образом складывалась классическая пентатоника. Копировать его манеру было нелегко: он применял экспрессивную, «дёрганную» фразировку в контексте медленного блюза, это требовало недюжинной техники. Но вспоминать, сопоставлять что-либо не было времени — я запрокинул голову и целиком отдался ощущению стальных струн под пальцами и звериного воя гитары, летящего в стонущий зал.
      И опять, как в давешнем кинотеатре, на меня накатило чувство продавливания реальности. «Да что ж это такое?» — только и успел подумать я, после чего все мысли вылетели у меня из головы. Играл я — и в то же время словно бы не я. Я не мог так играть, не умел! Пальцы всё делали сами. Огрехи, срывы, смазки — всё работало на меня! Это была какая-то мистика, в меня будто кто-то вселился. Если честно, я ничего не понимал. Через пару тактов я открыл глаза, поймал изумлённый, ошарашенный взгляд Хельга, тряхнул головой, оскалился: «Знай наших!» — и пошёл на второй круг.
      Память плохо сохранила, что было дальше. Мы гнали песню за песней. Я плохо слышал мониторы, только грохот барабанов, вместо этого, где-то глубоко под собой, я стал различать странный звук, похожий на отдалённый, на грани слышимости, вой. От него было такое ощущение, будто мне в позвоночник вгоняли иглу, но моя — моя гитара! — вторила ему. Помню, Хельг объявил после третьей песни: «На гитаре — Жан! Мы только сегодня встретились на улице…» — и понёс какую-то чушь в этом роде. Помню, я кричал Штапику: «Что играем?», а тот отвечал: «А хрен его знает!» Гитаристом он оказался неплохим, играл упруго, звонко, переборами в манере Уэйна Хасси. А со мной что-то происходило. Происходило что-то, да… Горизонт скачкообразно сузился, рампа уже не слепила, в какой-то миг я перестал различать цвета, зато вдруг ясно начал видеть публику в зале — то одно лицо, то другое, словно выхваченное вспышкой, возникало в темноте — раскрашенные девки, бледные, вампирского вида парни, какие-то обкуренные волосатые персонажи и обритые наголо личности. И руки — руки, тянущиеся ко мне из темноты. Позже мне показывали фотографии, где я мечусь по сцене с гитарой, обрывая провода, скалю зубы и крестом раскидываю руки — с голым торсом, без майки, хожу по краю и пинками скидываю в зал кроссовки… Я не помнил себя, от этого делалось страшно. В голове молотками стучали ситниковские слова: «Куда ж ты лезешь, сопляк, ты же через год с моста сиганёшь!..»
      Это было что-то первобытное — амок, безумие, божественное бешенство сродни берсеркерству; теперь я понимал, что владело Литтл Ричардом, Винсентом, Тауншендом, Хендриксом и прочими, когда заставляло их крушить гитары, забираться на рояль, долбать ногами по клавишам и рвать струны зубами. Мне казалось, что весь мир сошёлся в точке на сцене, где пульсировала в тяжёлой звуковой медитации моя гитара. Хельг, видимо, тоже проникся — зажигал как бешеный и пару раз чуть не убил меня микрофонной стойкой; полконцерта я провёл на карачках. Разбитые микрофоны походили на увядшие тюльпаны, гитара в моих руках стонала и плакала, зритель бушевал. Кабанчик, бледный как смерть, вцепился в пульт, как рулевой в штурвал, и вёл концерт через бушующее море звука. На медляках — их было три — все лезли обниматься. Вместо девяти заявленных песен мы отыграли добрую дюжину (если не чёртову). Помню, в конце я совсем обнаглел, прорвался к микрофону, проорал в него: «А сейчас — «Блюз чёрной собаки!» — и выдал дикую импровизацию минут на семь, а остальные подыграли. В себя я пришёл на коленях посреди сцены, совершенно обессиленный. Динамики ещё гудели, я буквально физически ощущал, как последняя нота улетает в вечность.
      «На бешеней коде, во время гитарного соло — взлететь…»
      Медиатор потерялся, пальцы были изодраны до живого мяса, гитара в крови, четвёртая струна порвалась… Я ничего не соображал, был весь в поту, меня трясло. Мгновение царила гробовая тишина, потом крохотный зал взревел, как стадион. Заявленная после нас группа не стала выступать. Мы ничего им не оставили.
      Со сцены мы ушли, ошеломлённые едва ли не больше, чем зрители.
      За кулисами Хельг сразу торопливо закурил и набросился на меня. Руки его тряслись.
      — Блин, Жан! — прокричал он, радостно оскалив зубы и тыча мне в грудь рукой с зажжённой сигаретой. — Ну, ты даёшь, блин!.. Ты чё, нарочно притворялся, да? Мы ж всех убрали!
      Я отмахнулся:
      — Да погоди ты…
      — Нет, это ты погоди! Мать твою, да ты знаешь, что сейчас случилось, знаешь, да? Нам же теперь прямая дорога в столицу. Надо только на «Рок-Лайне» отыграть. Мы всех порвём! Если ты сейчас мне скажешь, что не будешь там с нами, я тебя прямо здесь убью, понял? Понял, да?!
      Я все еще не мог перевести дыхание; сердце колотилось как бешеное. Зрительный зал возбуждённо гудел. Я неопределённо потряс головой:
      — Там видно будет.
      — Только не тяни так больше одеяло — дай и другим поиграть…
      Я поморщился и ничего не ответил, только рукой махнул. Мне был неприятен этот разговор: пять минут назад я запредельного коснулся, можно сказать, выше облака взлетел, а они… У них друг погиб, а они даже сейчас думают только о деньгах! Прав, наверное, был Сито: дрянь команда. Не бойцы.
      Со всех сторон лезли какие-то люди, меня хлопали по плечам, толкали, тормошили. На горизонте мелькнула растерянная физиономия Кабанчика. А я тянул шею и вертел башкой, как суслик, пока не наткнулся на чёрные Танукины глаза — и мне почему-то сразу стало легче. Среди возбуждения и суеты, среди всей этой восторженной истерики хрупкая девочка в белой футболке оставалась островком спокойствия. С гитарой в руках я протолкался к ней и замер, не зная, что сказать или сделать. Но первой начала она.
      — Жан, — расширенными глазами глядя на меня, серьёзно сказала она, — это было супер. Ты обалденный!
      Без всяких предисловий она обхватила меня одной рукой за шею, другой за затылок и впилась мне в рот, кусаясь, словно маленький вампир. Целовалась она, надо сказать, довольно смело. Губы её были холодны как лёд, но меня сразу бросило в жар. Я вдруг вспомнил, что уже год ни с кем не целовался.
      — Спасибо, — выдохнул я, когда она отпрянула, и попытался пригладить торчащие вихры. — Но ты слышала? А?
      — Шутишь? — Она едва заметно улыбнулась. — Конечно!
      Я вспомнил свои странные ощущения на сцене и решил, что этим непременно надо с ней поделиться.
      — Танука, послушай. Я хочу тебе сказать…
      — Не сейчас, — остановила меня она. — Иди в гримёрку и переоденься, я буду ждать у выхода… Эй, — тут её глаза нехорошо прищурились, — а где футболка моя? Надеюсь, ты не выкинул её в зал?
      — А? — Я оглядел себя. — Не знаю. Может быть, на сцене?
      — Иди подбери.
      — Хорошо… Стой, погоди. Мой телефон у тебя? Который час?
      — Без десяти одиннадцать.
      Я присвистнул. Немудрено, что на третью группу не осталось времени…
      Танукина футболка отыскалась на микрофонной стойке и напоминала мокрую тряпку. Там же валялись кроссовки — публика зашвырнула их обратно. Оставив гитару «Кабинетам», я торопливо сполоснул лицо и шею минералкой из бутылки, оделся и двинулся к выходу. Откуда-то, как чёртик из коробочки, выскочил Хельг и сбивчиво стал уговаривать меня поехать с ними на флэт. Я отговорился нехваткой времени. Меня хватали за локти и тянули с кем-то выпить. Насилу вырвавшись, я выбрался в фойе.
      И тут передо мной возник Кабанчик. Секунду или две он просто стоял, загораживая дорогу, глядя на меня чуть искоса, потом мотнул головой.
      — Идём, — потребовал он. — Разговор есть.
      — Кабан, я тороплюсь, — запротестовал я.
      — Это ненадолго. Ты куда? Наружу?
      — Да. Меня там ждут.
      — Пошли в туалет, это по пути. Всё равно тебе ж надо? А? Я собрался возразить, но почувствовал, что мне действительно надо, и кивнул.
      В туалете было людно. Слоился дым, и не только табачный. В полном молчании мы разошлись по кабинкам и встретились на выходе, у раковин. Я наконец увидел себя в зеркале. Господи, ну и рожа! Глаза навыкат, волосы как иголки, под глазами круги — не иначе хитрая деваха переборщила с тенями. Я наклонился над раковиной и стал смывать боевую раскраску. Меня всё ещё колотило, руки слушались плохо.
      — Классно сыграл, — сказал Кабанчик.
      — Спасибо, — фыркая, ответил я. — Ты тоже сработал как надо. Отличный звук сделал! Супер просто.
      — Жан, — медленно сказал Кабанчик, — я хочу тебе одну штуку сказать, чтоб ты знал.
      — Какую?
      — Я не рулил концерт.
      Я повернул к нему мокрое лицо. Наморщил лоб. Сдул стекающие с носа капли и пригладил волосы.
      — Не понял… Как — не рулил? А кто рулил?
      — Не знаю. У меня пульт накрылся. Пока Дарк играл — всё работало. И ваши когда начали, тоже было всё о'кей. А на третьей песне — раз! — и отрубилось всё.
      — Что отрубилось?
      — Всё отрубилось. — Он махнул рукой. — Полетело на хрен. Пульт, аппаратура… Всё.
      Я стоял и тупо моргал.
      — На третьей? — спросил я. Кабан кивнул. — Да нет, бред какой… Ты что несёшь? Не может быть: я ж слышал, и все слышали: классный был звук!
      — Звук был, в том-то и дело… Ты не куришь? — Я помотал головой, Кабанчик достал сигарету, прикурил и продолжил: — Пульт погас. Я думаю — капут, дирекция свинтила, или питание вырубилось, или ещё что-нибудь. И тут до меня доходит: звук-то есть! М-музыка играет! И вижу: тебя понесло. Ну, ты, конечно, дал… Не поверишь, мне казалось — у тебя шесть пальцев на руке… А я сижу, ничего понять не могу: как так? — фигня какая — аппарат накрылся, а звук прёт. М-мясо! Всем звукам звук, никогда не слышал.
      — Может, ты напутал чего?
      — Может быть… Одно скажу: даже если пульт работал, то твоя гитара стопудово отрубилась. Жан, ты ведь знаешь, что там было, да? Что у них там? Портостудию они приволокли, да? Тогда чего в обход меня-то? А? Да говори, чего молчишь! Чес-слово, я ничего не понимаю, я ёкнусь сейчас… Что это было?
      Я молчал, холодея спиной. Так вот почему не вышла третья группа…
      — Кабан, я без понятия. Правда, не знаю. Ты ж видел — я перед началом подошёл. Поговори с другими!
      Сигарета в пальцах Кабанчика догорела. Он медленно успокаивался.
      — Ладно, — сказал он. — Ладно… Слушай, последнюю вещь ты играл… блюз этой, как её… собаки этой. Чья она?
      — Не знаю… Слышал где-то.
      Самое смешное, что я не врал.
      Я вышел. Было темно и прохладно. Танука дожидалась меня у дверей. Ветер с Камы теребил её волосы. У меня к ней было сто вопросов, тысяча, но я так устал (да и она была не в духе), что решил повременить, задал только один:
      — Куда мы сейчас?
      — Не знаю. Никуда не хочется… Может, поехали к тебе?
      — Ко мне? — растерялся я. — С чего вдруг?
      — Так… Надо же куда-то ехать, где-то ночевать. У тебя есть где прилечь? Раскладушка какая-нибудь?
      — Диван есть… А не боишься?
      Танука хмыкнула:
      — Тебя, что ли?
      Мгновение я колебался, потом махнул рукой. Спорить не хотелось.
      — Ладно. Поехали.
      Троллейбусы шли полупустые. Мы залезли в «семёрку» и меньше чем через полчаса были уже возле Комсомольской площади. По дороге я вспомнил, что в холодильнике у меня шаром покати, мы зашли в магазин, где затарились по полной: купили сыру, томатного соку, хлеба, творогу на утро, пачку майонеза, две пачки макарон и большую стеклянную банку растворимого кофе. Не взяли только вина, хотя мелькнула такая идея. Я оторвал от общей грозди возле кассы два пакета-майки, еле запихал в один покупки, а не поместившуюся банку сунул во второй и доверил Тануке.
      — Не кокни смотри.
      — Уж как-нибудь! — фыркнула та. Пакет, однако, взяла. Дорогу от магазина до моего дома мы одолели за пять минут. Но если снаружи были обычные летние сумерки, то в подъезде царила тьма египетская. Ни одна лампочка не горела. Однако… Мы поднялись на третий этаж, где я стал рыться в карманах, отыскивая ключ. Танука так и не удосужилась вернуть мне очки, я забыл попросить, а сейчас было не до того. Наконец ключ нашёлся, я почти вслепую нашарил замочную скважину… и тут услышал сверху дробный топот каблуков и почти сразу вслед за этим — крик Тануки:
      — Жан, берегись!
      Я едва успел оглянуться и закрыться от удара. Сумка с продуктами шмякнулась на пол. В следующее мгновение на меня набросились какие-то типы и стали выкручивать руки. Нападающих было двое или трое; краем глаза я успел увидеть — а скорее, угадать, как Танука, завизжав, накинулась на них сзади, размахивая руками. Пакет описал дугу, что-то грохнуло, упало и разбилось. В коридоре метались тени, слышались пыхтение и ругательства. Суматоха помогла мне вырваться — я высвободил левую руку и ударил вслепую, резко, во всю силу, как учил мой тренер по карате, потом добавил ногой. Один из нападавших вскрикнул и отшатнулся, второй в ответ ударил меня, ему на помощь поспешил третий, и через минуту меня распластали на полу. Воцарилась тишина. Кто-то харкал, сопел и отплёвывался, в промежутках тихо матерясь. Бить меня перестали, я лежал мордой в пол, с заломленными руками, и вдруг почувствовал, как у меня на запястьях защёлкиваются наручники.
      Чёрт, неужели менты?.. Мне только этого не хватало!
      — Вот блядство! — тем временем гнусаво выругался кто-то. — Весь нос мне разбил… Ну-ка, поднимите его!
      Меня рывком подняли и припечатали к стене так, что за шиворот посыпалась побелка. В лицо упёрся луч фонарика. Я невольно зажмурился.
      — Он? — спросил сопевший.
      — Вроде он…
      Фонарик отвели. В желтоватом мечущемся свете я наконец разглядел, что передо мной действительно мент в форме с сержантскими лычками, а два других мента держат жат меня под микитки. Чуть поодаль, у лестничного пролёта, на полу распростёрлось чьё-то тело. Сердце у меня упало: показалось, это Танука, но тут же я понял, что ошибся — слишком крупный чел. Сержант посветил туда и стало ясно, что это ещё один полицай. Лежал он вниз лицом и вроде как без чувств: затылок в крови, рядом пакет из гастронома. Из прорех наружу лезли осколки стекла — банка разбилась, пол вокруг был усыпан кофейным порошком. Ничего не скажешь, крепко его девка отоварила… Сама Танука куда-то исчезла, во всяком случае на этаже её не было.
      Блин, лихорадочно думал я, а блин, а ведь это статья. «Оказание сопротивления при задержании», с отягчающими. Лет на пять потянет, общего режима. Вот уж вляпался так вляпался…
      Левый глаз у меня заплывал, браслеты резали запястья.
      — Чёрт… — прохрипел я. — Эй… Стойте, погодите! Товарищ сержант, это какая-то ошибка… Нахрен вы так накинулись? Я ж не знал, что это вы! Я ж ничего не сделал!
      — Заткнись, — сердито бросил милиционер с фонариком. Он всё время вытирал нос тыльной стороной ладони, смотрел на кровь и морщился. — Сейчас мы разберёмся, сделал ты или не сделал… — Он повернулся к напарникам. — Где сикуха?
      — Да чёрт её знает! — раздражённо ответил тот, что справа. — Убежала.
      — Куда?
      — Да какая разница! Если наверх, то никуда не денется, а если вниз, там тоже наши перехватят…
      «Наши»… Я смутно припомнил, что видел за кустами во дворе синий милицейский «бобик» с погашенными фарами, но не обратил на него внимания — и впрямь, с чего бы? А вот поди ж ты…
      Я снова попытался навести мосты и оправдаться.
      — Товарищ сержант, ну я ж ни в чём не виноват, в чём дело-то?
      — Тамбовский волк тебе товарищ…
      Снизу послышались торопливые шаги, замелькали лучи фонарей и показались ещё два мента.
      — Девку задержали? — прокричал им сержант.
      — А? Нет! Какую девку? — Шедший первым вышел наконец на лестничную площадку и остановился, изумлённо поводя фонариком. — Бля-я… Вы чё тут? Это как вас угораздило? Это кто там лежит, Ленчик, что ли? — Луч фонарика переместился с лежащего на меня. — Это этот его?
      — Да нет, это та шмара… Вот же блядство — весь нос мне расквасил… Сюда давайте! Точно никого не видели?
      — Да точно, точно.
      — Нашатырь есть?
      — В машине, сейчас сбегаю.
      — Давай быстрее. И бинт захвати! — Он обернулся ко второму: — Серый, давай наверх, тащи сюда эту сучку.
      Я облизал пересохшие губы.
      — Это ошибка… — пробормотал я. — Вы не имеете права…
      — Заткнись, я сказ-зал, — раздражённо повторил сержант, щупая пульс у оглушённого сослуживца.
      — Дайте телефон! — закричал я, дёргаясь и обдирая мел со стены. — Дайте мне позвонить!.. Вы не имеете права! Мне положен один звонок, дайте позвонить!..
      Сержант встал, приблизился и снова посветил мне в лицо.
      — Сейчас я тебе, сука, объясню, что тебе положено, что не положено, — сказал он. — Сейчас тебе будет и звонок, и телефон, и право, и лево… А ну, держите его!
      Он переложил фонарь в другую руку, а затем профессионально и быстро двинул мне под дых. Я захрипел, согнулся как креветка и повис у ментов на руках; перед глазами поплыли круги. Упасть мне не дали, и сержант успел ударить меня туда ещё раз, а напоследок засветил по морде. За глазами будто бомба взорвалась; голова моя мотнулась, из носа закапала кровь. «Хватит, Дэн, хватит, — урезонил его один из ментов. — А то селезёнку порвёшь».
      Тут меня вырвало (в основном водой и «энергетиком»), и мент брезгливо отодвинулся. Наверное, только это и спасло мою селезёнку.
      — Сволочь… — еле выдавил я, когда снова обрёл способность дышать. — Сволочь серожопая… что ж ты делаешь…
      — Это тебе за нос, торчок сраный, — процедил сержант сквозь зубы и запрокинул голову: — Серый, ну чё там у тебя?
      На лестнице опять замелькал луч света.
      — Да нет тут никого!
      — Как нет? Может, спряталась где? Ты получше посмотри, получше!
      — Да негде здесь! Наверное, в квартиру постучалась.
      — Чёрт, — недовольно выругался сержант и опять вытер под носом, — теперь придётся весь подъезд опрашивать… Морока, бля. Ладно, всё. Ведите этого в машину!
      Менты без лишних слов подхватили меня и потащили вниз по лестнице. Я не сопротивлялся, только бездумно переставлял ноги и смотрел, как тёмные кляксы падают мне под ноги и на футболку. В голове царила ватная, глухая пустота. Мыслей не было.
      И когда в моём кармане зажужжал мобильник, мне было уже не до него.

      Ненавижу насилие! Вообще терпеть не могу драться и при любых обстоятельствах стараюсь этого избежать. Может быть, поэтому меня всё время раздражали вопросы моей спутницы — могу ли я убить кого-нибудь, могу ли я ударить, и всё такое прочее. Есть люди (я сам лично знаю таких), которых хлебом не корми — дай помахать кулаками, причём им совершенно пофигу, чем кончится махаловка, — собственному поражению они рады так же, как победе, главное — адреналин. Возможно, поэтому я когда-то записался в школу карате кёкусинкай и самым честным образом отзанимался там три с половиной года. У меня поставлен удар, тренер находил у меня неплохие задатки… Но меня всегда подводили глаза. Да, зрение — моя беда. Как ни старайся, в карате ударов по голове не избежать, да и драться в очках затруднительно. Я прекратил тренировки. Несколько раз потом эти занятия спасли мне если не жизнь, то здоровье. Но теперь, отчасти из-за них, я влип в историю.
      Показания с меня снимал опять какой-то странный тип: высокий лоб, челюсть слабая, но выдающаяся, как таран у греческой биремы, и такой же длинный нос, близко посаженные глазки плюс немыслимый начёс на рыжей голове. Мне положительно везло на диковатых персонажей. Если давешний следователь напомнил мне старшего Симпсона, то этот был копия Бивис. Я так и ждал от него характерного: «Хе-хе, гхм, ха, хе-хе!» По счастью, до этого не дошло, иначе я бы в эту ночь точно тронулся.
      А вот с обвинениями было тяжко. Милиция всё выставила, как ей выгодно, — по их словам, в подъезде горел свет, и я намеренно «оказал сопротивление», «нанёс побои», «причинил тяжкие повреждения» и т. д. То, что я раньше работал в органах, лишь отягчало мою вину: по высочайшему велению по стране катился вал разоблачений «оборотней в погонах». Тема была модная, и, думаю, они надеялись под этим соусом повесить на меня два-три нераскрытых дела. В общем, спорить было бесполезно. Я лишь настоял, чтоб мои показания дословно внесли в протокол, прочёл и подписал, после чего меня препроводили в «обезьянник».
      За ночь, проведённую за решёткой на улице Белинского, я многое чего успел передумать. Я складывал и поворачивал так и этак все кусочки этой странной головоломки и не мог найти ответа. Одно я мог сказать определённо: в мою жизнь безжалостно и резко вторглось что-то непонятное. И цель, и средства этого «чего-то» оставались для меня тайной за семью печатями. Ведь как я жил? За исключением небольших и вполне понятных сомнений, я всегда был атеистом (ну, во всяком случае, агностиком) — я верил, что Вселенная бесконечна и принципиально непознаваема. С миром «тонким», обиталищем всего паранормального, я вовсе не контачил и считал его выдумкой глупцов и шарлатанов. Но за последние четыре дня всё резко изменилось. Маленькая светловолосая девочка с глазами цвета ночи каким-то непонятным образом выбила меня из колеи, и я подозревал, что она это сделала нарочно. И меня не очень даже интересовало, как она это проделала, интересовало только зачем. Чего она хотела от меня добиться? Или конечной целью было выступление в ДК сегодня вечером? Но в том концерте тоже было столько странностей, что я не мог сказать наверняка не только, как я смог сыграть, но был ли это вообще я! Ответов я не находил. Ни одного. Что хуже — я не мог даже сформулировать вопрос. Собака. «Блюз чёрной собаки», — сказал мне Ситников во сне. Я вдруг со странным чувством вспомнил, что в знаменитой песне Black Dog из репертуара «Лед Зеппелин» нет ни единого намёка на собаку — речь идёт о женщине:
 
Hey, hey, mama, said the way you move
Gonna make you sweat, gonna make you groove!
Oh, oh, child, way you shake that thing
Gonna make you burn, gonna make you sting!
Watch your honey drip, can’t keep away…
 
      У этого хита довольно странная история. Неожиданное название, никак не связанное с текстом песни, обусловлено тем, что во время записи этого номера в студию регулярно забегала огромная чёрная собака, которая потом мистическим образом куда-то исчезала.
      Уснуть не удавалось: перевозбуждение от концерта смешалось с болью от побоев и усталостью. Меня трясло, рассечённые пальцы саднило, нос распух, дышать приходилось ртом, от этого всё время хотелось пить. Однако пить мне не давали, видимо, чтоб лишний раз не водить в туалет. Я прислонялся к стене, пытался задремать, но просыпался от малейшего звука или даже просто так. Всю ночь в отделении не было покоя — приводили каких-то бомжей, гулящих девиц в коротюсеньких юбках, разное хулиганьё в наручниках и пострадавших в синяках, и просто — задержанных «для профилактики». Часть из них после допроса подсаживали к нам, других куда-то увозили. Один раз в «обезьяннике» случилась драка, один раз опергруппа загрузилась в машину и срочно выехала на задание и обратно до утра уже не вернулась. А утром меня вывели минут на десять в туалет и к телефону, я позвонил Олегу Тигунову на мобильный, тот всё выслушал, сердито обозвал меня мудилой и пообещал приехать, как только сможет. А я опять стал ждать и впервые за эти два дня заснул. Это был не сон в обычном смысле слова, а некое пограничное состояние между сном и явью. Частью своего сознания я сознавал, что сплю, но это была очень маленькая часть меня, усталая и равнодушная.
      А сон опять был ярок и пугающе реален. Во сне был каменный утёс, то ли у моря, то ли у большого озера. На макушке его был установлен телеграфный столб, а может быть, опора ЛЭП. А я дурацким образом висел на проводах, как Кощей Бессмертный из бородатого детского анекдота про электрика, только это было совсем не смешно. Утёс и сам по себе оказался велик, а опора ещё добавляла ему высоты. Наверху было очень холодно. Собственное тело казалось мне лёгким и высохшим. Как я попал сюда, зачем — я не мог ответить. Мне казалось в этом сне, что я вишу так не одну неделю и даже не один месяц. Провода гудели под напором ветра, я всем телом ощущал их вибрацию. Однако вместо тока сквозь меня «транслировались» звуки — дикий и неупорядоченный шум, в котором мне, как ни странно, чудился странный ритм на грани восприятия. И я стал слушать. Этот ритм был сложен из наката волн, из шороха прибоя, шелеста песка и гальки на глубоком дне. Я слушал дни. Я слушал ночи. И однажды пелена вдруг спала, звук прорвался и сквозь хаос стала проступать Музыка. Я слышал крики чаек, посвист ветра и движение облаков, гудки далеких кораблей и плеск летучих рыб. Я слышал крики радости, сигналы SOS, гул проводов и грохот сталкивающихся льдин… Вся музыка мира была теперь во мне, надо было только слышать то, что нужно. И настал миг, когда я понял, что не могу заставить её умолкнуть. Понял — и ужаснулся. Шорохи шагов, жужжание пчёл, автомобильные гудки, журчание ручья, стоны боли, выстрелы, рёв самолетов, гул цунами, грохот извержения вулканов — всё сливалось в Великую Мелодию Бытия. Я был распят на пике мироздания и слушал ритм Вселенной. Время шло, но тишина не приходила ко мне. Мне было страшно. Моя голова кружилась. И вдруг я услышал голос. «Эй! — окликал он меня. — Э-эй!» Я опустил взор и далеко внизу, у самого подножия, увидел маленькую фигурку с выбеленными волосами. Почему-то я сразу решил, что это Игнат. Заметив, что я его увидел, он помахал рукой и прокричал: «Эй, как ты там?» Я открыл рот, чтоб ответить, — и проснулся.
      — Эй! — услышал я уже наяву. — Жан, как ты там? Да проснись ты наконец! Эй!
      Кто-то тряс меня за плечо. Я замычал, открыл глаза — и увидел Олега.
      — А, Олег… Здравствуй.
      — Здорово тебя отделали, — сочувственно сказал тот. — Ну что, пошли поговорим.
      Олег был в штатском — водолазка, штиблеты и, несмотря на жару, пиджачная пара. Меня сразу поразила странная полуухмылка, не сходившая с его лица; притом что в остальном он выглядел серьёзным и сосредоточенным. Если не считать этой улыбочки, Олег за те два года, что мы не виделись, нисколечко не изменился, по-прежнему походил на молодого Александра Маслякова. В сопровождении конвойного меня отвели в дальний конец коридора, где Олегу освободили кабинет, после чего мы остались вдвоём.
      — Закуривай. — Олег залез в карман и выбросил на стол пачку сигарет.
      Я сглотнул пересохшим горлом и покосился на дальний конец стола, где в солнечных лучах посверкивал графин со стаканом на горлышке.
      — Олег, я не курю… Дай лучше воды, а то сдохну сейчас, чес-слово. Всю ночь не пил.
      — Ах да, я и забыл. — Олег подвинул мне графин и раскрыл папку с моим делом. — Ну что, давай разбираться. Ты хоть знаешь, в чём тебя обвиняют?
      — Догадываюсь…
      Вода в графине была затхлой, тёплой, застоявшейся, но я заметил это, лишь когда осушил подряд три стакана. Я допил последний и умолк, прислушиваясь.
      — Нет, Жан, не догадываешься.
      — А чего тут гадать? — Мне полегчало, и меня помаленьку стала разбирать злость. — Нападение при исполнении — так? Известное дело: сначала контрольный в голову, потом кричим: «Руки вверх!» Понабирали всякой швали, что хотят, то и творят!
      Олег молча выслушал меня и покачал головой.
      — И всё-таки нет, — сказал он. — Дело посерьёзнее.
      — Куда уж серьёзнее… А что там?
      — Следователь полагает, ты замешан в смерти того парня — Игната… Игната… — Он заглянул в дело. — Игната Капустина.
      — Да ну, бред какой! — возразил я, впрочем не очень уверенно. — На чём это основано? Какие у них доказательства?
      — Пока никаких, но… — Олег достал сигарету, прикурил и выпустил клуб дыма. — Сам посуди: парень исчез. Кто первый начал интересоваться, где он? Ты. Откуда знал — не можешь объяснить. И не в милицию пошёл, не в органы, заметь, а к его сестре. Сестра, кстати, показала, что ты пришёл к нему домой, сослался на дурацкую SMS, обшарил его комнату, забрал какие-то вещи и смылся. Было?
      — Но мне действительно пришла SMS! — запротестовал я.
      — От кого?
      — Ни от кого, анонимная… Слушай, что ты ухмыляешься всё время? Я так паршиво выгляжу, да?
      — Я не ухмыляюсь, — мрачно сказал Олег, — это парез. Я позавчера на самбо упал неудачно, мне нерв защемило… Так вот. Ты на SMS не сваливай — такое доказательство у тебя ни один суд не примет.
      — У операторов на станции все звонки записаны. Можно отследить. Пускай проверят.
      — Проверим, если дело зайдёт далеко… — Он затянулся и откинулся на спинку стула. — Теперь. У тебя в квартире обнаружили траву, четыре грамма.
      — Траву? — опешил я. — Какую траву? Где? Это подбросили!
      — Ой, да ладно тебе! В сумке с фотоаппаратом. На пакете твои отпечатки, так что запираться и всё такое нет смысла.
      Я застыл как громом поражённый. Чёрт подери… Я совсем забыл про тот дурацкий пакован с травой, который забрал у Игната из квартиры и сунул в кофр!
      — Постой, постой! — вскинулся я. — Какой обыск? Почему проводили обыск без меня, где санкция?
      — Брось, Жан, мы не в Америке. В исключительных случаях можно и без санкции.
      — А мой случай такой исключительный?
      — Да. Тебе светит покушение на убийство.
      Да… Это был удар ниже пояса. Олег прав, ничего не скажешь. Как говорится: «Что посеешь — от того и окосеешь». Вот, значит, почему милиция набросилась на меня так внезапно, из-за угла и без предупреждения — решили, что берут особо опасного. Но всё равно что-то здесь не стыковалось. Я никак не мог понять что. Всё это дело выглядело каким-то искусственным, сфабрикованным, словно действия милиционеров кто-то очень ловко направлял.
      — Всё равно. — Оправившись от первого потрясения, я продолжал упорствовать. — По нынешнему законодательству если доза небольшая, для личного употребления, то дело неподсудное.
      — А ты употребляешь?
      — А если я скажу, что да?
      — А если я спрошу: как? — парировал Олег. — Ты ж не куришь!
      — А я её в кружечке завариваю, как чай, мать твою!.. Слушай, Олег, ты же прекрасно понимаешь, что всё это шито белыми нитками. В пропаже парня я не замешан, зуб даю, и доказать моё участие невозможно. Я год с ним не видался. Кассету у него из дома взял — так это вообще фигня, могу отдать. Трава — по сути тоже обвинение шаткое. На самом деле я её у парня дома нашёл и для того забрал, чтоб на него не повесили, а выбросить забыл. Замотался. Можешь у его сестры спросить, коль не веришь. Блин, Олег, со мной такое творится в последние дни, знал бы ты… Остаётся что? Остаётся сопротивление при задержании. Так те трое на меня в темноте накинулись, в подъезде свет не горел — я в показаниях просил отметить. А я вообще — ни сном ни духом. Думал, гопота. Ну я и врезал по харе одному… Я ж не знал, что это милиция!
      На шум в каморку заглянул конвойный. Олег знаком показал ему, что всё в порядке, и тот вернулся на свой пост.
      — Не знал… — проворчал Олег и ткнул пальцем в серую папку: — А эти утверждают, что свет в подъезде горел! И что тебя предупреждали.
      — Да не горел он! И никто меня не предупреждал! Набросились с другого этажа, как… волки из засады, я и сообразить-то ничего не успел.
      — А чем докажешь? Чем? Жан, хоть ты мне друг, но даже ежу понятно, что твои слова против ментовских ничего не стоят. Их трое, все утверждают одно и то же. К тому же как-то уж слишком здорово ты «врезал по харе»: у парня голова разбита в районе затылка, вон и заключение врача приложено…
      Я запоздало вспомнил про Тануку.
      — У меня свидетель есть, — сказал я. — Верней, свидетельница. Мы с концерта вместе возвращались, когда нас ваши отметелили.
      — Да? Прекрасно. — Олег оживился, вытащил из кармана ручку и снял колпачок. — Как зовут? Где прописана? Сколько лет? Ну? Чего молчишь? Давай говори.
      А я и в самом деле молчал. Сидел и хлопал глазами. Что я мог сказать? Поскольку в деле ничего не отмечено, стало быть, Тануке удалось уйти. Каким макаром, не знаю, но девчонка улизнула. Что я знал про неё? Ничего, кроме дурацкой клички.
      А и знал бы — не сказал.
      — Я не виноват, — сказал я. — Олег, поверь. Ну ты же знаешь, как сейчас ваши любят работать. Что я, маленький? Ты пойми: мне нужно найти эту девчонку. Иначе получается, что у меня в свидетелях одна милиция, а они в суд не будут являться — имеют право. Заседание раз за разом будут откладывать, денег на взятки у меня нет и взять неоткуда, это значит, что меня так и будут держать в КПЗ, пока не отсижу весь срок, а это лет на пять-шесть тянет.
      — Грамотный, — грустно констатировал Олег.
      — Да уж, не без этого, — так же грустно усмехнулся я. — Хоть ты-то мне веришь?
      — Да я-то верю. — Олег поморщился и несколькими энергичными тычками загасил сигарету в пепельнице. — Только суд не поверит. Допустим, кто-то на тебя решил повесить глухаря. Но ведь смотри, как всё складно получается: ты когда-то был знаком с сестрой этого Игната. Был ведь? Был. Пока ходил к ним, посадил парнишку на траву. Опять же, ты тогда работал в органах, мог доставать из конфиската или ещё как-нибудь… Я не знаю, вариантов масса. Парень задолжал тебе. В последнее время, сестра говорила, у него были проблемы с деньгами. Парнишка обещал отдать. Ты не поверил. Он назначил встречу за городом, ты согласился. Там между вами произошла ссора, он попытался столкнуть тебя с какого-то обрыва, вместо этого ты столкнул его. Потом понял, что это мокруха, и подумал, что у парня дома могли остаться доказательства. Ты пришёл и забрал их. Кстати, заметь — в этом случае тот вариант, что ты взял травку у него в квартире, работает против тебя… Ну а потом, уверенный в собственной безнаказанности, попёрся на концерт. Не иначе чтоб стрясти долги с его дружков или дать им понять, чтоб молчали. Тут-то тебя и взяли, на обратном на пути. А при задержании ты… э-э… натворил делов. Отмазать тебя от этих обвинений ха-ароших денег будет стоить. Есть у тебя такие деньги? А? Вот так-то. Ну, хорошо, хорошо, не смотри на меня так… Ох и рожа у тебя, Шарапов, ну, рожа… Ладно. Допустим, на тебя наехали. Подставили тебя. Но ты хоть понимаешь, кому и зачем это нужно?
      Я молчал. Идей у меня не было. Пока меня спасало только то, что доказательств у ментуры тоже не было, одни гипотезы. Но отбрехаться будет трудно — тут Олежка прав. Что делать, я не знал. В голове дурацким образом вертелась строка Вертинского: «Я не знаю, зачем и кому это нужно»…
      Мне нужна Танука, подумал я, закрывая глаза. Мне нужна это девочка. Сейчас она — единственный человек, который может мне помочь избежать неприятностей. Она — мой свидетель, моя последняя соломинка, единственный шанс оправдаться. Но Танука исчезла. Испарилась.
      Выпитая вода тяжёлым комом собралась в желудке. Меня мутило. Голова опять начала болеть.
      — Олег, — медленно сказал я. — Я всё понимаю. Но попытайся и ты меня понять. Я хочу, чтобы ты мне помог.
      Олег демонстративно развёл руками.
      — Охотно, но как? Как я могу тебе помочь? Как ты себе это представляешь?
      — Узнай для меня несколько вещей. И так, чтоб милиция в этом не участвовала. Нечисто что-то здесь. Не хочу, чтоб это кто-то знал. Проведи своё расследование по-быстрому. Сможешь?
      — Попробую… Да, я совсем забыл тебе сказать. — Олег пошуршал бумагами. — Есть ещё одно обстоятельство: вчера вечером ограбили институт. ГосНИ… Чёрт, как его… — Он наклонился над папкой и наконец прочёл: — Гос-НИ-ОРХ какой-то… ГосНИОРХ.
      — Ограбили институт? — Мне сделалось совсем нехорошо.
      — Ну да. — Он поскрёб в затылке и хмыкнул. — Дурацкое какое-то ограбление, если честно… Там у них, оказывается, ночуют несколько человек. Вечером пришла девчонка, которая там когда-то работала, привела с собой подружку, принесла бутылку водки. А как начали пить, капнула мужикам клофелину. Двое вырубились, двое нет — один мало выпил, у другого оказалась какая-то редкая болезнь, на него эти препараты не действуют. А девки эти отворили дверь каким-то бандюганам, те дали парням по кумполу, вынесли оргтехнику, аппаратуру, шмотки какие-то, деньги… Девку эту на следующий день взяли — все же данные в бухгалтерии были. Она сразу всех и сдала.
      — Их нашли?
      — Найдём…
      Я умолк. Из-за таких людей, как Олег, я иногда еще верю нашей милиции. Но ограбление действительно дурацкое. Или девка дебилка, или тут что-то другое, сразу не поймёшь. Интересно, писателю сильно досталось? Или это у него та самая «редкая болезнь»? Нет, но как странно всё складывалось — сперва Сито, потом этот институт. Хорошо хоть Ситникова на меня не повесили.
      Или повесили?
      Ох, уж лучше молчать…
      — Парни сказали, ты был у них в институте прошлой ночью. Был?
      — Ну да, заходил…
      — Зачем?
      — Повидаться с одним человеком. Он мне записи кое-какие обещал достать.
      — Угу. Ну так вот, этот твой визит тоже к делу пришпандорили. Смекай сам. М-да… Так что ты там хотел, чтоб я для тебя сделал?
      Я попытался собраться с мыслями. После всего вышесказанного сделать это оказалось нелегко.
      — Во-первых, выясни, кто прописан по адресу: Героев Хасана, 2-а, 31. Если сможешь, зайди туда и узнай, есть кто дома или нет. Во-вторых, узнай, на кого записан номер мобильного. — Я продиктовал Танукин номер. — Потом… Ты можешь что-нибудь узнать по делу того парня, Игната Капустина?
      — Ну, можно попробовать… А что ты хочешь?
      — Мне нужен список вещей. Опись всего, что при нём нашли. Узнай, была ли экспертиза — отпечатки пальцев, опознание, всё такое… Узнай, был ли у парня при себе мобильник. Если не было — пусть пробьют, звонили с него в последние три-четыре дня или нет. И если звонили, то куда. На всякий случай ещё провентилируй у операторов, был ли у него включён опознаватель номера.
      — Зачем это тебе? — спросил Олег, наклонившись над столом и записывая всё на листке бумаги.
      — Не могу пока сказать… Да, если было что-то конкретное — паспорт, документы, попробуй сдать экспертам — вдруг подделка. Если что-нибудь ещё — ну там, не знаю, кредитка, дисконтная карта, пробей номера — вдруг не его. У супермаркетов большие базы данных.
      — Подозреваешь, парняга обокрал кого-то?
      — Нет. Подозреваю, что это не он.
      Олег перестал писать. Поднял на меня взгляд. Покусал кончик ручки.
      — Интересная версия… — задумчиво сказал он. — С чего ты взял?
      — Не знаю. — Я покачал головой. — Не могу объяснить. Понимаешь, всё очень странно. Я сейчас… ну, просто не готов ответить.
      — Ладно… Это всё?
      — Пусть вернут мне мобильник.
      Олег перевернул несколько страничек в папке.
      — Тут опись вещей, изъятых у тебя при задержании: мобильника нет.
      — Блядь! Олег! — взорвался я, потрясая руками. — Ну перестань! Что ты целочку строишь? Я прекрасно всё помню, я ж не пьяный был — в протоколе должно быть указано. Просто эти суки забрали его. Выясни, кто меня задерживал, пригрози им. В конце концов, это подсудное дело, а если сейчас отдать, можно списать на забывчивость. Пусть отдадут. И симку пусть вернут, если не выбросили. Олег, мне до зарезу нужен телефон!
      — Ладно, ладно. Не психуй. Попробую тебе помочь.
      — Уж постарайся. С меня причитается.
      Олег закурил вторую сигарету, встал и подошёл к окну. Я тоже поднялся. В углу стояло старое, обшарпанное трюмо с усталым зеркалом в сетке мелких трещин; я подошёл посмотреться. Вид был ужасающий, я не узнал себя: губа разбита, слива вместо носа, под глазами синячищи, волосы торчат, щетина… Одежда в беспорядке: воротник разорван, на футболке кровь. Живот мне тоже основательно отбили.
      — Здорово тебя отделали, — вторично посочувствовал Олег.
      — А!.. — отмахнулся я. — Не столько больно, сколько вид поганый.
      — Какого черта тебя понесло на концерт?
      — А чем тебе не нравится концерт? — Я решил умолчать, чем я там занимался.
      — Да бог его знает. Добро б известный кто, а так… Какие-то местные панки. Вот уж не думал, что в твоём возрасте это может интересовать! Впрочем, ты всегда у нас был с придурью — музыку какую-то слушал, книги покупал, на фестивали дурацкие ездил, лохматый ходил… А на этих сопляков такая публика собирается, мама не горюй: гопы, сектанты, сатанисты всякие…
      — Какие ещё сатанисты?
      — А я знаю? — Он пустил ноздрями дым. — Обычные. Ты хоть знаешь, сколько сект у нас зарегистрировано в Перми? Да мы первое место по стране держим! И новые каждый день появляются. «Белые братья», «Церковь Веры», «Южный крест» какой-то, «Синий лотос»… сайентологи, иеговёнки, мормоны эти… исламисты… толкинисты… Мало нам было «Аум Синрикё»! У нас этим целый отдел занимается. И ведь самое поганое — всё время кто-то дебоширит на кладбищах, то и дело кого-нибудь ловим. Чего их так туда влечёт? То какой-то придурок череп себе откопать пожелает, человеческий, чтобы на столе держать, дружкам хвастаться. То сатанисты ритуалы свои идиотские устроят. То какая-то ненормальная ползёт траву ночами с могил собирать — ведьмой, видите ли, она себя вообразила. То скины еврейские надгробия повалят… И попробуй за всеми уследи! Северное кладбище, к примеру, — это ж целый некрополь, никаких нарядов не хватит, чтобы всё охранять. И эти твои… готы — тоже хороши, воду мутят будь здоров, не дают покоя. Ты только на рожи их посмотри. Бабушки в обморок падают, если встретят на улице такое чучело.
      Я растерялся. Возразить мне было что, но это тема для многочасовой дискуссии. Во-первых, хиппи, панки, те же готы, ролевики — это не секты, даже не организации, поэтому с юридической точки зрения они беззащитны. В Уголовном кодексе есть статьи об ответственности за разжигание межнациональной и межконфессиональной розни, но ничего не сказано насчёт неформальных молодёжных групп. Получается, их можно дрючить как угодно. На заре перестройки с ними ещё кое-как пытались работать, потом Союз треснул, страна полетела в тартарары, и всем всё стало до фонаря. Нынешние карикатурные политические карлики, вроде «Наших» и «Идущих вместе», не в счёт.
      — Ты не прав, — сказал я. — В своё время старухи в обморок падали, если видели на улице женщину без корсета и в брюках. Просто у старшего поколения своё понятие о внешнем виде, о свободе самовыражения, а у молодого — своё. Времена меняются. И потом, большей частью готы — не сатанисты. Просто сатанисты тоже любят готику, вот и всё. Ты же не считаешь Вагнера фашистом из-за того, что Гитлер любил его оперы? Так что зря ты так.
      — Может, и зря, а может, и нет, — хмыкнул Олег. — Попробуй разбери, где неформалы, где сектанты! Сейчас любой идиот может зарегистрировать свою конфессию. И попробуй их прижми, пока они чего-нибудь не натворят. И церковь с ума сходит. Недавно пытались пропихнуть закон, запрещающий поклоняться «тёмным силам, сатане и отрицательным сказочным персонажам», — это я цитирую. Прикинь, да? Что ж нам, толкинистов на улице хватать и спрашивать: «Ты за светлого или за тёмного?» Бред собачий… У нас база данных огромная, все сатанисты на учёте… ну, думаем, что все… А эти ребята только создают лишний шум. Беда в том, что среди них легко затеряться настоящим маньякам. Гадюка маскируется под полоза. Где умный человек прячет лист? В лесу.
      — Олег, Олег, послушай, я что-то не врубаюсь. Везде есть уроды, но это ж не значит, что всех надо грести под одну гребёнку!
      — Ты же гребёшь всех ментов под одну!
      — Не передёргивай — здесь другое. Сегодняшнее МВД — это система организованного подавления, организованной жестокости. Машина для защиты власти.
      — Порядка, — поправил меня Олег.
      — Власти, Олег, власти! Ваша цель — не меня защищать, а план выполнять! Прикажут вам раскрыть до двадцать пятого числа дело — вы схватите кого попало и на него всё повесите, чтоб галочку поставить! Это народ ещё понимает, сами такие же. А неформалы — другие, не такие, как все. Их потому боятся. Если люди чего-то не понимают, они всегда начинают бояться. А боязнь провоцирует жестокость. Если человек любит гулять ночами, это уже вызывает у обывателя подозрение, потому что по ночам у обывателей принято спать. Люди считают их уродами, извращенцами, девчонку готичную на улице оскорбить почитают своим долгом. Обвиняют их чёрт знает в чём — в садизме, гомосексуализме, сатанизме, вандализме… А сами, между прочим, считают нормальным явлением бытовое пьянство. Кнутом готовы людей в церковь загонять. Я на собственной шкуре изведал, как легко обыватель лепит налево и направо ярлык: «Шизик». В России, да, не любят новизну. В России всё должно быть «по правде». Только фишка в том, что эта «правда» у каждого своя. Блин, это какая-то взаимная зараза: менты ненавидят нефоров, нефоры — ментов, обыватель — и ментов, и нефоров, а гопота — и тех, и тех, и этих…
      — Ты, Жан, милицию с гопами не равняй! — вспылил Олег. — Эти парни как волки, а сам знаешь: «Сколько волка ни корми, а он всё равно в лес смотрит».
      — Ну да, — парировал я, — а есть ещё такая поговорка: «Не спеши кричать «Волки», потому что, может быть, серый волк — ты сам»! Из этих гопов вы новобранцев себе и берёте. Думаешь, готики к вам идут, ролевики?! Да они удавятся, а серую фуражку не наденут! Никогда не надо искать повода, Олег, иначе повод обязательно найдётся.
      — М-да… — Олег затушил сигарету, одёрнул пиджак. — Что-то мы разорались. Знаешь, ты, конечно, в чём-то прав… Погоди, не вскакивай. В самом деле, в последнее время в органах что-то неладно. Но вот я, честный мент, обычный следователь, я это вижу, но ничего не могу изменить. План спускают сверху, взятки берут все, от низов до верхов. Мы все эти планы пишем в начале каждого месяца: «Обязуюсь до тридцатого числа поймать пять хулиганов, двух насильников и одного убийцу» и всё такое. План, сам понимаешь, надо выполнять, не выполнишь — лишишься премии. А у мента и так зарплата меньше, чем у секретарши, кто за такие деньги под пули полезет? Вот и берём всех, кто приходит. А что делать? Идеальных людей не бывает. Надеемся их выправить, воспитать, а система всех перестраивает под себя. А наш начальник городского ОВД совсем с ума сошёл — только и делает, что устраивает смотры и рапорты пишет. И премирует отличившихся своим портретом с дарственной надписью, прикинь, да? Ладно, не будем об этом, а то бог знает до чего договоримся… Ты есть хочешь?
      — Ужасно, — признался я. — Больше суток нормально не ел. Только я не могу сейчас — от одной мысли о еде тошнить начинает. Лучше скажи, чтоб врача прислали, пусть хоть нос мне осмотрит — вдруг сломан.
      — Ладно. — Олег собрал бумаги. — Будет тебе врач. Вытащить тебя отсюда я пока не вытащу, так что придётся посидеть ещё. Но к вечеру, даст бог, что-нибудь прояснится. А пока на вот, возьми. — Он высыпал на стол пригоршню карамелек в ярких целлофановых обёртках.
      Я подобрал одну и поморщился от боли в пальцах.
      — Барбариски. Сто лет их не пробовал.
      — Я тоже. Мне их жена каждое утро пихает, замаялся выбрасывать; пытается меня курить заставить бросить.
      — И что? Получается?
      — А… — отмахнулся Олег. — Ты-то как? Не женился?
      Я покачал головой.
      — Может, хоть на стороне детей завёл?
      — Нет, вроде.
      — Ну, это ты зря. — Он вздохнул. — Ладно, пошёл я.
      — Пошёл ты, — отшутился я.
      С тем Олег удалился, а меня отвели обратно.
      За время, пока мы беседовали, всех задержанных развезли по другим отделениям или отпустили, и я остался один. «Обезьянник» провонял грязными телами, блевотиной и одорантом секонд-хенда, но вскоре пришла техничка, всё вымыла, и зловоние сменилось едким запахом хлорамина. Ноги мои сопрели, я снял кроссовки и носки. Ночь прошла, наступила некоторая передышка. Сунув руку в карман за барбариской, я обнаружил там какие-то измятые бумажки: это оказались ксерокопии с газеты. От нечего делать я принялся читать, как с 14 по 21 июля 1988 года пионерский лагерь «Солнечный» был оккупирован «большими и маленькими человекоподобными существами». Как я уже упоминал, видели их преимущественно дети. Да, в том году психоз сделал своё дело. 17 февраля люди видели НЛО над Петрозаводском. 16 июля инопланетяне высадились в колхозе «Рассвет» в Чернушке. 21 августа опять какие-то пионеры видели странный шар на станции Мулянка. 28 сентября светящийся диск большого диаметра видели над Усольем (через год там же видели ещё один большой светящийся шар над Камой). 3 октября возле камня Полюд сразу шесть человек, ехавшие в Красновишерск, увидели «огромный сигарообразный предмет с заострённым концом, от которого шёл свет».
      Свидетельств была масса, но все сходились в том, что аппаратов было три вида: шар, диск и «сигара», все они подолгу зависали в воздухе, почти все «сбрасывали бомбы». Уфологи склонны были думать, что пришельцы таким образом высаживали десант.
      1989 год открыл «чёрную страницу» в истории исследования деревни Молёбка. Рижский корреспондент Павел Мухортов опубликовал статью «М-ский треугольник» в газете «Советская молодежь», чем привлёк внимание фанатов-уфологов. Ринувшиеся туда со всей страны люди даже не подозревали, что в результате могут столкнуться с серьёзными проблемами, как со стороны НЛО, так и со стороны аборигенов (у коренных жителей Молёбки до сих пор сохраняется настороженное отношение к приезжим). Эмиль Бачурин, поняв, что людской поток не остановить, предпринял попытку обезопасить людей, опубликовав в «Молодой гвардии» статью «Не ходите, дети, в зону…», в которой рассказывал о возможных нежелательных последствиях контактов людей с Иным Разумом.
      Нет, всё-таки странное это было время — начало 90-х! Время путчей и референдумов, баррикад и концертов Ростроповича, время выставок и стрельбы из танков по белым домам, время русской мафии и финансовых пирамид, время эпатажа и эйфории — почти декаданс. Отечественный рок был тогда на подъёме. Ещё был жив Цой, «Наутилус» собирал многотысячные залы, известный кашевар Макаревич всё ещё пел, Мамонов снимался в кино, Шуфутинский сидел у себя на Брайтон-Бич и носа оттуда не казал, а про рэйв никто и слыхом не слыхивал. И в то же время это были годы больших крахов. Кабинеты министров летели один за другим. Количество банков превысило все мыслимые пределы. Немудрено, что истории «про лагерь с пришельцами» просто затерялись в этом потоке.
      После пережитого на меня напал жор — я сосал карамельку за карамелькой, наслаждаясь ацетоновой сладостью, рассеянно пробегал глазами отпечатанные листки и размышлял. Весть о том, что на меня заведено дело, меня не столько напугала, сколько удивила. Хотя, если вдуматься, можно было догадаться, что до этого дойдёт. Как там сказал Роберт Плант? «Я стал жертвой какой-то неконтролируемой, невидимой силы»? Именно так — неконтролируемой и невидимой.
      Тут на глаза мне попался ещё один интересный кусок: корреспондент напоминал, что прошло шестьдесят лет со времени Третьего Обращения Коалиции Наблюдателей к Человечеству, прозвучавшего в 1929 году по радио на основных языках нашей планеты: английском, китайском, русском и испанском. Правительства стран тогда оставили Обращение без комментариев, а пресса поспешила объявить его розыгрышем, вроде нашумевшего радиоспектакля по роману Уэллса «Война миров». Хотя Человечеству на размышления давалось пятьдесят лет, в России этот текст стал широко известен лишь в 1991 году, после выхода книги «Асгард — город богов», когда сроки для ответа уже прошли. Судя по этому документу, наблюдатели, посланные на Землю, ещё не располагали достоверной информацией о ситуации на нашей планете.
      От всех этих статей у меня разболелась голова и холодок бежал по коже. В мыслях я снова и снова возвращался к событиям прошлого дня, особенно к концерту, и не сразу понял, что уже несколько раз подряд читаю один абзац. Я заставил себя вернуться к тексту, прочитал его внимательно и вытаращил глаза.
      «Мы возвращались с речки и вдруг увидели одного — он был такой высокий, что голова его торчала над забором, а забор был два метра в высоту, — рассказывал ученик 31-й школы города Перми Игнат Капустин. — Мой друг начал бросать в него кусками асфальта, и тогда пришелец выстрелил в нас из какого-то оружия, похожего на расчёску. От выстрела загорелась трава…»
      Я оторвался от газетных строк. Игнат Капустин!
      Час от часу не легче. Что ж это, выходит, Сорока в это лето отдыхал в этом дурацком «Солнечном»? Вот так раз! По дате вроде совпадало: хотя он тогда был совсем сопляком. М-да… Попробуйте после такого говорить о простом совпадении! Хотя фамилия и не самая редкая, но сочетание…
      — Эй, ты! — окликнули меня.
      Я поднял взгляд. У двери «обезьянника» стоял высокий рыжий мент с усами щёточкой, один из тех, что брали меня прошлым вечером, я сразу его узнал.
      — Что?
      — Распишись и забирай свою мобилу, — процедил он, протягивая мне лист бумаги и авторучку.
      Я прочитал (это оказалась расписка, подтверждающая, что телефон мне вернули в целости и сохранности) и поставил внизу свою подпись, после чего мент достал из кармана и бросил мне телефон. Даже не бросил — швырнул. Труба ударилась об пол, подскочила, перевернулась и замерла у моих ног. Мент развернулся и ушёл, поигрывая дубинкой. Даже не оглянулся.
      — Сволочь, — тихо выругался я, поднял трубку и поспешно её осмотрел. Корпус побился, стекло экранчика треснуло, но в целом телефон работал. Менты не поленились даже батарейку зарядить. Ещё бы — для себя старались! Я набрал PIN-код и разблокировал сим-карту. Интересно, остались ещё деньги на счёте?
      Не успел я об этом подумать, как телефон завибрировал. «Танука» — услужливо высветил экран. Я даже не успел удивиться — палец сам нажал на приём.
      — Танука, где ты?!
      — Жан, это ты? — Голос был еле слышен, трубка принимала на последнюю палку, вероятно, сигнал экранировала решётка.
      — Я, я! Ты где? С тобой всё хорошо?
      — Это действительно ты?
      — Кто ж ещё?
      — Если ты, тогда скажи, какая мелодия у меня стоит на мобильнике?
      — Нет у тебя никакой мелодии, обычный звонок.
      — «Блям-блям» или «дзынь-дзынь»?
      — «Дринь-дринь»! — рассердился я. — Что за дурацкие розыгрыши? Ты где?
      — Извини, так было нужно… Я — где надо, а вот ты где? В милиции?
      — Да, в отделении на Белинского, у бывшего ДК Профсоюзов.
      Последовала небольшая пауза. Похоже, девчонка пыталась сориентироваться на местности.
      — Что ты там делаешь? Тебя арестовали, да? Арестовали? Когда тебя выпустят?
      — Сложный вопрос, — уклончиво ответил я. — Похоже, не скоро: у меня неприятности.
      — А… — протянула Танука, — понятно… Слушай, ты как вообще? Ходить можешь?
      — Могу. А что?
      — Ну, хорошо. Тогда постарайся хоть немного отдохнуть.
      И она отключилась. Я стал давить на кнопки, пробовал перезвонить, но вызов срывался: «Абонент не отвечает или временно отключён». Я прекратил эти попытки.
      А через полчаса позвонил Олег Тигунов.
      — Так. Телефон тебе, значит, вернули? — без предисловий начал он. — Отлично. Значит, слушай. Адрес, который ты мне дал, — пустышка. Съёмная квартира. Хозяйка живёт в Нагорном, на Леонова, говорит, сдавала квартиру племяннице, только племянница там не жила, а жила какая-то её подруга, абитуриентка из области. Обычная история — квартиру сдают, а налог платить не хотят, вот и делают вид, что пускают родственников. А девчонка эта, говорит, уже неделю как с квартиры съехала: провалилась на вступительных. Так что тут голяк.
      — Так. — Я лихорадочно пытался собраться с мыслями. — А телефон?
      — С телефоном ещё хуже. В базах данных такого номера нет.
      — То есть… то есть как — нет? — опешил я. — Быть того не может!
      — Может, может. Я проверил — нет такого номера ни на «Мегафоне», ни на «Ю-тел».
      — А на «белене» и «метисе»?
      — Тоже нет. Так что девочка твоя, наверно, привидение.
      — Э-э-э, ты так не шути! Ладно. Что с Игнатом?
      — Выясняю. Пока много узнать не удалось. В одном ты оказался прав — телефона у парня при себе не было.
      — Ты уверен? По вашей описи и у меня телефона «не было».
      — Нет, нет, я проверял — ребята надёжные. Теперь насчёт описи вещей…
      — Погоди, я запишу.
      Я зашарил по карманам в поисках ручки, но Олег меня остановил:
      — Не надо, их мало, так запомнишь. Значит, так: зажигалка, медиатор, ключ с кольцом, билет на электричку, бумажник, двести семьдесят рублей денег и три банки пива.
      — Пива? — переспросил я.
      — Да. Тут даже сорт указан, вот: «Ред Булл».
      — Постой-постой… Их что, у него в карманах нашли, эти банки?
      — Наверное, в карманах. А что?
      — Да как-то странно это — три банки пива в карманах. Я вот не ношу пиво в карманах. Во-первых, неудобно, во-вторых, согреется… А билет туда или обратно? И в какую зону?
      — Этого я пока не знаю. Сейчас пытаюсь пробиться к вещдокам. Как ты там?
      — Пока терпимо. Карамельки твои грызу.
      — Ну, грызи. До связи!
      — Ага, пока.
      Я повертел трубу в руках. Вспомнилось, что перед самым задержанием или во время него мне как будто пришло сообщение. Я проверил записи, но память оказалась пуста: то ли менты всё стёрли, то ли сработала автоочистка. Делать было нечего. Газетные заметки кончились. Я сидел и вспоминал статьи, которые читал у Севрюка. Вероятно, при наличии закваски и тихого места в голове начинают бродить мысли. Может, было нужно, чтобы я оказался в таком месте, в изоляции, вдали от телевизора, компьютера и книг.
      А «закваской» послужил разговор с Олегом: мне вдруг вспомнился Мэнсон. Не певица Ширли Мэнсон и даже не кумир сегодняшних готиков Мэрилин Мэнсон, а его, так сказать, «прототип» — маньяк-убийца Чарльз Мэнсон, предводитель религиозной секты из Калифорнии. Секта эта «прославилась» кровавой резнёй в августе 1969-го: тогда они убили жену режиссёра Романа Полански — беременную на девятом месяце актрису Шэрон Тэйт, и всех её гостей. Внятно объяснить, зачем они это сделали, сектанты не смогли. Сам Мэнсон на суде уверял, что его «благословила» на убийство… песня «Битлз» Helter Skelter. Но у этой истории была другая сторона: Мэнсон считал себя прежде всего музыкантом, играл на гитаре, пел, писал песни, но известности не добился. Он скитался, жил в коммуне хиппи, сидел в тюрьме, и однажды куколка лопнула — он провозгласил себя одновременно Христом и сатаной и стал призывать к «последней войне на Земле». В Калифорнии всегда хватало чудиков и ненормальных: под жарким солнцем юга шиза расцветает особенно пышно. Очень скоро вокруг Мэнсона объединилось «племя», которое стало кочевать по Западному побережью США, потом поселилось коммуной в национальном парке «Долина Смерти», в заброшенных декорациях ковбойских фильмов. Тогда-то и произошла эта кровавая история — устав ожидать начала «последней войны», Мэнсон решил развязать её самолично. Раскрыли преступление лишь благодаря случайности. Мэнсона и его подельников приговорили к смертной казни, но в итоге посадили пожизненно. Как-то Мэнсон обмолвился, что незадолго до ареста закопал свою гитару где-то в пустыне, и каждый раз, когда на ней лопается очередная струна, Америка содрогается от ужаса. Многие всерьёз уверены, что одна из них лопнула в тот страшный день, 11 сентября, когда рухнули башни-близнецы на Манхэттене.
      Если разобраться, у всех людей, отмеченных этой печатью, был в жизни поворотный пункт, какая-то точка, после которой всё круто меняется; неудавшийся священник и поэт Иосиф Джугашвили и неудавшийся художник Адольф Шикльгрубер становятся правителями двух самых могущественных в мире держав и самыми кровавыми тиранами века. Кто-то помнит и осознаёт этот «момент перехода», кто-то нет. Известно, например, что Гитлера такое «озарение» настигло в 1909 году, в музее Императорского дворца Хофбург, где он увидел копьё легионера Гая Лонгина, пронзившее Христа. Всё это возымело поистине странные последствия. «Человек, который слышал Гитлера, внезапно наблюдал появление вождя, — рассказывал впоследствии его соратник и соперник Отто Штрессер, — словно освещалось тёмное окно. Господин со смешной щёточкой усов превращался в архангела… Потом архангел улетал, и оставался только усталый Гитлер с остекленевшим взором».
      Для Чарльза Мэнсона университетом стала его первая большая отсидка в тюрьме — он много читал, увлёкся психологией и психиатрией, занимался самоанализом, учился играть на гитаре. Там ему впервые в голову пришла бредовая идея о том, что ему дана власть над добром и злом. Дальнейшее было уже следствием.
      Рок-н-ролл, как и большая политика, тоже подразумевает публичные выступления перед большим скоплением народа. Хоть это и звучит кощунственно, с великими музыкантами, наверное, происходит нечто схожее. Роберт Джонсон был адептом вуду. Ричи Блэкмор, Джимми Пейдж и Оззи Осборн всерьёз интересовались оккультизмом. Марк Болан год прожил «в замке колдуна». «Битлз» в полном составе брали уроки трансцедентальной медитации у Махариши Махеш Йоги. Элвис Арон Пресли (кстати, у него был брат-близнец, Джесси Харон Пресли, который умер во время родов) очень интересовался своим необычным именем, считая, что в нём скрыта некая мистическая, духовная сила. Поиски привели его к Ветхому Завету; там он и нашел имя Элохим — так евреи называют Бога. «Арон» на древнееврейском — «ковчег»; всё вместе получилось — «Ковчег Завета». Элвис сильно изменился, увидев в этом открытии очень важный для себя смысл, даже на время ушёл из музыки. Джим Моррисон в начале карьеры был толстым стеснительным подростком и никудышным певцом. В «лето любви» он едет в пустыню, где предаётся медитации, «расширяет сознание» при помощи пейотля, ЛСД и мескалина и пишет странные, лунатические стихи. Вернулся он другим человеком. Концерты «Дорз» походили на ритуальное действо, шаманский транс, индейское пау-вау. Джим творил непонятные вещи со звуком, лазал по занавесу, провоцировал публику, изображал на сцене культ «поклонения ящерице», на ходу придумывал стихи… Через Джима, словно сквозь дыру, в наш мир снисходило странное и непонятное, будто он в самом деле был «дверью» в неизвестное измерение. «Считайте, что это спиритический сеанс в среде, которая стала враждебной жизни: холодной, сковывающей, — говорил Джим. — Люди чувствуют, что умирают на фоне губительного ландшафта. И вот они собираются и устраивают спиритический сеанс, чтобы призвать мёртвых, умилостивить их и увести прочь посредством декламации, музыки, пения и танцев. Они пытаются излечиться и вернуть в свой мир гармонию».
      Интересно, вдруг подумал я, имеет это отношение ко вчерашнему эпизоду на концерте? Если я снова выйду на сцену — повторится это «состояние улёта» или нет? И если нет, куда направится, чем станет сила, заставлявшая звучать мою гитару? На минуту мне стало не по себе.
      На бешеной коде, во время гитарного соло —
      Взлететь…
      Разобьётся фонарь.
      В тишине стадиона будет
      Долго сирена реветь.
      От укола едва ли он сможет
      Когда-нибудь снова запеть,
      Потому что звезда рок-н-ролла должна умереть…
      Я не уверен, что музыка — моё призвание. И хотя эйфорию после выступления можно сравнить с тем давним ощущением от концерта «Чайфа», чего-то главного не хватало. Может быть, всё произошло чересчур сумбурно, а может, это чувство просто настигло меня слишком поздно. Ведь что ни говори, а тридцать пять — совсем не восемнадцать и даже не двадцать семь.
      Наверное, неспроста поп-звёзд в просторечии именуют «идолами» и «кумирами». Ведь что такое идол, кумир в исходном значении слова? Некий образ, на который в процессе ритуала поклонения снисходит сверхъестественная сила. И в жизни этих людей наступает момент, когда эта «сила» оставляет их. Нередко за этим следует смерть, скоропостижная и такая же странная, как и их жизнь. Соратники Гитлера не могли понять, как он всего за полгода превратился из подтянутого аскета-вегетарианца в «полную развалину, пожирающую пирожные». Но и Сталин ненадолго пережил Гитлера. Осенью пятьдесят второго года страна с изумлением увидела в кинохронике своего вождя — измождённого старичка с погасшим взглядом.
      Красавчик Элвис к сорока годам прекратил выступать, стал рыхлым толстяком, сидящим на таблетках. Моррисон тоже нажил себе целый комплекс болезней и безобразно растолстел. Умер он в Париже, но дух оставил его немного раньше — на последнем концерте в Новом Орлеане. «Все, кто был там в этот вечер, видели это, — вспоминали музыканты группы. — Он повис на микрофонной стойке, и из него просто вытекла жизненная сила». Джим повторил судьбу Элвиса: его тоже хоронили в закрытом гробу. Без Джима «Двери» закрылись, словно группа была единым организмом, где каждый участник играл роль жизненно важного органа, без которого его хозяин просто погибает. То же и «Лед Зеппелин»: многим памятно их выступление 13 июля 1985 года на шоу «Live Aid». Место за ударной установкой занял Фил Коллинз, барабанщик экстра-класса, но концерт стал пыткой для бывших «Цеппелинов». Пейдж расхаживал по сцене, пытаясь играть на совершенно расстроенной гитаре, а Плант, вцепившись в микрофон, не пел, а скорее простуженно хрипел. Всё это напоминало пародию на великую группу.
      Не исключено, что Мэнсон чувствовал приближение этого момента и предпочёл кончине тюрьму. Быть может, он испугался и решил подставить другого (вернее, других). Ведь каким-то чудом самый известный маньяк-убийца Америки и его соратники избежали смерти, угодив в тот короткий период, когда смертная казнь в штате Калифорния была отменена. Всё же, наверное, любовь его адептов возымела результат — сила у него была. На суде Мэнсон держался нагло, именовал себя Иисусом-сатаной, произносил гневные речи и даже однажды остановил взглядом стенные часы. И всех поразило, как внезапно изменился Мэнсон, и вместо вдохновенного оратора с обликом ветхозаветного пророка перед публикой предстал тщедушный человечишка, пустая оболочка с потухшим взором. «Архангел» улетел, остался только «фюрер». Хотя Мэнсон и сейчас поёт песни и пишет стихи, оставаясь единственным в Америке известным певцом, чьи записи не изданы и передаются из рук в руки.
      Как водится, через десятки лет история повторилась, но уже как фарс: в начале 90-х один американский музыкант избрал для себя странный андрогинный образ и нарёк его Мэрилином Мэнсоном, соединив имя топ-модели и фамилию серийного маньяка…
      Сидеть надоело. Я встал с намерением размяться и вдруг почувствовал, что пол уходит у меня из-под ног.
      Чёрт, кажется, на меня опять накатило!..
      Мне стало трудно дышать, я схватился за горло. Сердце глухо бухало в груди, макушку и виски сдавило, будто в голову вросла дуга наушников. Мир стремительно терял краски. Пол под ногами стал как пластилиновый — ступни ощущали омерзительную мягкость и податливость. Я опустил глаза, увидел далеко внизу свои ноги и поспешно отвёл взгляд — так сильно закружилась голова: мне показалось, что росту во мне добрых пять метров. Стало страшно. Вслед за цветом исчезли звуки, а затем и запахи. Охваченный ужасом, я хотел закричать, позвать на помощь, но язык опять онемел, как тогда в кинотеатре. Я балансировал руками, задушенно повторял: «Что это… господи, что это?!» — и беспомощно вертел головой. Странное дело! — на меня никто не обращал внимания, ни дежурный за стеклом, ни сотрудники, время от времени проходившие мимо. Фигуры людей были как из дымчатого стекла. Внутри у них я различал движение каких-то странных искорок, их приглушённый свет, казалось, с огромным трудом просачивается наружу.
      Это был какой-то кошмар, одна большая непреходящая галлюцинация. В страхе я закрыл глаза, сосчитал до десяти, но ничего не изменилось, наоборот: ноги за это время погрузились в бетон по самые икры — пол подо мной уже откровенно проседал, был вязким, тягучим, как гудрон. Проваливаясь по щиколотку, буквально руками вытаскивая ноги, я добрался до двери и ухватился за решётку и дёрнулся — пальцы пронзила боль, будто прутья были раскалёнными. От резкого движения я потерял равновесие и повалился на спину, на пол. Вязкая поверхность приняла меня в свои объятия, руки сразу погрузились в пол по локоть. Я закричал, вернее, захрипел и забился, как муха на липучке. Движения мои сделались замедленными, вялыми. Ещё немного — и я быстро-быстро начал погружаться. Я тонул, как в киселе. Грудь сдавило, но давление достигло некоей критической величины и прекратилось. Двигаться я больше не мог, дышал рывками и неглубоко. Ощущения были ужасающие, кажется, я даже обмочился. Последнее, что я запомнил, были мои кроссовки возле лавки с торчащими из них скомканными носками и рассыпавшиеся по клетке смятые листки газетных ксерокопий.
      Потом я отрубился.

* * *

      Очнулся я во мраке. Даже нет — в кромешной тьме, про которую говорят «хоть глаз выколи». Пахло плесенью и канализацией. Воздух сырой и спёртый, но это, по крайней мере, воздух, а не земля и не бетон: вокруг меня было пустое пространство. Через миг я осознал, что могу двигаться, суетливо зашарил руками и вскоре наткнулся на стену кирпичной кладки. С другой стороны оказалась такая же. Вот так. Только решишь, что избавился от одного кошмара, — сразу попадаешь в другой…
      Я попытался прежде всего успокоиться. Давай-ка размышлять. Допустим, я не сплю и всё происходит наяву. Я в самом деле куда-то провалился. Утонул в полу, как в болоте, и оказался в этом месте. Бр-р, мерзость какая… Ладно, как мне удалось — подумаю над этим завтра, а сейчас неплохо бы выяснить, что это за место. Что у нас может находиться под милицией? Подвал? Тир? Бытовка? Тюремные камеры? Впрочем, последнее вряд ли, а то прямо замок какой-то получается средневековый, а не ментовка. Слишком готично для реальной жизни. Эх, жаль, что я не курящий, сейчас бы подсветил зажигалкой…
      Стоп! Какой же я дурак — ведь у меня есть телефон.
      Я зашарил по карманам, с чувством небывалого облегчения отыскал мобильник, врубил фонарик и сразу зажмурился: так ярок показался свет. Белое световое пятно забегало по стенам. Так и есть: кирпичи. Потолок полукруглый и тоже кирпичный. Я не спец, но даже мне понятно, что кладка очень старая, в пятнах плесени и белых разводах селитры. Пол земляной. Справа и слева, в обе стороны в темноту уходил проход.
      Нет, это что угодно, только не подвал. Больше всего напоминает подземный ход из дурного исторического фильма. Чёрт побери, может, я уже мёртв? Что там говорили про туннель и всё такое? Я осмотрел себя. Одежда на месте, хотя я по-прежнему был бос. Ноги мёрзли. В кармане завалялась пара карамелек. Я раз ущипнул себя, похлопал по щекам… Нет, вряд ли я умер. Разве что первобытные представления о загробной жизни оказались верными, и все личные вещи следуют за человеком на тот свет. Сомневаюсь, правда, что там будет работать мобильная труба.
      Приёма, кстати, не было.
      — Эй! — позвал я. — Есть тут кто-нибудь?
      Ответом было молчание. Собственный голос показался мне каким-то чужим и ненастоящим, но прозвучал вполне отчётливо.
      Надо было что-то решать. Кроме как встать и идти, ничего в голову не приходило. Свет гасить я не стал — производитель телефона утверждает, что для фонарика батарейки хватит на семь часов. Вот заодно и проверим. Оставалось только решить, в которую из двух сторон направиться. Уклон, если и был, совершенно не ощущался. Колебаться долго смысла не было. Я выбрал наугад один из проходов, сделал несколько шагов и вдруг остановился как вкопанный.
      Кто-то шёл ко мне из темноты туннеля.
      Час от часу не легче! Давно ли я посмеивался над фантазиями журналистов — над пришельцами и крысами-мутантами, и что теперь? Я огляделся, за неимением оружия подобрал осколок кирпича, сжал его в кулаке и затаил дыхание. Шаги отчётливые, лёгкие, но слишком громкие для крысы. Разве что это в самом деле крыса-мутант, в чём я лично сомневался. Но сомневаться легко, когда ты дома, наверху, на свежем воздухе, а здесь, под землёй, поверишь во что угодно. Как говорится: «не бывает атеистов в окопах под огнём».
      Темнота впереди шевельнулась. Медленно проступали очертания: чёрный силуэт в тёмном туннеле. Зеленовато блеснули глаза. Зверь замер, так и не приблизившись, но я и так знал, кто это. Собака! Хотя собаки не живут под землёй, я был уверен, что это она. В последнее время мне фатально везёт на собак, особенно на чёрных. Я стоял и молчал. Светил фонариком, как дурак, и не двигался. Всё во мне напряглось, натянулось, как струна. Был порыв отступить, уйти спиной вперёд, не выпуская тварь из виду, но смысл? Туннель узкий, кончается неизвестно чем и неизвестно где… Кинься она на меня — всё будет кончено, не помогут никакие кирпичи. Но если собака откуда-то пришла, есть шанс и мне отсюда выбраться. Не родилась же она здесь!
      Между тем собака шумно выдохнула, блеснула глазами, развернулась и… пошла прочь. Миг — и передо мной остался только тёмный зев туннеля.
      Я помедлил и двинулся за ней. Всё равно выбора у меня не было.
      Светя фонариком, скользя и оступаясь, я пробирался по туннелям больше часа, иногда осколком кирпича царапая на стенках букву «Ж». Кирпичный свод сменился выщербленными плитами бетонных перекрытий, кое-где их выдавило в проход и они опасно нависали над головой. Попадались места, где я мог стоять во весь рост, но чаще приходилось нагибаться, а пару раз и вовсе двигаться на четвереньках. Странная провожатая не оставляла меня и, стоило появиться развилке, терпеливо дожидалась, избегая, впрочем, попадать в луч света. Я всякий раз следовал за ней, иногда для этого приходилось нагибаться и отыскивать следы на грязном полу. Как я ни старался, мне не удавалось разглядеть её в подробностях, определить размер, породу, с ошейником она или без, — я просто шёл за ней, и всё. Пару раз я попробовал подманить её свистом, соблазняя карамелькой, но псина не поддалась, даже один раз заворчала, и я прекратил эти попытки.
      Коридоры становились всё теснее и грязнее. Изредка из-под ног шорохом и писком разбегались крысы, всякий раз заставляя меня вздрагивать и ругаться. Сверху капало. Воздух сделался влажным и тяжёлым. Мы явно приближались к реке.
      Каждый в Перми слыхал о подземных ходах, но, кроме кучки диггеров-любителей, никто этим вопросом не интересовался, даже инженеры, ведающие городской застройкой, хоть им положено по службе. В любом городе всегда что-то роют, канализацию, водопровод, ямы под фундамент, но в Перми с этим делом всё время происходит что-то странное. То в Индустриальном районе свая после удара «бабы» вдруг ухнет в пустоту — только её и видели, то в Ленинском строители при раскопках найдут старый ход, то ещё чего-нибудь…
      Пермь — город закрытый. Я ещё застал времена, когда сюда вообще иностранцев не пускали. Военное производство — что вы хотите! Говорят, все оборонные предприятия города связаны в единую сеть подземными ходами Специалисты иронически называют их «Пермское метро» Что примечательно — Пермь, наверное, единственный в России город с миллионным населением, где нет своего метро. И это при его огромной протяжённости и колоссальной перегруженности транспортной сети! Каких только отговорок не слышали жители: и дорого, мол, и нерентабельно, и почвы под нами, видите ли, непригодные — водные пласты кругом… С одной стороны, конечно, да. Но с другой — сейсмоопасный Ташкент и болотистый Питер имеют своё метро, невзирая на гораздо большие трудности И потом, какие болота, что за бред: ведь известно, что Пермь стоит на холмах! И сколько у нас «водяных пластов», если в городе всего две маленькие речушки — Данилиха да Егошиха, и каждая, даже в половодье, не шире среднего ручья?
      Причина, скорее, кроется в ином. Просто метро давно построено, вернее, прорыты ходы. По слухам, за Камой, в Кировском районе, есть своя подземная сеть и даже целый подземный завод, о котором диггеры говорят только шёпотом, с оглядкой. Мотовилиха — вообще разговор особый, там одних только старых шахт штук семьсот; треснувший пополам дом около площади Дружбы тому немой свидетель. Исследовать их невероятно сложно: пустоты заполнены угарным газом, спички уже в верхних ходах на уровне пояса гаснут… Говорят, там чаще всего встречается Хозяйка пермских подземелий — огромная белая крыса без хвоста, после встречи с которой лучше повернуть назад. Вот такушки. Времена дедушки Бажова канули в Лету, и уральская ящерка — Медной горы Хозяйка, видимо, тоже сменила обличье. Мутировала, так сказать.
      Ящерица… Белая крыса… Чёрная собака… Куда я угодил?!
      Впрочем, пока мне везло. Отчаиваться было рано: туннели, по которым я шёл, были сухи и вполне проходимы — ни воды, ни угарного газа, ни оползней. Пару раз мне показалось, что я слышу над головой шум проезжающего трамвая и почва под ногами еле слышно подрагивает, но проверить, так ли это, у меня не было возможности. А вскоре туннель сделал поворот, я выбрался в другое помещение — и ахнул.
      Новый ход, в котором я оказался, был просто огромным: луч фонарика едва доставал до потолка. Здесь было добрых четыре метра в высоту, а что до ширины, тут вполне могли разъехаться две гужевые повозки. Пол завален землёй и битым камнем, обломками ящиков и бочек, прогнившими досками, кирпичами и ржавой арматурой. Чёрный силуэт моей провожатой мелькнул слева и исчез в темноте, но, прежде чем последовать за ним, я посветил по сторонам и огляделся. Здесь явно бывали люди — то тут, то там на стенах виднелись меловые надписи. Кладка опять оказалась очень старая, ещё дореволюционная, «крестовая», хотя на потолок пошёл армированный бетон — а это уже век XIX. Я стоял пень пнём и терялся в догадках. Вспомнилось, что некогда под Пермью проходила сеть купеческих ходов — то ли четырёх, то ли пяти. До революции они принадлежали крупному промышленнику Поклёвских-Козелу, хотя на кой ему понадобились такие циклопические сооружения, можно только гадать. Недавно на остатки одного такого хода наткнулись рабочие, ремонтировавшие здание на улице Кирова. Обычно если строители натыкаются на них, то стремятся поскорее завалить — это у них такой способ борьбы с археологами: кому нужна задержка? У нас и здания-то исторические не щадят при перестройке, чего уж говорить об исторических подземельях. Вообще, отсутствие в городских архивах подземных карт, сомнительные утверждения о невообразимой дороговизне строительства метро, нелепая, но прилипчивая версия о купцах, гоняющих по подземельям бочки с пивом, — всё это нехорошо попахивает.
      От всех этих размышлений я разволновался. Всё время, что я провёл под землёй, я находился в состоянии лёгкой паники, но сейчас у меня снова разболелась голова, да и вообще, похоже, я температурил. Я блуждал по подземельям уже больше двух часов, пора было выбираться. Может, я зря пошёл за собакой? Впрочем, этот выбор не хуже другого… Эх, мне б только добраться до первого канализационного люка, а там хоть трава не расти! Даже если он залит асфальтом, прошибу, хоть головой, но прошибу — вот как решительно я был настроен! Я свернул влево и двинулся вперёд, пробираясь меж завалов и светя телефоном. Мельком взглянул на индикатор заряда и с неудовольствием отметил, что из трёх палочек светятся уже только две. Вот тебе и семь часов…
      Сигнал SMS, прозвучавший в этот момент, заставил меня подскочить на месте.
      — Тьфу ты, господи!..
      С трудом попадая по кнопкам трясущимися пальцами, я выгнал сообщение на экран. Там было всего одно слово:
      «НАВЕРХ!!!»
      Наверх? Я чуть не рассмеялся. У моего информатора было своеобразное чувство юмора! Естественно, мне нужно наверх! Но как? Хотя, погодите…
      Как сюда прошёл сигнал?
      Я огляделся, заодно ища и собаку, но её и след простыл. А вот осмотр принёс результаты. Не иначе вынужденная остановка пошла мне на пользу, ибо я слегка отупел от усталости, дурного воздуха и темноты. Слева на стене, среди рисунков, ржавых кронштейнов и обрывков коммуникаций я разглядел вмурованные скобы, а посветив выше — уходящую вверх вертикальную шахту. Пробормотав: «Ни фига себе», я взял телефон в зубы, чтоб луч света был направлен вверх, и принялся карабкаться. Лестница была неимоверно старая: скобами давно не пользовались, половина перекладин прогнили, при каждом движении вниз, как бабочки, летели хлопья ржавчины. Мне всё время хотелось чихнуть. Босые ноги соскальзывали. Я лез, наверное, уже минут пять, туннель давно скрылся из виду, а лестница никак не кончалась. Зато она вела всё выше и выше, и уже одно это придавало мне сил. Несколько раз мне пришлось продираться через какие-то доски и торчащие из стен переплетения железок, будто кто-то пытался перегородить колодец. Один раз я чуть не упал, решив опереться на ржавый обрезок трубы, застрявший поперёк шахты: тот поддался и полетел в темноту. Я вжался в стену и застыл, считая секунды. На четвёртой или пятой снизу донёсся приглушённый грохот. Я застыл от ужаса, но потом продолжил подъём.
      Наконец мне показалось, что я вижу свет впереди, да и порядком надоевшую мне кирпичную кладку сменил вполне современный бетон. Я утвердился понадёжней, взял телефон в руки, выключил фонарь и присмотрелся. Так и есть! Прямо надо мной, даже не очень далеко, сквозь щели пробивался дневной свет. Без очков я видел неважно, но тут ошибиться невозможно. А сейчас, когда я остановился, даже стал слышен доносящийся снаружи шум машин. Я поднажал и вскоре уже пробовал на прочность обитые ржавым железом доски-сороковки. Вторая или третья поддалась, и в колодец хлынули потоки солнечного света и восхитительно тёплого воздуха. Я высунулся наружу и зажмурился.
      — Ну, наконец-то! — с облегчением сказал кто-то за моей спиной. — Где тебя носило так долго?
      Я чуть не сверзился обратно. Обернулся и долго моргал. Глаза отчаянно слезились. Впрочем, мог бы и не смотреть: этот голос я и так узнал.
      Сзади стояла Танука.
      Я снова посмотрел направо, налево, вверх и наконец сориентировался.
      Два часа блуждания под землёй привели меня на пустырь возле стадиона «Динамо». Шахта, из которой я вылез, оказалась горловиной колодца, выступающего над землёй примерно на полметра. Сверху бетонное кольцо было основательно заложено досками и кровельным железом.
      — Ты что здесь делаешь? — прохрипел я. Танука пожала плечами:
      — Тебя жду. Что ж ещё-то?
      — Нет, как ты тут оказалась?
      — Пришла я, — ядовитым тоном сказала девушка и окинула меня взглядом с ног до головы. — Ну и видок у тебя! На кого ты похож…
      Свой облик я уже описывал, однако к нему теперь для полноты картины следовало добавить пыль, которой я был припорошен с ног до головы, и пятна от ржавчины и рыжей глины. К тому же от пережитого и от летнего тепла меня всего трясло. Я не думал даже, что так сильно промёрз. А вот Танука выглядела очень даже ничего, хотя оделась в высшей степени странно: зелёные камуфляжные брючки, толстая водолазка с рукавом, кроссовки и… тёплый стёганый жилет, крытый серебристым винилом, который девушка носила нараспашку. Жилет меня просто убил. Раскатал в блинчик. Так, отстранённо подумал я. И чего теперь мне ждать? Тайфуна? Снегопада? Заморозков на нервной почве?
      Я задрал башку: на небе ни облачка. Стояла жарища, с тополей гроздьями летел пух и комками катался по асфальту.
      Может, мы на полюс отправляемся?
      — Чего ты хочешь от человека, который полдня ползал под землей? — огрызнулся я, вылез целиком и принялся отряхивать штаны. — Скажи спасибо, что я вообще жив. Блин, если б ты только знала, что со мной было…
      Танука мотнула головой:
      — Потом расскажешь. Тут недалеко колонка, пошли, умоешься.
      — Переодеться бы…
      — Хорошая идея. Если останется время, заглянем на рынок.
      — Останется время? — Я выпрямился и нехорошо прищурился. — А… мы куда-то торопимся?
      — Подальше от Перми, — отрезала Танука и развернулась. — Идём.
      — Подальше от Перми? — растерянно обронил я, но девчонка уже быстрым шагом шла к воротам и не удостоила меня ответом. Я не придумал ничего лучшего, кроме как поспешить за ней. Сторож отсутствовал. Вслед за девушкой я еле протиснулся в щель между створками ворот, запертых на цепь и висячий замок, и долго плескался под струёй воды из колонки. Танука всем весом повисла на рычаге, болтала ногой и давала советы:
      — Шею сзади вымой… Да не там, справа… И вообще, мылся б ты сразу до пояса! А то от тебя несёт, как от бомжа.
      И впрямь дельный совет. Я стянул футболку, доверил телефон своей спутнице и в меру сил, без мыла, вымыл волосы и подставил под тугую струю шею и плечи. Вокруг меня искрились радужные брызги, я фыркал, как тюлень, и изо всех сил тёр себя руками. Пассажиры в проезжающих мимо автобусах косились на меня не то с завистью, не то с сочувствием. Видимо, колонкой пользовались давно: вода шла тёплая, прогретая. Никогда ещё мытьё не доставляло мне такого наслаждения. Катакомбы казались страшным сном, как и милиция… Кстати, о милиции. Несомненно, сбежав из-под ареста, я нажил себе дополнительные неприятности, но сейчас предпочитал об этом не думать.
      Вскоре я снова начал подмерзать, торопливо схватил футболку и стал растираться. Танука критически осмотрела меня со всех сторон и кивнула.
      — Сойдёт, — сказала она. — Не очень гламурно, но вполне готично. На, держи. — Она протянула мне мои очки.
      — О! А я думал, потерял их. Молодец. Давай сюда.
      Пока я мылся, что-то смутно беспокоило меня, какая-то деталь на грани восприятия, будто я забыл о чём-то и не могу вспомнить, помню только сам факт, что забыл. Так бывает, когда в твоей комнате внезапно исчезает какой-нибудь маленький, но привычный предмет обстановки: ты входишь и не можешь понять, что не так. Тренировка памяти — занятия по психологии, второй курс. Только сейчас-то что не так? Я исподтишка взглянул на Тануку — вроде выглядит как обычно, если не считать безумного прикида… Может, в городе какие неполадки? Вполне возможно, только разве их разглядишь, когда без очков не видишь дальше собственного носа! Да и в очках всё нормально: идиллическая картина — птички поют, ветер дует, солнышко светит… Я тоже в порядке, если не считать следов побоев. Руки-ноги гнутся, сердце стучит, а голова — кость, там болеть нечему.
      Я надел мокрую футболку, потянулся расправить один рукав, другой — и замер. Моя наколка!!!
      Плечо было девственно чистым. Ни следа рисунка, ни точечки, ни шрамчика. Пару секунд я ошеломленно пялился на свою незагорелую, покрытую веснушками кожу, потом торопливо задрал второй рукав, будто наколка могла перескочить с одного плеча на другое, но и там её не было. Буквы «ЦГВ» и танк «Т-80» в ракурсе три четверти — гордость Серёги Адокова из Барнаула, нашего лучшего ротного кольщика, исчезли без следа.
      Ничего не понимая, я, как дурак, вытаращился на девушку.
      — Пропала? — сочувственно спросила она.
      — М-м… — растерянно выдавил я.
      — Ты что, так дорожил ею?
      — Нет, но… я не понимаю! Слушай! Может, всё-таки ты объяснишь мне, что происходит?
      Я был в состоянии, близком к панике, и почему-то был уверен, что девчонка в курсе всей этой белиберды. В конце концов, все странности начались, именно когда я её встретил, а верней, когда она попросила меня «побыть с ней».
      — Не сейчас, — уклончиво сказала она.
      — Не сейчас? — переспросил я и повторил: — Не сейчас? А когда?
      Танука вздохнула. Поправила бейсболку.
      — Жан, ну ты чего тупишь? Я же сказала: сейчас нет времени. Я всё расскажу, дай срок, всё, что знаю. Хотя я не уверена, что тебе станет легче. Я даже не уверена, что ты всё поймёшь. Пока просто прими всё как есть.
      — Да не собираюсь я ничего принимать! — возмутился я. — И вообще, может, мне лучше пойти сейчас и сдаться, а то мне ещё срок влепят за побег из-под стражи. С места не сойду, пока не скажешь, что ты затеяла!
      — Нет уж, придётся сойти, — глядя мне в глаза, серьёзно сказала Танука. — Тебя сейчас вся городская милиция ищет… меня, кстати, тоже. Но срок за побег тебе точно не «влепят». Ты хоть знаешь, что участок сгорел?
      — Ка-акой участок?
      — Милицейский, где тебя мариновали.
      — Как сгорел? Ничего не понимаю… Когда сгорел?
      — Да в общем-то недавно. Может быть, ещё горит даже… — Она посмотрела направо, приподнялась на цыпочки. — Хотя, наверно, нет… Уже, наверно, потушили. Дым даже отсюда было видно.
      — А точно это он горел? Откуда знаешь? Уж не ты ли подожгла?
      — Ты что, совсем дурак? — Танука повертела пальцем у виска. — Я ж не террористка!
      — Кто тебя знает… — проворчал я. — Так меня поэтому ищут?
      — Не совсем. Пошли. Нам ещё надо купить билеты и чего-нибудь поесть. У тебя есть деньги?
      — Нету. Ни копейки нету, всё забрали — вещи, деньги… Всё.
      — Как всё? А телефон?
      — Ну, вот только телефон и оставили. Друг приехал, замолвил словечко.
      — Хорошие у тебя друзья.
      — Да уж, не жалуюсь…
      Мы разговаривали, а сами уже шли в сторону автовокзала. Одежда на мне быстро высыхала. Шёл я босиком, и народ на меня откровенно таращился. Как только Танука заговорила о еде, мне сразу захотелось есть. В ларьке с кавказской выпечкой мы взяли две самсы, но слоёное тесто с пряной, пересоленной начинкой буквально застревало в горле. В отчаянии я вспомнил про лежащие в кармане карамельки, торопливо развернул одну и запихал за щёку.
      — Мог бы даме предложить, — укоризненно сказала моя спутница.
      — Извини, — пробормотал я и полез за второй. — Держи.
      — Спасибо, не хочу.
      — Что ж тогда ругалась?
      — Слушай, Жан, — возмутилась Танука, — ты в какой берлоге сидел тридцать лет? Положено так: если парни что-то едят или там покупают — сигареты, конфеты, то всегда сперва предлагают девушке. Возьму я или не возьму — это дело десятое, твоё дело предложить. Понял?
      — Ну извини, извини!
      — Да ладно, проехали.
      — Куда хоть едем-то?
      — Пока в Березники.
      — «Пока»? Как это «пока»? А потом куда?
      Танука пожала плечами, дожевала последний кусок и скомкала бумажку.
      — Там видно будет. На месте решим.
      Похоже, спорить было бесполезно. Я вздохнул и решил отдаться на волю течения.
      — Денег-то хватит?
      — Туда хватит.
      У касс толпился народ. Мы приобрели билеты и, поскольку до отправления автобуса оставался без малого час (пятьдесят пять минут), пошли через подземный переход на рынок. В подземном переходе мне едва не сделалось дурно, но я сдержался.
      — Нас будут искать, — говорила Танука, змейкой протискиваясь в толпе, я едва за нею поспевал. — Наверно, нас и так уже ищут. Вот, возьми. Зайди в секонд-хенд, на развал, купи себе что-нибудь из обуви и куртку, а лучше жилет, как у меня. По утрам холодно.
      Я пересчитал бумажки.
      — Этого мало.
      — Сегодня пятница, скидки. Бери что подешевле, на один раз, не шикуй. И купи еды в дорогу, а то я могу не успеть — надо кое-куда зайти.
      — Где встретимся?
      — Дурак, да? У тебя билет есть или нет? Вот у автобуса и встретимся. Да, и ещё: купи мне рыбы.
      — Рыбы? — растерялся я.
      — Ну да. Какой-нибудь хамсы в пакете, вяленой. Обязательно в пакете! Только сам не ешь.
      Я совсем перестал что-либо понимать.
      — Ладно, не буду.
      Девчонка потолкалась у лотка с шампунями, приобрела какую-то мелочевку вроде прокладок, засунула всё в рюкзачок и быстро удалилась. Я купил на лотке две пары носков и трусы-боксёры и двинул в секонд-хенд, где, как советовала девушка, выбрал мокасины и куртку потеплей. На оставшиеся деньги я взял колбасы, пирожков и бутыль минералки. Куртка оказалась настоящая South Pole, совершенно новая, только с пятном белой краски на рукаве и животе. От неё разило одорантом. Бесполезно было надеяться, что запах скоро выветрится, и я сложил её в другой пакет. В последний момент я вспомнил о рыбе и купил пакетик сушёной ставридки. К ставридке полагалось бы пивка, но денег уже не оставалось, впрочем как и времени. Автобус ещё не подали. С пакетами в руках я стоял на перроне, смотрел на часы и вертел головой, высматривая в толпе Тануку. Однако как я ни старался, девчонка подобралась незаметно. Тронула меня за плечо, я даже испугался — решил, что это милиция. Я обернулся и остолбенел.
      — Йохан бэ…
      Чёрной помады и подведённых глаз ей, видно, показалось мало: Танука выкрасила волосы. В вишнёвый цвет.
      Да… Современная химия творит чудеса. Но вот у девки определённо не все дома. Немудрено, что я не разглядел её в толпе!
      — Ну, как? — спросила она, поворачиваясь в профиль. — Нравится?
      — Ты что, совсем с ума сошла? — поинтересовался я. — Это называется «сменила приметы», да?
      — Не кипятись: они ищут тебя и блондинку. Кстати, у них есть твоя фотка?
      — Есть, как не быть! Я же работал там, фотокарточка осталась. Достаточно поднять личное дело.
      — Какое дело? Постой… где ты работал? В ментуре?! Вот это новость… — Девушка казалась ошарашенной, однако быстро взяла себя в руки. — Ну, всё равно. Это было давно, а тебя сейчас родная мама не узнает после вчерашнего.
      — Да по синякам опознают, если захотят, — отмахнулся я. — Ты не могла выбрать что-нибудь менее броское?
      — «Хочешь остаться на тёмной улице незамеченным — встань под фонарём», — наставительно процитировала Танука. — Вот увидишь, никто и не посмотрит мне в лицо. И уж если ты меня не узнал… Об остальном я позабочусь. Дай мне пять минут, я всё замажу. Ты всё купил?
      — Вроде всё…
      Танука посмотрела на мои кроссовки, на пакет, где лежала куртка, и на второй — с провизией, и тронула меня за футболку:
      — Майку сними, да.
      — Зачем? — не понял я. Танука поморщилась:
      — Грязная же!
      — А другой нету, — огрызнулся я. — Что мне, голым ходить? Я б купил, да уже денег не оставалось.
      Танука скинула с плеча рюкзачок и вытащила из него какую-то тряпку:
      — На мою.
      Я развернул. Это оказалась футболка, белая, хлопковая, без рукавов, моего размера. На груди красовался рисунок — море, пляж, песок. И солнце в синем небе.
      И над всем этим великолепием надпись: «SUN OF THE BEACH».
      — Ну, блин… У тебя хоть одна нормальная футболка в гардеробе есть?
      — Бери, бери. А то и этого не будет…
      Мы отошли за угол, Танука извлекла коробочку с тенями, и через пять минут, как она и обещала, синяк и ссадина скрылись под тяжёлым макияжем. Я посмотрелся в зеркальце. М-да, видок что надо: хоть сейчас в семейку Адамс…
      Напоследок она сняла и повесила мне на шею свой увесистый дырчатый крест на цепочке.
      — Смотри не потеряй, — пригрозила она. — Он серебряный.
      — Что это за штука вообще?
      — Анкх. Египетский крест. Символ вечной жизни.
      — И что, все готы его носят?
      — Ага. Это, наверно, из-за фильма «Голод». Смотрел? Там его вампиры носили, с ножичком внутри.
      — Этот тоже с ножичком?
      — Дурак, да?
      Пока мы возились, объявили посадку. Наступал вечер пятницы, пароду было много, свободные кресла в салоне отсутствовали. Мы сели на свои места (Танука у окна, я возле прохода), автобус тронулся и начал пробираться по запруженным улицам к выезду из города. Был час пик. Огромная тётка впереди нас мгновенно заснула и принялась храпеть. Я молчал. В предшествующие часы я собирался задать Тануке сто вопросов, а как только выдалась такая возможность, растерялся. Мысли разбегались. Я подумал так и этак и решил подождать, когда девчонка сама пойдёт на контакт. В конце концов, она обещала, а главный вопрос — что происходит, я ей уже задал.
      — Сколько нам ехать? — спросил я вместо этого.
      — Три с половиной часа.
      Три с половиной, прикинул я. Ага. Что ж, вполне можно соснуть, а то я зверски устал — за последние несколько дней у меня совершенно не было возможности отдохнуть. Я откинул спинку кресла и постарался расслабиться. Однако сон не шёл. Автобус миновал Комсомольскую площадь, дамбу, Мотовилиху, улицу 1905 года, выехал на Соликамский тракт и резво покатил к Чусовской переправе, а я всё не спал, наоборот: стоило закрыть глаза — и мною сразу начинала овладевать неясная тревога.
      Куда мы едем? Зачем? Что мы забыли в этих Березниках? Из неясных намёков, обмолвок и недоговорок девчонки я понял, что Березники — временная остановка. Если ехать туда три часа (почти четыре, строго говоря), мы прибудем около семи. И вряд ли собираемся там ночевать. Куда в такое время можно ехать, на чём? Вряд ли куда-то далеко. Я стал припоминать, какие поблизости есть города, посёлки, городки, но толку было мало: названия вспоминались, а вот местоположение их я представлял довольно смутно и вскоре окончательно запутался.
      — Ты обещала рассказать, — напомнил я, когда мост остался позади и автобус начал одолевать подъём.
      — Не мешай. Я думаю, — сосредоточенно глядя в окно, ответила Танука.
      — Тоже мне удав Каа… О чём?
      — С чего начать. — Она повернулась ко мне. Я всё никак не мог привыкнуть к её малиновым волосам. — Не хочу играть в одни ворота. Расскажи сперва ты.
      — Я? А я-то что должен тебе рассказывать?
      — Ты ведь что-то пережил в последние дни. Необычное, странное что-то… Я права?
      — Ну… — неопределённо протянул я. — Я вообще-то не обязан тебе докладывать. И вообще, мало ли что мне померещилось!
      — А ты всё равно расскажи. Даже если померещилось.
      Я провёл ладонью по лицу.
      — Танука, я не знаю. До встречи с тобой, до этого случая с Игнатом я жил спокойно. Может, скучновато, но спокойно. Не задумывался ни о чём таком. Ага. И уж тем более не бегал от ментов и меня не преследовали глюки. А сейчас мне всё время мерещится всякая чушь. Первый раз это случилось в кинотеатре — помнишь, я отрубился? Я списал всё на усталость, отравление, но те следы… Да и после эта хрень накатывала, раз за разом. И что-то странное было, когда ты подговорила меня выйти с «Кабинетами». А вчера, когда я был в ментовке… Знаешь, я просто не могу объяснить, не понимаю, как я очутился под землёй, в тех переходах. Но ведь объяснять ничего не надо, верно? Ты же заранее знала, что я там, даже знала, где я вылезу, и ждала меня. И ещё… — Я помедлил, собираясь с мыслями. — Да, ещё. Дурь, конечно, ты только не смейся: мне всё время чудится какая-то собака. Ага. Чёрная. Чуть только начнётся заварушка, она тут как тут. Я, правда, ни разу не смог её разглядеть. Скажи, это с тобой как-то связано?
      — Как-то связано, — подтвердила девушка, по-прежнему глядя в окно.
      Я ожидал подобного ответа, но всё равно похолодел.
      — Танука, — тихо спросил я, — кто ты?
      — Давай пока не будем об этом, — ушла от ответа она. — Во-первых, долго объяснять. Во-вторых… ну, ты пока не готов.
      — К чему не готов? Ты оборотень?
      Танука поморщилась.
      — Оборотней не бывает. Ты читал Кастанеду?
      — А при чём тут Кастанеда?
      — Не увиливай. Читал или нет?
      — Ну, читал, — неохотно признался я. — Не помню сколько. Первые тома. И, если честно, думал, что это бредятина.
      — И сейчас так думаешь? — Я промолчал, и Танука продолжила: — Так вот, если ты помнишь, там сказано, что человек своей волей может изменять реальность вокруг себя, переходить в другие миры, меняться сам и всё такое.
      — Сказано-то сказано, — согласился я, — только они там полкниги были укуренные в дрова и кактусы жрали. А по обкурке чего не примерещится! Написать можно всякое. У меня двое друзей на этой книжке съехали потом. Набрали дури, заперлись в подвале и неделю там сидели, кумарили. Расширяли, блин, сознание. Один в итоге в дурку загремел, другой в тюрягу — вёз пакован травы из Самары, его и сцапали. Пять лет получил. Вот тебе и Кастанеда. А ты говоришь…
      Девчонка на это только хмыкнула.
      — Вот сразу и видно, что ты читал только первую книгу. А даже там, между прочим, сказано, что трава, кактусы и всякое такое — это только первая ступень. Инициация. И без наставника этим нельзя заниматься. А тот старый индеец, дон Хуан, просто хотел «пробудить» ученика побыстрее. Вот и дал ему пинка, устроил встряску.
      — Зачем?
      — Затем что старый был уже, боялся, что не успеет обучить его всему, что нужно! А в других книгах Кастанеда пишет, что психоделики на самом деле вовсе не нужны, что это лишнее и даже опасное, а главное — в медитации, в особых упражнениях. И вообще, учение дона Хуана — практика духовная. И путешествовать по другим мирам можно без всяких там кактусов. Между прочим, там написано, как он в ворону превращался. Только фишка в том, что дальше третьей книжки его обычно никто не читает, и все наши придурочные наркоты прутся от Кастанеды, типа он за наркоту, а главного не понимают. И Кастанеда тоже многого не понимал.
      — Постой, постой… Так ты хочешь сказать, что галлюцинаций вообще не бывает?
      — Почему не бывает? Бывают. Просто есть вещи, которые реальны, а их всё равно принимают за галлюцинации. Главное — это уметь их различать.
      — А ты различаешь?
      — Иногда, — призналась девушка. — Но мне нужно, чтобы ты их научился различать.
      — Тебе нужно?
      Танука заглянула мне в глаза.
      — Да, мне, — твёрдо сказала она. — Извини, но у меня не было другого выхода. Потому что только ты сейчас можешь мне помочь.
      Тут в голове у меня что-то щёлкнуло, и до меня медленно стало доходить.
      — Ты что-то дала мне, — ошеломленно произнёс я. — Тогда, в кинотеатре. Бог мой, как я сразу не догадался… Подсыпала в попкорн. Или в пепси. Какую-то дрянь — псилоцибин или ещё чего-нибудь. Так?
      — А в фотик Михалыча я что подсыпала?
      Я не нашёл, что на это ответить. Танука тоже умолкла. Автобус ехал с прежней скоростью. Тётка впереди храпела, маленький ребёнок позади нас непрерывно повторял «пука-кака» и после этого хохотал, будто его щекотали, да ещё водитель запустил кино по видео, и пассажиры вперились в экран. На нас никто не обращал внимания, мы говорили тихо, и всё равно в этот миг мне казалось, будто все к нам прислушиваются. М-да. Думаю, самый правильный диагноз относительно меня — это паранойя. Плохая новость. Но с другой стороны, есть и хорошая: у меня паранойя, потому что меня преследуют!
      Я с силой потёр лоб. Соображай, голова, соображай…
      — Ну, ладно. Допустим, я не в обиде, что ты решила поскорей «инициировать» меня, допустим. Но на фига тебе это? Ради чего?
      Танука долго кусала губу, я уже решил, что на этот вопрос ответа не будет, как вдруг он последовал.
      — Я хочу найти Игната, — объявила она. — И вернуть его.
      — Вернуть Игната? — тупо повторил я. — Как это? Я не понял. Как это — вернуть? Куда вернуть?
      — Сюда, — простодушно пояснила она. — Обратно. К нам.
      — Ну, знаешь! — фыркнул я и откинулся в кресле. — У тебя с головой всё в порядке? Всякое я слыхал, но такое… Извини, но он в морге лежит, как ты его вернёшь? Зомби, что ли, из него сделаешь? Нет, Танука, тут ты чего-то недопоняла. Давай лучше сразу разберёмся, чтобы после не тупить.
      — А ты на мгновенье допусти, что в морге Игната нет, — предложила она.
      Ага, подумал я. Тепло, тепло… уже совсем горячо. Сделаем-ка морду чайником, изобразим удивление и посмотрим, что будет дальше.
      — Как нет? А кто там?
      Танука пожала плечами:
      — Какой-то неопознанный трупак.
      — С белыми волосами?
      — А хоть бы и с белыми.
      — А где тогда Сорока?
      — Я не знаю. Но ты забудь, что его нет. Постарайся забыть. А то вы все его уже заранее похоронили: Хельг, Дрын, ребята… сестра его… все! А ты допусти, что он просто где-то заблудился. И ждёт помощи. Нас ждёт.
      Я не сдержал усмешки.
      — Слушай, Танука, хватит рассказывать сказки. Не верю я в такую дурь, не могу и не хочу. Это бред какой-то… В конце концов, это просто невозможно!
      — Не ори. — Теперь уже моя спутница усмехнулась и откинула спинку сиденья. — Невозможно ему… А через пол провалиться — это возможно? А играть как бог, когда ты первый раз вылез на сцену, — это возможно? Тоже мне, Эрик Клэптон… Или ты уже забыл тот концерт? Сам же удивлялся: «И как это у меня получилось?» Чего замолчал? А, Жан? Давай, возрази мне. Или ты в натуре такой виртуоз?
      Вот тут она меня уела, нечего сказать. Любые доводы разума разбивались о факты. Да мне достаточно взглянуть на собственное плечо, чтоб убедиться, что это не сон!
      Танука тоже долго молчала и отводила взгляд. Потом заговорила опять.
      — Ты извини, что я так… Ты же, наверное, сам уже всё понял.
      — Что я должен понять?
      Танука сложила ладони меж колен и снова глянула в окно.
      — Сорока… был на рубеже, — медленно, осторожно подбирая слова, начала она. — На границе. Он гениальный. Когда я его встретила, он уже раскопал эти дела. Я ж неспроста водила тебя к Севрюку и всё такое… Ты же знаешь, как Игнат серьёзно ко всему относился. Я прямо-таки чувствовала: ещё чуть-чуть — и он прорвётся. Блин, да все это чувствовали! Только он не хотел ждать. Видишь ли, я… — Тут она замешкалась, потом махнула рукой. — Впрочем, это не важно. Я только успела нарисовать ему собаку… ту, на стенке… чтобы он запомнил — так, на всякий случай… Я не думала, что это случится так скоро.
      Собаку, растерянно подумал я. Чтоб запомнил… Честно говоря, я ничего не понимал.
      — Та-ак… Ну-ну. И что он замыслил? Уйти в лес и нажраться грибов?
      — Не знаю. Может быть. Не знаю… — Танука подняла взгляд. — Ты ведь понял уже, что рок-н-ролл — это не только музыка?
      — А что же?
      — Транс, — без тени иронии сказала Танука. — Вуду. Разговор с духами. И это не от бога и не от дьявола, просто такие люди всегда «на грани». Ты не смотри на меня так. Это всегда было, даже очень давно, в каменном веке. Только раньше шамана в племени готовили с детства, под присмотром старого — посвящали, учили камлать, разговаривать с духами, лечить больных, «летать» в астрале, всё такое. А сейчас, если появляется такой человек… Чего лыбишься? — неожиданно рассердилась она. — Небось думаешь, такие уже не рождаются? Фиг тебе: рождаются, ещё как!
      — Хочешь сказать, у Игната такая же фигня?
      — Угу. А попёрся он туда один и совершил ошибку. Уж не знаю, что случилось. Только чувствую, что он где-то рядом… Историю про Фрэнка Марино помнишь? Ну, у Севрюка сидели, помнишь?
      — Фрэнк Марино? — Я нахмурился. — Фрэнк Марино… А, ну да: это тот парнишка, к которому явился Джими Хендрикс после смерти. Ну и что?
      — Да ничего. Просто подумай снова: с чего ты зажигал так вчера на концерте? М-м?
      Я опять похолодел от затылка до поясницы.
      — Так ты думаешь, это было… — пробормотал я.
      — Ничего я не думаю, — грубо прервала меня Танука, посмотрела в окно (мы как раз проехали Полазну) и вдруг потребовала: — Достань рыбу.
      — Что? — растерялся я.
      — Рыбу, говорю, достань. И воды мне дай…
      Я вытащил ставридку. Танука надорвала пакет, высыпала на ладошку горстку сухих рыбных ломтиков, остальное выбросила в форточку, набила рот и принялась жевать, давясь и запивая минералкой.
      — Помедленней, куда ты! — попытался урезонить я её. — Давишься, как сова.
      — Я не сова!
      Боже, опять этот испепеляющий взгляд… Чего я такого сказал-то?
      Проглотив последний кусок, она полезла рукой под волосы, долго там возилась, расстёгивая пряжку, наконец сняла ошейник, свернула его в улитку шипами вовнутрь и спрятала в карман.
      — Не беспокой меня, о'кей? — попросила она.
      — Спать будешь?
      — Типа того, — буркнула Девчонка.
      Она накрылась жилеткой, надвинула бейсболку на глаза и отвернулась к окну. С тем она и уснула или притворилась, что уснула. А я бездумно смотрел на экран телевизора, где бегали, взрывали и стреляли друг в дружку какие-то мужики. Признаться, разговор заставил меня задуматься и (чего греха таить) немного напугал. Ну, насчёт Игната — это мы и сами с усами, потом я с девочкой на эту тему отдельно поговорю. А вот насчёт остального… В самом деле, кто знает, какие демоны таятся в неокрепшей душе! (Мне опять пришёл на память Сито: «А с гитарой шутки плохи. Ей надо душу продать».) И вот в пятнадцать лет мальчишка берёт гитару, в семнадцать выходит на сцену, в двадцать пляшет на краю, ширяется, таблетки жрёт и сам не знает, с чем заигрывает. А в двадцать два, глядишь, его уже нет — с моста сиганул, или от передоза кеды в угол двинул, или что другое в этом роде.
      Есть такое выражение расхожее: «дух рок-н-ролла». Странно, что так говорят только про него. Я никогда не слышал, чтобы кто-нибудь сказал «дух джаза» или «дух блюза». Нет, конечно, говорят иносказательно, там: «ветер прерий», «дуновение джаза», «дыхание готики»… но никак не «дух».
      А кто у нас умеет разговаривать с духами?
      Вот то-то и оно…
      Мне вспомнился странный случай, связанный с музыкой. Была в СССР в начале девяностых группа «Чолбон» из Якутии, так их солист был шаман в четвёртом поколении, с бубном выступал. У северных народов, как известно, трансовая культура очень сильна. Ну, ребята и зажигали — обе столицы на уши ставили. На фестивали ездили, диск записали на «Мелодии», Троицкий их хвалил… А кончилась их карьера вот чем: явились в клуб старейшины местные, якутские. Посидели, покурили, послушали музыку, покачали головами и говорят: слишком высоко вы, ребята, летаете, туда вам нельзя. Завязывайте: опасное это дело. И группы не стало. Вот.
      Мои размышления прервало назойливое жужжание мобильника. Я подумал, что пришла очередная SMS, но это оказался Михалыч. Я долго медлил — отвечать, не отвечать, но Артур был настойчив, и я решился: будь что будет.
      — Жан? — позвал Артур. — Жан, ты где?
      — Я в автобусе еду, а что?
      — Слушай, надо встретиться. Я тут в милиции сижу… Я похолодел и подумал, что ослышался: между Пермью и Березниками «мёртвая зона» — сеть уже сейчас ловила на два с плюсом, голос то и дело пропадал, а к ментам безобидный Михалыч мог попасть разве что по рассеянности.
      — Где-где? — на всякий случай переспросил я.
      — В милиции.
      — Ты как туда попал? Тебя что, замели?
      — Нет, я сам. Я заявление пишу.
      — Какое заявление? Зачем?
      — У тебя рисунки те остались? — не слушая меня, спросил Артур. — Ты их ещё себе на комп сбрасывал, помнишь?
      — А, эти… Остались, наверное. А в чём дело?
      — Так я звоню сказать, чтоб ты их не стирал. Меня вчера какие-то гопники побили во дворе на Плеханова. Камеру раскокали, палец сломали… Ну и бумажник дёрнули. А там флэшка лежала.
      — Ни фига себе… Ты сам-то цел?
      — Да цел я, цел. Палец только…
      — Ты вот что, слушай: я сейчас не могу, я в автобусе еду. Давай денька через два я тебе перезвоню, мы всё обговорим. Лады?
      — Ага.
      — И слышь, ты это… Не болтай там про меня, в милиции, хорошо?
      — А что так? — насторожился тот.
      — Ну, просто — не болтай, — отшутился я. — Бережёного Бог бережёт.
      — Ага… Ну, спасибо. Пока!
      Михалыч дал отбой, а я откинулся в кресле и попытался успокоиться. Откинуться получилось, успокоиться — не очень. Плохи мои дела, ой плохи… В самом деле сдаться, что ли, пока не поздно?
      Или уже поздно?
      Пока я разговаривал, что-то произошло: экран телевизора погас, автобус замедлил ход, принял к обочине и затормозил. Я выглянул в окошко и хмыкнул: остановки вроде поблизости не наблюдалось. Солнце пекло немилосердно. Сразу за пыльной обочиной начиналась луговина, слышно было, как стрекочут в траве кузнечики. А дальше…
      А дальше сердце у меня упало, ибо на дороге, чуть позади нас, стояла милицейская машина с синими полосками.
      Шофер открыл переднюю дверь, в салон поднялись две женщины и громогласно потребовали предъявить билеты для контроля. За ними влез сержант милиции — мордатый, толстый, с пятнами пота на серой рубашке и фуражке. Влез он как бы для проформы, чтоб народ не возникал, но по тому, как он держался, всматривался в лица пассажиров, хмурил брови и усиленно делал вид, что он тут ни при чём, я понял: амба, всё, тут наша с Танукой поездка и закончится. Но спорить с контролёрами не стоило. Перед поездкой мы разделились, мой билет остался у меня, а Танукин, соответственно, у неё. Я принялся тормошить свою подругу:
      — Танука, просыпайся. Просыпайся… Доставай билет: проверка.
      Девчонка выглянула из-под жилетки, подняла голову, и я отшатнулся.
      — Ё-моё!..
      Я с места не вставал после того, как она уснула полчаса назад, иначе бы поклялся, что девчонку подменили: так она преобразилась. Лицо как будто сделалось полнее, глаза разъехались к вискам, взгляд стал раскосым, каким-то восточным. Обликом Танука теперь смахивала на карикатурную лисичку из советского мультфильма, разве что с чёрными глазами. Только одежда и волосы остались прежние. Дышала она сосредоточенно и тяжело, на лбу блестели капли пота.
      — Ты… Что с тобой?
      Танука прижала палец к губам: «молчи», дала мне свой билет и со скучающим видом стала пялиться в окно.
      Я отдал билеты. Контролёрша проверила их, пробила щипцами и пошла дальше, а сержант задержался возле нас. Я старался не глядеть в его сторону. Был он краснорож, одышлив — откровенный гипертоник. Жара на него действовала уничтожающе, я готов был спорить, что у него сейчас зверски болит голова и перед глазами всё двоится. Если так, нам везло. Как и предрекала Танука, на неё страж порядка внимания не обратил, а вот меня рассматривал пристально и долго. Мне показалось даже, он хотел что-то сказать, может, потребовать документы, но передумал, напоследок задержал взгляд на моём плече, где некогда была татуировка, поджал губы, поморщился и двинулся в хвост автобуса. Дальше проверка покатилась как по маслу, а ещё через пять минут троица покинула автобус, двери закрылись и мы продолжили свой путь.
      Я с тревогой повернулся к Тануке — та совсем обмякла в кресле и дышала через раз. Взгляд её был тревожен. Губы шевельнулись. «Прости», — послышалось мне.
      — Простить? — засуетился я. — За что? Тебе плохо? Может, выйти хочешь? Остановить автобус?
      Танука покачала головой и знаком попросила меня приблизиться. Я наклонился.
      — Супрастин, — выдохнула она мне в ухо.
      Чёрт, какой же я дурак — не распознал отёк! А ещё врач!.. Конечно, у девчонки аллергия.
      — Супрастин? Где?
      — Рюкзак… карман…
      Вот теперь я по-настоящему испугался. Я стянул с полки её рюкзачок и торопливо зашарил по карманам. Нашёл упаковку с таблетками, выдавил ей на ладошку две штуки и протянул бутылку — запить. Танука сделала несколько глотков, благодарно кивнула и опять отвернулась к окну. Я накрыл её жилеткой и на всякий случай придвинулся ближе, чтоб заметить, если она, не дай бог, опять начнёт задыхаться. Однако лекарство помогло: уже через пять минут её дыхание выровнялось, Танука успокоилась. К деревне Чёлва, где автобус делает остановку, она приехала уже вполне в нормальном виде. Проигнорировав торговок пирожками, обступивших автобус, девушка сразу направилась через дорогу к ближайшим кустам, где её обильно вырвало. Мы купили в придорожном кафе новую бутылку воды и до самых Березников не сказали друг дружке ни слова. И только уже на въезде в город Танука нащупала мою руку, слабо улыбнулась мне и ободряюще кивнула: всё в порядке, — и я успокоился.
      — Это рыба? Это из-за неё, да? — спросил я. Она кивнула. — Так ты нарочно?
      — Угу. Прости. Так было лучше всего.
      — Я с тобой с ума сойду! Откуда тебе знать, что лучше, что хуже? Ещё скажи, ты заранее знала, что будет проверка.
      Девчонка улыбнулась.
      — Чувствовала, — сказала она.
      Из всех пассажиров мы оказались чуть ли не единственными, кто ехал до конца, до самого автовокзала. Там же находился и второй вокзал — железнодорожный. В его пустом и гулком зале с высокими потолками Танука сверилась с часами, с расписанием и заметно повеселела.
      — Ну? Мы успели? — поинтересовался я.
      — Да.
      — Куда теперь?
      — В Яйву.
      Она направилась к кассам, где без лишних слов взяла два билета на электричку в сторону Александровска, после чего мы вышли проветриться на улицу. Девушка ещё не отошла от шока, ёжилась и часто покашливала, прочищая горло.
      — Яйва, Яйва… — Я наморщил лоб. — Это что? Посёлок? Город?
      — Городок на речке. Яйвинская ГРЭС — может, слышал?
      — А, да, припоминаю. Зачем нам туда?
      Танука вздохнула и полезла в рюкзак за жевательной резинкой.
      — Там один чел живёт, — сказала она, разворачивая обёртку. — Он обещал помочь. Его зовут Андрей. Андрей Зебзеев.
      — Он кто? Тоже музыкант?
      Танука покачала головой.
      — Нет, — сказала она. — Он шаман.
      — Шаман?! — Я от удивления выпучил глаза. — То есть как это? Настоящий шаман?
      — Ну да, шаман. Чего ты вылупился?
      — Нет, но… — Я поправил очки. — Всё-таки это как-то… неожиданно.
      — «Неожиданно» бывает, когда слабительного переешь… Чёрт! — Она сморщилась и резко выплюнула жвачку. — Как есть хочется! Пойдём купим чего-нибудь.
      — У нас пирожки есть, — напомнил я.
      — Смотреть на них не могу…
      Было совершенно тихо. Оба вокзала находились далеко от города, в промзоне. Вокруг раскинулись болотистые пустоши с трубами паровых магистралей и опорами ЛЭП. Со всех сторон дымили заводы, только к городу тянулся зеленеющий бульвар, безлюдный и непроходимый, заросший акацией и терновником. То и дело с этой стороны, плавно покачиваясь, подкрадывались троллейбусы. Практически пустые, без, пассажиров, они долго стояли с распахнутыми дверьми, стрекоча мотором, потом так же неторопливо уезжали прочь. Березники — индустриальный город, детище первой пятилетки, однако, несмотря на это, всё вокруг дышало неторопливой провинциальностью. Дороги, трубы, провода — все эти приметы цивилизации не смогли нарушить странноватую дикость здешних мест: кусты малины на обочине, подёрнутое ряской озерцо, осока, рогоз… Мои знания о Березниках исчерпывались тем, что здесь жил поэт Решетов да начинал свою карьеру актёр Георгий Бурков. По ту сторону вокзала, далеко за рельсовыми путями возвышались громадные серовато-бурые терриконы какой-то шахты. Ветра не было, и тополиные пушинки медлительно и тихо, как планктон, кружили в нагретом воздухе. В траве надрывались кузнечики. День клонился к вечеру, тени уже удлинились. Возле крыльца лежал брошенный шланг, из него ленивой струйкой бежала вода и растекалась по асфальту. У киоска, словно конфетти, блестели рассыпанные копейки; среди них, как мячики, скакали воробьи. Пахло креозотом, застоявшейся водой и хлором.
      Посреди площадки, где троллейбус делал разворот, торчал бетонный куб какого-то загадочного монумента с барельефами. Там была и надпись, но разглядеть сё отсюда у меня не получилось, а подходить я не хотел.
      — Это что за памятник? — спросил я свою спутницу.
      — Где? — Танука обернулась. — А, этот… Бронепоезду номер два. Его красные построили в Гражданскую, отправили на фронт, а белые узнали и устроили засаду — как раз где-то здесь. Взорвали рельсы спереди и сзади и перебили всех. Им Деменев командовал.
      — Что ж у них, разведчиков толковых не было?
      — Все пути не разведаешь.
      — А кому памятник-то?
      — Ну, я так думаю — всяко не белым… Если тебе так интересно, сходи в наш музей, краеведческий: там про этот бронепоезд много чего написано.
      «Наш музей», — машинально отметил я. Странно. А ведь я почти забыл, что она как раз отсюда родом, из Березников.
      Зал ожидания был обветшалый, но светлый и просторный: потолки высокие, окна тоже не по-уральски огромные, во всю стену. Народу практически не было, все топчаны пустовали, только возле буфета четверо парней призывного возраста угощались пивом.
      — Я возьму соевого мяса и томатный сок, — оглядев витрину, объявила Танука. — А тебе что?
      — Мне ничего не надо, — запротестовал я. — Если только зелёного чаю и яблоко. А разохочусь, так сяду на пенёк, съем пирожок… Мне бы руки помыть. Где тут туалет?
      — Вон там, — показала она, — по коридору и направо. Я проплутал довольно долго. Туалет оказался грязный, удивительно запущенный, с единственной ржавой раковиной и латунным краником, из которого сочилась тёплая вода. Когда я оперся на неё кулаками, чтобы посмотреться в зеркало, раковина чуть не рухнула. Я долго тёр ладони треснувшим бесформенным куском хозяйственного мыла, как вдруг зацепился взглядом за надпись, сделанную чёрным маркером прямо над умывальником:
      «ВЧЕРА БЫЛ САМЫЙ СТРЁМНЫЙ СЕЙШЕН В МОЕЙ ЖИЗНИ».
      Сердце моё замерло: я узнал почерк Игната. Буквы печатные, но ошибиться я не мог: уж слишком хорошо я помнил эту его манеру писать с левым наклоном и ставить чёрточки над «т» и не ставить под «ш».
      Что Сорока делал в Березниках? Здесь написано про сейшен. Если он играл, то где и с кем? А главное, когда?
      Я окинул взглядом всё пространство стены передо мной, надеясь обнаружить дату или что-то в этом роде, но остальные надписи были самого педерастического характера, нередко ещё и с номерами телефонов. Против воли я прочёл парочку, и на меня накатило отвращение.
      В зал ожидания я возвращался с чувством, будто вымытые руки стали грязней, чем были до того, а вернувшись, застал следующую картину. Танука, видимо, взяла заказ и выбрала столик у окна. Это было ошибкой: ребятки с пивом переместились к ней и теперь гыгыкали и гнули пальцы. Плохо дело, с тревогой отметил я: парни-то на взводе. Тётка за буфетной стойкой равнодушно смотрела в окно. Мрачное лицо Тануки не предвещало ничего хорошего. Я выругался в сердцах: проклятая девчонка притягивала неприятности, как магнит железные опилки. Четверо против одного — не мой расклад, но надо было что-то делать, выводить её из-под огня. Я снял очки и двинулся на выручку.
      — А тогда чё ты такая крашеная? Чё ты крашеная, а? — игриво напирал один — чернявый парнишка с меня ростом. Бутылка в его руке была почти пуста. — Ты чё, типа хиппи, да?
      — Отвали, козёл.
      — Кто козёл? Я козёл? Пацаны, она меня козлом назвала!
      — Так, стоп, стоп. — Я подошёл и осторожно вклинился между парнями и девушкой. Оглядел по очереди всех четверых. — Мужики, вам чего? Какие-то проблемы?
      Двое переглянулись, третий приложился к бутылке, четвёртый подался вперёд.
      — У меня проблемы? — Он ткнул себя в грудь. — Это у тебя сейчас будут проблемы, понял? Твоя баба?
      — А хоть бы и моя. Чего вы к ней прицепились?
      — А тебе чё? Ты чё сам такой крашеный? Может, ты пидор?
      — Сам ты пидор, — сквозь зубы сказала Танука, на секунду опередив меня.
      Парни напряглись. Плохой признак, лучше б заржали… Я сделал Тануке знак молчать и снова повернулся к заводиле.
      — Я не пидор, — мрачно сказал я. — И считай, что я тебя не услышал. А ты следи за базаром.
      — Чё это мне следить за базаром? Ты чё наглеешь? Пацаны, он наглеет! Чё ты наглеешь, а? Ты кому это говоришь, петух крашеный?
      — Народ, хватит, — сделал я последнюю попытку примириться. — Хватит. Разойдёмся по-хорошему.
      — А если не по-хорошему, тогда чё? Ну чё ты мне сделаешь? Ты чё, блатной, что ли? Чё ты мне сделаешь? Хабалку свою на меня спустишь?
      Уговоры были бесполезны: парень явно вошёл в штопор и хотел развлечься, однако видно, что остальные трое колеблются и драки не хотят. Но тут у Тануки лопнуло терпение.
      — Ты чего разорался, гопарь поганый? — закричала она. — Что тебе надо от нас? Чего привязался? Пей своё пиво и вали отсюда! А то я сейчас моргну — и вы все умрёте!
      — Да? — весело изумился тот.
      — Да!
      — Сама вали отсюда, пидораска!
      Я против воли стиснул зубы. Поганая всё-таки штука, словесная брань… И вроде ничего особенного — так, слова, но так иногда хочется дать в морду! Во мне всё кипело. Извинений требовать бессмысленно: шпана не понимает нормального языка. Десять лет эпохи бескультурья взрастили целое поколение разнузданных, озлобленных волков, с которыми бесполезно разговаривать. Они как питекантропы, понимают только язык силы: у кого морда шире, тот и прав. Выезжать на понтах было поздно, оставалось драться или бежать. Или — и то и другое.
      — А ну заткнись, — потребовал я, — или уйди. А то сейчас ответишь за базар.
      — Чё? Чё ты сказал?! А ну, иди сюда! Сюда иди!
      И он рванулся к нам. Один приятель хотел его удержать, другой кинулся помогать. Возникла заминка. Я крикнул Тануке: «Беги!», ухватил стоячий круглый столик, крутанул его и по касательной толкнул на хулиганов. Тарелки, бутылки, стаканы полетели на пол, гремя и разбиваясь, стол рухнул на бетонный пол. Буфетчица натренированным движением захлопнула решётчатую створку. Парниша отскочил — «Ах, сука!» — но тут же кинулся в драку.
      Первый удар я отбил и ударил тоже, но добавить не успел: упавший стол мешал обоим. И тут Танука, нет чтоб бежать, выхватила из кармана ошейник и атаковала с фланга, визжа и размахивая им, как нагайкой, крест-накрест. Такого нападавший вряд ли ожидал. Он был без куртки, в майке, а шипы рвали до живого мяса. Брызнула кровь, парень заорал, заматерился, попытался схватить её за руку, но Танука оказалась проворнее. Ещё бы, подумал я, семь лет в балетной школе не проходят даром… В общей сложности она вытянула его раза три, потом нам повезло: кореши поймали парня за руки и громко стали урезонивать, а я попытался оттащить свою непрошеную защитницу. Вот уж не подозревал, что в ней столько силы! Тот, кто говорит, что женщины — слабый пол, ни разу не пытался в одиночку успокоить взбешённую девушку.
      — Пусти! — брыкалась она. — Пусти меня!
      — Хватит! Успокойся. С чего всё началось? Чего ты на него окрысилась?
      — А нехрен! Обозвал меня «мальвинистым ебалом» и думает, я промолчу?!
      И тут произошло ещё одно странное событие в сонме прочих, так и валившихся на нашу голову в эти дни. Парень, который дёргался и рвал на себе рубаху, вдруг побледнел, хватанул ртом воздух, закатил глаза и обмяк. Приятели опешили, ослабили хватку, и он сразу осел на пол. Пацаны засуетились: «Э, Санёк, ты чё? Ты чё, Санёк?», а я отстранил немного успокоившуюся девушку и направился к ним.
      — Пустите меня.
      — Слышь, кончай, ты! — раздражённо отмахнулся один, светловолосый, выше меня на голову. — Чё ты лезешь?
      — Я врач.
      Они переглянулись с некоторым недоверием, но дали мне пройти.
      Даже на глаз можно было определить у парня сердечный приступ: он побледнел, дышал тяжело, взгляд затравленно блуждал по сторонам, левая рука висела. Стенокардия или ишемия. В старину её называли «грудная жаба».
      Для точного диагноза требовался стационар. М-да, такой молодой — и на тебе…
      Я повернулся к буфетчице:
      — Нитроглицерин есть? Или валидол?
      — В медпункте, — бросила та, выглядывая через решётку, как мартышка в зоопарке.
      Пацаны смотрели на меня. Я мотнул головой в сторону выхода:
      — Несите его на воздух.
      — А чё с ним?
      — Сердце. Сейчас оклемается.
      Тут меня тронули за руку. Я обернулся: Танука стояла с раскрытым рюкзаком и протягивала мне тюбик нитроглицерина.
      — Откуда у тебя? — изумился я.
      — Так. Ношу на всякий случай.
      — У тебя что, родственники больные?
      — Типа того.
      Пострадавшего вынесли, уложили на скамейку в тень, сунули ему под язык две гранулы нитроглицерина, и через несколько минут он начал приходить в себя. Двое ребят нервно разодрали пачку сигарет и закурили. Предложили и мне, но я отказался. Третий — белобрысый — притащил валяющийся шланг с водой и предложил полить больному на грудь, но я покачал головой:
      — Здесь, наоборот, горчичники нужно. Лучше «скорую» вызови.
      «Шлангист» с сомнением потёр подбородок.
      — Может, не надо? Вроде лучше ему. А то увидят кровищу, спрашивать начнут…
      — Ну, приступ уже прошёл, — согласился я. — А кровь — царапины, пройдёт. Но «скорую» лучше всё-таки вызвать.
      — Да ну на фиг, разбираться ещё… Мы его лучше домой отвезём.
      — Как знаете. Куда домой-то?
      — Ну в Яйву. А чё?
      Оп-па… Тесен мир. Я огляделся. Танука стояла у нас за спиной и с интересом прислушивалась.
      — Значит, в Яйву… — повторил я. — Ладно, везите. Только смотрите, чтоб не бузил.
      — Да не, он не всегда такой дёрганый. — Белобрысый бросил шланг и вытер руки. — Он просто на днях из армии вернулся, а девчонка, слышь, не дождалась. Вот он и это…
      — Из армии? — засомневался я. — Да как его с таким сердцем туда взяли-то? Как зовут-то его? Саня?
      — Кого? Его? Ага. А я Володька. Вовчик типа.
      — Я Женя.
      «Толян, Серёга», — представились двое других. Их протянутые руки я проигнорировал. Танука промолчала. «Вовчик» смущённо кашлял и прятал глаза.
      — Ну, ты типа прости, братан, — наконец решился он. — Ну случайно вышло, не хотели мы. Это всё Санёк, его чувиха бросила. Ну и твоя тоже хороша: не видит, что ли, что он дёрганый? Он пошутил, а она давай обзываться. Он и завёлся. А вы куда едете?
      Врать смысла не было: мы садились в одну электричку. Получалось двойственно. С одной стороны, «если ты пьёшь с ворами — опасайся за свой кошелёк», с другой — парни, похоже, не скоты, не отморозки, а нормальные ребята, разве что по молодости немного с придурью.
      — Мы тоже в Яйву. К одному человеку. Повидаться надо.
      — К человеку? А фамилия как? Может, я знаю?
      Я бросил взгляд на Тануку: «Говорить?» Она кивнула утвердительно.
      — Зебзеев, — сказал я.
      Перемена в поведении парней была разительной: лица у всех троих вытянулись, одно мгновение я думал, что парни сейчас встанут по стойке «смирно». «Вовчик» огляделся по сторонам.
      — А ты чё… типа реально Зябу знаешь?
      — Ну да. А что?
      Парни переглянулись. Крайний, который Серёга, щелчком бросил в урну сигарету и поддёрнул штаны.
      — Ну, ты хоть это… Ты не говори ему, что мы тут это… в общем…
      — Это всё Санёк, — виновато повторил Володька. — Его чувиха бросила, сам понимаешь… Он с утра сегодня пьёт, вот его по шлему и стукнуло.
      Блин, да что я им, доктор Ливси или Минздрав, чтоб всё время их предупреждать?!
      — Пускай завязывает, — хмуро сказал я. — Тем более по такой жаре. Сердце у него больное.
      Вовчик с сомнением поскрёб в затылке.
      — Да чё-то он раньше не жаловался…
      Мы вернулись в зал, усадили Санька на топчан, подняли стол. Я пошёл к буфетчице извиняться, но та только привычно отмахнулась: мол, идите, надоели.
      Менты так и не явились: ещё бы! — тут же драка, стукнуть могут…
      Минут через десять вокзал стал заполняться народом, а вскоре прибыла электричка и объявили посадку. Всю дорогу парни были вежливы и тихи, держали дистанцию, и даже Санёк, придя в себя и малость протрезвев, пробурчал что-то вроде извинений и всю дорогу угрюмо пялился в окно. В рюкзачке у Тануки нашлась катушка пластыря, и парни заклеили приятелю разодранные бок и плечо (хотя лучше бы рот, подумал я). Попутно выяснилась и подоплёка стычки: оказывается, они открывали пиво, пробка вылетела и угодила Тануке в висок. Виновники, вместо того чтоб извиниться, начали ржать, естественно, моя подруга не осталась в долгу, а дальше всё понеслось «по убывающей». Мелочь вроде, и в другое время я б над этим посмеялся, а вот поди ж ты… Прав был Шерлок Холмс: нету в мире ничего важнее мелочей.
      Стоило выехать за город — и заводы кончились. Только раз они возникли снова, на третьем калийном. Пейзаж был ужасающий — деревья (в основном берёзки) здесь стояли мёртвые, сухие, без листвы. По счастью, этот кошмар скоро кончился, и теперь электричка неторопливо ползла мимо зеленеющих лесов и луговин.
      Всякий раз, путешествуя, не устаю поражаться огромности нашей страны. Вот люди всё жалуются, что им жить негде, в то же время у нас пропасть неосвоенных земель. В Европе, например, таких лесов уже давно нет — вырубили, из любой деревни две других видать. У нас не так. Все хотят в столицы, в города. А как не хотеть при нашем уровне дорожной, медицинской и охранной службы, а вернее, при их отсутствии? Да и то, допустим, захотел кто-нибудь поселиться в глуши, на отшибе, и хозяйство завести, что будет? Не нужно семи пядей во лбу, чтоб понять, что однажды заявится свора таких вот «саньков» и оприходует всё к чертям, и хорошо, если дом не спалит. Сами по себе они, быть может, и неплохие ребята, да без царя в голове: зальют шары — и попробуй с ними поговори по душам. А рискнёшь обороняться — сам за решётку угодишь «за превышение пределов». Милиция у нас в леса не ходит, службы рейнджеров, как в Техасе, тоже нет. Выходит, на хрена тогда вдали от городов селиться? Фермеров и в деревнях-то палят, кого из зависти, кого из озорства, кого по пьяной лавочке… Вот так и получается, что закон у нас и тебя не защищает, и самому защищаться не даёт. Да и места у нас такие, что кругом одни зоны. Такой, блин, ссыльный край.
      Минут через сорок в окне вагона замаячили две высоченные трубы, плотина и бетонные кубы сопутствующих сооружений, ребята засуетились, и я понял, что мы подъезжаем.
      Посёлок оказался небольшим, благоустроенным, компактным. Неподалёку протекала одноимённая река, а сразу за околицей начинался лес. Начинало холодать. Вечер обещал быть тёплым, но я чувствовал, что куртка мне очень даже пригодится. Всё-таки Березники северней Перми, а Пермь сама по себе далеко не курорт. Мы распрощались со своими невольными попутчиками и зашагали прочь от вокзала по центральной улице. Танука ориентировалась вполне уверенно, видно, бывала здесь раньше. Я даже удивился, как её не запомнили те четверо, но спрашивать не решился. Улицы были малолюдны. Во дворах ещё звенели детские голоса, но уже слышно было, как то там то здесь мамы зовут ребятишек домой. Стариков было больше, молодежь встречалась редко — в основном девчонки парочками или в компании по трое-четверо.
      На площади перед местным Дворцом культуры шаркал метлой дворник — загорелый до смуглой черноты длинноволосый парень с голым торсом. Танука сперва направилась налево, за многоэтажку, потом как будто передумала и двинулась на площадь. Не задавая вопросов, я последовал за ней — если честно, я зверски устал. Площадь была пуста, и тем не менее девчонка остановилась почти на её середине.
      — Андрей, привет, — позвала она. — Мы приехали.
      К немалому моему удивлению, парень с метлой обернулся, завидел нас и расплылся в улыбке.
      — А, здравствуй! — сказал он. — Всё-таки приехала? — И перевёл взгляд на меня. — Ты, наверное, Жан?
      — Наверное, да. — Я протянул ему руку. — А ты и есть тот самый Зебзеев?
      — Ну, не знаю, «самый» тот или не «самый»… Вообще-то, да. Что она тебе про меня наговорила? Ты, это, извини, руки не подаю: сам видишь. — Он приподнял метлу. — А быстро вы! Вообще-то, я думал, до вас успею всё закончить. Нормально доехали?
      — Бывало и хуже, — отмахнулась Танука.
      Пока они обменивались любезностями, я рассматривал нового знакомого. Андрей был выше меня на голову (что, право, не сенсация, с моим-то ростом) и, как я уже сказал, несмотря на самое начало лета, где-то успел невероятно сильно загореть. С вытянутым лицом, длинноволосый, скорее жилистый, чем мускулистый, он походил на индейца из старых гэдээровских вестернов. Держался он свободно, говорил сбивчиво и быстро, временами запинаясь, но вообще-то слова в нём не задерживались. Это немного напрягало: я не люблю болтунов. Зато Андрей носил очки (у нас даже модели оказались схожие — маленькие прямоугольнички-«хамелеоны»), и это сразу меня к нему расположило: очкарик очкарика в обиду не даст. И ещё мне глянулась его улыбка: очень открытая, незлая, без всякого притворства. Хорошее лицо, колоритное. Я опять пожалел, что камера осталась дома. Впрочем, снявши голову, по волосам не плачут.
      Странно, подумал я, неужели этот парень с метлой — шаман?
      — Ты чего это сегодня: вечером — и на работе? — спросила Танука.
      — Да вот, с утра не заладилось, вообще-то я занят был, отложил на вечер, а тут твой звонок. Я и решил прибрать, пока начальница не распсиховалась, думаю, успею. — Андрей полез в карман, вынул ключ и протянул девушке: — Вот, возьми. Идите пока ко мне домой, я минут через двадцать-тридцать подойду. Где живу, помнишь?
      — Помню.
      И мы пошли к нему домой.
      — Он что, дворником работает? — спросил я, поднимаясь по лестнице.
      — Надо же ему где-то работать, — философски заметила Танука. — А тебе не нравится?
      — Почему сразу «не нравится»? Просто спросил.
      — Вымирающий посёлок, — пожала плечами Танука. — Работы нет. Пока была птицефабрика, была какая-то зарплата, потом появились американские окорочка и всё такое — производство и свернули. Каждый год обещают дотации, да толку… А сейчас и электростанцию хотят закрыть: говорят, нерентабельна, дешевле из Добрянки линию протянуть. Это ещё что! Вот Кизел — совсем мёртвый город. Шахты закрыли, работать негде, целые улицы стоят пустых домов, все окна выбиты, и ни души — хоть «Сталкер» снимай. — Она отперла дверь и кивнула: — Заходи.
      Зебзеев обитал в типовой панельной многоэтажке, на третьем этаже. Никого дома у него не было. В комнате громко тикали старинные часы, отмечавшие каждые полчаса гулким боем, на кухне без умолку болтало радио.
      — Есть хочу! — объявил я, едва переступил порог. — Целый день пожрать не было времени. Ты можешь что-нибудь сготовить? Или хотя бы покажи, где у него что лежит.
      Танука вдруг замялась.
      — Жан, знаешь… тебе сейчас нельзя, — сказала наконец она.
      — Что значит «нельзя»? — возмутился я. — Хочешь, чтоб я с голоду подох?
      — От двух дней голодовки не загнёшься. Потерпи, так надо, а то тебе реально может поплохеть… Нет, правда, я не шучу! — заверила она меня, увидев, что я собрался спорить. — Завари чаю, у Андрея должен быть зелёный. Ну не злись! Хочешь тостиков поджарю?
      — Жарь, — угрюмо бросился, решив не спорить, бросил сумку и босиком прошлёпал на кухню.
      — Есть горячая вода, — через минуту объявила Танука из ванной. — Кто первый мыться?
      — Иди ты, я потом… Эй, а полотенца?
      — У меня есть, я тебе дам.
      Чайник засвистел. Я залил скрученные чайные листья кипятком, накрыл заварник грелкой в виде куклы и прошёл в дальнюю комнату, которая, как я полагал, принадлежала Андрею. Так и оказалось, хотя комната производила странное впечатление. Плакаты с Ревякиным и Летовым чередовались с фотографиями хозяина и его друзей и постерами старых фильмов, подборка книг на полке самая хаотическая — от фантастики и эзотерики до учения тольтеков и кодекса бусидо. На столе стоял компьютер и резная статуэтка в локоть высотой — скорее деревянный чурбачок с грубо намеченными чертами лица, что-то языческое, славянский чур. На стене напротив, на проволочных петлях, висела тренировочная деревянная катана, а рядом с ней — шаманский бубен, отороченный мехом: не чукотский ярар, а поменьше. Из чистого любопытства я стукнул по нему пальцем — натянутая кожа отозвалась приглушённым гулом. Я вздрогнул и почему-то оглянулся, но никого, естественное дело, за спиной не обнаружил.
      Нервы, нервы…
      В ожидании Тануки я присел на диван, откинулся на спинку и незаметно задремал. На этот раз без снов.
      Разбудил меня звонок мобильного. Оказалось, я проспал двадцать минут. Танука всё ещё плескалась; я всегда поражался, как это девчонкам удаётся часами просиживать в ванной, мне, например, с лихвой хватает десяти минут. С трудом соображая спросонья, я полез в карман. Звонил Олег.
      — Жан? — раздалось в трубке. Голос Олега звучал устало и встревоженно. — Жан, ты с ума сошёл! Ты где? Куда пропал? Ты хоть знаешь, что тут творится?!
      — Догадываюсь, — вздохнул я и закашлялся.
      — Догадываешься? Догадываешься?! Нет, ты и впрямь дурак. Да у нас тут целый участок выгорел, документы пропали, тебя весь город ищет, а ты — «догадываешься»! Как тебе удалось выбраться?
      — Олег, я не могу объяснить…
      — Что значит — не можешь?
      — Не могу, и всё! Это не телефонный разговор.
      — Да уж, представляю… Слушай, Жан, мой тебе совет: прямо сейчас иди в ближайший участок и сдайся.
      Я провёл ладонью по лицу. Ощущение было, словно я сдираю паутину. Ну как, как ему объяснить всё, что со мной произошло, когда я сам даже половины не понимаю!
      — Олег, я не могу! — запротестовал я. — Постой, дай сказать… Мне просто надо разобраться. Надо разобраться мне… Дай мне два дня. Только два дня. Потом я сам с тобой свяжусь.
      — Жан, не дури! Что могут решить два дня? Кстати, я всё равно не смогу помочь. Я даже встретиться с тобой не смогу, если тебя заметут: я в больнице.
      — В больнице? — машинально переспросил я.
      — Да, в травматологии: ногу сломал, лежу на растяжке. Так что если ты…
      — Ногу сломал? Как?!
      — А, дурацкая история. Потом расскажу. Слушай…
      — Олег, — перебил я его, — потом так потом. Давай к делу. Ты разузнал что-нибудь ещё про Игната?
      — Нет, не успел.
      — Ну хотя бы — это он или не он?
      — Жан, ну откуда мне знать? По фотографии уже не опознаешь, это пятьдесят на пятьдесят, генетической экспертизы не проводили, его отпечатков в картотеке нет. Одежда вроде его. С остальным ничего не ясно, глухарь… Хотя нет, постой! Ха-а… Такая хохма: помнишь банки?
      — Банки? — Я наморщил лоб. — Какие банки?
      — Ну банки, банки! Ты ещё сказал, они в карман не влезут. Так вот, это было не пиво.
      — А что?
      — Энергетический напиток. «Бустер», как говорит продвинутая молодёжь. Прикинь, да? Названия одинаковые у пива и у этой дряни — «Ред Булл». Маленькие такие банки, двести пятьдесят миллилитров, в карманах были у него — две полные, одна пустая. Впрочем, это, наверно, не важно?
      — Чёрт знает что, — пожаловался я. — Олег, я уже сам не понимаю, что важно, что не важно. Но всё равно спасибо, что хоть это узнал.
      Олег вздохнул и заговорил опять. В его голосе зазвучали просительные нотки.
      — Жан, не дурил бы ты… А, ладно, хрен с тобой — поступай как знаешь. Два дня и в самом деле подождут. Нет, но всё-таки как ты выбрался? Гудини хренов…
      — Олег, два дня, я обещаю. Потом я позвоню. Пока.
      — Бывай. Осторожней там.
      Я едва не рассмеялся, вспомнив анекдот про киллеров: «Может, с ним случилось чего?» Да-а… Уж кому-кому сейчас заботиться о моём здоровье, только не ментам!
      Едва я отключился, на пороге возникла Танука, завернувшаяся в широкое пляжное полотенце с дельфинами.
      — Ты с кем разговаривал? — подозрительно спросила она, сдувая с глаз непокорную вишнёвую прядь. С волос у неё капало.
      — Не важно, — отмахнулся я.
      — Нет, важно! — Она протянула руку. — Дай телефон.
      — Зачем тебе?
      — Дай, говорю!
      Подцепив лакированным ногтем заднюю крышку, девчонка прямо так, не выключая, вскрыла аппарат, вынула батарею и достала сим-карту.
      — Ну и какого чёрта? — осведомился я, вертя в руках бесполезный мобильник.
      — Нас, может быть, по всей области ищут, а ты звонишь кому попало! Ты знаешь, что отследить звонок по мобильному ментам раз плюнуть?
      — Это не я звонил, это мне звонили.
      — Кто?
      — Свой чел в милиции.
      — Там своих не бывает… Ты трубу-то включи.
      — Да на кой она мне без карты? И потом, вдруг её и так запеленгуют?
      — Не запеленгуют. Всё равно включи на всякий случай.
      — Да зачем?
      Танука наклонилась вперёд, прищурилась и заглянула мне в глаза.
      — А ты знаешь, что если набрать вместо номера «звёздочка-точка-звёздочка», то все мобильники в мире зазвонят одновременно?
      — Да ну?! — изумился я.
      — Стопудово!
      — Да на фига это надо?
      — Ну, не знаю. Можно, например, разом весь мир послать на. Хочешь?
      На секунду я опешил, правда, мне тут же в голову пришло одно соображение.
      — Погоди, погоди… это ж каких денег будет стоить! И потом, у каждого высветится мой номер.
      — А у тебя же нет карты! — рассмеялась Танука и торжествующе повертела симкой у меня перед носом — так дети дразнятся. — Нет номера — нечему и определяться. Понял? На, держи. Только в телефон не вставляй, понял?
      И она ушла, оставив меня в смятении и растерянности. Я немедленно включил трубу, набрал «*.*», как в рабочей строке на компе, и почувствовал облегчение, когда из этой затеи ничего не вышло.
      Симку я спрятал в телефон, под крышку батареи.
      Было уже довольно поздно, когда пришёл Андрей, потом его родители, я выбрался из ванны побритый и посвежевший, и мы сели ужинать. Андрей соорудил роскошную яичницу с колбасой, картошкой, помидорами и луком. Хватило бы на всех — сковородка была диаметром с грампластинку, но Танука оказалась права: несмотря на аппетитный вид и запах, мне кусок в горло не лез. Я через силу сжевал ломтик поджаренного хлеба, выпил чайничек зелёного чаю и почувствовал, что сейчас усну прямо за столом. Заметив моё состояние, меня препроводили в комнату и уложили на диване. Однако когда я уже засыпал, взгляд мой упал на комп, и я вспомнил ещё об одном деле.
      — Андрей, — позвал я, выйдя в коридор, — у тебя есть выход в Интернет?
      — Вообще-то, есть. Только по карточке. А что?
      Прозвучало это неуверенно, будто парень оговаривал условия, но я ещё при первой встрече заметил, что он злоупотребляет словом «вообще-то», и решил не обращать на это внимания.
      — Мне бы почту проверить.
      Он кивнул.
      — Проверяй. Там пароль открытый, включай и заходи.
      Я нацепил очки, запустил машину, вышел в Сеть и проверил почтовый ящик. Новых сообщений не было, если не считать полусотни спамовых рассылок. Я уже собирался отключиться, когда мне в голову пришла ещё одна мысль. Я вышел на поисковик, набрал в окошке: «Танука». Как и в прошлый раз, выскочили ссылки. Поразмыслив, я набрал в поисковой строке: «стихи», задал опцию «искать в найденном», и вскоре в поле зрения осталось два десятка сайтов, из которых я выбрал один — большой портал, где тусовались всякие писатели, поэты и прочие сетевые «гении». И там действительно нашёлся раздел за подписью «Танука».
      Стихотворений оказалось десятка два. Наугад я стал открывать и читать одно за другим и вскоре понял, что имел в виду Севрюк, когда не пожелал их обсуждать. Стихи были вполне традиционные, местами даже талантливые. Я не очень разбираюсь в поэзии, но, во всяком случае, способен отличить, когда произведение «цепляет», а когда нет. Танукины стихи определённо «цепляли»: уверенный слог, сильные образы, живые, искренние чувства. Вот только, как бы это помягче выразиться… Скажем так: при этом они были эротическими, если не сказать «порнографическими», с уклоном в мазохизм и фетишную готику. Обычное сетевое хулиганство, хотя и с изрядной долей абсурда и чёрного юмора. Стихов из песен, о которых говорили мне Хельг и Севрюк, я не нашёл, сколько ни искал. Должно быть, тут она использовала другой псевдоним или вовсе не решалась их публиковать. Хотя после такого… Не знаю, не знаю. Как-то не вязался хрупкий облик моей юной спутницы с образом разнузданной сексуальной экстремалки, какой она представала в стихах… Впрочем, люди в своём творчестве часто воображают себя не теми, кто они есть. Взять, например, Козьму Пруткова. Или Омар Хайям, который славил в своих рубаи гульбу, винопитие и откровенно хулиганил, а сам капли в рот не брал и вообще был математиком, философом и звездочётом при дворе какого-то калифа или шаха. Так и тут. В любом случае что-то знакомое прорывалось сквозь эту маску, искало выхода — некое потерянное маленькое существо, отчаянно жаждущее любви и жёсткой, надрывной, иногда почти нечеловеческой привязанности и участия.
      В задумчивости я закрыл браузер и некоторое время тупо смотрел на выскочившее внизу окошко с надписью «Планировщик готов», недоумевая, при чём тут готы. Потом до меня дошло. Я решил, что с меня хватит, и выключил машину. Снял очки, потёр глаза и чуть с перепугу их не выдавил, когда часы отбили пол-одиннадцатого.
      Спать хотелось неимоверно.
      Послышались шаги, и в комнату заглянул Андрей.
      — Всё в порядке? — спросил он.
      — Да, спасибо, — кивнул я и решился ненавязчиво прощупать обстановку: — Какие у нас планы на завтра?
      — На завтра? Ну, вообще-то, как договаривались: с утра просыпаемся — и на реку, — объявил тот, как о чём-то само собой разумеющемся. — Тебе что-нибудь нужно?
      Я замялся, не зная, как на это реагировать.
      — Ну, если у тебя найдётся всё необходимое…
      — Найдется.
      Что ж, подумал я. «Бродить так бродить», как сказал Моисей. Рискнём, посмотрим, что они ещё задумали.
      — Ну, — ответил я, — тогда спокойной ночи.
      — Спокойной ночи, — пожелал мне Андрей, и дверь за ним закрылась.
      Я погасил торшер и уснул прежде, чем моя голова коснулась подушки.

      Ненавижу загадки! Терпеть их не могу — все эти заговоры, секреты, исторические расследования, тайны и прочие головоломки. И в детстве их недолюбливал, и сейчас не люблю. Возможно, отчасти поэтому из меня не получилось хорошего врача — необходимость выявить болезнь, поставить диагноз всегда меня раздражала: я ни разу не ошибался, но чувствовал себя потом как выжатый лимон. То же и работа в милиции, пусть даже банальным фотографом. Другое дело — смотреть по телику викторины или передачи про загадки древних цивилизаций: там, даже если не знаешь ответа, тебе предложат десять версий и в итоге объяснят, кто дурак. По этой причине я ненавижу экзамены и зачёты — я, как Черчилль, люблю учиться, но терпеть не могу, когда меня учат. А мучительное осознание, что с тобой происходит что-то непонятное и это тянется и тянется, для меня совершенно невыносимо. Поэтому засыпал я с мыслью: уж скорее бы всё это кончилось. Но что «это» — по-прежнему было не ясно.
      Часы на стене оглушительно, как в медный таз, отбили полседьмого, и я проснулся. За окном палило солнце и свистели птицы, с кухни доносился приглушенный звон посуды. Я прислушался к ощущениям. Голод немного утих. Впрочем, утром у меня всегда нет аппетита — организм ещё не проснулся. Я встал; шатаясь, прошёл в ванную, умылся и почистил зубы пальцем. Подумал, что зря не купил зубную щётку, но, с другой стороны, тратить Танукины деньги тоже надо аккуратно: бог знает, как у девчонки с финансами.
      Зяба и Танука встали, видимо, давно: когда я оделся и явился на кухню, они там пили чай, ели бутерброды и выглядели бодрыми и свежими. Волосы у девчонки чуть посветлели после душа, но всё равно их анимэшная, кондитерская яркость бросалась в глаза, как аварийный стоп-сигнал. Ладно, вздохнул я, один раз маскировка сработала, а дальше, будем надеяться, под бейсболкой их не заметят. Коридор загромождали два рюкзака — побольше и поменьше, и зелёный мешок, в каких перевозят каркасные байдарки. Красный Танукин рюкзачок, лежащий сверху, больше походил на кошелёк и выглядел игрушечным, ненастоящим.
      — Присаживайся. — Андрей кивнул на табуретку и придвинул мне чашку и чайник. — Пей чай, скоро выходить. Немного проспали, но ничего, в пути нагоним.
      — Проспали? — Я непонимающе нахмурился и снова глянул на часы. — Так ведь ещё и семи-то нет, куда проспали-то?
      — Чем раньше, тем лучше, — философски сказал тот и спросил, скорее для проформы, чем из интереса: — Есть хочешь?
      — Не очень.
      Тёплый чай падал в желудок, как раскалённое олово, я пил его и морщился, невольно прислушиваясь: после каждого глотка в ушах возникал слабый перезвон, комариный писк на границе слухового порога. Так, бывает, сидишь-сидишь в полнейшей тишине, читаешь книгу, и вдруг, будто в голове включают тумблер: щёлк! — и возникает этот странный звук — смодулированный, «белый», как помехи в телевизоре. И непонятно, откуда он идёт — как ни верти головой, не удаётся обнаружить его источник. И холодок по спине. А он продлится пару минут и стихает. Вот как сейчас.
      Хреново мне, с грустью подумал я: колотит всего…
      Так, размышляя, я едва сумел запихнуть в себя ломтик бородинского с «омичкой» и половинку яблока, после чего опять ощутил тошноту и от дальнейшей трапезы решил воздержаться. Андрей заправлялся, как десантник перед рейдом, — плотно и основательно. Танука, как плохой цыплёнок, отщипывала сыр, запивала его кофе, большими глотками, и рисовала лягушек на листке бумаги огрызком зелёного карандаша. Лягухи были важные, распученные и все как одна улыбались. Сахару себе в стакан Танука опять положила семь или восемь ложечек. А ведь сладкого не ест… Воистину, странное создание!
      К семи ноль-ноль мы покончили с едой, помыли посуду, подхватили вещи и в темпе выкатились на улицу. Рюкзак мой, несмотря на свою величину, оказался довольно лёгким — Андрей ступал заметно тяжелее. Мешок несли с двух сторон, за ручки. Вопросов я не задавал, и так всё ясно — едем к реке. Меня это вполне устраивало: где ж прятаться эти два дня, как не в лесах?
      День обещал быть чудесным (погода, во всяком случае). Стёкла очков у меня и у Андрея были совершенно тёмными, а Танука напялила свои, стрекозиные. За каких-то полчаса автобус подбросил нас до моста, мы спустились к реке и принялись собирать байдарку. Здесь, чуть ниже плотины, Яйва была спокойна и неширока. Ещё не кончился паводок, луговина оставалась топкой, проходы к воде истоптали коровы. Лёгкий ветерок рябил зеркальную гладь и гнал по небу облака. Синяя с оранжевым байдарка была старенькой, в заплатах, но ещё надёжной. Вам покажется странным, но это меня успокоило: сразу видно, что чувак не новичок в походах. И собирал её Андрей уверенно и ловко, лишь иногда поправляя очки; моя помощь почти не требовалась. И он всё время говорил — о реке, о погоде, о городе, о своей работе и друзьях. Остановить его было практически невозможно, да я и не пытался.
      Танука разулась и бродила по мелководью, что-то высматривая на дне. «Как вода?» — окликнул её Андрей. Танука показала ему большой палец. Вообще, как только мы добрались до реки, Танука сделалась задумчива и молчалива. И раньше не особенно общительная, сейчас она и вовсе замкнулась, ходила, глазела на небо, на воду, подбирала камешки, и только раз попросила меня смазать ей спину, то ли от загара, то ли для него. Растирая желтоватый, пахнущий кокосом крем по острым девичьим плечам и лопаткам, я чувствовал, как она напрягается от моих прикосновений и потом расслабляется. Худенькая, угловатая, в смешном подростковом бикини с рисунком в синюю шотландку, она выглядела сущим ребёнком. К тому же малиновые волосы, купальник и шипованный ошейник — диковатое сочетание… Я поймал себя на мысли, что совершенно не воспринимаю её как женщину. Наверное, это неправильно: в её возрасте девочки стремятся выглядеть старше, и такое отношение может только обидеть. Я вздохнул и решил об этом не думать: пусть всё идёт как идёт.
      Вдвоём мы отнесли байдарку к воде и погрузили рюкзаки. «Шампанское бить не будем», — пошутил Зебзеев. Я взял одно весло, Андрей второе, и мы двинулись вниз по течению. Так сказать, двое в лодке, не считая Тануки — её, как единственную зрячую в нашей компании, назначили вперёдсмотрящей. Она залезла на нос, развернула бейсболку козырьком вперёд и принялась высматривать топляки. Здесь было неглубоко, солнечные лучи проникали до дна, и там повсюду виднелись чёрные, прогнившие брёвна в зелёных космах. Ветер был попутным и не сильным. В воздухе носились слепни. Берега, заросшие осокой, таволгой и стрелолистом, обманчиво неспешно проплывали мимо, и только вблизи становилось ясно, как быстро мы движемся.
      Итак, вниз — вниз по реке! Налегке, не напрягаясь, в два весла — четыре лопасти, на старенькой байдарке с худенькой девчонкой в качестве носовой фигуры… Ей-богу, в этом что-то было! Я не ходил на байдарках со студенческих времён и уже подзабыл, как пьянит ощущение движения по водной глади, брызги и свежий ветер, пахнущий травой и соснами. Один мой друг любит говорить, что только на воде чувствует себя человеком, и сейчас я готов был с ним согласиться.
      — Не рви, тебе и так досталось, — посоветовал Андрей минут через пятнадцать. — И не гони волну: вообще-то, спешить нам некуда, байдарка ходкая, я один справлюсь. Тут главное — стремнину поймать, а там она сама пойдёт. Будет поворот, наляжем, а так-то река спокойная. Ты лучше за «расчёсками» смотри: хлестнёт по глазам, никакие очки не спасут.
      — Да я ж не вижу ни фига! — возмутился я.
      — Я тоже. Эй, на носу! — позвал Зебзеев. — Танука! Ты предупреди, если что.
      Та кивнула. Она трогала воду и задумчиво смотрела то вперёд, то на своё отражение, как любят девчонки. С передней банки мне было видно и «оригинал», и «копию». Вода съедала краски. Серая в тени и ярко-голубая на свету, она отражала неодинаково, но так и этак отражение оставалось бесцветным, чёрно-белым. Странно, подумал я, сколько лет смотрел, а этого не замечал.
      Река была пустынной. Даже странно становилось, что здесь, совсем рядом с громадным промышленным центром, сохранились такие нетронутые места. В субботний день я ожидал наплыва отдыхающих, машин, моторных лодок (река-то вполне судоходная), но нам не встретился никто.
      — Такая вот у нас речка, — услышал я голос Андрея из-за спины и вздрогнул: он будто мысли мои прочёл. — Ага. Вообще-то, раньше по ней лес сплавляли, ещё лет десять назад, валовым методом — потом его запретили. Да и лес повырубали… А сейчас наросло. Вода прибыла, рыба вернулась, птица завелась. Живём, значит.
      — Туристов много, небось? — предположил я.
      — Туристов? Нет, туристов мало.
      — Почему?
      Андрей задумался.
      — Ну, если кто пешком, так кругом сплошные заливы, плавни, от деревни до деревни — лес, болота, фиг пройдёшь. А если по воде, то река слишком спокойная, течение слабое. Сам знаешь, как на сплав идут: либо с бабами, толпой, либо экстремалы. Первые грести не любят — им бы только сидеть, красотами любоваться, а вторым пороги подавай, а где тут пороги? И мест для стоянок мало. Не, турья здесь нету. Если и встретишь кого, так всё больше местные: грибники, рыбаки да ребята из соседних деревень. Тоже та ещё братия, конечно, но вообще-то народ простой, оседлый, им резвиться нет резону: знают же, что если что — найдут и наваляют.
      Информация эта мне понравилась. Вообще, не люблю эту братию, туристов. Говорят, в России две беды — дураки и дороги. Так вот, фиг: если они объединяются, получаются туристы. Летом даже зверя нечего бояться — летом зверь спокойный, сытый, к человеку ни за что не подойдёт. Так что, самое опасное существо в лесу — человек, особенно пьяный. Потому в походы и ходят кучей (гуртом, как известно, и батьку бить сподручней). Выходит, зря я всю дорогу присматривался к поклаже, боясь обнаружить там своё извечное походное проклятие — гитару. Тоже хорошо, а то при одной мысли, что надо будет петь очередную байду про то, как здорово, что все мы здесь, и всё такое, мне становилось дурно. Странно, что меня это раньше не раздражало. «Пока ты тренькаешь песни у костра — это одно, а глубже нырнёшь — совсем другое» — так или похоже говорил об этом Ситников.
      М-да. Похоже, я уже «нырнул».
      Интересно, как он, пришёл в себя или нет? Надо будет сходить в больницу, узнать, как дела, когда вернусь.
      «Если вернусь», — поправил я себя. А то вдруг я теперь до конца жизни обречён бегать по лесам?
      — Топляк! — подала голос Танука. — Мальчишки, там топляк! Гребите влево.
      Я схватился за весло. Лёгкое судёнышко, реагирующее на малейшее движение, заставляло слушать своё тело. Слабость уже не чувствовалась, мышцы разогрелись и приятно зудели, кровь быстрее бежала по жилам. Сверху палило солнце, от воды исходила бодрящая прохлада. Я грёб и ощущал, как исчезает давящая тяжесть в груди, будто открылись засорившиеся клапаны и из души уходит всё наносное, пустое и никчёмное.
      Лишь только мы покинули Пермь, напряжение стало спадать, но город отпустил меня не сразу, держал до последнего. И только здесь, среди воды, деревьев, трав и вековых камней, он оказался бессилен. Ещё болела голова, но даже эта боль была приятна; как хорошая усталость, она усиливала ощущение жизни, не позволяла отвлекаться и размениваться на мелочи. Я впервые за много лет чувствовал, что живу. От запахов воды, трав и сосновой смолы накатывало ощущение детства. Когда-то давно, ещё на втором курсе, я сжёг носоглотку формалином, сенная лихорадка довершила дело, и с тех пор я забыл, как пахнет мир. И только сейчас начал понимать, как это, оказывается, важно. (Помимо прочего, все мои девчонки обижались, если я не замечал их новые духи и всё такое, а я их попросту не чувствовал.) Вряд ли обоняние за десять лет восстановилось полностью, но что-то определённо начало пробиваться. Я смотрел на небо, нереально синее, и опять с удивлением думал, что только в детстве видел его таким ярким и прекрасным. Впрочем, это не красивый образ, тому есть вполне реальное объяснение: синюю часть спектра человеческий глаз воспринимает хуже всего, а хрусталик — единственный орган, который начинает стареть ещё в утробе матери.
      Иногда я всё-таки жалею, что я врач: нельзя всё время раскладывать по полочкам весь мир вообще и человека в частности — не остаётся места для чуда, восхищения.
      А может быть, и для любви.
      Надо было идти на юрфак.
      Мы гребли часов пять или шесть, останавливаясь, только чтоб перекусить и сбегать, как говорится, «девочки — направо, мальчики — налево», миновали две деревни и после очередного крутого поворота остановились на правом берегу, где в Яйву, разливаясь топким озерцом, впадал безымянный ручей — идеальная стоянка для байдарки. Рядом обнаружились кострище у поваленного дерева и утоптанная площадка для палатки. Ковёр травы и мха под ногами был плотен и разнообразен, хотя я распознал только плаун, бруснику и щитовник. Когда-то очень давно сюда вела дорога, теперь от неё остались только две заросшие подлеском колеи. В десяти шагах от берега, под сенью старых сосен темнел большой обломок серой скалы. Было тихо и прохладно — так тихо, что хотелось закрыть глаза, чтоб лучше слышать эту тишину, и так прохладно, что мне после долгой и утомительной нагрузки хотелось лечь и больше не вставать. Но надо было обустраиваться — разгружать байдарку, искать дрова, разводить костёр. На мою долю выпал поиск дров. Я провозился с полчаса, выламывая сушняк и собирая лапник, а когда вышел к лагерю, на полянке уже плясал огонёк, байдарка сушилась кверху днищем, а Андрей распаковал рюкзаки. Девчонки не было.
      — Танука где? — спросил я, сваливая деревяшки у костра и отряхивая ладони.
      Зебзеев неопределённо пожал плечами:
      — Ходит где-то.
      — Надолго мы тут?
      — Если не понравится, дальше поплывём, — сказал он. — А если получится, останемся на ночь.
      Интонации, с которыми он это произнёс, были странные, и я подумал, что смысл фразы ускользнул от меня. Впрочем, думать было лень.
      Ладони мои были липкие, в смоле. Я одолжил у Андрея мыло, спустился к реке и стал плескаться. Июнь близился к концу, вода нагрелась. Я подумал, не искупаться ли целиком, и решил подождать — устал я, да и плавки не сообразил купить. Я вымыл руки, шею, сполоснул лицо и некоторое время сидел без движения, слушая, как плещется о песок мелкая волна, и наблюдая, как вьётся над прибрежными зарослями мошкара. Кроссовки мои погрузились в ил и стали промокать. Медленно, хрустя суставами, я развязал шнурки, стянул одну, другую, ступил босыми ногами на берег — и тут услышал голоса.
      Известно, по воде звук расходится дальше и быстрее, чем по воздуху. Я наклонился к воде — голоса стали яснее. Пели песню. Мотив был знакомый, но, видимо, поющие были далеко, слов я не разобрал, а вскоре и песня кончилась.
      Та-ак, подумал я. Выходит, без непрошеных гостей нам всё-таки не обойтись! Ошибся, значит, проводник-то наш. По логике, рыбак орать не станет, стало быть, турьё плывёт. Ну что ты будешь делать, а? И тут от них спасенья нет! Я подумал, не сказать ли Андрею, но решил не поднимать тревоги раньше времени, вновь наклонился освежить лицо и услышал, как плывущие опять затянули своё. Голоса в этот раз звучали ближе и разборчивей. Я стряхнул с ладоней капли и прислушался.
      На чём ты медитируешь, подруга светлых дней?
       Какую мантру дашь душе измученной моей?
       Горят кресты горячие на куполах церквей,
       И с ними мы в согласии, внедряя в жизнь У Вэй!
      Я не поверил своим ушам: БГ! Эти люди пели Гребенщикова, «Русскую Нирвану»!
      Между тем песня приближалась. Её было слышно уже вполне ясно, для этого даже не нужно наклоняться к воде.
      Сай Рам — отец наш батюшка; Кармапа — свет души;
       Ой, ламы линии Кагью — до чего ж вы хороши!
       Я сяду в лотос поутру посереди Кремля,
       И вздрогнет просветлённая сырая мать-земля!
      Пели вроде парни — двое или трое, нестройно, но с большим воодушевлением. Настроение моё резко улучшилось. Вам покажется странным, но почему-то я по жизни убеждён, что гопота, вообще плохие люди, просто так, ради удовольствия, Гребенщикова петь не станут и вообще вряд ли знают, кто такой Кармапа и что такое «Линия Кагью».
      А плывущие продолжали наяривать в три глотки:
      На что мне жемчуг с золотом? На что мне art nouveau?
       Мне, кроме просветления, не нужно ничего.
       Мандола с махамудрою мне светит свысока —
       Ой, Волга, Волга-матушка, буддийская река!
      С последними словами из-за поворота выше по течению вынырнула маленькая надувная лодка — браконьерский зелёный «Нырок» с автомобильной камерой на буксире. Камера, судя по размерам, была от трактора «Кировец». Лодочка сидела глубоко и шла неторопливо. В ней было двое — один работал вёслами, другой восседал на корме и обозревал окрестности в большой бинокль. Из углубления камеры тоже торчали чьи-то пятки и косматая голова. Я прищурился, даже слазил в карман за очками, но лодка была ещё слишком далеко. Впрочем, каким-то шестым чувством я и так знал, что это там за три мудреца в одном тазу.
      По Яйве плыли ГосНИОРХовцы.
      Так оно и оказалось. Вскоре лодчонка приблизилась, сидевший на корме опустил бинокль, и стало видно вьющиеся светлые волосы — то был Валерка. На вёслах сидел писатель в камуфляжной куртке с засученными рукавами — я узнал его даже со спины по вихрастому затылку, а торчащие из камеры конечности и голова наверняка принадлежали Кэпу — в одной руке он сжимал бутылку, в другой бутерброд.
      — Эй, на барже! — прокричал я. — Далеко собрались?
      Севрюк (блин, как его имя-то?) обернулся, разглядел среди прибрежных зарослей меня, засуетился и налёг на вёсла, разворачивая лодку. Валера навёл на меня бинокль, расплылся в улыбке и помахал мне рукой.
      — Жан, ты? — прокричал Севрюк, подгребая ближе. — Какими судьбами? У тебя тут можно причалить?
      — Отчего нет? — Я сделал радушный жест. — Причаливай.
      — Ты один? Или Танука тоже с тобой?
      — Со мной, со мной. Вы что тут делаете?
      — Как что? Работаем. У нас экспедиция, контрольный облов, я потом расскажу. Э… где здесь… Ха, да тут ручей! Славно. Серёга, Валера! Приготовьтесь: высаживаемся!
      Он сделал ещё несколько гребков, и резиновый нос лодки мягко въехал в берег. За ней последовала камера. Биологи попрыгали в воду и быстро-быстро стали выгружать поклажу. Кэп извлёк из камеры что-то сетчатое, на двух палках («Гамак!» — решил я, но это оказался мальковый невод), прошёлся вдоль узкой песчаной полосы, измеряя глубину, и довольно встопорщил бороду. Крупный, высокий, в огромных семейных трусах с утятами, с волосами и бородой, Кэп сейчас походил не на Карла Маркса, а скорее на Порфирия Иванова.
      — Бухта удобная… — как бы про себя заключил он, напомнив мне мультяшного Билли Бонса. — Пожалуй, мы пройдёмся пару раз. — Он обернулся к Севрюку: — Тебе подходит?
      — Да, вполне, — не оборачиваясь отозвался тот. Он как раз проверял какие-то сачки и расставлял рядками на песке белые пластмассовые баночки для проб. — Сами справитесь?
      Кэп фыркнул: «Есессно!» — и начал разматывать невод, а Севрюк наконец выкроил минутку, чтобы подойти. Мы пожали руки.
      — Привет бойцам невидимого фронта, — поздоровался я.
      — Здорово, Жан. Неважно выглядишь.
      — Ты тоже не цветёшь… Я слышал, грабанули вас?
      — Да, был налёт. — Севрюк поморщился и непроизвольно потрогал синяк под глазом. — Правда, дурацкий какой-то: всех уже переловили. Но кража кражей, а работы никто не отменял. Да… А ты заинтриговал меня! — вдруг признался он.
      — Чем?
      — Да гитаристами этими. Я много думал. Кое-какие мысли в голову пришли. Хорошо, что я тебя встретил. Хотелось кое-что обсудить, а телефона ты не дал.
      Кусты за моей спиной раздвинулись. Оттуда вышла Танука с котелком, помахала Севрюку, кивнула остальным, зачерпнула воды и ушла. За нею, привлечённый суетой и шумом, показался Андрей.
      — Кто там, Жан? Хм… Привет, — поздоровался он. — Вы откуда будете, ребята?
      — Они из института, — поспешил представить я. — Изучают реку.
      — А, — понимающе кивнул тот. — Постой-ка, постой… — Он прищурился. — Вадим?
      Я закряхтел. Однако, и эти двое знакомы! Ну, дела… Попутно возникло желание треснуть себя по лбу: ведь верно — Севрюка звать Вадим. Ох уж эти украинские фамилии — начисто перебивают имя.
      — Андрей! — Писатель удивлённо вскинул руку. — И ты здесь? Что это вы удумали?
      — Да вот, сплавляемся. Решили отдохнуть. А вы надолго? Ночевать тут будете?
      Севрюк покачал головой:
      — Нет, это вряд ли. Разве что посидим с вами до вечера, а то до послезавтра нам ещё три точки надо обловить… О, у вас байдарка! Слушай, можно взять? Ребята сплавают на отмель, пока я сети ставлю. Так быстрей управимся. Можно?
      — Ладно, берите.
      — Вот спасибо! Кэп, Валера! Слышали? Хватайте байду и дуйте вниз, за Косые, на дальнюю отмель. Найдёте? Вот и отлично. Вперёд!
      — Есть! — отрапортовал Кэп таким тоном, словно хотел добавить: «пить» и «спать», после чего они прыгнули в байдарку и стремительно отчалили. Вообще, работали они быстро, слаженно, без суеты, напомнив мне метеорологов из фильма «Смерч» — был в них тот психованный кураж, свойственный увлечённым научным работникам. Думаю, случись сейчас мороз и снег, они бы всё равно полезли в воду.
      Зебзеев посмотрел на солнце.
      — Поужинаете с нами? — спросил он.
      — Погоди пару часиков — поймаем судачка, ушицы сварим.
      — Не надо ухи: Танука рыбы не ест.
      — Ох ты ж, верно, я забыл. Ладно, готовьте. И посмотри там, в синем рюкзаке, если какие продукты пригодятся, бросай в котёл. Только водку не трогай. — Он повернулся ко мне. — Жан, поможешь мне?
      — Да я сетей не ставил никогда, — признался я.
      — Это не беда, с сетями я управлюсь, ты только греби, — успокоил меня Севрюк и многозначительно добавил: — Заодно и поговорим.
      Вдвоём мы быстро освободили надувашку от остатков груза, на дне остались только три кучки сложенных капроновых сеток и камни для грузил. Я сел на вёсла, писатель примостился на корме, и мы отчалили. «Куда грести?» — спросил я. Севрюк неопределённо махнул рукой куда-то обратно, против течения и принялся высматривать подходящее место.
      Мы неторопливо двигались вдоль берега. Синие пластиковые лопасти вёсел бликовали в лучах заходящего солнца.
      — О чём ты хотел поговорить? — спросил я. — Только учти, тут со мной произошли кое-какие события, я тоже о многом успел передумать.
      — События, говоришь? — Севрюк с интересом посмотрел на меня. — Какие события? Рассказать можешь?
      — Ну…
      — Не темни, давай выкладывай. Я тебе не враг.
      Я вздохнул и стал рассказывать, начиная с того момента, как пропал Игнат и я впервые встретился с Танукой, и заканчивая тем, как я буквально провалился сквозь землю, а затем удрал из города на автобусе. Я говорил и говорил, опуская незначительные детали, а Севрюк то мрачнел, то усмехался и кивал каким-то своим мыслям.
      — Только ты учти, — сказал я напоследок, — я сам не могу разобраться, что тут настоящее, реальное, что — плод моего воображения, а что — кислотный трип. И вообще, наверное, я зря с тобой разоткровенничался — если ты тут ни при чём, помочь ничем не сможешь. Ну а если ты с ними заодно… Тогда вообще все разговоры ни к чему.
      Севрюк молчал, по-прежнему не глядя на меня.
      — Да, — сказал он наконец. — Я-то думал с тобой о музыке поболтать, а теперь, мне кажется, говорить надо совсем о другом… Ну-ка, греби вон к тому дереву, — неожиданно сказал он. — Кормой подходи, кормой.
      Я оглянулся. Писатель указывал на торчащие неподалёку три затопленные ивы. Оказалось, они и раньше привлекали рыбаков, даже, скорее, браконьеров — меж стволов намоталась забитая мусором капроновая сеть. Была она старая, изодранная и висела уже над водой — вероятно, её снесло течением в половодье. Я подогнал лодку, и писатель, чертыхаясь, долго кромсал эту сеть, бросая куски на днище лодки. Нож у него был узкий, с очень острым концом, я всё время боялся, что он сорвётся и пропорет лодку, но Севрюк был осторожен.
      — Проклятые китайцы, наделали всякой дряни, — ругался он. — Раньше как было? Сеть же денег стоила. Уж если потерялась и надзора нет, то браконьер её обязательно отыщет. А теперь? Китайская сетка, двадцатипятиметровка, стоит сто рублей, рыбу из неё фиг выпутаешь — ячея рвётся. Получается, сетка одноразовая, снесёт — дешевле новую купить. Вот и сносит. А потом всё лето рыба в ней запутывается и дохнет. За рейд штук пятнадцать таких брошенных сеток снимаем. Сволочи, ах, сволочи… Во всей Европе ловля этими сетями запрещена, и только у нас на всё плевать хотели… Блин, надо же, как намоталась — даже нож не берёт… Уф… Всё! Давай нашу ставить.
      Мы закрепили один конец сети на дереве, и я медленно повёл лодку вдоль берега вниз по течению. Стало не до разговоров: всё время приходилось работать вёслами то туда, то обратно. В полном молчании Севрюк поставил одну сеть, вторую, привязал и опустил на дно булыжники, после чего сел на вёсла вместо меня и стал грести к другому берегу. Я перебрался на корму.
      — Одно могу сказать тебе точно, — начал он, делая небольшие паузы между гребками. — Танука не подсыпала тебе никакой дряни — ни грибов, ни травки, ничего такого.
      — Почему ты так в этом уверен? У Игната я нашёл пакет с травой.
      — А ты не задумывался, как это странно: парень травкой балуется, а едет с друзьями за город — и не берёт с собой травы, чтоб раскумариться? А? У нас, между прочим, здесь не Азия, и конопля на каждом углу не растёт. Нет, Жан, я думаю, как раз Танука его и отвадила: она ж это терпеть не может. А и захотела б ширануться, всё равно бы не смогла — у неё же куча аллергий! Она у меня после сыра с грибами два дня кашляла… Нет, я Тануку не один год знаю: она никогда не пойдёт на такое.
      — Тогда откуда это всё — видения, гитара… предчувствия… Откуда?
      — Всякое бывает. Ты когда-нибудь сеанс гипноза видел? У людей обнаруживаются странные способности. Они рисуют, говорят на незнакомых языках, начинают играть на музыкальных инструментах… Ты же много раз слышал Игната.
      — Да, но меня ж никто не гипнотизировал!
      Севрюк усмехнулся:
      — Я бы на твоём месте не говорил об этом так уверенно. Видишь ли, Танука… она странная. Блин, как бы объяснить… В общем, в её присутствии у людей обостряются их свойства… нет, не то, не свойства — личные качества. Да. Скрытые и явные способности. Ты понимаешь меня?
      — Да ну, какая ерунда! — Я не знал, смеяться мне или плакать. — Такого не бывает.
      — А пропадающих наколок тоже не бывает? — парировал Севрюк. — Вот ты давеча рассказывал, как у гопника на вокзале сердце прихватило. Десять против одного, у парня предрасположенность к инфаркту. А до этого, небось, скакал, не жаловался… козёл. В армии служил. А Танука рядом постояла, он бряк с копыт! Парни ж сами говорили, что раньше за ним такого не водилось.
      — Да как такое может быть?
      — Не знаю, — грустно сказал писатель, — даже не догадываюсь. Но факт есть факт. Ты пробыл с ней сколько-то времени и начал видеть странные вещи, играть на гитаре как бог, ходить сквозь стены… Кстати, насчёт стен. Там, в участке, ты вполне мог потерять сознание. Задохнуться в дыму. Допустим, тебя вынесли на улицу, оставили без присмотра. А ты пришёл в себя, на автомате спустился в подвал… Всё остальное тебе привиделось. Впрочем, может, и нет. Вдруг у тебя талант ходить сквозь стены!
      — Издеваешься? Да… — Я задумался. — Мне б такие способности, как у неё! Это ж любого человека можно гением сделать!
      Писатель вздохнул и задумчиво проводил взглядом проплывающие мимо листья кувшинок.
      — Эх, слышала б тебя сейчас Танука. Для неё это не дар, а проклятие.
      — С чего бы это?
      — Да с того, что есть побочный эффект! У всех, кто с ней общается, потом случаются несчастья. Неприятности. У одних — так, ерунда, у других посерьёзнее. Люди разные. Кто-то в душе — художник, поэт, музыкант. А у другого за душой и нету ни фига, кроме скрытой агрессии и наследственной предрасположенности к инфаркту…
      — Ну и ну… — Я не на шутку озадачился. Раз такое дело, не случилось ли чего и с нашим тишайшим Толиком после той встречи у библиотеки? Надо будет позвонить ему, когда вернусь. — Так это что ж получается? Кто она тогда? Демон?
      — Демон? — Севрюк усмехнулся. — Ну, это ты загнул! Нет. Я думаю, в мире искусства для таких существ есть другое… э-э-э… определение.
      — Какое?
      — Муза, — произнёс писатель. Я поперхнулся собственными словами и ошарашенно умолк. — А насчёт остального ты лучше у Зябы спроси — он тебе объяснит.
      — Почему? Потому что он шаман?
      — Нет, просто он знал её первого парня, того, который погиб.
      — У неё парень погиб?!
      — А, так она тебе ничего не рассказывала? Нет? Ну так и я не буду.
      — Нет уж! Начал, так договаривай, — потребовал я.
      — Да я и сам толком не знаю. Знаю только, что он был поэт. Талантливый малый. Вообще, гнусная была история. У него родители прямо бесились оттого, что у них сын «тунеядец». Убить его готовы были, угрожали, заявления писали на него…
      — Какие заявления? — растерялся я.
      Писатель грустно рассмеялся и упустил весло. Меня обдало брызгами.
      — Ой, извини… Что ты хочешь от поколения, которое засудило Бродского? Они из деревни были, отец — механизатор, мать — доярка, так что, сам понимаешь, это был полный совок. Люди крутые, по-старинному твердолобые. Прокляли любимого сына, когда узнали, с кем он. Ханжи, лицемеры — законченный продукт совкового воспитания. Они на него столько дерьма вылили… А, что тут говорить…
      — И как он погиб?
      — Попал под товарняк. Никто не знает, случайно или он сам под поезд кинулся. Его два месяца искали, почти всё лето, а тело в морге лежало неопознанное… Ты только Тануке не говори, что я тебе рассказал. А то она с тех пор не общается ни с кем. Я так удивился, когда она тебя к нам привела. Есть у неё пара-тройка друзей, подружки, но это так, не всерьёз. Обычно она снимает квартиры подальше от родителей и живёт одна. Нигде подолгу не задерживается. Рисует, стихи пишет. А если надо куда-нибудь выйти — глушит себя валерьянкой, лошадиными дозами, как Громозека. Она думает, так от неё меньше вреда.
      Мне вспомнился запах валерьяновых капель, густой, удушливый, пропитавший всю Танукину квартиру. Меня передёрнуло.
      — А как фамилия его была?
      — Ты не знаешь. Давно это было.
      — Когда?
      — Да уж лет пять или шесть… Тогда много народу перемёрло. Дурацкое было время. Миллениум!
      Тут наш разговор невольно прервался — мы как раз нашли второе подходящее место с большим топляком, к которому и привязали очередную сетку. Та, правда, спуталась, мы провозились дольше, чем в первый раз. А как поплыли дальше, я решил задать ещё один вопрос, который тоже давно вертелся у меня на языке.
      — Она поэтому такие стихи пишет?
      — А, так ты читал её стихи! Ну, в общем, да. Наверное, поэтому.
      — А при взгляде на неё не скажешь.
      — Н-ну… — неопределенно протянул Севрюк, щурясь на вечернее солнце. — Все психологи признают, что для современной жизни характерен эмоциональный дефицит. Люди недополучают эмоций. Отсюда все эти сериалы и боевики, отсюда увлечение экстримом, как в жизни, так и в любви. Необходимость переживания, но в безопасной форме. И потом, это ведь образ, в некоторой степени! Не надо принимать метафору за реальность. Актёр, когда играет роль, тоже входит в образ. Это её маска, за которой она прячется и от имени которой говорит. Как Урсус у Виктора Гюго говорил от имени медведя. Каждый вырабатывает свой образ, нет ни одного человека, который был бы идеально сам собой. Все отыгрывают роли. «Весь мир — театр, и мы в нём актёры»… Ты писал когда-нибудь? Вдохновение — загадочная штука. «Канал связи» у художника обычно перекрыт, это своего рода полупроводник, его только временами «пробивает». Приходит вдохновение — художник творит. А что Тануке делать, коль она и есть этот канал? Искать таланта нераскрывшегося, гения? Так он завтра, не приведи бог, отравится или под машину угодит! А скроешься, наденешь маску — понесёт вразнос: она же сама себе боль причиняет.
      — Ну, это уж совсем нехорошо получается. Это шизофренией попахивает.
      — Ты, брат, поосторожнее с эпитетами, — проворчал Севрюк. — А то признать человека сумасшедшим легко, а вот доказать обратное… Ты вот сам понять не можешь: на концерте ты играл или не ты, а на девку бочку катишь! Если рассуждать по-твоему, то всякий чел немного шизофреник. Вот и у бывшего Танукиного парня так же родители рассуждали — если им непонятно, значит, человек плохой, даже если он родной сын. И никаких тебе полутонов — либо чёрное, либо белое. Баб домой водит — бабник, баб домой не водит — гомосек… Хотя не виноваты они, если вдуматься, это общество у нас больное на всю голову. С этим ты, надеюсь, спорить не будешь?
      — Нет.
      — Вот и выходит — что пользы проводу от тока? Если ты постоянно на нервах, быстро дойдёшь до крайностей. Пишешь о любви — напишешь и о боли. Захочешь привязанности — получишь ошейник и цепи. Задумайся о боге — и познаешь дьявола… А она во всём стремится донырнуть до дна.
      — Почему?
      Писатель перевёл взгляд на воду, потом на меня.
      — Кто знает, — сказал он, глядя мне в глаза. — Может, потому, что подняться на поверхность можно, только оттолкнувшись от дна.
      — Странная она всё-таки. Зачем ей всё это — ошейник, волосы… стихи эти… а?
      Севрюк пожал плечами.
      — Кому странная, а кому оригинальная. Странности рано или поздно становятся нормой. Культурные рамки подвижны, вчерашние отклонения — это сегодняшние стандарты. Для тебя это блажь, а для неё самый серьёзный вопрос. Культурные «табу» рушатся с каждым днём. Раньше многое было не так. Девчонки носят серьги, красят губы, пудрятся, рисуют тени под глазами… Ерунда как будто. А если покопаться и выяснить, откуда что идёт? В древние времена губы красили, когда девочка становилась девушкой — цвет крови, понимаешь? То же и ногти. А уши прокалывали после замужества — это тоже был своего рода знак инициации. Тени под глазами — знак бессонной ночи; был такой своеобразный символ куртизанки, падшей женщины. Чахотка в девятнадцатом была болезнью высшего света, в итоге в моду вошла «аристократическая бледность». Весь имидж готиков — белила, чёрная помада, тени под глаза — всё взято из «вампирского» кинематографа двадцатых — Бэла Лугоши, «Вампир Дракула», «Кабинет доктора Калигари»… Суммируй, так сказать, полученные сведения в кратком обобщении. Всё со временем потеряло один смысл и приобрело другой. Так что никогда не спеши осуждать: жизнь меняется слишком быстро. За каких-нибудь десять лет столько всего появилось, даже я чувствую себя ископаемым, а мне всего тридцать пять! Столько слов поменяли значение, я уже боюсь книги писать: вдруг что не так. Ну кто бы мог подумать, что слова «голубой», «член», «трахать», «опускать» станут нецензурными? Хотя чего я трясусь… Матюги в газетах печатают, порнуха по Интернету гигабайтами, свободно, обнажёнка в кино и на сцене. Политики кидаются из крайности в крайность, то либеральничают, то мракобесят… Ошейник его, видите ли, раздражает… Давно ли тебя самого били на улице за длинные волосы?
      — Меня не били за длинные волосы. Я вообще не носил длинных волос.
      — Ну, не за это били, так за что-нибудь ещё.
      — Да при чём тут это! — Я поморщился. — Я о другом. Есть же какие-то традиции, обычаи… правила приличия…
      — «Традиции, обычаи, правила приличия», — передразнил меня Севрюк. — Поэт ты наш доморощенный… Традиция традиции рознь. Если их не ломать, не реформировать, общество загнивает. Ислам запрещает изображать людей, но на паспорт мусульмане фотографируются! Десять лет назад телевизор и компьютер православное духовенство однозначно отнесло к исчадию, а сегодня в каждом монастыре стоит персоналка. А обыватель — опора стабильного общества, потому его и возмущает, бесит всё непонятное: молодёжные движения, авангардное искусство, сексуальные предпочтения, мода, музыка, технические новинки… Вот и пойми, такие люди, как Танука, — это подрывание основ или движение вперёд? Кстати, ты слышал, наша пермская мэрия постановила взымать повышенный налог с артистов типа Земфиры или «Ночных снайперов» — они, видите ли, пропагандируют нетрадиционный секс и развращают молодёжь! И это при том, что кругом звучит блатной «шансон» и тюремную «романтику» не пропагандирует. Да… Это было бы смешно, когда бы не было так страшно.
      Он умолк. Некоторое время слышался только шелест листьев и плеск вёсел. Пока мы говорили, лодка дважды пересекла реку и опять вырулила на стрежень.
      — Что-то мы какими-то зигзагами движемся, — посетовал я и сам задумался, относится сказанное к плаванию или к разговору.
      — Кальмары прямо не плывут… — отшутился писатель. — О, смотри, — вдруг сказал он. — Цапля!
      Я посмотрел, куда он указывал, и действительно увидел в кустах большую серую цаплю. Она стояла там, провожая нас подозрительным взглядом, потом поднялась в воздух, сделала пару кругов и приземлилась впереди по курсу, откуда опять принялась наблюдать.
      — Цапли снова появились, — раздумчиво сказал Севрюк. — Долго их не было… Знаешь, а я ещё помню времена, когда рыбхозы специально выделяли особые деньги на закупку патронов, чтоб цапель стрелять, и бензина, чтобы гнёзда жечь.
      — Зачем? — опешил я.
      — Да какой-то дебил подсчитал и решил, что цапли вредят рыбному хозяйству, истребляют молодь рыб и всё такое.
      — И ты выжигал?!
      — Нет, — глухо ответил Севрюк, — я не выжигал. Но когда другие выжигали, я молчал. Молодой был, не хотел переть против «общественного мнения». До сих пор простить себе не могу. Вижу их — и попросить прощенья хочется.
      Возникла пауза. Я неловко откашлялся. У меня опять кружилась голова.
      — Слушай, а зачем вы здесь? Что исследуете?
      — Да видишь ли, один завод задумал сбрасывать отходы в Яйву. Типа они у них такие безобидные, а река такая большая, что вреда не будет. Суки, ах, суки, слов нет! Здесь же сотни заливов, рыбьи «ясли» — самые крупные нерестилища в бассейне Камы!
      Я хмыкнул:
      — Они что, чокнутые? Кто ж им разрешит!
      — Нет, почему? Десять лет назад это вполне бы прокатило — такая неразбериха была, что ты… А сейчас и правда не вышло. Экологи поставили вопрос, администрация заказала исследования. В итоге сбрасывать решили в Лёнву — это здесь, недалеко. Я был там. Мёртвая река, вода солёная, фенолом пахнет. Вся рыба кверху брюхом. А Яйву отстояли. Сейчас контрольные исследования, мониторинг. — Он посмотрел на воду, на берег, хмыкнул, перевёл взгляд на меня и невесело улыбнулся. — Так что путешествуйте, наслаждайтесь, пока можно. Скоро этого не будет.
      — Почему? — растерялся я.
      — А частная собственность будет! — не переставая грести, ехидно пояснил Севрюк. — Места здесь чистые, хорошие, от города недалеко. Понтовые места. Так что, если тут не сделают заказник, скоро всё это, — он указал на берега, — скупят какие-нибудь абрамовичи. И уж тогда ты тут не покупаешься, где хочешь не причалишь и вообще на лодке не поплаваешь — хрен тебя пустят сюда с твоей дурацкой лодкой. Будешь плавать по солёной Лёнве и дышать через тряпочку. Оно, может быть, и правильно, если говорить о туристах, но всё равно как-то нехорошо. А что делать? Что делать? Эх…
      Я с минуту смотрел на реку. У меня не укладывалось в голове, что всей этой красоты сейчас могло и не быть. Ещё меньше укладывались там писательские соображения насчёт грядущего торжества капитализма. Слишком много в них было иронии, слишком много горечи. Всё-таки наше поколение сильно ушиблено «переходным периодом». Прежние ценности в нас сумели порушить, но имплантировать новые не смогли. Наши убеждения, эстетика и этика, мораль и принципы — странная мозаика из кусков, противоречащих друг другу. Всё, что мы пытались строить в эти страшные пятнадцать лет, у нас отняли или разрушили. Все, кто не поступился совестью, сегодня в нищете или в земле. Воинствующая религия оказалась так же плоха, как воинствующий марксизм и атеизм. Мы приучили себя никому не верить, но от этого не стало легче. Мы не потерянное, мы — «растерянное» поколение. Мы разучились быть отличниками, но так и не стали неформалами — и то и это было для нас одинаково противным. Но середина эта оказалась отнюдь не золотая. И на наших спинах в дни сегодняшние с триумфом въехали совсем другие персонажи, и это наша вина, что мы их вовремя не разглядели. И сейчас, глядя на сидящего напротив Севрюка, я понимал, что он такой же, как я, и так же мало верит в справедливость и порядочность власть предержащих, политических кликуш и частного капитала. Но и альтернативы я не видел. Да и какая может быть альтернатива? Или нам тоже глотки драть за жирные куски? А что дальше? Реки крови, новый передел? Пытались уже, знаем — не поможет. Прав Оруэлл — в обществе лишь два элемента существуют вне закона: власть и криминал. Во время революции они меняются местами, и только. Всё прочее остаётся прежним, середина не выигрывает ничего. Нас упорно загоняют в угол — ценами, отсутствием жилья, нищенской зарплатой, дикими налогами, дурацкими законами, ментовским беспределом, изуверской медициной, подставными террористами, войной, тупыми телепередачами, в конце концов — элементарно — палёной водкой… Мы ничего не можем исправить и не сможем исправить. Даже если захотим — сделаем так же, может, чуть лучше или чуть хуже, но в итоге ничего не изменится. В юности каждый мечтает изменить мир, но чтобы изменить мир, надо прежде изменить себя. А этого никто не хочет потому, что в понимании многих изменить себя значит — изменить себе. И в итоге пружина сжимается, а мы всё терпим, терпим… Как-то живём. По закону получается, что если человек имеет собственность под землёй и хочет до неё добраться, мы обязаны дать ему возможность смести к чёртовой матери всё, что находится над его собственностью. Защитить от этого может только государство. Но что делать, если тот человек и есть государство? И тогда какая разница для простого человека, кто отнимет у него вот эту реку, этот дом, эту жизнь — заводское начальство или бандиты? Никакой.
      — Наверное, это хорошо, что мы опять встретились, — признал я. — Надо было с кем-то поговорить, разгрузить голову. А то я совсем запутался.
      — А случайных встреч не бывает.
      — Не понял… — Я снял очки и вгляделся Севрюку в яйцо. — Ты хочешь сказать, что вы с Танукой всё это… подстроили?
      — Боже упаси! — рассмеялся тот. — Ни в коем разе. Просто я говорю, что в этом мире ничего не происходит просто так. Вот я сейчас расскажу тебе один случай, очень давний. Был я влюблён в одну девчонку. А тогда я увлекался фотографией. Это сейчас ты этим никого не удивишь — у каждого второго цифровик в мобиле, но у меня тогда была плёночная камера, нормальная зеркалка. И однажды я сфотографировал свою девушку с подружкой — поймал их возле института. Нащёлкал кадров десять. Ну, моей-то отдать — не проблема. Но подружке ж тоже надо! А я ни адреса, ни телефона не знал, а спросить боялся: вдруг приревнует. Эх, молодость… — мечтательно произнёс он и улыбнулся своим мыслям. — Да… Так вот, однажды был дождь. Я пошёл за хлебом. Фотки лежали на столе. Я, сам не знаю зачем, сунул их в сумку. Пока я ходил, дождь сильней пошёл. Ну что мне было делать? Не топать же пешком! Я и двинул на остановку — какая-никакая, а всё-таки крыша. Подошёл троллейбус — я в него не сел, уже сейчас не вспомню почему. Полный был, наверное. Дождался второго, лезу в него и сразу — представляешь?! — сталкиваюсь с той самой девицей! Она: «Ой, Вадим, привет! А я у Ленки фотки видела, тоже хочу! Сделаешь?» А я глазами хлоп-хлоп, лезу в сумку, достаю фотографии: «Держи». Вот с тех пор я убедился, что ничего в этом мире не происходит без влияния Будды.
      — Почему Будды?
      — А, не важно. К слову пришлось. Просто пойми, что всё в мире взаимосвязано. И если тебе почему-то хочется взять с собой вчерашние фотки — не думай, а возьми. Даже если идёшь за хлебом.
      — А вдруг ты врёшь и всё сейчас придумал?
      — А если и ты про наколку придумал? — парировал писатель, и я заткнулся.
      Мы помолчали.
      — Это была Танука? — спросил я.
      — А? — встрепенулся писатель. — Нет, не Танука. А почему ты спрашиваешь?
      — Она тоже предвидит события. Не предсказывает будущее, но всегда оказывается в нужный момент в нужном месте. Помнишь ту рыбу? Как она узнала, что автобус будут проверять? И что я так сыграю на концерте — а она заранее знала, что я сыграю! И где я из-под земли вылезу, она тоже знала. Откуда?
      Севрюк нахмурился.
      — Вот с предсказаниями сложно, — признал он. — Тут я не могу сказать, как она это делает. Но как-то делает! А вот то, что рок — в какой-то степени шаманство, она права. Психология артиста слабо изучена. Все художники немного контактёры, что ж удивляться, если у самых лучших это получается настолько точно? Артист выходит на сцену из-за того, что ему чего-то не хватает, у него в душе есть пустота, которую он пытается заполнить. Из-за этого дисбаланса у творческих людей развивается нечто вроде дара предвидения, своего рода третий глаз. Многие музыканты предсказали свою гибель. Витька Цой пел: «Следи за собой, будь осторожен». Прикалывался, наверное, а видишь, как вышло. Когда Джона Леннона спросили, как, по его мнению, ему суждено умереть, он сказал: «Скорее всего, меня прихлопнет какой-нибудь маньяк». Джимми Пейдж на вопрос о будущем группы ответил: «Мы будем вместе, пока один из нас не протянет ноги». Джим Моррисон, когда узнал о смерти Дженис, заявил: «Я буду третьим» (первым, само собой, был Хендрикс). А, ещё такая штука: у дорзов есть песня «Конец», там Джим поёт: «Папа! — Да, сын? — Я хочу убить тебя. Мама! — Да, сын? — Я хочу ТРАХНУТЬ тебя!» Слышал её?
      — Конечно, она в «Апокалипсисе» Копполы звучит, — хрипло сказал я и откашлялся. — Ну и что? Время было такое. ЛСД, Вьетнам, холодная война, этот, как его… Вудсток, сексуальная революция… Целое поколение хипповало, все ценности — нахрен, что ж тут удивительного?
      Писатель бросил вёсла и с хитрым видом подался ко мне.
      — Это, конечно, да. А удивительно вот что: за сто лет до этого жил в Англии писатель Алан Милн…
      — Это который Винни-Пуха написал?
      — Да, он. Кстати, он был совсем не детский писатель — детективы писал, романы взрослые, стихи… Так вот, у него есть стихотворение «Непослушание», а в нем такие строчки.
      Он процитировал:
      Джеймс Джеймс
      Моррисон Моррисон,
      А попросту звать его Джим,
      Высказал маме
      Своё отношение —
      И его мы не виним.
      Я офигел.
      — Это правда?
      — Чистая правда! — Он откинулся назад и снова взялся за вёсла. — Если мне не изменяет память, их Сапгир переводил. Сходи в библиотеку, если не веришь, сам посмотри.
      — Да нет, я верю, верю. Просто… ну, это уж вообще фантастика! В Англии, наверно, этих Моррисонов как собак, но всё равно — такое совпадение… Хотя Джим был большой эрудит и вполне мог знать эти стихи. Но пусть даже так. К чему они тогда, как ты говоришь, «подключаются»?
      — Кто знает! Мировой эфир, ноосфера, лептонный газ — называй как хочешь, суть от этого не меняется. Какое-то единое информационное поле. Настоящие экстрасенсы — Джон Ди, Папюс, Бальзамо, Пинетти, Месмер, Мессинг, Ванга — умели им пользоваться, всё черпали оттуда. А музыкант, если он, конечно, настоящий музыкант, всегда ходит по краю, надо только вовремя раскрыть глаза. Откуда будущее? Есть такая теория, что времени как понятия вообще не существует.
      — Знаю, знаю, — перебил его я. — Теория Бартини, я читал. Время, как ветвящееся дерево, вечно и так же трёхмерно, как пространство. В самом деле, трудно поверить в то, что мир существует только сейчас, а за мгновение «до» и мгновение «после» сейчас его нет. Не лангольеры же его съедают, в конце-то концов. Об этом ещё Роман Подольный писал. Кажется, «Четверть гения» книжка называлась.
      Писатель по-новому посмотрел на меня.
      — Приятно поговорить с эрудированным человеком, — сказал он. — Только в эти дебри неподготовленным лучше не лезть.
      — Ты б ещё сказал «непосвящённым», — усмехнулся я.
      — А хоть бы и так. Понять ничего не поймёшь, а невроз заработаешь. Всё равно, что б ни говорили, шаманство, транс, вдохновение остаются основными средствами при общении с этой самой… «ноосферой».
      — А как же вера в бога, религия?
      — А никак! Что мы знаем о боге? В сущности, религия регламентирует, расписывает только физическую жизнь человека. О так называемой душе тоже заботятся материальными средствами. Десять заповедей, семь грехов, молитва в нужные часы. Всё регламентировано: богу — свечка, чёрту — кочерга… Но! Внутри любой религии есть скрытая, мистическая ветвь. Цзэн — в буддизме, каббала — в иудаизме, суфизм — в исламе… Вот там и происходит главное. Наверное. Мы-то с тобой всё равно об этом не узнаем.
      — И в православии?
      — И в православии! Всегда ж существовало такое явление, как святые старцы. Это старались не афишировать, но в трудные времена всегда шли к ним за советом. И хотя церковь усиленно от этого открещивается, отказаться всё равно не может, поскольку понимает, что это — сердце религии. А сердце мозгам не подчиняется. После того как церковь вышла из опалы, происходит, скажем так, массовый охват населения — новый «посев идеи». Статистическое накопление адептов, рекрутов. Церковь позволяет им делать всё, лишь бы они помогли ей одолеть безбожников. Временами это просто мерзко. Мне кажется, скоро, если ты не перекрестишься на храм, тебя расстреляют. Что из этого получится, какие будут всходы — это дело будущего. Вот, кстати, заодно можно поговорить и о тех странных датах…
      — О каких странных датах?
      — Ну, даты смертей рок-музыкантов, Ты забыл? Двадцать семь и прочее. Помнишь, мы с тобой говорили? Видишь ли, человек растёт, взрослеет в несколько этапов. Первый, скажем так, «животный», физиологический, длится лет двенадцать-пятнадцать — от рождения до тинейджерского возраста. Человек больше занят собственным телом, остальное его мало интересует. Следующий — этап социальной реализации. Человек выбирает профессию, учится быть кем-то, занимает своё место в обществе, делает карьеру, находит пару, заводит семью, детей, строит дом…
      — Постой, постой. Дай угадаю: этот этап и длится от пятнадцати до двадцати семи?
      — Ну-у, примерно, — согласился он. — Я б не стал утверждать наверняка. Двадцать семь, тридцать три, где-то так. Три года — достаточная погрешность. И вот тут начинается самое интересное. Гормоны уже отбушевали, в социальном плане, если человек сумел устроить свою жизнь, тоже всё тип-топ: жена и дети сыты, обуты, одеты, дом не протекает. И тут человек начинает ощущать, что ему чего-то не хватает. Не в физическом плане, в другом — сакральном, духовном. Смысл жизни не появится, если его не искать. В любом нормальном обществе на этот случай есть определённые институты: хочется духовного развития, роста — иди туда-то и туда-то, выбирай и думай на здоровье, ищи Учителя, учись и постигай. На том и погорели коммунисты, кстати говоря: ничего не предусмотрели для своих граждан после тридцати, так и застряли на этапе семьи и карьерного роста. Но и в обществе развитого капитала такая же фигня, только с другим знаком: всё меряется на деньги. Ты читал Хаксли? Человек в этом «дивном новом мире» живёт, только чтоб работать, зарабатывать и тратить. Больше ему жить незачем: всё ж продаётся! Хочешь просветления? Приходи завтра с двух до шести. Сто долларов — и будешь просветлён. Не просветлишься — деньги назад. Блин, — он состроил гримасу, — противно… Даже бог у них какой-то быстрорастворимый! Немудрено, что там процветают культы, секты и всякие там доморощенные «гуру» вроде Муна или Мэнсона. А кому верить? Слишком часто духовность подменяют религией. А молодой музыкант, достигший славы, если он по-настоящему талантлив, а не продюсерская кукла, с первыми двумя этапами справляется быстро и сразу оказывается в тупике. Как раз примерно в двадцать пять! Отсюда все эти глупости, метания: религии, наркотики, попытки суицида… Вот и выходит, и у них, и у нас человеку ищущему, думающему после тридцати девать себя некуда.
      — Так что ж, на Западе вообще нет этой самой «мистической ветви»?
      — Да есть, есть… Куда она денется? Ты видел, как негры в церкви гимны поют? Как они подпевают, хлопают, притоптывают, двигаются, чуть ли не танцуют? Видел, какие у них лица в этот момент? Вот это живое, это сразу чувствуется — настоящий религиозный экстаз! Хотя и отдаёт тем самым шаманством, которое все ругают…
      Тут я вспомнил об Андрее.
      — Что за фамилия такая странная — Зебзеев?
      — Почему странная? — удивился Севрюк. — Очень распространённая фамилия. Даже целая деревня есть — Зебзеево.
      — Коми-пермяцкая?
      — Ну, раньше думали, что да. И правда ведь похоже: «зеп» — «карман», «зi» — «оса». Оса в кармане типа. Но учёные сказали — нет! Как говорят в науке: «значение затемнено». Я думаю, она другая, допермяцкая ещё. Вот у тебя, к примеру, фамилия местная, исконная — Кудымов, сразу ясно всё.
      — Чего ясно? — возмутился я. — Ничего не ясно! У меня вообще отец — татарин, мать — полячка.
      — Не ори, я тоже не хохол. Просто у нас понятно, откуда предки пришли, а у него — не очень. Да и на пермяка Андрюха не похож…
      — Он и правда шаман?
      — Кто знает… А спроси у него!
      — Да с их секретами спросишь… Я вообще не понимаю, чего эта девка ко мне привязалась. Иногда думаю: может, они задумали что? Может, мне удрать, пока не поздно?
      — Нет, это вряд ли. Думаю, ничего плохого с тобой не случится, если сам дурить не будешь. Меня, если честно, волнует другой вопрос.
      — Какой?
      — Почему она так привязалась к Игнату.
      — Может, она увидела в нём талант? — предположил я. — Увидела и захотела быть рядом, чтобы он «раскрылся». Впрочем, вряд ли — она ж знала, чем это может кончиться.
      — А может, всё проще? Может, она просто чувствует свою вину за случившееся? А что, с девчонки станется. Вообразит, что виновата, и будет пилить себя всю оставшуюся жизнь, исправлять ошибку. Потому и стихи такие…
      — А она была, эта ошибка?
      — Хороший вопрос! — Писатель задумался. — Может, она настолько боялась за свою любовь, что хотела даже уйти, лишь бы он остался жив. И всё равно не могла пройти мимо — это же её предназначение, в этом её смысл жизни! По крайней мере, она так считает… А он, наверно, тоже что-то такое понял… Блин…
      Тут Севрюк умолк, затем решительным движением направил лодку к берегу, бросил вёсла и посмотрел на меня таким взглядом, что мне сделалось не по себе.
      — Жан, — сказал он и поёжился. — Блин, Жан, страшно как! Неужели ж есть только два пути? И если мы хотим слушать настоящую музыку, такой рок-н-ролл, чтоб до дрожи, чтоб мурашки по коже, то ребята и дальше должны умирать?
      — Да на фига умирать-то?
      — Ну как же… Если неподготовленным выходишь на край, надо быть везунчиком, чтоб удержаться и не упасть! А иначе ничего не получится: у настоящей звезды рок-н-ролла должны слететь тормоза. Настоящее — оно ведь всегда за гранью. Если долго биться головой об стену, стена может и рухнуть. Другой вопрос — что за стеной. Чаще всего это пропасть. Потом другие будут заглядывать в пробитую дыру, крутить башкой: «Вот это да!» Но это такая фигня по сравнению с тем, кто прошёл эту стену навылет и успел крикнуть перед тем, как упал! Уж какие талантливые артисты и Кинчев, и Шевчук, и БГ, а всё равно до Башлачёва им как до луны. Потому что он был первым. И выходит, что выбора нет. Или слушать попсу, все эти дурацкие «ха-ра-шо!» и «ху-ху-хуе», или платить человеческими жизнями… Так, что ли? А?
      — Можно воспитать шамана с детства, — неуверенно возразил я. — Мне Танука говорила, что раньше так и делали.
      — Ну, можно, наверное… Если разглядишь его в толпе. Только нам-то что с того? Ему же музыка, весь этот рок-н-ролл, по барабану будет!
      И мы уставились друг на друга.
      — Слышь, Вадим, а как ты сам понимаешь, что такое музыка?
      — Музыка? — задумался тот на миг. — Музыка — это искусство. Самое эфемерное из всех, какие создал человек. Она и существует только в момент исполнения, а потом исчезает. Можно прослушать ещё раз, но это будет другое. Если хочешь знать моё мнение, музыка — это символ времени.
      — Иди ты!..
      — Я серьёзно. Иногда я даже думаю, что музыка — это и есть само время. Так… — Он неожиданно засуетился и стал расправлять последнюю сетку. — Давай ставить: здесь хорошая ямина.
      Я огляделся.
      — Зацепиться не за что.
      — Ничего, добавим камешек, привяжем балбер, далеко не уплывёт. Устал? Погреби ещё чуть-чуть, поставим сеть, а обратно по течению дойдём…
      Он говорил, а его руки проворно привязывали камень снизу, пластиковую бутылку сверху, разматывали сеть… Дно лодки проседало, в углублении под ногами скапливалась вода. Я едва успевал грести. Голова моя кружилась, лицо Севрюка расплывалось перед глазами. Я опустил руку за борт и ополоснул лицо. Малость полегчало.
      Наконец последняя сеть была поставлена, мы поменялись местами и двинулись обратно.
      — Споем, чтобы не скучать, а? — вдруг предложил писатель. — Любимую попсу, а?
      Он подмигнул и затянул, подражая одной бездарной, но знаменитой певичке:
      Ах, как хочется надуться, ах, как хочется взорваться
      Поперёк!
      От таких бездарных песен, чей сюжет неинтересен,
      Недалёк.
      Взять дубинку вместо трости, сосчитать поэту кости —
      Поделом!
      А певице безголосой, чтобы не было вопросов,
      Дать ремнём!
      Он манерничал, кривлялся, шепелявил, акал, якал и закатывал глаза — получалось очень похоже. Я против воли рассмеялся.
      — Сам придумал?
      — Нет, мама помогала, — отшутился он, глянул через плечо и слегка подправил курс.
      — Слушай, — вдруг спросил я, — у тебя есть какое-нибудь прозвище?
      — Нет никакого, — не задумываясь ответил тот. — У меня фамилия круче любого прозвища.
      И он умолк. Я думал, что сейчас он спросит меня о том же самом и я в припадке мужской откровенности вынужден буду отвечать, но он оглянулся через одно плечо, через другое и вновь повернулся ко мне:
      — Что за странное место вы выбрали для стоянки?
      — Место как место. — Я пожал плечами. — Что странного?
      — Ну, как тебе сказать… — задумался он. — Там все биоценозы сразу — луговой, лесной, болотный и предгорный. Обычно так не бывает. Это потому, наверное, что там лесосека была, потом новые деревья выросли, всё смешалось. Тут неподалёку деревня, Косые. — Он мотнул головой, указывая, где — именно. Я посмотрел в ту сторону, но не увидел решительно ничего, пустое место, и вопросительно посмотрел на Севрюка. — Оттуда все уехали, — пояснил тот. — Народ на сплаве работал, потом деньги кончились. Хотя семь лет назад дома ещё стояли. А теперь всё вывезли. Сейчас там даже коровы не пасутся.
      — Ну и что? — пробормотал я.
      — Да ничего. Спроси у Андрея, почему он тут решил остановиться.
      — А вы разве не с нами?
      — Здесь? Ещё чего! Да вы тут комаров давить заколебётесь, сейчас как раз третье поколение вылетает. Не, мы ниже станем — там крутояр, хоть вещи высоко таскать, зато прогрето, сухо, сосны, чистый воздух. Дров, опять же, не надо искать. Дно хорошее — пробы брать удобно, купаться. Правда, сети негде ставить, ну так мы уже поставили.
      — Хорошо… я спрошу…
      — Спроси, спроси. Мне потом расскажешь, а то мне тоже интересно. И вообще, чего ты куксишься? Посмотри вокруг, взгляни, какая красота. А ведь этого всего сейчас могло и не быть. Порадуйся жизни…
      Он говорил, а голос его звучал для меня отдаляясь, всё тише и тише. Мир вокруг опять стал размываться, становиться чёрно-белым. Я сглотнул и закрыл глаза. На мгновение настала полная, глухая тишина, нарушаемая только плеском воды. Накатило головокружение. Потом я снова услыхал, как мне что-то говорят, открыл глаза и увидел следующую картину.
      Я по-прежнему был на реке, только это была не Яйва. Ни фига не Яйва. Широкая, даже огромная, она неторопливо и величественно несла свои воды мимо зеленеющих лугов и бескрайних полей. Была жара. Я огляделся и обнаружил, что сижу на верхней палубе большого парохода. Это был именно пароход — из двух его узких, увенчанных железными коронами труб струились чёрные дымовые хвосты, а далеко внизу шлёпало плицами гребное колесо. Мы с собеседником сидели прямо над ним, и брызги залетали к нам на палубу, принося с собой приятную прохладу. В руке я сжимал тяжёлый широкий стакан, в котором плескалась янтарная жидкость и брякали кубики льда. Я машинально поднёс его к губам, сделал глоток, но не почувствовал вкуса, только с изумлением заметил, что рука моя черная, не в смысле — в саже или краске, нет. Тёмной была сама кожа.
      Так, подумал я. Очередной сон. Только теперь я в нём ещё и негр. Что ж, ладно, посмотрим, что дальше.
      Я попытался сфокусировать взгляд на собеседнике и снова изумился.
      Напротив меня, в плетёном ротанговом кресле тоже восседал какой-то негритос. Невероятной толщины, среднего роста, далеко не старый (да практически мой ровесник) — вряд ли ему больше тридцати пяти. В одной руке он, как и я, сжимал стакан, другою теребил брелок на золотой цепочке. Он был отменно выбрит и одет прилично, даже, я б сказал, с налётом изящества, вот только люди так не одеваются очень давно — с начала XX века. Он говорил со мной, хотя смотрел совсем не на меня, а куда-то в сторону. Лицо уверенное, спокойное, необычайно отстранённое. Глаза, укрытые за дымчатыми стёклами круглых очков, оставались неподвижными, и я скорее догадался, чем увидел, что он слеп. Между нами помещался стол, на нём — наполовину полная бутылка толстого стекла и пепельница с дымящейся сигарой. Рядом с креслом толстяка, прислонённая к спинке, примостилась видавшая виды гитара с прикрученной к ней жестяной лужёной миской. Я перевёл взгляд на его руки: словно в противовес рыхлой, похожей на лимон фигуре, пальцы были тонкие, сильные — пальцы настоящего гитариста.
      Никого из людей поблизости не наблюдалось, палуба была пуста.
      — …Сынок, о чём ты там, твою мать, так задумался, а? Ты вообще слушаешь меня?
      Я вздрогнул, сообразив, что слова толстяка предназначались мне, пробормотал: «Да, сэр, конечно, сэр», и лишь сейчас сообразил, что и толстяк, и я говорим по-английски. Новая напасть — в обычной жизни я в нём понимаю с пятого на десятое… Но и это радовало: налицо прогресс — в этом сне я уже не был немым.
      Негр, казалось, успокоился. Он уверенно, словно был зрячим, взял сигару, обмакнул её кончик в стакан, со вкусом пыхнул разок-другой и положил обратно.
      — Ну так слушай меня, сынок, — растягивая слова, проговорил он. — Раз уж ты пришёл и попросил по-человечески, и выпивку мне поставил, то старина Дик тебя плохому не научит. Ты спрашиваешь, как играть тот блюз, который я играю? Я тебе отвечу, парень: чёрт его знает, как его играть. Не буду же я тебе, в самом деле, говорить, что блюз — это когда хорошему человеку плохо, ведь ты и сам это понимаешь. Меня знают по всему Техасу, а сейчас зовут в Чикаго большие люди, чтоб записывать меня на аппарат, но будь я проклят, если я знаю, как играть блюз!
      — Но как же… как же вы не знаете! — запротестовал я. — Если не вы, то кто? Люди говорят, что вы — король. И я столько раз слушал вас, но никак не могу понять, как вы это делаете. Ведь наверняка есть какой-то секрет!
      — Секрет… — пробормотал тот. — Я расскажу тебе историю, парень. Когда Господь низвергнул сатану с небес, то дьявол, прежде чем уйти, схитрил и попросил соизволения оставить людям что-нибудь хорошее, раз уж он столько им сделал плохого. Бог смилостивился, и сатана оставил людям несколько созвучий. Говорят, их было шесть. Они существовали много лет, тысячелетий, их теряли, находили, изменяли, приспосабливали, переделывали для всяких инструментов, пока наконец не появилась такая штука, как гитара с шестью струнами. Это и была та самая лазейка, которую оставил себе старый хитрый Папа Легба. Я слышал от отца, а тот — от своего отца, что шесть аккордов дьявола существуют, сынок, и если их сыграть как надо — в правильном порядке, двери отворятся, и он опять вернётся.
      Я шевельнул губами:
      — Так, значит, всё дело в аккордах? И вы знаете их, эти аккорды?
      Блюзмен усмехнулся, сделал глоток из стакана и снова потянулся за сигарой.
      — Парень, — сказал он, выпуская клуб дыма, — не держи меня за дешёвку. Если б я и знал хоть один, то всё равно б тебе не показал! Но в каждом настоящем блюзе точно есть один из них, и бог позволил им существовать.
      Я блюзмен, сынок, а не святой, я не пою церковных песен, меня не возьмут в хор, я торгую виски из-под полы, и у меня по всему Техасу в каждом городе есть зазноба. Но никто не заставит меня играть в воскресенье, потому что мама учила меня, что по воскресеньям ни для кого нельзя играть! Ты спрашиваешь, как сыграть блюз так, чтобы он вспугнул кролика и гнал его добрую милю? Так я тебе скажу: забудь всё, чему тебя учили, забудь те правильные аккорды, которые тебе велят играть профессионалы. Эти правильные аккорды совсем не срабатывают в настоящем блюзе. Блюз вышел не из книг, а они оттуда… Я чувствую по голосу: ты крепкий парень, сынок, чем-то похож на моего друга Хадди; он водил меня когда-то. Так вот, если ты строил дороги, мотал срок, пел холлеры в полях, а потом плясал с красотками по воскресеньям в кабачке, то ты меня поймёшь.
      — Так что же мне делать, если я хочу играть?
      — Хочешь играть, парень, так возьми гитару, обними её, сожми в руках и попытайся врубиться: пока не было гитары, не было и настоящего блюза — все тренькали на банджо, пиликали на скрипке и орали про синие фалды. Гитара — это не просто инструмент. У неё фигура женщины и голос ангела, но если ты не сможешь понять её душу — она заберёт твою, и ты никогда не сможешь приручить её, усёк? Прежде всего найди этот звук. Найди его у себя в голове. Пусть этот звук будет с тобой и днём и ночью. Только тогда ты научишься что-то делать. Пока этого звука нет у тебя в голове, блин, ничего ты не сделаешь, усёк? Если его нет, ищи его. Слушай что-нибудь другое. Хотя бы для начала — ту собаку, которая воет ночью у тебя под окнами: может, хоть она научит тебя, как надо слушать собственное сердце… Вот так, сынок. Вот так.
      Тут он умолк, поставил стакан, протянул руку за кресло, взял гитару, утвердил её на круглом пузе так, что она почти упиралась ему в подбородок, и заиграл короткими тягучими пассажами, нанизывая их на глухой, рокочущий, какой-то нутряной ритм:
 
There’s one kind favor I ask of you,
There’s one kind favor I ask of you,
There’s one kind favor I ask of you,
Please se that my grave is kept clean.
Will you ever hear the church bell toll (boom),
Will you ever hear the church bell toll (boom),
Will you ever hear the church bell toll (boom),
Than you know the poor boy is dead and gone.
 
      Я слушал, как ТОЛСТЫЙ негр воспроизводит это самое «бум» — этот колокольный звон коротким аккордом на простенькой акустике, и не мог пошевелить ни рукой, ни ногой. А тот продолжал петь и играть, устремив свой взор в никуда.
 
My heart’s stop beating, my hands got cold,
My heart’s stop beating, my hands got cold,
My heart’s stop beating, Lord my hands got cold,
Now I believe what the bible told.
There’s two whie horses in a lane,
There’s two whie horses in a lane,
There’s two whie horses in a lane,
Gonna take me down to my burning ground.
 
      Я слушал — и всё окружающее вдруг начал заволакивать туман, словно что-то пыталось вытолкнуть меня из этого мирка. Я силился прорваться сквозь эту пелену, но звуки становились всё глуше, и только издалека неслось отчаянное, на границе слышимости: «Жан! Жан, очнись! Жан!» Брызги воды с гребного колеса летели мне в лицо, чернокожий гитарист почти совсем исчез из виду. А блюз продолжал звучать. Я задыхался и напрягал слух, еле различая последние строчки:
 
Oh dig my grave with a silver spade,
You dig my grave with a silver spade,
Well dig my grave with a silver spade,
You may lie me down with my ball&chain.
 
      Наконец я открыл глаза.
      — Жан! Жан! Блин, да что с тобой, в конце концов? На тебе лица нет… У тебя всё нормально?
      Севрюк склонился надо мной и тряс меня за плечи, заглядывая в глаза. Я замычал и вяло попытался отмахнуться. Лицо моё было мокрым, майка на груди тоже. Очевидно, писатель пытался привести меня в чувство, поливая водой.
      — Извини… — пробормотал я и провёл рукой ладонью по лицу. — Я просто устал. Устал и не ел толком уж почти неделю. Отрубаюсь, блин.
      — Ну да, молитва и пост — лучший способ достичь просветления, — сердито заметил Севрюк (наверное, кого-то процитировал) и, успокаиваясь, спросил: — А чего не ешь-то? Болеешь, что ли?
      — Да так… Душа не принимает. Уже третий день один чай.
      — Эх, ты ж!.. А я, дурак, тебя грести заставлял…
      — Да ничего. Мне уже лучше.
      — К врачу ходил?
      — Я сам врач. Да и не до того сейчас.
      Севрюк отпустил вёсла и начал шарить по карманам. Лодка продолжала бесшумно скользить по течению на запад, вослед заходящему солнцу. Оставшаяся на другом берегу цапля смотрела нам вслед, но вскоре я потерял её из виду. Постепенно мы приближались к правому берегу. Среди кустов мерцал огонёк костра, по воде стелился дым. Слышался стук топора. Ветерок дул в нашу сторону. Далеко впереди, по залитой закатом водной глади двигалось пятно, я пригляделся и различил байдарку: это возвращались Кэп с Валерой. Лопасти вёсел будто черпали жидкий огонь и подбрасывали его в воздух. Я поёжился. Стало холодать.
      Тем временем писатель вытащил полплитки шоколада и протянул мне:
      — Держи.
      — Спасибо. — Я взял шоколадку и повертел в руках. Плитка показалась непривычно плотной и тяжёлой. Обёртки не было, одна фольга. — Только, боюсь, и шоколад в меня не полезет, — пожаловался я. — Как представлю что-то этакое — сладкое, молочное, заранее всего передёргивает…
      Я сказал это и осёкся, внезапно сообразив, что практически дословно повторяю Танукины слова, сказанные ею возле дома с башней.
      — Не дрейфь, кусай, — истолковав мои сомнения по-своему, подбодрил меня Вадим. — Только слишком не налегай — это особый шоколад, «Линдт», девяносто девять процентов. Ни молока, ни сахара, только какао и соль. Я его всегда с собой в поход беру. Полплитки на всю ночь хватает. Зелёный чай понижает давление, а тебе полезно немного взбодриться. Дольку съешь сейчас, ещё парочку потом с чаем.
      Я развернул фольгу, отломил один квадратик и положил на язык. Зажмурился.
      Терпкий, густой аромат… Горечь какао, соль… Всё верно. Рот наполнился слюной, я медленно задвигал челюстями. Может, это банальное внушение, но мне и впрямь полегчало. Наверное, что-то подобное и употребляли в пищу древние атцтеки — где-то я читал, что настоящий «чокоатль» варили с красным перцем и только позже придумали добавлять в него молоко и мёд.
      — Вкусно, — сказал я, проглотив. — Необычная штука. Спасибо.
      — Понравилось? Оставь себе.
      На берегу возникла хрупкая фигурка в серебристой жилетке — Танука вышла нас встречать, а заодно, наверное, набрать воды. Севрюк поймал мой взгляд и оглянулся.
      — Слушай, — спросил он, — у тебя с Танукой что-нибудь было?
      — В каком смысле? — не понял я, но через миг сообразил. — А, нет, ты что: она же вдвое меня младше.
      — Всякое бывает, — сказал Севрюк. Взгляд его был серьёзен. — Ты береги эту девочку, она мне как сестра. А то характер у неё не сахар. Никогда не знаешь, какой она фортель может выкинуть. Мы и так её тогда еле вытащили. Одно скажу точно: вреда тебе она не причинит — она на это неспособна. Разве что… Гхм! Гхм! Да…
      И он замолчал.
      — Ну, договаривай, — подбодрил его я. — Чего «разве что»?
      — Я хотел сказать, она может затащить куда-нибудь вас обоих, — с неохотой сказал он. — Не успеет вовремя сообразить, как вы уже влипнете в историю.
      — Так у неё же эта… интуиция. Он всё знает наперёд, предчувствует… Или нет?
      — Бывает так, что куда ни кинь — кругом клин. Позаботься, чтоб такого не случилось, на то ты и мужик. Обещаешь?
      — Сделаю, что смогу, — искренне заверил его я.
      — Лучше сделай, что надо, — посоветовал Севрюк, и лодка с шелестом раздвинула прибрежную осоку. Мы причалили.
      В лагере всё было спокойно. Андрей приволок большую колоду и рубил её на дрова. Танука сыпала заварку в котелок. Ещё один котелок, побольше, стоял в стороне, накрытый крышкой. Севрюк первым делом прошёл к костру, бросил в огонь обрывки браконьерской сетки, долго смотрел, как они трещат и плавятся, плюнул, отошёл и занялся своими пробами. Через минуту или две прибыла байдарка, ребята развернули невод на кустах сушиться и принялись выставлять на берег банки, набитые фиксированными мальками. Кэп и Валера, мокрые, весёлые, взъерошенные, хватали то одну банку, то другую, вертели ими друг у друга перед носом и взволнованно обсуждали улов. «Эй, вы! Чего разорались? Есть идите!» — наконец окликнул их Севрюк, и те, прервавши спор, спрятали банки и подсели к костру.
      Танука сварила рисовую кашу — густую, наваристую, с двумя банками тушёнки, карри и ещё какими-то приправами, но сама не стала есть. Не смог и я, хотя от запаха накатывала слюна. Пришлось обойтись очередным кусочком шоколадки и сухариком. Впрочем, остальных это не смутило — вчетвером Андрей и «младшие научные» быстро очистили посудину, воздали должное крепкому чаю и засобирались в путь.
      — Может, всё-таки заночуете? — спросил я напоследок.
      — Нет, нет, и не просите! — замахал руками Севрюк. — Мы утром приплывём, часиков в шесть, сетки будем снимать. Хотите, вас разбудим?
      — Вообще-то, мы уж как-нибудь сами, — запротестовал Зебзеев. — Спасибо.
      — Ну, как хотите.
      Странный сон не давал мне покоя. На пороге сознания вертелась какая-то мысль. Мне опять казалось, что мне дали подсказку, информацию, а я её не понял. Пожалуй, стоило посоветоваться с Севрюком, но не хотелось говорить в присутствии остальных — что-то меня останавливало. Пока другие двое загружали лодку, сматывали невод и ходили по берегу в поисках забытых вещей, писатель отлучился в кусты. Рассудив, что другого случая поговорить с ним наедине сегодня уже не представится, я встал и двинулся за ним.
      — Слышь, Вадим, — окликнул я его на обратном пути, — подожди маленько, не спеши. Я ещё тебя кое о чём спросить хочу.
      — Н-ну, — флегматично разрешил тот.
      — Ты никогда не слышал такую вот песню? — спросил я и напел ему первый куплет приснившегося мне «погребального» блюза.
      При первых словах спокойствие слетело с Севрюка, он изумлённо поджал губы и вытаращил глаза.
      — Ты шутишь или как? — осторожно осведомился он.
      — Нет. А что?
      — Да нет, ничего. Конечно, слышал. Это Лемон Джефферсон, «Присмотри, чтобы на моей могиле было чисто». Знаменитый блюз, хоть и непопулярный. А почему ты спрашиваешь?
      Я решился и вкратце, буквально в двух словах, рассказал ему о своём недавнем видении. Севрюк задумчиво хмыкал и качал головой.
      — Интересно… — сказал он. — Очень интересно. Так, стало быть, ты уверен, что никогда не слышал его раньше?
      — На все сто, — заверил я его. — Сам не пойму, что со мной творится. А почему ты думаешь, что я его где-то слышал?
      — Да просто это очень известный блюз. Классика из классики. Его пели Мадди Уотерз, Боб Дилан, «Грэйтфул Дэд», «Кэннед Хит», «Джефферсон Эйроплэйн»… Да до фига народу пело! Ты вполне мог его слышать. Но всё остальное… Лемон Джефферсон ведь в самом деле был толстый и слепой… Как, ты сказал, он назвался?
      — Дик. Так и сказал: «Старина Дик плохому не научит».
      Севрюк опять покачал головой. Поскрёб ладонью подбородок. Налетевший порыв ветра с реки тронул его волосы.
      — Да-а… Удивил ты меня! — медленно, растягивая слова, проговорил он. — Даже в Штатах мало кто знает, что на первых пластинках Джефферсона было написано: «Дикон Бейтс».
      — А что ты скажешь про «аккорды дьявола»? Севрюк поморщился и неопределённо пожал плечами:
      — Занятная выдумка, не более того. Хотя, если подумать, блюзменам ведь и правда запрещали петь в церковном хоре. В старых, религиозных негритянских семьях блюз вообще называли «песнь дьявола». Созвучия там необычные, в консерваториях таких не изучают, так что, может, что-то в этом есть. Правильно подобранный аккорд — половина песни, у Хукера, у Кэйла есть песни вообще на одном аккорде.
      Он умолк. Я тоже не говорил ни слова. День катился к вечеру, воздух помаленьку остывал. Со стороны лагеря доносился шум неспешной суеты дорожных сборов.
      — Странно, — наконец сказал писатель. — Знаешь, я о чём сейчас подумал? В каждом музыкальном стиле есть первооснова, если можно так сказать, эталон. Чем ближе к нему песня, тем глубже она забирает. Как бы тебе объяснить… Ну, вот попроси кого-нибудь напеть тебе танго — десять против одного, это будет «Кумпарсита». Попросишь вальс — получишь «Голубой Дунай». Латинскую Америку — сто пудов будут петь «Бэсса мэ, мучо»; кстати, странная была тётка эта Веласкес — торкнуло её однажды, написала одну гениальную песню, и с тех пор как отрезало — ничего хорошего больше не создала… Если джаз, скорее всего, это будет «Хэлло, Долли». Рок… ну, не знаю. Может, «Сатисфакшн»? Хард-рок — скорее всего, «Дым над водой»…
      — Почему так?
      — Не знаю. Может, песня на все времена получается, только если «нырнуть» вниз, на самое дно. Такие песни западают в душу, что-то задевают там и становятся… ну, как бы нивелиром. Видно, что автор, когда создавал их, прикоснулся к чему-то большему, чем собственный талант. Только я никогда не задумывался насчёт блюза — тут ты меня уделал просто…
      — Ты думаешь, что этот блюз и есть такой, «первичный»?
      — Кто знает! Вероятно, нет. Спроси сегодня, что такое блюз, и люди назовут не Би Би Кинга и даже не Стиви Рэя Воэна, а скорее… ну, я не знаю… Гэри Мура, может быть. Русскому человеку вообще весь этот блюз по барабану! «Муси-пуси, я во вкусе» — вот всё, что обывателю нужно. Но если подумать… — Севрюк опять умолк и долго, задумчиво скрёб подбородок. — Блин, нет, — наконец сказал он, — не знаю. Но чем больше я сейчас над этим думаю, тем сильнее мне кажется, что блюз — это даже и не музыка вовсе, а что-то такое… из глубин подсознания. Ведь старые блюзмены могли играть часами! А постоянное повторение, зацикленная музыкальная фраза — всё это рано или поздно вгоняет человека в экстаз, заставляет его перейти границы, потерять контроль. Сам же, наверное, слушал музыку, притоптывал ногой и не обращал на это внимания. Если это и не транс, то всё равно — высвобождение чего-то бессознательного. Шаманство. Ритуал.
      — «Рок-н-ролл — славное язычество», — процитировал я Башлачёва.
      — Вот-вот! — замахал руками Севрюк. — Не зря же он сравнивал гитару с колоколом! Кстати, тот же Моррисон считал, что слова в песнях мало что значат, хотя уж кто бы говорил… Вообще, наверное, никто не знает, как это происходит. На кухню к Господу Богу лучше не лезть. Есть вещи, причины которых нам знать не дано. Они просто есть — и всё.
      — Послушай, — неловко сказал я. — Там, во сне, я не успел… не дослушал. Мне надо знать. Мне кажется, мне очень надо знать… Можешь напеть последние строчки?
      Тот кивнул и хриплым голосом, негромко, но уверенно ведя мелодию, запел:
      It’s a long long way, it’s got no end,
      It’s a long long way, it’s got no end,
      It’s a long long way, it’s got no end,
      It’s a long long way, it’s got no end,
      Too bad we won’t see it’s end…
      А я слушал, шевеля губами и переводя, и мурашки бегали по коже:
      Это долгий-долгий путь, ему нет конца,
      Это долгий-долгий путь, ему нет конца,
      Это долгий-долгий путь, ему нет конца,
      Это долгий-долгий путь, ему нет конца.
      Как плохо; что мы не увидим, чем это кончится…
      — Спасибо, — с чувством сказал я. — Как он умер, этот Джефферсон?
      Писатель смотрел на меня какими-то безумными глазами.
      — Никто не знает, — глухо выговорил он. — Говорят, замёрз прямо на улице, в своей машине. В Чикаго в ту зиму был страшный мороз, его шофёр сбежал с деньгами, а он так и замёрз на заднем сиденье, с гитарой в руках. Тридцать три ему было, или что-то около того, — никто ж точно не знал, когда он родился… Зайди ко мне! — потребовал он вдруг, подался вперёд и схватил меня за рукав. — Потом, когда всё кончится, обязательно зайди и расскажи, как всё было, слышишь? А то… А то я сам тебя найду!
      Вряд ли это было угрозой, но чем — я не смог понять. Не говоря ни слова больше, не оглядываясь, писатель развернулся и быстро-быстро зашагал к реке, отводя руками ветки, норовившие хлестнуть по лицу. Вскоре я услышал, как биологи отчалили, и воцарилась тишина. Стало слышно, как в прибрежных зарослях квакают лягушки. Я остался раздумывать над сказанным и случившимся.
      А поразмыслить было над чем.
      Положение складывалось незавидное. Во-первых, я всё ещё в бегах — тут ничего не изменилось. Не знаю, где как, а в нашей стране с властями не шутят: Фемида в России не только слепа, но ещё и глуха и бессовестна. И не важно, что нет доказательств твоей вины, гораздо важнее, что нет доказательств твоей невиновности. Ни о какой справедливости мечтать не приходится, если только ты не мешок с деньгами. «Бегство в леса» вряд ли могло меня спасти, на Олега тоже не стоило рассчитывать: даже если б он не слёг с ногой, всё равно вряд ли сумел бы остановить этот безумный маховик. Мне срочно требовался спец по сушке сухарей. Хотя, по трезвому размышлению, всё не так уж плохо. Главное — не паниковать. Найду толкового адвоката — и обвинение рассыплется, как карточный домик, хотя крови мне попортят изрядно. На репутацию плевать, я не актёр и не политик, вот только где бы денег взять? Квартиру, что ли, заложить…
      Есть и вторая проблема — Танука. Куда бы я ни шёл в последнюю неделю, всякий раз у меня на пути возникала эта девчонка. Да, она помогла мне спрятаться, бежать из города… но зачем? Она меня пугала. Её мысли были загадочны, поступки — лишены всякой логики, интуиция поражала. Зачем она меня сюда вытащила, оставалось лишь гадать, а плыли мы не просто так — Танука определенно стремилась к этому месту. Севрюк сказал, что опасность мне не грозит, но, во-первых, смотря что понимать под опасностью, а во-вторых, кто такой Севрюк? Почему я должен ему верить? Где гарантия, что девка с ним не заодно?
      А ещё я вдруг понял, что совершенно не боюсь происходящего. Мне вдруг всё стало пофигу, чувства ушли, остался только нетрезвый расчёт. Чем дальше заходили события, тем больше мне казалось, будто я играю в фильме про самого себя и перед этим не читал сценария и вынужден импровизировать. Вот сейчас в кустах раздастся: «Стоп! Снято!», потом оттуда вылезет довольный режиссёр, пятачок возле реки заполнится людьми, все будут радостно хлопать меня по плечу, скалить зубы, протягивать мне полотенца и предлагать кофе и сигареты. Бред, конечно… но приятно. Только вряд ли на подобный исход стоило рассчитывать. В сущности, кому я нужен? Друзья меня не хватятся как минимум до будущего лета, родители — до осени, братьев и сестёр у меня нет. Любимых женщин тоже нет, из прочих женщин — только Танука. Кстати, оставалось обещание, данное ей, — неделя ещё не кончилась. Но если бы все люди держали свои обещания, на земле давно бы наступили рай и благоденствие, а так — фиг. Почему я должен за всех отдуваться?
      Я вздохнул. Как ни крути, а выходит, что нужен я только этой полудевушке-полуребёнку, да ещё ментам для выполнения плана. И уж если выбирать, так точно — не в пользу ментов.
      Может, не возвращаться в лагерь, а прямо сейчас пешком по берегу дунуть за этими биологами? Не зря же, наверное, Севрюк так подробно расписывал мне место их стоянки — песчаный обрыв, сосняк, всё такое… Наверное, найти нетрудно. Но зачем намекал, если мог сказать напрямую? Потом, даже отсюда видно, что дальше по течению берег понижается, становится болотистым и топким. Напрямую, без сапог и компаса, не зная троп, да ещё под вечер, мне не пройти. А вдоль по берегу придётся пробираться сутки, не меньше: там затоны, старицы, чапыга… Конечно, если рассуждать по уму, то уйти и затеряться — тоже вариант, но… Что дальше? Дальше-то что?
      Ответа на эти вопросы у меня не было.
      Я стоял и гадал, идти мне в лагерь или слинять, потом решил позвонить родителям — мало ли что… Я вставил и активировал карточку и уже готовился набрать номер, как вдруг мобильник ожил и издал короткую трель — сигнал об SMS. Я открыл сообщение, уже догадываясь, от кого оно. Так оно и оказалось.
      «ТАНуКАDРуG!!!» — гласил текст.
      Я чуть не рассмеялся. Да уж, точно — «девочкодруг»! Хорошо хоть не drug — это было бы совсем уж в тему: у меня уже крыша от неё скоро поедет.
      Номер, как всегда, не опознался, да и сеть прощупывалась едва-едва. Что ж, подумал я, до сей поры мой анонимный доброжелатель меня не обманывал, попробуем поверить и сейчас.
      Гёрлфренд, блин…
      Приём был слабый, но устойчивый. Я попытался позвонить, но вызов срывался. После трёх попыток я наконец сообразил проверить, сколько денег у меня на счёте. Результат меня обескуражил: сумма приближалась к нулю. Однако…
      Начало темнеть. Замельтешили комары. Я вынул карту, спрятал бесполезный телефон в карман и зашагал на огонёк.
      Андрей и Танука сидели по разные стороны костра. Андрей просушивал над огнём бубен и кроссовки, Танука сидела, обхватив колени, и смотрела в огонь. При моём появлении она улыбнулась — мягко и, как мне показалось, виновато. Мотнула головой.
      — Всё в порядке? — спросила она.
      — Да, вполне.
      Становилось прохладно. Клетчатое бикини сушилось на верёвке меж двух сосен вместе с синим полотенцем. Танука натянула тёплые штаны и водолазку, Андрей тоже облачился в свитер и штормовку. Я полез в рюкзак за курткой.
      — Жан, — позвала Танука.
      — Что?
      — Надо поговорить.
      Она сказала это и умолкла, кусая губу. Подняла голову. Отблески костра играли на её лице. Андрей подбросил в огонь веток можжевельника, над поляной поплыл ароматный дымок, рыбку бы на нём закоптить. Я молчал, ожидая продолжения. Говорить мне не хотелось. Если честно, я ждал объяснений.
      — Ты, наверное, думаешь, что я тебя сюда нарочно затащила, — наконец сказала она.
      — А это не так?
      Она наклонила голову так, что чёлка упала на лоб Теперь я не видел её глаз.
      — Так, но… Жан, это слишком долго объяснять. Поговори с Андреем. Я, пожалуй, пойду к реке, посижу там. Терпеть не могу, когда обо мне рассказывают, но вижу, без этого не обойтись.
      — А почему не ты?
      Танука поморщилась.
      — Не люблю я этого… Не сердись. Я виновата, извини. Мне… мне надо побыть одной. Я не буду вам мешать. Можете говорить, о чём хотите, я не услышу.
      Я не смог удержаться, чтоб не съязвить:
      — Может, ещё и петь будешь, как тот парень в «Затаившемся драконе»?
      Я сказал это и понял, что опять сморозил глупость. Но Танука только усмехнулась.
      — Хорошая мысль, — сказала она. — Андрей! У тебя варган с собой?
      Андрей кивнул, вынул из кармана маленький, похожий на дверной ключ инструмент и через пламя протянул его девушке. Я успел бросить взгляд на его руку: ни следа ожога, даже волоски не обгорели. Игнорируя мой взгляд, Танука взяла варган, повесила на шею как медальон, протопала к берегу и спустилась к воде. Через минуту оттуда послышались характерные низкие дребезжащие звуки.
      Мы остались вдвоём. Тёмное, загорелое лицо Андрея почти терялось в наступивших сумерках, только пламя играло на стёклышках очков. Когда он вытаскивал варган, я заметил, что у него из кармана выпал белый и блестящий пластиковый цилиндрик — в такие упаковывают лекарства или витамины.
      — У тебя что-то выпало, — указал я.
      — Где? — засуетился тот. — А, спасибо.
      — Что там?
      — Депакин.
      Ах вот оно что… Это многое объясняло.
      — У тебя эпилепсия?
      — В лёгкой форме, — успокоил меня Андрей, пряча лекарство в карман. — Не обращай внимания: пока я на таблетках, приступов не будет… Так. — Он перевёл взгляд на меня и смущённо откашлялся. Повертел на руках бубен. — Танука просила объяснить… У тебя, наверное, куча вопросов?
      — Не то слово. — Я заёрзал и невольно глянул в сторону реки. — Расскажи мне про неё. Что она за существо? Как её зовут на самом деле?
      Андрей покачал головой:
      — Извини, вот этого я тебе не скажу.
      Так… Как говорится: «Хорошее начало хорошего разговора»! Или правду говорят, что шаман не должен говорить кому-то своё имя? «У шамана три руки», — поётся в песне. А может, и имен три?
      То ли недавнее видение, то ли мой разговор с Севрюком сыграли свою роль, но мне вдруг вспомнилась занятная подробность: старые блюзмены редко выступали под своими именами, почти у каждого было прозвище. «Ледбелли», «Блайнд Лемон» Джефферсон, «Ти-Боун» Уокер, «Хаулин Вулф», Сэм «Лайтнин» Хопкинс, «Мадди Уотерз», «Сонни Бой» Уильямсон. Роберт Джонсон менял имя три или четыре раза, а Кингов было столько, что их иногда вообще считали братьями. Да, сегодня блюзменов такого калибра почти не осталось, доживают свой век уже их «сыновья»… Интересно, на фига им надо было шифроваться? Чтобы обходить контрактные ограничения? Или они подражали бандитам с Дикого Запада — Билли Кид и всё такое? Но почему тогда и второе поколение музыкантов, и третье следовали их примеру. Я сидел и лихорадочно вспоминал имена и прозвища. «Перл» — Дженис Джоплин, «Джимбо» — Моррисон, Джон «Бонзо» — Бонам… Между прочим, своё странное прозвище Бонзо получил в детстве за любовь к герою одного мульта — собаке (!) с такой кличкой. Марк Волан, кстати, тоже псевдоним, как и Сид Вишез, и Сид Барретт… Все они, отдельно или в группе, брали новое имя, и все, так или иначе, окончили свои дни раньше срока. Джим и Хендрикс псевдонима брать не стал, но выбросил из имени одну «м». И — кстати или некстати — основатели «Canned Heat», о которой вскользь упомянул Севрюк, тоже носили прозвища: «Медведь» Боб Хаит и Эл «Слепой сыч» Уилсон, и оба перекинулись раньше времени (к слову, Уилсону было двадцать семь). А играли парни, между прочим, блюз и буги высочайшей пробы, с ними сам Ли Хукер записывался.
      С другой стороны, Боб Дилан имя поменял, но жив и здравствует (если не считать автокатастрофы в 90-х). Быть может, дело в том, как менять? Их ведь полно, живых артистов с псевдонимом, но кто вспомнит настоящее имя того же Боба Дилана, Дэвида Боуи, Элтона Джона или Стинга? Видно, шифроваться надо с умом и, раз продал своё имя или сдал в аренду, умей сохранить это в тайне. Брать псевдоним, как всем известно, — старая актёрская традиция, а хороший актёр всегда близок к безумию. Псевдоним меняет судьбу, заложенную в звуках имени.
      Мысли мои разбегались. Информации было слишком много, и мне она не нравилась. Я сидел и перекатывал во рту слово «шизофрения». Знавал я девушку, она училась курсом младше. У неё была причуда: время от времени она выдавала себя за свою сестру-близняшку. Всё бы ничего, только сестры у неё никакой не было. Тем не менее она шесть лет успешно дурила головы всему институту, даже подруги на полном серьёзе считали Олю и Сашу разными людьми. Так и хочется сказать: «Однажды всё вскрылось, и тогда…», но ничего не вскрылось. Именно это и настораживало: розыгрыш лишается смысла, если не сказать о нём остальным. Девчонка не играла в прятки, не преследовала никакой цели, у неё на самом деле что-то время от времени переключалось в голове. К счастью, врача из неё не получилось. Говорят, сейчас она проповедница в какой-то секте.
      Андрей терпеливо ждал, время от времени вопросительно поглядывая на меня и поправляя очки. Ладно, пусть её, подумал я, пускай шифруется, может, ей так нравится, а мы пока продолжим.
      — А лет ей сколько?
      — Двадцать, — сказал Андрей. — А что?
      — Она говорила — восемнадцать.
      — Наврала, — уверенно ответил тот. — Нарочно сбавила.
      Я неожиданно подумал, что ни разу не видел его глаз, даже не знаю, какого они цвета. Сейчас его окуляры были прозрачными, но за отблесками огня я всё равно ничего не мог разглядеть. С реки слышались совсем уж хаотические созвучия: Танука продолжала варганить, ей вторили лягушки.
      — Зачем ей это надо?
      — Может, чтобы ты не приставал, а может, ей удобней было, чтобы ты не относился к ней серьёзно. Я не знаю. Спроси у неё.
      Андрей рассказывал охотно, но чем больше он говорил, тем больше у меня появлялось вопросов. И что хуже всего: я понимал, что ответов на них мне никто не даст.
      Если верить Андрею, Танука родилась в восемьдесят пятом, недалеко отсюда — в Березниках. В день её рождения произошло первое странное событие, точнее даже два. Во-первых, родилась она мёртвой — дыхания не было, сердце не билось. Врачи каким-то чудом сумели девочку реанимировать. Во-вторых, в тот день в городе случилось ЧП: затопило третий рудник. Катастрофа была внезапная. Большую, новую, вполне благополучную шахту залило так быстро, что люди едва успели выйти на поверхность. Обошлось без жертв, но всё оборудование осталось под водой, из одиннадцати комбайнов не удалось достать ни одного (кстати, пробы показали, что вода, затопившая шахты, — Яйвинская). До сих пор исправить ситуацию не представляется возможным, и фабрика работает на привозном сырье.
      Вокруг этого события царила какая-то подозрительная тишина. Странно, что такая масштабная, я бы даже сказал, «хтоническая» катастрофа не получила должного освещения в прессе. Ходили слухи, будто проходчики наткнулись под землей на что-то непонятное, но на что именно — никто не знал. Ново-Зырянская карстовая депрессия, на которую сперва грешили геологи, при тщательном рассмотрении оказалась ни при чём. «Катастрофический прорыв пресных вод на рудные горизонты БРУ-3, по-видимому, связан с некими грозными явлениями природы, которые в настоящее время остаются неизученными» — вот всё, что сказали учёные. Я почему-то вспомнил подземелья под Пермью, но связи между рождением девочки и катастрофой на шахте всё равно не увидел, хоть убей. А между тем Танука утверждала, что таковая существует, и Андрей склонен был ей верить.
      Хрупкая, черноглазая, красивая, но совершенно не похожая на родителей, девочка росла замкнутым, необщительным ребёнком, держалась обособленно и мало интересовалась обычными девчачьими играми, обожала животных (правда, не любила кошек, и те платили ей взаимностью). В школе её звали колдуньей. Её единственными друзьями были два соседских мальчика, она играла только с ними, бегала по крышам, запускала какие-то ракеты, подрывала гильзы, набитые селитрой… Раз при взрыве одной такой гильзы осколок угодил ей в висок — спасли миллиметры. Однако дружба эта скоро кончилась: сперва один мальчишка утонул, потом родители другого получили назначение в отдалённый район страны и увезли сына с собой. Потом и её семья перебралась в Пермь. Она часто гуляла в одиночестве, могла часами пропадать незнамо где, родителям не раз приходилось поднимать по тревоге милицию. Впрочем, было и хорошее: физрук отметил эту лёгкую пластичную девочку, и по его совету родители отдали её в хореографическое. Там она отзанималась семь лет, пока не произошло второе странное событие.
      В тот год ей исполнилось четырнадцать. Была середина июня. Школа, а точнее, класс, где училась Танука, в полном составе выехал на пленэр рисовать пейзажи, а вскоре наша героиня слегла с загадочной болезнью. Трое суток температура держалась почти на уровне сорока, никакие лекарства не помогали, врачи ничего не могли понять. Никто не надеялся, что она выживет, но на исходе третьего дня жар спал сам собой. Девочка выздоровела, но истаяла как свечка, стала плохо спать, часто просыпалась, а проснувшись, забивалась в угол и обрывала обои. Она рассказывала непонятные вещи, придумывала себе несуществующие имена и рисовала странные картины, полные неясных образов, танцующих полулюдей-полуживотных, загадочных геометрических узоров и незнакомых пейзажей. Вдобавок болезнь дала осложнение на глаза — роговица потеряла чувствительность, зрачки перестали суживаться. Её стал раздражать резкий свет, днём она сидела при закрытых шторах, потом вовсе перешла на ночной образ жизни. И рисовала, рисовала много и упорно, — красками, мелками, шариковой ручкой… Впрочем, её рисунки больше интересовали психиатров, нежели преподавателей. Одни были от её картин в восторге, других они откровенно пугали. Доктора подозревали шизофрению, но диагноз не подтвердился. Родители без конца таскали дочь по врачам — с тех пор Танука возненавидела больницы. Она сделалась нервной, раздражительной. Срыв следовал за срывом. Появилась аллергия буквально на всё — на рыбу, шоколад, грибы, пыльцу, медикаменты, тополиный пух, кошачью шерсть… А пару лет спустя выяснилось ещё одно обстоятельство: вероятно, болезнь пришлась на какой-то важный этап её становления как женщины. В итоге Танука «застряла» в теле четырнадцатилетней девочки и больше не росла. С мечтами о карьере балерины пришлось распроститься. Уступая просьбам дочери, родители записали её в художественную школу, но учёба во всех этих колледжах-лицеях, как я уже знал, неизменно заканчивалась скандалами и отчислением.
      Теперь мне стало ясно, отчего Танука всё время, даже в дождь, разгуливает в тёмных очках или в бейсболке. Что до причин её болезни, то тут у меня были свои соображения. Скорее всего, девчонку просто укусил энцефалитный клещ, она не обратила на это внимания, а учителя тоже прохлопали ушами. Это сейчас надо быть последним раздолбаем, чтобы сунуться в весенний лес без прививки, а тогда эта напасть только-только пришла в Предуралье, об опасности никто не думал. Косвенным подтверждением было то, что энцефалит порой ошибочно диагностируют как шизофрению, так схожи симптомы и клиника (одно время из-за этого даже бытовала теория, будто шизофрения заразна). Хотя тут моя версия давала сбой. Энцефалит, если его не лечить, почти всегда заканчивается тяжёлым мозговым расстройством, провалами в памяти, даже слабоумием, а с этим у Тануки всё в порядке: она неплохо училась, школу закончила без троек… Правда, без проблем всё равно не обошлось: дети — жестокие существа, а подростки особенно. От бесконечных насмешек, издевательств и обид девушка замкнулась, в последние годы учёбы с одноклассниками не разговаривала, а по окончании школы сразу ушла из дома. Поступив в академию художеств, она заинтересовалась готикой — одеждой, музыкой, архитектурой, потом встретила своего первого парня… Дальше всё совпадало с рассказом Севрюка: сперва эти идиоты родители, потом — гибель друга. Последовали годы депрессии и отчуждения, разочарования в любви и в жизни. В сущности, ей всегда было неуютно в собственном теле — как женщина она не развилась, ориентация блуждала; Танука не могла решить, кто она. Странный дар — предвидеть будущее, приносить несчастья — оттолкнул от неё всех, рядом остались только самые близкие друзья. Душа просила любви, привязанности, а тело не отзывалось. Её бросало из крайности в крайность, от наивных детских грёз до садо-мазо — то она разгуливала вся в оборках и кружавчиках, завивалась и красилась как кукла, то брила голову, рядилась в кожу и цепляла панковский ошейник. И нигде не находила себе места — ни у кришнаитов, ни у сатанистов, ни у сайентологов.
      Потом появился Игнат.
      Пока Андрей рассказывал, успело стемнеть. Небо сделалось синим, потом лиловым. Загорелись звёзды. Сумрак быстро загустел, но облака исчезли, ночь обещала быть ясной. Я был готов к тому, что Танука вернётся с минуты на минуту, но варган не смолкал, хотя паузы стали длиннее. Да уж, подумал я, судьба действительно свела меня со странным существом. Даже прозвище девчонки теперь наводило меня на определённые мысли: по японским поверьям, барсуки тануки — оборотни. Но сейчас меня волновало другое.
      — Ну а что в итоге-то? — недоумённо спросил я, когда собеседник умолк. — Спорить не буду — досталось девочке по самое «не могу». Ну так и что? Кому сейчас легко? Ты мне лучше вот чего скажи: как это связано со мной?
      — Мне трудно сразу объяснить, — уклончиво сказал Зебзеев, прислушиваясь к звукам варгана. — Ты имеешь представление вот об этом? — Он коснулся бубна, кожа на котором уже вполне просохла и натянулась.
      — Ты про что? — не понял я. — Про бубен?
      — Нет, я о шаманстве.
      — Андрей, — я поморщился, — брось! Уж кто только не говорил мне в последние дни о шаманах. Неужели и ты собрался пичкать меня байками об этой ерунде? Ну знаю я, что ты балуешься этим, ну и что?
      — Я не балуюсь, и это не ерунда, — поправив очки, серьёзно сказал тот. — Не отметай с порога всё, что тебе непонятно, — можешь выплеснуть с водой ребёнка. Я знаю, что с тобой случилось. Не прячь глаза — Танука мне всё рассказала. Я могу объяснить, если ты будешь слушать. Будешь?
      — Да буду я слушать, буду… — горько усмехнулся я. — Что мне остаётся? Говори. Я знаю, мне Танука тоже говорила, что ты типа шаман.
      Зебзеев повертел в руках бубен. Стукнул в него.
      — Всё так, — сказал он. — Мы с друзьями были на Алтае, там один шаман положил на меня глаз. Вообще-то, я долго не соглашался — не мог решиться. Потом увидел один сон — и поехал. Не буду рассказывать: это неинтересно… Я обучался больше года, только посвящения не успел пройти, иначе пришлось бы там остаться: шаман привязан к месту Силы. Так что считай, что я шаман «без паспорта».
      — Как это так — не понял я. — Им что, паспорта теперь выдают?
      — У меня нет своего постоянного духа-проводника. Общаюсь с кем придётся.
      — Скажи ещё, что в астрале летаешь…
      Андрей осклабился в улыбке, словно я не оскорбил его, а сделал комплимент.
      — Летаю, — ответил он без хвастовства (но, впрочем, и без лишней скромности). — Вообще-то, это несложно. Для этого не нужно каких-то безумных способностей, достаточно малого.
      — Может, ты и в космос летал? И на Луну?
      Глядя куда-то мне за спину и не переставая улыбаться. Зебзеев покачал головой:
      — Врать не буду, на Луне не был.
      — Что ж так?
      — Там свой шаман.
      Очередная, уже приготовленная ехидная фраза застряла у меня в горле.
      За разговором я не заметил, что варган смолк, и, лишь когда за моей спиной хрустнула веточка, вздрогнул и обернулся. Танука стояла у меня за спиной и, похоже, прислушивалась к разговору, а заметив, что её присутствие больше не секрет, прошла и села на бревно рядом со мной.
      — Жан, — тихо сказала она, взяла меня за плечи, развернула к себе и заглянула в глаза. — Жан, я всё понимаю… Только ты дослушай, ладно? Дослушай, а спорить будем потом. Если захочешь. Обещаешь?
      Я промолчал.
      — Ты уже видел ту собаку? — вдруг спросил Андрей. Я вздрогнул и вытаращился на него — так, наверно, вздрагивал сэр Генри Баскервиль при упоминании его семейного проклятия.
      — Видел, — очень спокойно ответила за меня девушка. На миг мне стало не по себе — показалось, что они оба сейчас на меня кинутся.
      Андрей удовлетворённо кивнул.
      — Да, в общем, я не сомневался, — сказал он, — просто убедиться хотел. Это хорошо: меньше придётся объяснять. Так вот. Я не знаю, как это происходит, но если хочешь знать моё мнение, Танука — стихийный шаман. То ли при рождении, то ли во время болезни часть её души… ну, скажем так, отмерла. С тех пор она всегда на грани. Частично в этом мире, частично — в том.
      — Что значит «отмерла»? — переспросил я, по-возможности стараясь не смотреть на свою спутницу. — Что вообще значит: «часть души»? Разве она может делиться на части, душа?
      — Ну, не отмерла, так переродилась, если тебе так понятнее, — разъяснил Андрей — Природа не терпит пустоты. Я думаю, на её место вселился какой-то посторонний дух, другая, «замещающая» сущность. Коми называют это «шева».
      — Хорош болтать, — мрачно сказала Танука. Она была серьёзна и сосредоточенна, как альпинист перед восхождением. — Без меня не наговорились? И так небось все кости мне перемыли.
      Андрей, однако, не смутился.
      — Извини, я всё-таки доскажу. Конечно, если брать христианские или мусульманские каноны, то душа едина и неделима. Но вот манси, например, считают, что у человека несколько душ. Конкретно: у мужчины — пять, у женщины — четыре. Уж не знаю, отчего такая дискриминация. Так вот. Я, например, в том мире человек. По крайней мере, мало отличаюсь от себя обычного. А вот Танука — нет, и потому, наверно, проникает дальше… или глубже, если тебе так больше нравится. Гораздо дальше, чем я. Её, к примеру, с Луны не гонят.
      — Это почему?
      Андрей пожал плечами:
      — Наверное, потому, что собаки лучше умеют общаться с духами.
      Я наморщил лоб. Собака, которую не гонят с Луны… Странно: я вдруг вспомнил, что «Битлз» сперва хотели назваться «Moondogs» — «Лунные собаки».
      Я повернулся к девушке:
      — Так ты всё-таки оборотень?!
      — Дурак, да? — сердито сказала Танука. — Оборотней не бывает. Здесь я человек.
      — Смотри на вещи проще, — вступился за неё Андрей. — Если рассматривать человека как многомерное существо, тогда такое «превращение» значит только то, что в нашей физической реальности он повернулся, ну, как бы своей другой гранью. Эта другая грань может выглядеть как волк, птица, куст или даже камень. Но вообще-то это такие же части целого, как, скажем, хвост, нога и хобот у слона. Хотя внешне они совершенно различны. Ты помнишь притчу о слоне и трёх слепцах? Древние это понимали очень чётко.
      — Но как же? Это значит, я… — И поспешно отвёл взгляд. — Нет, нет, погодите! Как я тогда мог её… то есть тебя, видеть?
      Танука вздохнула. Потрясла головой.
      — Вот глупый… — сказала она. — Да потому и видел, что ты отсюда, из нашего мира, уже выходил!
      — Я?! Когда?
      — Думаю, недавно, — подтвердил Зебзеев. — В самый ближний слой и очень ненадолго, но выходил. Сперва только заглядывал, потом прорвался. А иначе, как ты, по-твоему, из участка сбежал? Обычно люди сквозь полы не проваливаются.
      — Так я… — Я с силой потёр лоб. Голова опять кружилась, сердце бухало в груди. Блин, что ж это творится… — Вы шутите?
      — И не думаем. Это всё Танука: она чувствует таких людей.
      Я перевёл взгляд на девчонку.
      — Севрюк мне говорил, что рядом с тобой всякие странности творятся, скрытые способности развиваются, — пробормотал я, — но я даже не думал…
      — Что от природы есть, то разовьётся, — проворчала девушка и тряхнула малиновой чёлкой. — Нового не появится. Хотя, вообще-то, не знаю. Вадим умный, он до многого сам допёр, давно нас раскусил. Ты его слушай, он знает, что говорит.
      — «Старина Дик плохому не научит», — пробормотал я.
      — Что? — Танука подняла голову.
      — Ничего. Значит, я всегда умел играть?
      — Не всегда. Но очень давно, быть может в прошлой жизни, ты играл.
      — Что играл? Блюз? Где? Когда?
      Танука помотала головой:
      — Я не знаю. Сам разберёшься, если захочешь.
      — Значит, вы хотите сказать, что вас только двое? — подытожил я.
      — Было бы нас больше, не искали бы тебя. У нас есть помощники, но не подмастерья, только это к делу не относится.
      — А что относится? — проговорил я, вспоминая злополучный «Солнечный», в котором мальчиком когда-то отдыхал Игнат. — Я ж понимаю, я же не дурак. Это для вас Артур отыскивает те рисунки на стенах. Ищете детей для будущего обучения, так?
      Они переглянулись.
      — Ну, в принципе, да, — с видимой неохотой признал Андрей. — Хотя это его личная затея, мы тут ни при чём.
      — Да, мы не просили, — подтвердила девушка, — это он сам додумался. Дети чувствительнее взрослых, бессознательное у них ещё не так задавлено. В смутные дни, перед какой-то катастрофой или ещё чем-нибудь таким усиливается выход «негатива». Они первые это чувствуют и реагируют.
      — Какого ещё негатива? Как реагируют? Рисунками на стенах?
      — В том числе.
      — Но цель? Какая цель? — продолжал допытываться я. — У любых поступков должно быть разумное объяснение. Чего ты хочешь? Чтобы я вернул Игната? Это невозможно — даже если мы отыщем его душу, или как там это называется, вернуться-то она не сможет! Некуда ей возвращаться: тело-то тю-тю, уж извини. А если типа он переродиться может, так это и без нас произойдёт.
      Танука помрачнела, видимо, и ей в голову приходили подобные мысли.
      — Жан, успокойся. Успокойся, — сдавленно произнесла она. — Если честно, дело даже не в Сороке. Что-то происходит. Будто… что-то прорвалось или где-то дырка, и туда «засасывает» души. Думаешь, он первый? Люди гибнут, исчезают, как только стоит им чего-нибудь у нас добиться. Ты сам говорил, что в нашем городе нет нормального рок-н-ролла, и Сито это говорил. Но рок-н-ролл — только часть, остальное тоже рушится. Ничего никому не нужно. Если кто-то появляется толковый, ему нужно сразу валить из Перми, иначе кранты. Будь у нас время, я бы попросила тебя просмотреть статистику, а сейчас некогда, поэтому поверь на слово. Здесь какая-то тайна. Я понимаю это, но одна не справлюсь. Извини.
      — Ненавижу тайны… — пробормотал я. — Эх… Ладно. Леший с вами, начинайте, я согласен. Что надо делать? В бубен стучать?
      Андрей усмехнулся: два ряда ослепительно белых зубов в ночной темноте.
      — Ты вообще видел, как шаман камлает? Наверное, только в кино, в документальных фильмах. А это никакие не шаманы, а артисты, переодетые шаманами. А это же не просто танец! Для проникновения в соседний мир есть какие-то основы общие — набор слов, система движений. Просто так туда не попадёшь, надо настроиться, войти в раж, поймать, если можно так выразиться, ритм Вселенной, стать антенной, чтоб уловить сигнал. И вот когда поймаешь его, пропустишь через голову и сердце, только тогда перейдёшь границу. Но это я, а Тануке не надо настраиваться — она и так всегда на эту волну настроена.
      — Да уж, — невесело пошутила та, — если только батарейки не сядут.
      — Вот-вот, — подтвердил Андрей. — Она всегда наполовину здесь, наполовину там.
      — Я в детстве ничего не понимала, — нервно сплетая пальцы, перебила его Танука. — Объясняла — меня не слушали, а рисовать пыталась — тащили к психиатру. Я ж думала, все люди видят это, только не говорят. Это как про секс — все о нём знают, но делают вид, что его нет. Кривляются, смеются, зубоскалят… Блин! Я и думала, что с этим так же! Только потом поняла, что я, может, вообще одна такая…
      — Я знаю, Андрей рассказывал… А в церковь ты ходить не пробовала?
      Танука энергично затрясла головой.
      — В церковь нельзя: мне там плохо становится.
      Я скептически поднял бровь.
      — Самовнушение, скорее всего. Нервы тебе полечить надо.
      — Жан, ты не понимаешь! — рассерженно перебила меня она — Я нормально к вере отношусь, это тоже способ, просто… Как бы тебе объяснить… Видел же, наверное, как в церкви, бывает, бабки лают, чужими голосами разговаривают, матерятся, по полу катаются? Думаешь, это бесы? Просто если у человека восприятие обострено, «предохранители» перегорают. Ты же сам понимаешь, что самое главное, самое интересное происходит в алтаре. Там такой поток, такая энергетика… Я иногда думаю, что если туда попадёт человек вроде меня — с открытым «каналом связи», но неподготовленный, его там… ну, просто разорвёт его там, вот! Я, может быть, пошла б в священники — поступила в семинарию и всё такое, я, наверное, смогла б, но я ж девчонка, мне запрещено! Это неспроста, наверно: женщины чувствительней…
      Вот он, «порог тридцати», лихорадочно соображал я. И в этом прав Севрюк! Только уж больно рано эта девочка стала задумываться о «сакральном» развитии… Наверно, это потому, что фаза «физического» становления у неё оборвалась в четырнадцать, а «социальная» вообще осталась за скобками. Что ж, видно, бывает и так. На Востоке, например, духовный путь всегда приравнивался к жизненному. Боже, боже… А я ещё злорадствовал тогда насчёт конфет и происхождения детей! Свинья я после этого. Даже не свинья, а так… карликовый мини-пиг. И с сахаром всё более-менее понятно: энергия не возникнет сама по себе, ниоткуда. Колдуны Карибских островов — бокоры, тоже восстанавливают силы сухофруктами и сладостями.
      — И ты хочешь, чтобы я сейчас пошёл с тобой туда? — спросил я. Танука кивнула. — Вот так вот, взял и отправился? Прямо сейчас?
      — Да, — снова кивнула она.
      — Ты с ума сошла… Как ты себе это представляешь?
      — Я сейчас объясню, Жан, — торопливо вмешался Андрей. — Это надо знать: туда есть только один путь — через смерть. А это очень больно. И ужасно неприятно. Шок чудовищный, хуже только при рождении… Хотя и к этому можно привыкнуть.
      Ошеломлённый, я сидел и переводил взгляд с Танукн на Андрея и обратно.
      — Так вы… предлагаете мне умереть?!
      — Жан, ты только успокойся, успокойся, — вмешалась Танука, беря меня за руку. — Я не собираюсь тебя убивать.
      — А кто собирается?!
      — Никто не собирается. Нам надо просто перейти туда. Потом мы вернёмся. Я тебе помогу.
      — Да как возвращаться-то?
      Я был на грани истерики. Теперь уже Андрей подобрался.
      — В этом-то вся и проблема! — с горечью сказал он. — Первый раз жутко тяжело. В своей прошлой жизни я тоже был шаманом, в Северной Америке, там, где сейчас Канада. Это было очень давно, думаю, задолго до Колумба и даже до викингов. Методы обучения тогда были совсем другие, само обучение — очень жёсткое и длилось лет семь или восемь. Из новичков выживало процентов сорок-пятьдесят, не больше. Вообще-то, сейчас так не делают, а тогда человеческая жизнь совсем не ценилась. Наставник искал одарённых детей, подмечал странности и если видел, что ребёнок ведёт себя не так, как другие, — разговаривает сам с собой, или рисует странные вещи, или бродит где-то в одиночестве, то брал его на заметку. А вообще, я помню, например, как от меня требовалось уйти и какое-то время жить звериной жизнью — это испытание такое, перестать быть человеком. Тотемом у племени был волк. Я год жил как волк-одиночка. Помню, как я бегал по лесу, ловил и жрал каких-то грызунов…
      — Это по-настоящему или ты только воображал себя волком?
      Тот усмехнулся:
      — А вот этого я тебе не скажу! Мы участвовали в жертвоприношениях и всё такое. Учились владеть сознанием. Потом было посвящение. Там был водопад большой, индейцы называли его «Голоса Духов»; ученик должен прыгнуть вниз и там, в полёте, «выйти» из тела. Самое простое задание — перемещение сознания. А ниже по течению учитель вылавливал тело и «возвращал» ученика в этот мир. Если хотел, конечно…
      — А дальше? Дальше как ты жил?
      — Обычно как, — хмыкнул тот. — Хотя, вообще-то, я до сорока не дожил. Была война, а я оказался один в лесу. Вообще-то, меня подстерегли четверо шаманов из соседнего племени: такая, знаешь, «конкурирующая группировка».
      — Банда шаманов, — не удержался и съязвил я.
      — Можно и так назвать… Они боялись в одиночку нападать, а вместе у них получилось. Они сломали мне позвоночник — вот здесь, чуть выше поясницы, — и бросили умирать.
      — Сломали позвоночник? Зачем?
      — Чтобы обездвижить, — невозмутимо пояснил тот. — А иначе б я вернулся. Даже если б они меня убили, я бы залечил все раны и вернулся. Это не так уж сложно, если знать, что делать. А так я, вообще-то, не мог выйти из тела, совершить необходимые движения. Оставалось только лежать и умирать. А когда мой дух освободился, возвращаться было некуда — тело пришло в негодность.
      — А ты? — Я повернулся к Тануке. — Ты тоже что-то помнишь?
      — Я ничего не помню, — рассеянно ответила та, словно мысли её занимало иное. — И мне, если честно, пофигу.
      Она умолкла, а мне снова вспомнился Моррисон, верней, его слова про тех индейцев на дороге: «Их души летали рядом, и я почувствовал, как одна или две прыгнули мне внутрь… И они до сих пор там». Я вдруг вспомнил другой случай, не менее загадочный. В мае 1970 года Моррисон женился. Его супруга, Патриция Кеннели, увлекалась чёрной магией («Это не сатанизм. Это, по сути, культ матери, однако там есть и мужское божество — рогатый бог охоты», — говорила она). Приехав к ней в Европу, Джим в первую же ночь слёг с температурой выше сорока градусов, но через несколько часов жар спал так же внезапно, как и начался. На следующую ночь Джим предложил ей «венчаться» согласно обрядам чёрной магии, и она сразу согласилась. Стоя в центре магического круга в квартире Кеннели, облачённые в чёрные одежды, они были «обвенчаны» верховными служителями кельтского собрания ведьм в ночь накануне Иванова дня 1970 года. Выводя своё имя кровью, Джим потерял сознание.
      — Ладно, — вдруг решился я. — Допустим, я согласен. Но объясните мне, зачем вам это нужно? Зачем вам я, когда вы оба это можете?
      Танука посмотрела на меня. Зрачки её светились красным в отблесках костра, как на дурной фотографии, где «красные глаза». Ладно хоть не зелёные, подумал я.
      — Затем, что я там ничего не соображаю, — раздельно, чётко выговорила она. — А нужно, чтобы кто-то мог отыскать Игната.
      — А ты на что? — Я с недоумением повернулся к Андрею.
      — Да не могу я! — поморщился тот. — Говорю же, нету у меня проводника. Пойми, есть Верхний мир и Нижний. — Он показал руками. — Вообще-то, я белый шаман, а нужен чёрный: вам же вниз. Ну как бы тебе объяснить… Воздушный шарик представляешь? В воздухе летает, а в воде не тонет. Нет у меня «грузила», понимаешь? Я не смогу нырнуть: обратно вытолкнет. — Он вздохнул и тряхнул головой. — И потом, надо, чтобы кто-то вас тут ждал, звал обратно… Так ты согласен или нет?
      — Андрей, уймись, — одёрнула его девушка. — Не время сейчас.
      — Извини, я только хотел…
      — Андрей!
      — Извини.
      Я молчал. Отговорки у меня, конечно, были. У меня была сотня доводов, чтоб повернуться и уйти, но я прекрасно понимал, что не могу тянуть с ответом — ночь не бесконечна. И если дело заключалось в сроках, нужно говорить напрямую. Так или иначе, всё шло к этому. Я шёл по этому пути, когда меня подталкивали, не сопротивлялся, и сейчас тоже не видел смысла артачиться. В конце концов, не я ли сам сегодня утром умолял незнамкого, чтоб всё скорее кончилось?
      — Да, — сказал я, чувствуя, будто что-то рушится внутри и у меня в груди возникает пустота — Что нужно делать?
      — Я всё сделаю сам. — Андрей вытащил из рюкзака термос и протянул его мне: — Вот, подкрепись пока.
      Жестяной помятый термос был старый, китайский, разрисованный журавлями. Я еле выдернул разбухшую пробку. Повеяло жасмином и ещё чем-то мягким, цветочным.
      — Что у тебя там? — Я заглянул внутрь, и лоб у меня мгновенно покрылся испариной. — Опять какое-нибудь ведьминское зелье?
      — Ничего особенного, обычный чай на травках, — успокоила меня Танука. — Пей, не бойся, это тебя подбодрит. Уж извини, — она развела руками, — «энергетика» я с собой не захватила.
      Я сделал глоток и прислушался. Чай. Крепкий, зелёный, без сахара.
      — Кстати, — мрачно сказал я, — у Игната при себе тогда был этот проклятый «энергетик». Этот, как его… «Ред Булл». Который «окрыляет». Он его за этим взял?
      — Не знаю. Может быть. — Андрей продолжал деловито копаться в рюкзаке. — Он что-то чувствовал такое. Может, думал, справится один.
      — Моя вина. — Танука села и поворошила прутиком горящие поленья. — Надо было остаться рядом, не отходить от него хотя бы эти три-четыре дня.
      — Он в самом деле прыгнул со скалы?
      — Не знаю.
      Едва я дал согласие, Андреи с Танукои сделались необычайно деятельны. Девчонка сбегала к байдарке и приволокла насос-«лягушку». Помнится, я всю дорогу недоумевал, зачем на байдарке насос. Андрей подкинул дров и начал доставать из рюкзака один странный предмет за другим. Перво-наперво на свет явились молоток и плоскогубцы. Молоток был большой и довольно тяжёлый. Затем Андрей достал обрезок рельса от рудничной нитки, сантиметров двадцать пять в длину. Весило это, должно быть, порядочно. Зачем он тащил с собою эти железки, оставалось непонятным, пока он не вытащил ещё один предмет, при виде которого у меня отпала челюсть: то была цепь длиной около пяти метров. К обеим её концам были приварены разъёмные браслеты, а точнее, кольца: с одной стороны большое, с другой поменьше.
      Чай застрял у меня в горле.
      — Это ещё что?! — растерялся я. — Это зачем?
      — Вместо поводка, — ответила Танука.
      Она уже сняла ошейник и растирала кожу ладонью. Делала она это так серьёзно и сосредоточенно, что меня мороз пробирал. Я и раньше видел у неё на шее ссадины, потёртости, царапины и прочие следы, оставленные кожаной полоской, но не подозревал, что их так много. Шипами внутрь она, что ли, эту штуку надевала?
      — Зачем?!
      — Затем, чтоб была связь. Не задавай вопросов, просто делай, что говорят.
      — Я понимаю, но зачем цепь?
      — Из-за крови, — сказал Андрей. Я непонимающе воззрился на него.
      — Кровь содержит железо, — пояснила Танука. — Нам надо обеспечить контакт. Если потеряемся, ты не выберешься без меня, застрянешь навсегда. Цепь — самое надёжное. — Она перехватила мой взгляд и виновато улыбнулась. — Не волнуйся: там она нам не помешает.
      Андрей вытащил из кармана рюкзака какие-то шпеньки, положил их в костёр, взял насос и принялся раздувать пламя. Меня пробрал холодок.
      — Почему не обойтись замками?
      — Замок можно открыть, — хмуро сказал Андрей. — А так надёжнее.
      Тем временем Танука скинула жилетку и осталась в футболке, собрала волосы в горсть и скрепила их резинкой, затем без лишних слов подошла к Андрею и опустилась на колени. Медленно, как осуждённая на плаху, положила голову на рельс и замерла. Андрей поднял цепь, надел ей на шею большее кольцо, свёл проушины и потянулся за плоскогубцами.
      Заклёпка светилась вишнёвым. Девушка лежала тихо, без движения, как пойманный зверёк; глаза её были закрыты. Сцена выглядела дико, совершенно нереально. Мелькнула мысль о камере в кустах. Я занервничал. А вдруг Андрей промажет? Я представил, как тяжёлый молоток срывается и дробит этой девочке затылок или шею. Бр-р… Меня даже замутило от этой мысли. Но конечно, всё обошлось. Быстрыми, но аккуратными ударами Андрей заклепал ошейник и полил его водой из котелка. Взвилось облачко пара, зашипело резко и отрывисто. «Уже?» — деловито спросила Танука, получила утвердительный ответ и выпрямилась, звеня цепью. Тряхнула головой, поправила ошейник, развернула его кольцом вперёд. Искоса взглянула на меня и отвернулась. Я заметил, что ошейник ей великоват, болтается, хотя снять его через голову у неё вряд ли получилось бы.
      Да, подумал я, ничего себе хентай… Жаль, нет фотоаппарата. Впрочем, хорошо, что нет.
      — Жан, — позвала девушка. — Твоя очередь.
      Отступать было поздно. Я встал и на ватных ногах направился к импровизированной «наковальне». Танука сидела рядом на коленях, в позе гейши, и не шевелилась. Капли воды стекали с кончиков её волос и скатывались по груди, окрашенные розовым — то ли краска, то ли кровь. В темноте, при свете костра, цепь на девушке выглядела каким-то диковинным украшением. Сердце моё колотилось. Дьявольщина, подумал я, что со мной? Хотя при таких её увлечениях следовало ожидать чего-то подобного, я не знал, как к этому относиться. Во что я всё-таки ввязался?
      — Ты правша? — между тем спросил Андрей, раскрывая второй браслет. Я кивнул. — Вообще-то… а, ладно, давай левую.
      Я выпростал из рукава левую руку, положил её на рельс и вздрогнул, ощутив тепло: металл ещё не остыл. Браслет пришёлся в самый раз, будто его подгоняли по мерке. Впрочем, не исключено, что так и было: долго ли послать SMSку с размерами? Андрей выудил из огня ещё одну заклёпку, в два удара расклепал её, облил водой, и дело было сделано: железо намертво соединило меня и мою спутницу. Мрак, подумал я, закрыл глаза и поднял руку. Цепь потянулась следом, длинная, довольно увесистая. Надеюсь, подумал я, зубило Андрей тоже прихватил. В противном случае, чтоб освободиться, мне придётся отрубать руку.
      Или Тануке — голову.
      Так, об этом лучше не думать…
      — А третья для кого? — Я кивнул на оставшуюся заклёпку.
      — Запасная, — сказал Андрей, выкатил её из огня веточкой и оставил остывать в золе.
      Повисла пауза.
      — Мне тоже кожу расцарапать, чтобы кровь текла? — спросил я.
      — Сама расцарапается.
      Танука смотала цепь в несколько витков, вручила её мне, уселась рядышком под деревом и набросила на плечи развёрнутый спальный мешок. Налила себе из термоса в кружку, глотнула и похлопала ладонью по земле.
      — Сядь, — предложила она. — Надо побыть в покое какое-то время.
      — Так спешили — и вдруг сидеть? — удивился я. — Уже темно, в конце концов.
      — Не беда: я вижу в темноте.
      — Ну, ты прям как сова.
      Я сказал это и прикусил язык. Боже, подумал я, только не это! Сейчас она опять взбесится… Но девчонка только поморщилась:
      — Я не сова.
      — Прости, прости… Слушай, но чего мы ждём? Надо что-то делать, наверное?
      — Главное уже сделано. Сядь рядом. Я должна тебя чувствовать.
      Я послушался и сел рядом. Андрей достал из мешка деревянную флейту, для пробы выдул пару созвучий, вопросительно взглянул на нас — не будем ли протестовать, и стал наигрывать неуловимую мелодию. Вряд ли это была часть ритуала, скорее он играл для себя, чтоб успокоить нервы. Я плотнее запахнул спальник и только сейчас, после слов девушки, задумался, каков у неё, так сказать, «радиус поражения»: не могут же, в самом деле, её способности действовать на всех! Проводя аналогии, что это — «ковровая бомбардировка» или «снайперский выстрел»? И какова дальность? Севрюк сказал: «в её присутствии», но что считать присутствием? Прямую видимость? Касание? Ответа у меня не было. На всякий случай я привлёк её к себе и обхватил рукой; Танука не стала противиться. Мы закутались в спальник и незаметно сползли вниз, к корням. Стало и удобнее, и теплее. То ли я замёрз, то ли девчонку лихорадило, только её кожа показалась мне неистово горячей. Если б ещё не эта дурацкая цепь…
      Мы находились возле самого камня, над нами нависали разлапистые сосновые ветки. Костёр стал угасать и почти не давал света. Я вдруг вспомнил рассказ Севрюка про брошенную деревню и решил, что сейчас самое время об этом спросить.
      — Если всё дело только в этом, — я позвенел цепью, — для чего переться в этакую даль? Почему это надо было сделать именно тут? Сорока погиб на Сылве.
      — Он не погиб, — проговорила девушка каким-то сонным голосом. — Он ушёл. А вообще, какая разница где… Ты поймёшь. А это место… Ну, не знаю, как сказать.
      — Просто есть места, где грань между мирами тоньше, — прервавшись, сказал Андрей. — Я не знаю, как это объяснить. Просто прими это на веру. Может, это природное, какие-нибудь теллурические потоки. А может, люди постарались. Просто место такое.
      — Мне Вадим сказал, тут раньше была заброшенная деревня.
      — А? Да, ниже по течению. Несчастливое место… — Он покачал головой. — Ты когда-нибудь слыхал про чудь?
      — Чудь? — Я наморщил лоб. — Это народ, который якобы тут жил до пермяков?
      Андрей усмехнулся.
      — Ну, якобы не якобы: что он был, сомнений нет ни у кого, вопрос, куда девался. Помнишь, может быть, у Бажова упоминались «стары люди»? Он же не с бухты-барахты свои сказы писал — предания слышал, легенды рудничные. Вообще, до сих пор неясно, откуда взялись названия Майкор, Искор, Редикор, из какого языка — часто названия на «-кор» оставались за заброшенными местами… Севернее их навалом, таких мест, да и у нас много этих «чудских городищ».
      — И куда ж она делась, эта чудь? На Чудское озеро?
      — Есть и такая версия, — признал Андрей. — Одни говорят, что это племя исчезло целиком, другие — что разделилось: одна часть осталась и перемешалась с пермяками, другая ушла. Куда и почему — никто не знает. Целые селения исчезли. Вообще-то, у них был странный способ самоубийства — они самозакапывались: рыли огромные ямы, внутри ставили столбы, поверх настилали плахи, а на них наносили землю. Потом спускались туда с жёнами и детьми и подрубали опоры. Земля рушилась и хоронила их. Они тут всюду, эти провалы. Только ни могильников, ни карстовых пещер под ними нет. Чудские племена так бежали в глубь земли, будто нашли там сокровища. Кое-кто считает, что они пытались перейти в иное измерение и это им удалось. Строиться в таких местах не принято, а то потом народ жалуется, будто нечисть там балует, «чудится»: то кошка среди леса пробежит, то волк завоет прямо за околицей, а выйдешь — никого. А упадёшь если в тех местах, ногу или руку ушибёшь — долго потом не заживает. Это при советской власти начальники распорядились там деревни строить для сплавщиков и их семей. А не стало работы — народ оттуда быстренько слинял.
      Я задумался.
      Когда-то и я пытался разобраться в этом вопросе, только ответов не нашёл, ещё больше запутался. Никто не берётся сказать, как давно поселились пермяки в Приуралье, откуда явились они сюда и в каком отношении стоят они к древней Чуди. Письменных памятников от чуди не осталось, далёкое прошлое Перми оказалось скрыто таким же непроницаемым туманом, как история древней Скифии. На русском Севере чудью и в самом деле называли финно-угорские племена, но как объяснить, что и у них — у коми, саами — существовали свои предания о чуди? В самодийской мифологии упоминается маленький подземный народец сихиртя, у энцев они зовутся сиите. По старорусским легендам, чудь была народом диким, пробавлялась грабежами, жила в ямах в лесу, прятала под землёй клады… Ещё историк А. П. Иванов заметил: «Первое условие, что требовалось для Чуди, — неприступность жилья». Блин, просто гномы какие-то…
      Другой известный путешественник и историк XVIII века, капитан Рычков, считал главнейшим поселением чуди остатки городища у деревни Губиной, в двадцати пяти верстах от Чердыни. «Я с великим примечанием рассматривал все городища, находившиеся внутри и вне пределов Пермской провинции; но сие из всех городищ есть превосходнейшее», — писал он. В Сибири тоже ходило множество преданий, связанных с кладами, курганами, древними рудниками, и во всех рассказывалось о чуди как о древнем народе, будто бы жившем в Сибири до прихода в неё не только русских, но и местных народов. Все предания заканчивались указаниями на бесследное исчезновение чуди. «Ушла Чудь под землю и завалила проходы каменьями, — говорили старики. — Только не навсегда ушла Чудь. Когда вернётся счастливое время и придут люди из Беловодья и дадут всему народу великую науку, тогда придёт опять Чудь, со всеми добытыми сокровищами».
      Не знаю, как насчёт сокровищ и «великой науки», но то, что чудь ушла вся, быстро, как-то разом, никто не подвергал сомнению. Известно, что все «чудские копи», остатки которых застали русские, находились на богатейших месторождениях, но были неглубоки; древние рудокопы словно бы оставили их в спешке, бросая руду и орудия. Случалось, люди на Руси бросали промыслы и даже города (достаточно вспомнить Мангазею), но этому всегда было объяснение. А между прочим, на том же Алтае и в историческое время рудники бросались невыработанными, якобы из-за «усилившегося притока воды». Так были оставлены Змеиногорское и Лазурское месторождения. На дне Новочагырского рудника-пещеры в 1844 году были брошены тысячи пудов подготовленной, но не вынутой руды. Ее пытались поднять уже в советское время, причём воды не обнаружили. Насколько мне известно, в настоящее время большая часть месторождений Алтая не разрабатывается, словно какая-то сила препятствует проникновению в тамошние недра.
      Когда я это читал, я подумал, что это очень походит на то, как гномы Мории в трилогии Толкина, копая серебро, разбудили «ужас бездны», который поверг их в паническое бегство. А сейчас мне в голову пришла ещё одна мысль.
      Это очень походило на то, как закрылся третий березниковский рудник.
      От таких мыслей делалось не по себе, особенно ночью, в лесу. Я поёжился.
      — А сам ты что думаешь на этот счёт? — спросил я у Андрея.
      Он посмотрел на меня, потом на флейту и поправил очки.
      — Я?
      — Ты, ты.
      — Вообще-то, у них были сильные колдуны, — сказал он, словно оправдывался. — Знающие люди. Я так думаю, это «дырки» после их работы не затягиваются. Может, они и в самом деле увели куда-то свой народ, а может, и нет. Вообще-то, не стоит всё валить на чудь: здесь и без них чего только не было.
      — Например, бронепоезд, — сказал я.
      — Например, бронепоезд, — с грустной улыбкой согласился Андрей и мотнул головой: — Вообще-то, это тут, недалеко случилось. А ещё около Яйвы был мужской монастырь, его коммунисты разогнали. Это ведь, наверно, что-нибудь да значит?
      «И лагерь «Солнечный» недалеко», — некстати вдруг подумалось мне.
      Значит, «дырки» после работы сильных колдунов… Занятно. Мирча Элиаде тоже писал о каких-то подобных «дырках», как сейчас помню: «Существуют три большие космические области, которые можно последовательно пройти, так как они соединены центральной осью. Эта ось проходит, разумеется, через некое «отверстие», через «дыру»… В начале есть «центр», возможное место прорыва уровней, любое сакральное пространство, то есть любое пространство, в котором происходит иерофания и проявляются реальности (или силы, образы и т. д.), не принадлежащие нашему миру».
      Уж не здесь ли проходит одна такая «ось», этакий «белый/чёрный вигвам»? И что за «иерофанию» мы творим?
      — Значит или не значит — не нам судить, — помолчав, ответил я.
      — Наконец-то что-то умное сказал, — пробурчала Танука. — Ладно, хватит болтать. Время уходит, а я и так устала.
      — Последний вопрос, — торопливо сказал я. — Кто присылал те сообщения?
      — Выясним, — пообещала она.
      — И скажи… только честно… может так случиться, что мы не вернёмся?
      — И машина может на улице сбить, — помолчав, ответила она.
      — Значит, может… — пробормотал я и закрыл глаза. Голова моя кружилась, взор туманило, руки холодели. Как там, в том старинном блюзе? «Моё сердце перестаёт биться, мои руки холодеют…»
      Я сглотнул. В очередной раз мне стало страшно.
      Флейта выводила тонкую мелодию, лишённую гармонии, одну сплошную медитацию. Мысли мои рвались. От запаха можжевельника свербело в носу. Хотелось чихнуть, но собственное тело казалось мне хрупким, будто я из стекла. Сказать по правде, я просто боялся рассыпаться на осколки.
      Когда я рискнул снова открыть глаза, темнота уже не так давила. Я стал видеть лучше, хотя цвета опять потерялись. Андрей продолжал играть на дудочке, слегка раскачиваясь вперёд-назад, я посмотрел в его сторону и поспешно отвёл взгляд: как тогда, в ментовке, фигура его показалась мне полупрозрачной, дымчатой, с искорками внутри, и только в левой части лба мерцало яркое и в то же время какое-то тёмное пятно (именно так, я не могу это лучше выразить словами). А надо мной склонилось узкое, треугольное девичье лицо с чёрными провалами зрачков. Волосы Тануки рассыпались по плечам, стальной ошейник серебристой полоской перечёркивал хрупкое горло, с него, покачиваясь, свисала цепь. «Что за бред!» — подумал я, но через секунду вспомнил всё, нашарил свой конец цепи и крепко сжал его в кулаке, хотя необходимости в том не было: я просто понял, что до смерти боюсь потерять эту недоразвитую девочку, этого чертёнка, состоящего, казалось, из одних углов. Почему, по какой причине боюсь — я не мог объяснить: это был неосознанный, иррациональный страх из тех, которые одолевают в детстве, когда думаешь о смерти. Как в том блюзе: «Вырой мне могилу хоть серебряной лопатой, всё равно положишь меня туда с моим ядром и цепью». Ещё недавно меня почти ничего не связывало с этой девочкой, даже дружба, а теперь во всех смыслах мы были скованы одной цепью. Вот только кто из нас узник, кто ядро?
      Я впервые подумал, что, когда мы расстанемся, мне будет её не хватать.
      Мне было жутко.
      — Танука, — позвал я и вдруг ощутил неловкость, словно звал не девушку, а и впрямь собаку. — Скажи… ведь Сороки тогда не было в Предуралье?
      — Всё зависит от тебя, — мягко ответила та после небольшой паузы.
      — Зависит? — Я недоумённо приподнял голову. — Как это — зависит? Ты хочешь сказать: «зависело»?
      — Я сказала то, что хотела сказать. Ты ведь говорил, что можешь убить человека?
      — Слушай, достала… При чём тут это?
      — Да потому, что я не могу! — раздельно произнесла она. — А если можешь убить — сможешь и вернуть.
      Я растерялся.
      — Я… Я не знаю.
      — Скоро узнаешь, — сказала она.
      — Ладно. Что нужно… говорить? Какие движения… делать? А то у меня голова кружится.
      — Всё уже сказано, — ответила она. — Движения проделаны. Плыви вниз по течению. Не сопротивляйся.
      — Значит, чай, — догадался я. — А ты сказала, это «обычный чай на травках».
      — Я соврала, — грустно сказала Танука. — Прости. В конце концов, я тоже его пила.
      — Мне плохо, — пожаловался я. Голос Тануки сделался печален.
      — Ты — хороший человек, — произнесла она, как будто ставила диагноз.
      Мне стало трудно дышать. Ужас накатывал со всех сторон. Разум сопротивлялся до последнего. Робкую надежду внушало только то, что если меня хотят просто отравить, убить здесь, в этом лесу, то такие долгие приготовления совсем ни к чему. Земля подо мной качалась. Словно со стороны мне было видно, как я выгнулся и захрипел. Мир завертелся у меня перед глазами, со всех сторон нахлынул ослепительный, невероятный свет, потоки света; я в них просто утонул и затерялся, стал истаивать, как рафинад в кипятке.
      За светом пришли темнота и ужасающая боль, и я закричал.
      Потом меня не стало.

      Ненавижу смерть… Терпеть её не могу… Вы, конечно, скажете: кто ж её любит! Но в тот вечер я открыл для себя, что я, оказывается, ненавижу её не как явление, а как процесс. И дело даже не в том, что это больно, страшно и ужасно отвратительно, а в том, что это — противоестественно. Странный и пугающий опыт. Всему, как известно, своё время. Мне пришлось поторопиться. Хорошо мы поступили или плохо — решать не мне, а кому, я и сам не знаю. Знаю только, что это было больно, мерзко, жутко, страшно и… и…
      И вообще, я не могу подобрать слов!
      Начать с того, что я ни фига не помнил. Нет, конечно, что-то помнил — как без этого! — но все воспоминания и мысли так перемешались, что некоторое время я совсем ничего не соображал — кто я, где я и что делать. Мне показалось, прошли часы, но скорее всего, это были минуты или даже секунды. Потом мою левую руку несильно дёрнуло, что-то горячее и мокрое ткнулось мне в ладонь, я вздрогнул, ахнул, опустил взгляд и увидел ЕЁ.
      Собака была чёрной и громадной. Чтоб лизнуть руку, ей приходилось нагибать голову: ростом она была почти мне по пояс. Цепь по-прежнему соединяла ошейник с браслетом на моей руке. Как ни странно, именно это помогло мне вспомнить, что к чему. Возможно потому, что сцена заковки была последним сильным впечатлением, которое я принёс с собой оттуда.
      — Так вот какая ты… — пробормотал я.
      Звуки собственного голоса показались мне далёкими и приглушёнными — уже знакомый эффект своеобразного «анти-эха», когда слова, слетая с губ, как будто сразу затихают и с трудом доходят до моих ушей. Казалось, я слышу их благодаря вибрации черепных костей. Наверное, так слышат себя глухие, если пытаются говорить. Однако Танука (а в том, что это именно она, вернее, её alter ego, я не сомневался) меня услышала, прекратила теребить за руку и уселась рядом, терпеливо ожидая, пока я соберусь с мыслями. Наконец-то я смог разглядеть её вблизи, заглянуть ей в глаза, и первый же взгляд потряс меня до глубины души.
      Глаза собаки были белые. Даже не белые, а слепяще-белые, как ртуть, будто оттуда, из глубины, всплывали на поверхность водовороты света. Интересно получается, растерянно подумал я: там — черноглазая блондинка, здесь — чёрная псина с белыми глазами. Это случайность? Закономерность? Собака никак не реагировала. Я смотрел на неё довольно долго, надеясь отыскать какие-нибудь знакомые черты, удостовериться, что это и впрямь она, моя Танука, но взгляд скользил и ничего не улавливал, кроме разве что глаз. Уши и хвост на месте (хотя купированный оборотень — это было б уже слишком). Определить породу мне не хватило знаний, а так она была высокая, чёрная, с гладкой шерстью. Я читал, что собачьи породы делятся на акромикриков и акромегаликов, то бишь на собак с бульдожьей, «сплющенной» физиономией, будто по ней треснули сковородкой, и собак с вытянутой мордой, вроде борзых или колли. Эта не относилась ни к тем, ни к другим. Волчий «стандарт». Но даже при беглом взгляде ясно, что псина та самая, которая мерещилась мне в кинотеатре, в подземелье и вообще.
      Хотя, наверное, не мерещилась, а просто показывалась.
      Мне стало не по себе. Не поймите меня неправильно: не то чтоб я боялся, просто находиться с ней рядом было жутковато. В самом деле, чем моя Танука не баргест? Напугать кого-то для неё раз плюнуть, хочешь, просто так, а хочешь, как того матроса, — лязганьем цепей. Я-то, может, и доверял ей, вопрос — доверяет ли мне она?
      «Она говорила, что не может убить человека», — напомнил я себе и только после этого соображения немного успокоился.
      Как только мои мысли более-менее пришли в порядок, я огляделся и сразу обнаружил странности иного рода. Меня окутывали сумерки, и я по-прежнему находился в лесу, это радовало. Но лес необычный, это тревожило. Я никак не мог понять, в чём заключалась разница, но она определённо была. Как в старой советской «Сказке о потерянном времени», помните? — «Пойдёшь направо — будет лес. Пойдёшь налево — тоже лес. Но если ты в дупло пролез, перед тобой — волшебный лес!»
      Вот это и был «волшебный» лес. Я видел деревья, притом вполне чётко, хотя на небе не было ни звёзд, ни луны, да и вообще самого неба не видно — одно переплетение ветвей. Землю покрывали мох, трава, сухие ветки, опавшая хвоя и листья, в общем, обычная лесная подстилка, но ступни их не чувствовали — если я делал шаг, казалось, что под ногами мягкий (хотя и неровный) ковёр. В остальном я чувствовал себя вполне материальным: видел, слышал и дышал, а если трогал — ощущал прикосновения, но тоже как-то приглушённо и издалека, будто мне вкатили заморозку во всё тело. Всё виделось необычайно чётко, словно под большим увеличением, что меня сильно удивило (я близорук, а сейчас был без очков). Мелькнула мысль: может, и здесь работает закон компенсации, и если я плохо вижу там, то хорошо здесь, и наоборот. Ведь недаром, наверное, самая известная ясновидящая, Ванга, в миру была слепа.
      Как я уже сказал, видел я отлично, а вот со слухом творилось что-то неладное. Я слышал собственное дыхание, дыхание собаки, хруст веточек под ногами, при движениях цепочка издавала лёгкий звон, но это были все звуки, которые до меня доносились. Ни шороха ветра, ни птичьего крика, ни комариного писка, ни плеска воды. Ничего.
      Внезапно до меня дошло: я перешёл не полностью! Вернее, перешёл, но прихватил с собой часть моего прежнего мира. Последний шаг не сделан. Я всё ещё заключён в материальный кокон, «пузырь» реальности с определённой, хоть и неустойчивой границей. Хотя следовало признать, что это довольно странная реальность. Что там, за её пределами, я не знал.
      Я снова взглянул на свою провожатую, однако в белых глазах читалось только одно: ожидание. Наверное, надо двигаться — время не бесконечно, а нам предстоит много дел… Только вот каких дел?
      Собака вела себя спокойно, никуда не торопилась, будто у нас вагон времени, а не одна короткая летняя ночь. Ошейник её тоже не беспокоил. Может быть, подумал я, Танука потому и носила его не снимая, чтобы её вторая сущность, её «шева», тоже привыкла к нему? Я смотрел на неё и растерянно молчал. Вот когда я пожалел, что не расспросил её подробно, что делать и куда идти, пока она ещё была человеком! Но что тут скажешь? После драки кулаками не машут. Надо выкручиваться самому и думать тоже самому.
      — Как думаешь, мы подружимся? — спросил я то ли у собаки, то ли у себя.
      Ответом мне был только взгляд холодных глаз. Угу. На дружбу тоже рассчитывать пока не приходится: так, вооружённое перемирие…
      — Раз так, может, пойдём? — предложил я, загодя наматывая на кулак свой конец цепи, чтоб браслет при движениях не дёргал руку.
      Собака (всё-таки я даже в мыслях не мог заставить себя именовать её Танукой) сразу вскинулась, будто ждала моих слов, вскочила и углубилась в чащу леса, потянув меня за собой. Я не стал сопротивляться и двинулся за ней.
      Некоторое время мы куда-то шли. Ничего не менялось. «Волшебный лес» до тошноты напоминал обычный заброшенный паок. Ни тропок ни дорожек. Я шагал, сминая папоротники и держа натянутую цепь, конец которой исчезал во тьме — самой собаки я уже не видел. Над головой проплывали ветви деревьев, я даже не всегда различал, листья на них или хвоя. Наконец минут через десять-пятнадцать до меня стало медленно доходить: что-то не так. Что-то внутри подсказывало мне — так можно идти часами, днями и никуда не прийти. Я за эту неделю преодолел столько преград, столько всего узнал и столько натворил всяких дел совсем не для того, чтобы сейчас сломя голову нестись за собакой, как пограничник, чёрт знает куда. Я замедлил шаг и натянул поводок, лихорадочно пытаясь вспомнить, как на языке дрессировщиков звучит команда остановиться, но, кроме идиотского «Фу!», в голову ничего не приходило. Впрочем, вряд ли она понимает команды.
      — Эй! — окликнул я свою провожатую. — Эй! Стой…
      К моему удивлению, собака замерла, более того — развернулась и появилась в зоне видимости. Она опять никуда не спешила, только смотрела на меня и чего-то ждала. Эх, подумал я, подруга, если б ты сейчас могла говорить!
      Я глубоко вздохнул, но это ничего не изменило. В голове не прояснялось. Я поймал себя на мысли, что прошёл уже довольно много, но совсем не запыхался. И сердце не частило. Я даже не вспотел. Вообще мне не было ни холодно, ни жарко. Странно всё-таки, если подумать — ночь не обещала быть тёплой… Я помедлил и решился на эксперимент — задержал дыхание и стал считать секунды. Я считал, считал… я очень долго считал, но удушье всё не подступало. На шестидесятой секунде я заподозрил неладное, на сотой практически уже всё понял, а на двухсотой сдался. Дыхание было такой же иллюзией, как этот кокон «реального» пространства вокруг меня. Может, я и не умер совсем, но уж точно — не был живым.
      Не знаю, чего я ожидал от этого опыта, но в любом случае результат оказался совершенно противоположный: я ударился в панику, в самое чёрное помрачение. Одна мысль владела мной — пробудиться, уйти, удрать отсюда любой ценой! Не помня себя, я развернулся и рванул назад, не разбирая дороги. Однако не успел я сделать и пяти шагов, как что-то рвануло меня за руку, я потерял равновесие и рухнул на колени.
      Цепь! Ах ты ж, господи, я совсем о ней забыл… Всё верно, я привязан к ней, она привязана ко мне — бедовая девчонка всё предусмотрела. Мелькнула дурацкая мысль: хорошо, что я без очков, иначе точно бы разбил. Ладно, подумал я, в самом деле, в чужой монастырь со своим уставом не ходят. Раз уж я погрузился так глубоко, надо учиться «дышать под водой».
      Послышались лёгкие шаги и звон железа. Собака неторопливо подошла ко мне и села, по-прежнему не сводя с меня бездонных глаз.
      Как ни странно, падение мне помогло: пускай не боль, но отголосок боли, эфемер, быть может, воспоминание о ней, позволили мне собраться с мыслями и прийти в себя. Кое-как взяв себя в руки, я немного успокоился, сел, намотал цепь на руку и начал вспоминать.
      Итак, начнём сначала.
      Танука сейчас не могла говорить (да и соображала, наверное, не больше собаки). Но ведь там, в нашем мире, она прекрасно знала, что здесь будет именно так! И она весь вечер, всю дорогу упорно пыталась втемяшить мне одну мысль, повторяла раз за разом:
      «Всё зависит от тебя».
      То бишь от меня.
      Я уже убедился, что могу не дышать. Но кто мне запрещает это делать?
      Сердце моё забилось от волнения. Я стоял на пороге разгадки, оставалось только проверить свою мысль и сделать первый шаг.
      — Свет! — скомандовал я.
      И стал свет.

* * *

      …На берег реки мы вышли минут через пятнадцать. Мы бы вышли быстрее, если б в первые пять минут моего субъективного времени я не пытался «объять необъятное». Проще говоря, я проверял свои возможности по изменению себя и окружающего мира. Результаты были… странные. У меня не получилось: рвануть на Луну, превратить лето в зиму, вызвать дождь, организовать киоск с шавермой за следующим деревом, добавить себе роста, немедленно, сейчас же пробудиться у костра в реальном мире и разорвать усилием воли цепочку, которая нас соединяла.
      Теперь о том, что у меня получилось. Мне удалось превратить ночь в день, «включить» цвета и звуки и, наконец, сориентироваться на местности и выйти на берег реки. С цветом, правда, вышло не всё гладко — то он вовсе пропадал, то краски делались искусственными, яркими, как на плохом мониторе. Всё восстанавливалось без труда, но приходилось постоянно усилием воли «держать картинку». Вообще, трудно было подвести разумную базу под мои теперешние возможности/способности и понять, почему мне то нельзя, а это можно. Логика во сне не действует. Вероятно, дело касалось каких-то более глубоких «степеней погружения». Возникало впечатление, что я могу увидеть и почувствовать всё, что есть, но не могу коренным образом что-нибудь изменить. Оставалось непонятным, где я и, главное, что я собой представляю: материальное тело, сгусток энергии или вообще — плод собственных галлюцинаций.
      Всё это странным образом напомнило мне сон, приснившийся когда-то: будто я гуляю в парке, а около дорожки стоит шарманщик с попугаем и коробкой с «билетиками счастья». До сих пор удивляюсь, откуда в моём сне взялся такой странный образ, — в наших краях не встретишь такую парочку даже на празднике. Единственный шарманщик, о котором я вообще хоть что-то знаю, — папа Карло из сказки Толстого. Ну да ладно. Естественно, я не мог пройти мимо. Я кинул в чашку монету и, под шипящие звуки вальса, доносящиеся из раздолбанного ящика, получил от попугая картонный квадратик, на обороте которого обнаружил следующую надпись:
      «ВЫ — ПАРОДИЯ НА САМОГО СЕБЯ».
      Помню, я так удивился, что сразу проснулся и всё утро гадал, что бы это значило.
      Подобное чувство владело мною и сейчас. Я был «я» и в то же время «не совсем я». Но в чём заключалась разница, я, хоть убей, не смог бы сказать.
      Река, протекающая по дну глубокой ложбины, несла свои воды равнодушно и неторопливо: неширокая, мутноватая, с заросшими, нетронутыми берегами. На склонах зеленел тёмный хвойный лес. И только. Никакой зацепки, обычная среднестатистическая полугорная речка Среднего Урала. Тем не менее моя память фотографа настойчиво твердила, что я здесь уже был, а если не был, то когда-то видел. Но когда и как? Я размышлял над этим около пяти минут, пока не вспомнил, что случилось со мной в кинотеатре (не в туалете, а раньше, в зале).
      Я посмотрел направо, налево, увидел поворот и три знакомых камня-останца, и меня обдало холодком.
      Река была та самая, которую я видел на экране. Разве что с другого ракурса.
      Классическое deja vu.
      — Вот оно, значит, как… — пробормотал я, присел, машинально сорвал стебелёк с намерением пожевать, но травинка оказалась без вкуса и запаха и больше походила на соломку для коктейля. Я с отвращением выплюнул её и вытер губы рукавом. Посмотрел на свою провожатую. Собака стояла рядом, с интересом следя за мной и не делая попыток удалиться или помешать.
      — Ну что, подруга, — сказал я, чтоб хоть что-то сказать, — хоть бы ты мне помогла, а? Что смотришь? Ты меня понимаешь вообще?
      При свете «дня» глаза собаки сияли не так сильно. Я даже задумался, не показалось ли мне, но проверить не решился, да и как? Опять свет выключать? А вот интересно, вдруг подумал я, когда я попросил её остановиться, она отреагировала правильно. Но то могло быть и совпадением. Может быть такое, что Танука — во сне или ещё как-нибудь — обучила её нормальным собачьим командам? Я задумался, вспоминая. «Фас» «Взять?» Не то… Требовалось самое простое, элементарное.
      — О! Сидеть! — наконец нашёлся я. Но собака не отреагировала. Я повторил команду — ноль эмоций.
      — Лежать! — попробовал я другую.
      Снова никакого результата. Так… Попробуем иначе.
      — Голос! — скомандовал я.
      И вздрогнул, когда откуда-то вдруг раздалось насмешливое: «Чего тебе?»
      От неожиданности я чуть с обрыва не сверзился. Комья земли посыпались в воду, я упёрся ладонями в землю и в последний момент затормозил на краю. Честно говоря, в этот момент я совершенно растерялся и не придумал ничего лучше, чем задать самый дурацкий вопрос из возможных.
      — Кто здесь? — спросил я, вертя головой.
      — Я, — отозвался голос.
      Я никак не мог понять, где находится мой собеседник, — голос будто рождался у меня в голове. Я опять внимательнейшим образом огляделся — в пределах видимости ни души, и только боковым зрением удавалось зацепить ускользающий огонёк, то справа, то слева, хотя это мог быть и оптический обман. Я снова посмотрел на собаку.
      — Это ты говоришь? — неуверенно спросил я.
      — Нет, это не она говорит, — недовольным тоном ответил мне этот «некто».
      — А кто говорит?
      — Я говорю.
      — А кто ты такой?
      — Всё тебе скажи, да покажи, да дай попробовать… — ворчливо сказал обладатель голоса. — Так я тебе своё имя и назвал!
      — А что, не хочешь?
      — Не имею права.
      — Ни фига себе… А чего ж тогда говоришь со мной? Или скучно?
      — Меня… ну, скажем так, попросили, — уклончиво ответил тот. — Считай, я как бы посредник при переговорах. Тебе же нужно с кем-то говорить?
      — Ах, вот даже как… И как мне называть тебя? Комиссаром?
      Возникла пауза. «Один-ноль в мою пользу», — с удовлетворением отметил я. Кажется, мне удалось его удивить.
      — Почему комиссаром? — настороженно спросил он.
      — Ну, по-латыни «комиссар» и есть «посредник», — пояснил я. — Или ты предпочитаешь греческий?
      — Греческий… — задумался тот и внезапно повеселел: — А что, это идея! Зови меня «голос». Просто Голос. С большой буквы. Вполне по-гречески.
      Я вздохнул.
      — Показаться ты тоже не можешь?
      — Могу. Но не хочу.
      И он хихикнул.
      Смешок этот, признаюсь, окончательно меня достал, да и весь диалог начал раздражать. Голос-невидимка, вопросы, ответы… Прямо «Аленький цветочек» какой-то. Всё по Аксакову, только вместо девицы с цветочком — дурак с собакой. Скомандовать, что ли, Тануке «ищи», или сразу «фас», чтоб понтов не кидал? Вдруг получится? Вон она у меня какая — проглотит, не подавится… Однако нахрапом всё-таки, наверное, этого гада не взять. И, раз другого способа узнать что-нибудь у меня нет, придётся играть по чужим правилам.
      Знать бы ещё эти правила…
      Как всё-таки мерзко разговаривать, не видя собеседника! Ладно, представим, что мы говорим по телефону.
      Я отодвинулся от края обрыва, подобрал ноги под себя и уселся поудобнее.
      — Так что ж ты раньше-то молчал, а, Голос?
      — Присматривался: ты или не ты.
      — О… Вот как? Мы знакомы?
      — В некотором смысле.
      — Ладно, — проговорил я. — Тогда продолжим разговор. Ты кто? Дух?
      — Можно сказать и так.
      — И для кого ж ты… э-э-э… посредничаешь?
      — Слушай, давай не будем, а? — недовольно сказал Голос. — Ты ведь зачем-то пришёл сюда?
      — Не «зачем», — поправил я его, — а «за кем». И вообще, хватит болтать. Времени нет.
      — Времени нет? — повторил голос. — Времени… нет… Ха! Ха-ха! — вдруг рассмеялся он. — Это ты верно сказал — времени нет!
      И он опять захохотал. Я терпеливо ждал, когда приступ веселья кончится, потом спросил:
      — Ты поможешь мне найти Сороку?
      — Пошли! — азартно позвал меня Голос.
      — Э-э, постой! Куда это «пошли»? И потом, я, может, и пойду, а вот она, — я позвенел цепочкой, — она — вряд ли.
      — А ты её попроси, — предложил Голос.
      — А если всё равно не пойдёт?
      — А ты хорошенько попроси.
      Я взглянул на свою провожатую.
      — Как думаешь, стоит ему доверять? — спросил я. Вместо ответа та развернулась и уверенно потащила меня куда-то обратно в лес. Ладно, подумал я, попробуем поверить. Я задрал голову в небо.
      — Эй, ты! — крикнул я. — Где ты там? Мы идём. Показывай дорогу.
      — Она и так знает, — сказал Голос. — Но чем топать, можно добраться быстрее. Я могу помочь. Хочешь?
      — Это как?
      — А вот так!
      В следующий миг что-то подхватило нас обоих, земля ушла из-под ног, и мир завертелся у меня перед глазами.
      Через секунду лес исчез. Я не успел испугаться, как мы с Танукой уже стояли на Комсомольском проспекте, на бульваре возле ЦУМа.
      — Пройдёмся? — предложил Голос. Я с недоумением огляделся.
      Город выглядел серым, выцветшим. Бледное небо, пятиэтажные дома в проплешинах осыпавшейся краски… Даже яркие пятна рекламных щитов и растяжек смотрелись блёкло. Вокруг сновали люди, не обращая на нас решительно никакого внимания. С некоторым удивлением я заметил, что тела их словно бы полупрозрачные и с теми самыми блуждающими искорками внутри, о которых я уже упоминал. Воздух душный и затхлый. Страшная жара, обрушившаяся на город, продолжала делать своё чёрное дело. Не ощущалось ни малейшего дуновения, словно мы находились в закрытом помещении, а не на улице. Я чувствовал себя так, будто оказался в голограмме, некоем подобии компьютерной игры. Невольно вспомнился фильм «Матрица» — вот сейчас всё остановится, замрёт, и я останусь в городе, населённом манекенами, пустыми оболочками, скинами на компьютерных каркасах. Или правда, что мир — компьютерная программа?
      — Нет, Жан. Мир — не компьютерная программа, — сказал Голос.
      Я вздрогнул и огляделся. Обладатель голоса по-прежнему оставался невидимым.
      — Ты что, мысли мои читаешь?
      — Боже упаси! Конечно, нет. Просто не нужно семи пядей во лбу, чтоб догадаться, о чём ты сейчас думаешь.
      — Да, пожалуй… — признал я и снова принялся оглядываться. — Зачем ты нас сюда затащил?
      — Надо.
      Игнорируя наш разговор (а может быть, наоборот — в знак некоего протеста), чёрная псина нагло фыркнула, уселась на газон и принялась чесаться, скорее по собачьей привычке, чем по причине наличия блох — вряд ли они могли существовать в этом «кармане бытия». Я почувствовал себя так, будто вывел на прогулку свою домашнюю питомицу. Забавно было бы встретить сейчас кого-нибудь знакомого. Впрочем, для прохожих я по-прежнему был невидимкой, не существовал. Несмотря на всё происходящее, я помнил, что сейчас на самом деле ночь. А раз тут день, тогда напрашивался вывод: то ли этот мир не настоящий, иллюзорный, то ли он вовсе моя галлюцинация.
      Странно, подумал я. Что, если люди меня не видят и не ощущают потому, что я на другом уровне бытия? Так, может, потому и я не вижу и не ощущаю обладателя Голоса, поскольку он находится на ещё более глубоком уровне?
      Пока я размышлял, моя «подруга» встала и двинулась вниз, к картинной галерее, «кафедральному» холму, а в перспективе — к набережной Камы. Чем одёргивать её и останавливать, я предпочёл пойти следом. Пройдусь в самом деле, чего мне терять?
      В конце концов, ведь времени нет.
      Вот так, вдвоём с собакой, мы неторопливо миновали спуск, пропустили троллейбус, пересекли Коммунистическую и стали подниматься в гору.
      — Ничего не хочешь спросить? (Это Голос снова дал знать о себе.)
      — Пока нет, — несколько неуверенно ответил я. — Разве что сам что-нибудь скажешь. Я сюда не рвался, это твоя инициатива. Что ты хотел нам сказать?
      — Посмотри вокруг. Посмотри на людей.
      Люди шли мимо, останавливались, сходились, расходились… Как странно, подумал я, оказывается, я давно не разглядывал людей на улице. Последние пару лет я хожу с опущенной головой, глядя в асфальт, или смотрю на что-нибудь другое — на деревья, на дома, ища, быть может, выгодные ракурсы для съёмки. Но ведь, если честно, меня мало в последнее время интересует фотография. Я ещё раз огляделся. Люди. Обесцвеченные, серые фигуры в сером, потерявшем краски городе. Как будто тот памятный дождь смыл с них краски, растворил, перемешал и унёс в Каму. Странные искорки не спасали дела — стоило вглядеться, задержать взгляд на каком-нибудь отдельном человеке, и фигура начинала изменяться, двигаться, «истаивать», менять размеры, очертания. А секунд через пятнадцать-двадцать такого разглядывания некоторые фигуры и вовсе переставали походить на людей, начиная смахивать на диковинных тварей… А что стала рисовать больная девочка? Танцующих полулюдей-полуживотных, геометрические узоры, незнакомые пейзажи…
      — Это их души? — с замирающим сердцем предположил я.
      — В некотором роде, — в уже привычной манере подтвердил мою догадку Голос. — Это, если можно так сказать, их «внутренняя сущность». «Ка», если использовать терминологию египетских жрецов.
      — Зачем египетских-то?
      — Для удобства.
      — Манси говорят, что у человека пять душ.
      — И что у женщины четыре, — согласился Голос — Фигня. В душе у человека столько сущностей, «слоев» и «оболочек», сколько он заслуживает.
      — А кто решает, сколько он заслуживает?
      — Кто надо, тот и решает.
      Вдруг Танука зарычала. В поле моего зрения попала странная, почти нечеловеческая фигура, тёмная двуногая тварь, белёсо-дымчатая внутри, с вкраплениями искорок каких-то совсем уж угрожающих оттенков — багровых, синих, фиолетовых. От неё за несколько шагов будто веяло мертвечиной, все прохожие невольно уступали ей дорогу. Так же как и прочие, она не обратила на меня внимания, прошествовала мимо и скрылась за углом. Я проводил её взглядом и содрогнулся.
      — А это кто? — спросил я. — Преступник? Маньяк?
      — Почти, — ответил Голос — Это мент.
      — Милиционер? — опешил я. — Да как же… Гм! И они что… все такие?!
      — По счастью, не все.
      — Почему так?
      — Всему своё время, — осадил меня Голос. — Потом сам поймёшь. А пока на город не хочешь взглянуть?
      — Да уж лучше не надо, — пробормотал я, привычно опуская глаза.
      Я уже знал, что увижу. Этот первый опыт словно стронул некую лавину. Уже сейчас сквозь абрисы домов, кафе, киосков, серую громаду ЦУМа и «великую стену» гостиницы «Урал» с ромбическим Циферблатом часов на фасаде, сквозь высотки новостроек и руины «долгостроя» проступали, словно привидения, «энергетические слепки» старых, уничтоженных домов, нередко деревянных, а если заглянуть «поглубже» — снесённые леса, засыпанные реки, взорванные скалы, стёртые с лица земли деревни, поселения и городища. Оглянувшись мельком на здание фарминститута, я разглядел парящий в небе над нею эфемерный купол церкви Рождества Богородицы. Как странно… Я ведь никогда её не видел, даже на старинных фотографиях. Тридцать пять лет ходил мимо, и мне в голову ни разу не пришло, что вот это здание с полукруглой пристройкой трансепта — бывшая церковь. Говорят, на месте взорванного большевиками храма Христа Спасителя, над зеркалом открытого бассейна «Москва» люди тоже часто видели призрачные очертания стен и барабанов с куполами… Но мы в Перми редко смотрим вверх.
      Ничего не исчезает, подумал я, и ничего не возникает ниоткуда. Всё есть — и ничего на самом деле нет. Но прошлое всегда даёт о себе знать, как бы ни развивались события.
      Пермь. Странный, призрачный, возникший ниоткуда город. Город, которого, может быть, и вовсе нет. Спроси любого человека в России, где, по его мнению, находится Пермь, и девять из десяти спросят: «А это что?» Немудрено — в советское время город Молотов даже не значился на карте России… Михалыч не зря возмущался. Помню, недавно некое столичное историческое общество прислало факс администрации города, что они просят — я цитирую: «поделиться материалами о Перьми, Березняках, Кизиле и Чердыне». Двадцать первый век на дворе. Дожили, мама… Это ж нарочно не придумать! Наши не знали, что им делать — смеяться, плакать или послать. Хотел бы я посмотреть на рожи этих столичных историков, когда б мы попросили рассказать нам о «Маскве» и «Питсбурге». До сих пор, когда по телевидению передают прогноз погоды, Пермь упоминают через два раза на третий, часто его вообще нет на карте синоптиков. И это — миллионный город, столица области, а с недавних пор — целого края! Даже первые иностранные туристы у нас появились только в восемьдесят седьмом, а до того город был закрытым. И — странное дело — даже когда сам живёшь в нем, возникает впечатление, что весь он, целиком, существует только у тебя в голове, а стоит из него уехать — сразу исчезает, растворяется как дым средь лесов и болот. А уезжают многие и часто навсегда. Уезжают или… погибают. Пермь неблагодарна, у неё короткая память, она мало помнит своих сыновей и дочерей. Да что говорить о людях, если даже время и обстоятельства основания города до сих пор достоверно неизвестны, забыты! Возникший по приказу свыше, посреди глухой тайги, населённый пришлым людом, — что он? кто он? для чего он здесь?
      Мне сделалось муторно. Какое-то глухое, давящее облако зависло рядом, где-то в глубине, в провалах и пустотах под ногами, и я это чувствовал, будто эти ложноножки, эти щупальца хватали меня за щиколотки. В этот момент мы проходили мимо собора, и я невольно обратился лицом к нему. Непонятная энергия шла будто бы оттуда, с этой стороны, но я не мог определить, что она собою представляет и где находится её источник. Быть может, это потому, что моё «внутреннее зрение» было ещё нераскрытым, неразвитым. Но что-то я определённо чувствовал. Чувствовал что-то.
      А Голос, то ли впереди меня, то ли за моей спиной, продолжал говорить:
      — Все почему-то думают, что господин Татищев просто так, от балды, ткнул пальцем в место слияния Егошихи с Камой — и появилась Пермь. Вот захотелось так ему, и всё! Даже скульптор его так и изобразил; ты ж видел памятник этот дебильный, где он в карту пальцем тычет. Будто до Василь Никитича на месте города вообще ничего не было, кроме глухих лесов! А ты задумайся: люди всегда любили селиться на берегах рек. Почему Пермь должна быть исключением? Не-ет, Татищев выбрал это место прежде всего потому, что вокруг было много деревень, а уж потом — месторождений медного песчаника… Люди жили здесь издавна, и новые поселения строили на месте старых.
      — Чудь… — немеющими губами пробормотал я. — Здесь было чудское городище… Я правильно догадался?
      — Судить и догадываться — дело обывателей, — сказал Голос. — Дело знающих — знать истину. Сразу видно, что ты не читал труды историков… Ты никогда не задумывался, почему в нашем городе так редко проводятся археологические раскопки? Пермь стоит на холмах, а чудь ой как любила холмы! Городища строились на высоких местах, скаты искусственно делались круче; у подножия горы с одной стороны всегда болото, с другой — река или озеро. Плюс тройная система валов — от одного обрыва к другому. Вот такие дела. И чудь не строила свои селения где попало, их городища не стоят особняком; напротив, они всегда кучкуются вместе, одно от другого отстоит на пять-десять вёрст, не больше. Так что здесь, чувак, была целая группа городищ.
      — Откуда ты всё это знаешь?
      — Мне дозволено, — печально, как мне показалось, отозвался Голос.
      Я вздрогнул и промолчал.
      Тут мы как раз вскарабкались на холм, и перед нами открылся вид на Каму.
      Наконец-то повеяло ветерком. Вниз по течению спешил речной трамвайчик, ему навстречу неторопливо двигались белый катер типа «Ярославец» и пара-тройка моторных лодок. По правую руку от меня до самого речного вокзала тянулась закованная в гранит набережная с фигурками отдыхающих, по левую застыли разноцветные башни подъёмных кранов грузового порта; один лениво двигался, суставчатый ажурный, лёгкий и одновременно с тем массивный, как гигантский богомол. Рядом, у старого сварного причала, был ошвартован сухогруз.
      Меня всегда поражала в Перми её странная планировка, которая как будто избегает главной достопримечательности города — реки. Обычно прибрежные города развёрнуты к своим водоёмам лицом, это их самый выигрышный вид. Пермь же, наоборот, повёрнута к Каме совсем другим местом: заводы, склады, порт… Разве что несколько церквей находятся поблизости. Упомянутая набережная построена уже в советское время, в 60-е годы XX века. Почему Пермь боится Камы, я никогда не задумывался. Возможно, страх водил рукой проектировщиков чисто интуитивно. Я уже упоминал о подземельях. В самом деле, почему пермские купцы строили дорогостоящие подземные коммуникации, вместо того чтобы возить товары по дорогам, убедительного объяснения нет. Самая разбитая дорога всё равно стократ дешевле каменного туннеля. Может, это была общепринятая практика, только ничего подобного в других городах на Волге и Каме нет и никогда не было. Я оглянулся. Собор нерушимой громадой маячил за нашими спинами, упираясь шпилем в небеса, больше похожий на крепость. В некотором роде он ею и был — церкви в старые времена часто служили местом обороны. Но почему первые каменные церкви Перми строились так, словно городу что-то угрожало с реки? А ведь под собором и монастырём тоже находились подземелья, вход в которые был запрещён даже самим монахам. Слухи о прорытом ими подземном ходе под Камой живут столько же, сколько сам город, но зачем он нужен, если до любой границы ехать тысячи вёрст? Наш край — тайга, глухие финские болота, разрушенные Рифейские горы и бесчисленное множество рек, речушек и затерянных в лесах озёр. Куда и от кого спасаться по этим подземным ходам? Да и времена Петра Великого — совсем не то что времена Ивана Грозного…
      — Ты знаешь историю про трёх диггеров? — спросил Голос так неожиданно, что заставил меня вздрогнуть.
      — Трёх диггеров? — переспросил я и невольно сморгнул: у меня перед глазами опять на мгновенье задрожала и «смазалась» картинка. — Ну, слышал какие-то байки…
      Собака звякнула цепочкой, посмотрела на меня и снова уставилась на Каму.
      — Это не байки, — печально сказал Голос. — Я знал всех троих. Данила, Сашка и Андрей. Рисковые были ребята… В середине девяностых они нашли подземный ход под зоопарком: увидели чугунную решётку, пнули — та рассыпалась. Вот так они туда и полезли, под этот «кафедральный» холм. Сперва в канализацию попали, но в одном месте им кладка не понравилась. Они расшатали — там ход. «Шкуродёр», только по одному пролезть можно. Никто не знает, что они там нашли. Рассказывали после — комнату как будто. Потом что-то увидели, всё побросали и назад рванули, только поздно: первый вылез, второй тоже, а третьего обратно утянуло. Второй ему помочь пытался, и ему что-то ногу поранило. Тем всё и кончилось. Ушли втроём, вернулись вдвоём — один остался под землёй второй, раненый, уехал в Москву и спился, а третий сошёл с ума и сейчас лежит в городской психушке. Вот такиe дела. Был фрукт, стал овощ. Ну как? Весело?
      — Не очень, — признался я. — А что там? Языческоe капище?
      — Хуже. Намного хуже. Я сейчас попробую объяснить. В русской традиции эти подземные племена зовутся «людьми дивьями», которые были до поры «заклёпаны» в скалах. И чудь ушла не в священную страну — ушла прятать золотые сокровища. Очень похоже на то, что писал Владыка Шамбалы в своих указах: «Когда золото моё было развеяно ветрами, положил срок, когда люди Северной Шамбалы придут собирать моё имущество. Тогда заготовит мой народ мешки для богатства, и каждому дам справедливую долю». Что это за «золото», что должны не пускать в наш мир пограничники гипербореев, о которых упоминал Геродот? Все эти штуки под нами не имеют отношения ни к Чернобогу, ни к язычеству, они гораздо древнее.
      — Ну, знаешь! — усомнился я и снова оглянулся на собор. — Мало ли что упоминал Геродот! При чём тут какая-то Шамбала? Атланты и лемурийцы в древней Перми — это уже слишком, это даже Говарду не снилось.
      — Вовсе нет. Думаешь, зря что ли здесь всё время видят всякую аномальщину? — парировал мой собеседник. — Тот же Рерих, видя в небе движущиеся сверкающие шары называл их «знаками Шамбалы».
      — Северная Шамбала… — машинально повторил я. — Это типа Россия, что ли? И что будет, если этот «подземный народ» выйдет оттуда? Эпоха всеобщего благоденствия, «золотой век»?
      — Нет, — тихо сказал Голос. — Если это случится, настанут Последние Дни. Во всяком случае, для человечества. Впрочем, — добавил он, — скоро уже два с половиной тысячелетия, как «пограничников» нет, а чудь до сих пор не вернулась.
      — Может быть, просто время не пришло? — предположил я.
      — Если бы всё было так просто! — с горечью ответил он. — Им преграждали дорогу. Раз за разом. Родовая память слишком сильна, чтоб такое забыть. Храмы строились на месте древних капищ, а священники знали своё дело. Рядовое духовенство вряд ли понимало, что к чему, но посвященные всегда, во все времена следили, чтоб оттуда не было прорыва. Как думаешь, зачем здесь монастырь? Ты знаешь, для чего вообще основывают монастыри? Их основная цель — спасение человечества. Потом случилась революция, к власти пришли коммунисты. Вначале, может быть, они как раз такую цель и преследовали — открыть Врата и овладеть «сокровищами Шамбалы». Недаром они снесли и изгадили монастырское кладбище и развенчали собор. Они во многом действовали наудачу, но добились своего — помещения под зоопарком «ожили». Должно быть, когда коммунисты поняли, что натворили, они сами перепугались. Началась грызня, попытка всё вернуть на место, но… институт церкви был уже разогнан, она не могла в такой короткий срок набрать прежнюю силу.
      — Но зачем? — спросил я. — Для чего они это делали? Зачем им понадобились эти «сокровища»?
      — А давай сыграем в игру! — вдруг предложил Голос вместо того, чтоб ответить. — Я приведу цитату, а ты попробуешь угадать автора, идёт? Слушай: «Низшие народности вымирают при соприкосновении с высшими. Им суждено рано или поздно, послужив человечеству, исчезнуть. Чем полнее будет население Земли, тем строже будет отбор лучших, сильнее их размножение и слабее размножение отставших. В конце концов последние исчезнут для их же блага, так как воплотятся в совершенных формах». Всё, конец цитаты. Давай угадывай. Кто это сказал?
      — Понятия не имею, — признался я. — Гитлер? Геббельс?
      — Мимо.
      — Шопенгауэр?
      — Не-а.
      — Рерих? — совсем уж наугад предположил я.
      — Снова нет. Хотя и близко.
      — Неужели Ленин?
      — Нет. Сдаёшься?
      — Сдаюсь. — Я поднял руки. — Так кто?
      — Циолковский, Константин Эдуардович! — с явным торжеством объявил Голос. — Удивлён? А меж тем ничего удивительного. Большевики не просто жаждали власти над миром, они мечтали о том, чтобы карать и миловать «низшие» народы. Им нравилась эта идея — стереть одно человечество и создать другое. Планировалось форсированное выведение новой породы людей, в этом они от нацистов недалеко ушли… Но они просчитались — сила вырвалась и стала бесконтрольна. Тогда они попытались наложить другие печати вместо тех, которые так опрометчиво сорвали. Догадываешься какие?
      И он умолк. Я тоже не отвечал. Было над чем поразмыслить.
      В самом деле, есть сведения, что большевики всерьёз рассматривали не только проблему достижения бессмертия, но и оживления мёртвых. Профессор-зоотехник Илья Иванов проводил в сухумском заповеднике странные, жуткие опыты, пытаясь вывести помесь человека и обезьяны, — газеты даже призывали добровольцев участвовать в этом эксперименте! Учёный и писатель Александр Барченко в поисках древних источников мистической энергии снаряжал загадочные экспедиции на Кольский полуостров, в Крым и горный Алтай, где общался с колдунами, шаманами и адептами суфизма, и всерьёз готовился к путешествию в Гималаи. Легендарную Шамбалу искал и Николай Рерих, а другой советский подданный, бурят Гомбочжаб Цыбиков, первым из европейцев проник в закрытую для иностранцев столицу Тибета — Лхасу, откуда сумел вывезти ценнейшие трактаты по тибетской медицине и буддизму. Все эти командировки финансировала Коллегия ОГПУ (иначе говоря — ВЧК). Надо сказать, тогдашние органы были полны странных людей — поэтов, мистиков и откровенных авантюристов вроде Глеба Бокия, Константина Владимирова, Карла Шварца или Якова Блюмкина (кстати, участника рериховских экспедиций). Сотрудники института мозга при Мавзолее В. И. Ленина под руководством Бехтерева исследовали телепатию, а в середине 30-х годов был создан Всесоюзный институт экспериментальной медицины, где проводились, в частности, секретные исследования биополя и экстрасенсорных возможностей человека — эти работы велись вплоть до развала Союза.
      Но ведь и работники искусства участвовали в этом процессе на равных с идеологами, «красными мистиками» и учёными! Все эти послереволюционные кубисты, лучисты, футуристы, супрематисты — Кандинский, Малевич, Суетин, Чашник и другие — главной своей целью ставили ввести человека в его внутреннее пространство, разрабатывая фактически «образа» и «мандалы» нового времени. Невозможно указать, где находится «место действия» их работ — в открытом ли космосе или в глубине сознания. Лишь на первый взгляд кажется, что на их картинах всё просто. За элементарными геометрическими формами, на которых строили концепцию своего искусства супрематисты, — квадрат, круг, крест — скрывались чётко выстроенная пластическая система и серьёзные математические выкладки. Можно сколько угодно спорить, с позволения властей они это делали или вопреки, но ведь неспроста, наверно, усыпальницу для Ленина — пирамиду по типу египетских в виде вложенных друг в друга трёх кубов — доверили строить супрематисту Щусеву. «Чёрный квадрат» Казимира Малевича был открытой попыткой написать икону, художник даже внёс предложение, чтобы у каждого советского человека дома был такой квадрат или целый куб коммунистического «алтаря». Мистическая геометрия супрематистов имела много общего с религиозными практиками: эта обращённость к реальности через обращённость внутрь оказывается, так или иначе, сродни молитвенному состоянию. И разве странно после этого, что самый яркий их представитель — Родченко долгое время жил и творил в Перми?
      Остается вопрос: к какой реальности они пробивались?
      Нет сомнений, что оригинальный, первый «Чёрный квадрат» — плод долгой, обстоятельной работы: если присмотреться к нему, то сквозь мелкие трещинки можно различить слои других красок — красной, розовой, зелёной… По свидетельствам современников, Малевич, написав его, сам был потрясён настолько, что несколько дней потом не мог ни есть, ни спать. Сам он считал «Чёрный квадрат» вершиной всего и впоследствии ещё три раза покорил эту «вершину», создав три копии. Но вот что странно: другая, похожая картина Малевича — красный квадрат — носит совершенно определённое название: «Художественный реализм крестьянки в двух измерениях»! Чей же портрет он пытался написать в первом случае, когда из-под его кисти вышла самая скандальная картина современности? Даже странно, что никто до сих пор не пытался просветить её рентгеном.
      Было о чём задуматься и мне. Фотоаппарат Михалыча дал сбой, когда тот нацелил его на мою спутницу, на полароидном снимке у Игната тоже была чернота. И я уже упоминал, как трудно было удержать лицо Тануки в памяти; захоти я написать её портрет, не знаю, что бы вышло.
      Тут меня совершенно неожиданно настигло ещё одно соображение. Погибший в конце 80-х музыкант Виктор Цой помимо прочих талантов был ещё и художником. Даже непрофессионал, увидев его работы, сразу скажет, что он тяготел к авангарду. Оформление поздних альбомов «Кино» — «Группа крови», «Последний герой», «Звезда по имени Солнце» — триумф супрематизма, а обложка последнего диска представляет собой чёрный квадрат.
      — Они пытались искусством заменить религию, — предположил я. — Так?
      — «Новое искусство» их тоже не спасло, — сказал Голос. — Вслед за первыми годами шли тридцатые, а с ними — тотальный соцреализм. Коммунисты создали новую «систему обороны» взамен прежней, самую прямолинейную из всех возможных — узаконенную систему жертвоприношений. Она тоже «латала дыры»… Эта энергия собиралась в единых центрах, и сеть таких «маяков», «менгиров» покрывала весь город.
      — Башни! — внезапно осенило меня. Ах, Михалыч, Михалыч, вот на что он мне пытался намекнуть! — Это ты про наши башни?
      — Не только «наши», — возразил Голос. — В Питере и ещё в нескольких городах тоже повсеместно возводили здания с башенками. Строительство шло колоссальными темпами, все очень торопились. Пятилетки, индустриализация, лагеря… В Москве вообще пытались возвести тотальную защиту — знаменитую систему «Девяти Советских Небоскрёбов». Правда, успели возвести только семь. Между прочим, самый большой небоскрёб — Дворец Советов хотели построить на месте храма Христа Спасителя.
      — Но кто ею руководил, этой «системой подавления»?
      — А где у нас в городе самая большая башня? — ехидно вопросил Голос.
      И вдруг я понял: ну конечно «Башня смерти»! — каменная громада на Комсомольской площади, в самой высокой точке города, странное здание с высоким шпилем и четырьмя «привидениями» по углам.
      Иначе говоря — городская штаб-квартира Органов Внутренних Дел.
      — Ни фига себе… — только и смог сказать я.
      — На Земле есть места выхода Силы, — продолжал тем временем Голос. — Где-то их больше, где-то меньше, но они есть везде. Даже в Антарктиде. А Урал — мифическая часть России. Подземелья, подобные этому, — это «слабые звенья», точки прорыва между мирами. И за ними не что-то определённое, конкретное, а целый набор противоположных возможностей. Можно уничтожить человечество. Можно сотворить новое. За право владения этими местами тысячелетия ведётся скрытая борьба. Ты знаешь, сколько разных сект в Перми и области? Вижу, что знаешь. В девяностые, как раз когда ребята сунулись под холм, как раз произошёл такой «прорыв». Им не повезло. Просто не повезло.
      — Послание «махатм»… — пробормотал я.
      — Ох уж эти мне махатмы… — вздохнул Голос. — Да. Именно. Тогда как раз окончательно рухнул коммунистический режим. Всё было забыто. А власть развращает. Милиция и прочие органы превратились только в аппарат подавления, без цели, без идеи. Система пошла вразнос, сотрудники погрязли в самолюбовании и чиновном свинстве. Прессовать инакомыслящих, неформалов, стало традицией. Зачем строили пермские башни — все уже забыли. Только чудом тогда эту угрозу удалось остановить.
      — Как удалось? Кому? Если церковь и эти… потеряли власть?
      — А ты припомни, сколько известных людей ушло, погибло в те годы! А сколько продолжает уходить сейчас? Ты вообще хоть немного задумывался, какая злая сила делает Пермь небезопасной для художников, поэтов, музыкантов и вообще — творческих людей? Если древний народ убежал от «белого царя», но пригрозил вернуться, кто-то должен стоять на месте ариев — исчезнувших гиперборейских пограничников. Двери тьмы, оставленные без охраны, могут отвориться в любую минуту. Как думаешь, что оттуда придёт?
      — Я думал, чудское «золото» — это просто такой символ. Метафора знания.
      — «Можно найти песок золотой, — процитировал Голос, — можно найти драгоценные камни, но истинное богатство придёт лишь с людьми Северной Шамбалы, когда придёт время послать их». Это Рерих. Он тоже грезил о знаниях. Кстати, он считал, что скоро явится «герой Гессар-хан», новое воплощение которого произойдёт в Северной Шамбале. Так и писал: «Гессар-хан вооружён громовыми стрелами, и сужденное войско скоро готово выйти из заповедной страны на спасение мира». В Северной Шамбале он якобы объединит своих соратников и вождей, сопровождавших его в прошлой жизни. Они все также воплотятся в Шамбале, куда их привлечёт «таинственная мощь их владыки и голоса, которые слышимы лишь посвященным». Зацени, а? «Таинственная мощь»! «Таинственные голоса»! Тебе это ничего не напоминает?
      — Право, не знаю, — заколебался я. — Впрочем… Всё это здорово похоже на библейские предания о воцарении Антихриста.
      — «К Богу можно прийти через Рай, можно прийти через Ад», — процитировал Голос кого-то. — Через Ад — быстрее. «Кто ищет скорейший путь, тот идёт через Ад».
      Он умолк. Мне тоже было нечего сказать. Я поглядел на браслет на руке, на цепь и, наконец, на собаку, которая, оказывается, смотрела на меня и, казалось, внимательно прислушивалась к разговору.
      — А кто эти собаки? — спросил я, задрав голову к небу, будто так мой собеседник мог лучше меня слышать. — Кто они такие?
      Но Голос не ответил мне. Впрочем, этого не требовалось — я и сам уже знал, кто они: сторожевые псы гиперборейцев, посланники исчезнувшей цивилизации, проводники тех избранных, которым суждено уйти раньше других, чтобы занять место древних стражей и не дать вернуться в этот мир посланцам тьмы. Я знал это.
      Я всегда это знал.
      И мы знаем, что так было всегда:
      Тот судьбою больше любим,
      Кто живёт по законам другим
      И кому умирать молодым…
      Двадцатилетней давности прорыв на шахте и рождение девочки в Березниках, что связывало их? Что произошло тогда? Какой «заградотряд» сумел остановить вторжение? Сколько их погибло там, «развоплотилось», и скольким одарённым людям было суждено потом занять их место? Какая сила коснулась, вошла в эту девушку и что удержало её, если она так отчаянно цеплялась за жизнь, что не дала чёрной посланнице себя увести, сумела подружиться с нею, приручить и сделать частью себя? Постоянно включённый ходячий «детектор» талантов, одарённых личностей, «мастер подключения» и проводник отсюда… Чёрт меня подери, эта девочка сама не осознавала, кто, вернее, что она такое и почему её жажда тепла и любви постоянно оборачивается такими трагедиями…
      Надо сказать ей, подумал я, закрывая глаза. Надо непременно ей об этом сказать. Она справится. Она сможет. Наверное, это не так сложно при её-то возможностях. Но… Она не должна быть при этом одна. Если б с ней был кто-то ещё, ах если бы с ней кто-нибудь был!
      — Теперь ты понимаешь, что Игнат так просто не вернётся? — спросил Голос.
      Да. Теперь я это понимал.
      Секрет был прост: подземный народ, уходя заживо в смерть, стал в некотором роде «воплощением смерти». Жизнь и смерть — антагонисты. Быть в ладу со смертью — значит стать ею. Когда же они начали пробиваться назад, оказалось, живые не в состоянии противостоять им, ибо жизнь — пища для смерти. Остановить смерть можно только бессмертием. Сперва это была религия, которая культивировала искреннюю веру в бессмертие души. Потом был коммунизм с его «вечно живыми» и т. п. Но под конец и это уже не срабатывало — наследники режима оказались не в силах унаследовать харизму прежних вождей, основная идея забылась, и сталинская машина репрессий работала вхолостую. Новые правители дважды в год взбирались на гранитный склеп, чтобы показаться ритуально ликующему народу, — но это был лишь дряхлеющий муляж «нерушимого союза». «Заряда» хватило ещё на тридцать лет. Потом наступил полный крах. Печати ослабли. И теперь, в смутное время, когда одна эпоха закончилась, а новая не началась, на рубеже, возможно, остались только творческие личности, существование которых не заканчивается с физической смертью…
      Но что там, за гранью, я не знал.
      Тьма, холодная, инфернальная, древняя тьма ворочалась, дремала под тёмными сводами старых подземелий у нас под ногами. Я чувствовал её дыхание. Она всегда была тут, надо было только остановиться и прислушаться. Не зря, должно быть, мне всё время грезилось чудовищное облако, нависшее над Пермью, давящее напряжение, постоянно разлитое в воздухе. Это она просачивалась в реку, подобно грунтовым водам, это её опасались купцы и священники, это её находили и загоняли обратно гиперборейские стражи холмов, потом, быть может, какие-то особые волхвы, шаманы, раскольничьи старцы, священники, стражи порядка коммунистической империи и в конце концов — простые «ополченцы».
      Насколько я знаю, у пермских диггеров принято помимо прочего снаряжения брать с собой под землю иконку святого Евстахия, небесного покровителя Перми. Сейчас я внезапно вспомнил, что святой Евстахий — Евстафий Плакида — был римским полководцем и покровителем воинов и охотников.
      И кстати, я всегда не мог понять, как так: в нашем городе до фига воинских частей, а я за тридцать пять лет ни одного патруля, ни одного солдата в увольнении на улицах не видел.
      «Пермь — не рок-н-ролльный город», — сказал мне уже не помню кто. Теперь я понял, что он этим пытался выразить.
      — Что же мне делать? — прошептал я. — Что мне теперь делать? Почему ты мне раньше не сказал? Ведь ты, наверное, мог?
      — Наверное, мог.
      — Совести у тебя нет!
      — Да ладно тебе, — устало огрызнулся Голос. — Какая совесть в мои-то годы?
      Я вздохнул.
      — Знаешь что? Полетели обратно.
      — Куда обратно? — уточнил Голос. — На берег реки?
      Я проводил взглядом ещё одну наполовину разложившуюся чёрную звероподобную фигуру и поморщился. А я-то гадал, почему их называют «погаными»…
      — Да, — сказал я. — На берег той реки. В тот самый день. В то самое место.
      — Всё-таки хочешь попробовать…
      — Хочу. Ты знаешь, что я не отступлюсь. Я врач, я клятву давал.
      — Дурак! Брось это дело! Ты же сам тогда останешься вместо него!
      — Это мы ещё посмотрим. Ну? Что стоим, кого ждём? Не согласишься, я сам дойду, пешком, по шпалам, и ты мне не помешаешь.
      — Да уж, это точно… Ну, ладно. Держись!
      В последний момент, когда невидимый вихрь был готов подхватить меня и собаку, я успел увидеть, что рядом, возле каменного парапета, стоит человек и уже минуту или две пристально нас созерцает. А прежде чем мы унеслись, он поднял фотоаппарат, навёл его на нас и щёлкнул затвором. Я пригляделся. В дымчатой фигуре проступили очертания, и я с удивлением признал Михалыча. Вот так-так! — подумал я. Ну что ж… теперь его коллекция пополнится ещё одним экспонатом — снимком двух призрачных фигур — меня и собаки. Хотя с большей вероятностью на снимке окажутся всё те же светящиеся шары. И я почему-то думаю, что их будет три.
      Через мгновение и он, и набережная, и весь город исчезли в тумане. Мы снова стояли на берегу безымянной реки.
      По моим ощущениям был поздний вечер, почти ночь. Звёзды усеивали небо от края до края и отражались в воде, гладкой, как стекло. Над рекой стлался лёгкий туман. Я поёжился и запахнул куртку, хотя холод меня не беспокоил, просто сама картина будоражила рефлексы. У прибрежных зарослей закручивались маленькие водовороты, изредка всплёскивала рыба. Я посмотрел налево, вверх по течению. Камни-бастионы были тут как тут: несмотря на сумерки, я видел их вполне отчётливо. Голос нас не обманул: место было то самое. Дело оставалось за временем.
      Впрочем, времени ведь нет.
      До этого я не задавался вопросом, что за река передо мной. Наверно, это была некая серединная река, с которой можно выйти на любую реку в области, а может быть, и в мире. Возможно, что река вполне конкретная, та же Сылва, меня это тоже устраивало. Я не собирался ничего проверять (во всяком случае, пока), просто сидел и ждал. Танука улеглась рядом и равнодушно следила за толкущейся мошкарой.
      — Почему ты хочешь непременно выловить его из воды? — спросил Голос. — Заберись на скалы, не дай ему прыгнуть. Тебе же это ничего не стоит! А если что, я помогу.
      Я покачал головой:
      — Не буду.
      — Почему?
      — Ну, во-первых, я не знаю, откуда именно он прыгнет, а сигать за ним… Нет.
      — А во-вторых?
      — А во-вторых… — Я задумался. — Во-вторых, пусть он пройдёт этот обряд, коль так положено. Может, это и неправильно, но вдруг по-другому не получится? Недавно мне один шаман рассказывал, что был такой обычай — ученик бросался в водопад, а учитель его ниже по течению вылавливал и приводил в чувство.
      — Бестолочь! Как ты не понимаешь! В эту реку нельзя войти дважды.
      — В любую реку нельзя войти дважды.
      Мы умолкли. Сна не было ни в одном глазу.
      А вот интересно, если во сне заснуть и увидеть сон — это будет мой собственный сон или сон того «меня», который во сне?
      Если подумать, мы довольно смутно представляем, как устроена вселенная вокруг нас, и ещё меньше знаем о вселенной внутри нас. Где они смыкаются, смыкаются ли они вообще, какая между ними связь — всё это только домыслы. Обычно человек сторонится этих вопросов. Я никогда не верил в идеальный разум, меня больше привлекал процесс познания как таковой. Одним людям нужны широкие взгляды, другим — максимально узкие и конкретные. Жизнь в мире, который не может быть понят «до дна», — непростая вещь. Один из способов преодоления этого животного страха — принятие тех или иных узких взглядов, которые дают исчерпывающее описание действительности и предлагают простые рецепты поведения.
      Мышление и восприятие человека изначально ограничено. Я не говорю, что эти границы нельзя раздвинуть. Наш мир материален, но что такое материя? Как нам известно из классиков: «Материя — это объективная реальность, данная нам в ощущениях». Другой вопрос, что мы способны ощущать. Возможно, мир не таков, каким мы его себе представляем. Но всё неясное, чужое, всё, что не укладывается в рамки и понятия, наш мозг преобразует, наделяет символами, знаками и привычным обликом. Наверняка эта река и этот луг только «отражения», проекции того, что есть на самом деле. Тогда теряют смысл и имена, и названия.
      Встань у реки. Смотри, как течёт река:
      Её не поймать ни в сеть, ни рукой.
      Она безымянна, ведь имя есть лишь у её берегов.
      Забудь своё имя и стань рекой!
      Что, если за этим «холстом Буратино» с нарисованным очагом, то бишь рекой, и скрывается настоящая сцена? И мой спутник Голос — не более чем суфлёр? Если так, подумал я, то мне ещё работать и работать над собой, как говорится, расти и расти…
      Я подумаю над этим позже, решил я. Когда выберусь.
      — Голос, — позвал я.
      — Что? — тотчас откликнулся тот.
      — Не хочешь показаться?
      — Я не могу.
      — Почему?
      — Видишь ли, так получилось, что я забыл своё имя.
      — Забыл имя? И что, такая малость даёт тебе право на невидимость?
      — Этого уже слишком много. Я не могу вернуться. Если честно, мне просто сказали, чтоб я был твоим проводником и разъяснил… ну, что к чему, в общем. Слушай, ты по-прежнему хочешь вернуть Сороку?
      — Да, я говорил уже. Чего ты спрашиваешь-то всё время?
      Голос замялся.
      — Слушай, давай заключим сделку.
      — Сделку? — хмыкнул я. — Тоже мне, змей-искусатель. Ну давай. Только учти: меня сейчас мало чем можно соблазнить.
      — Я скажу тебе, как можно уйти отсюда.
      — Можешь не стараться, я и так уйду. И парня вытащу. Танука выведет.
      — Может, и вытащишь, но только из реки. Обратно тебе с ним не выйти. Эту реку нельзя перейти. И не качай права: ничего у тебя не получится. Это как пропуск на двоих: двое пришли, двое ушли. Если вытащишь этого парня, кто-то должен остаться вместо него — либо ты, либо она.
      Я не ответил, моё внимание было поглощено другим: как раз в этот момент некое светлое пятно возникло выше по течению и двигалось к нам. Я уже догадывался, что это.
      — Так, — сказал я, — Голос, мне некогда. Говори быстрей. Что за сделка, что требуется от меня?
      — Я хочу уйти, — признался Голос. Вся его весёлость испарилась без следа, он был пугающе серьёзен, даже чуть дрожал. — Вырваться отсюда. Всё равно в какую сторону.
      — Ну так иди. При чём тут я-то?
      — Издеваешься? Я не помню имени! Но мне кажется, что если я сумею вспомнить, то найду дорогу. Знаешь, какая это пытка — не знать! Я кое-что припоминаю, да. Но это всё не то. Я знаю, например, что был знаком с тобой, вспоминаю книги, которые я читал, город, где я жил… разных людей. Но лица расплываются. Иногда я сам не знаю, о чём говорю, будто я к чему-то подключён. Я, пока был жив, не знал такого, точно не знал, я это чувствую. В меня как будто вкалывают знания или вводят программу — об этом, о том… А потом я продолжаю забывать. Противно.
      Он умолк. Я посмотрел на Тануку и поскрёб небритый подбородок.
      — Знаешь, — сказал я, — а мне кажется, я могу угадать твоё имя.
      — А не врёшь?
      — Нет, правда. Сколько у меня попыток?
      — Одна, — помедлив, ответил Голос.
      — Замётано, — торопливо сказал я. — Так как отсюда можно выйти?
      — Надо перейти реку.
      — Всего-то?
      — Да, но это сделать очень сложно. Если честно, я не представляю как. И есть один секрет.
      — И какой же?
      Я не видел собеседника, но в этот момент у меня возникло чувство, будто Голос наклонился и, если можно так о нём сказать, заговорил вполголоса.
      — Главное — не оглядываться! — заговорщическим тоном сообщил он.
      Я фыркнул:
      — Тоже мне, секрет… Ещё Орфей об этом знал.
      — Орфей-то знал. А ты вот и не вспомнил бы.
      Я промолчал. Действительно, я совсем об этом не подумал.
      А с другой стороны, надо ли?
      Пока мы говорили, тело подплыло совсем близко — тёмный плащ, раскинутые руки, светлые волосы.
      Игнат.
      Я скинул кроссовки и запрыгал, стаскивая носки.
      — Танука, готовься! — скомандовал я. — Внимание!
      — Не входи в воду! — предупредил меня Голос.
      Чёрт, я совсем об этом забыл! Я закусил губу, посмотрел вправо, влево. Других подходов к воде поблизости не было. Как же я его достану? Течение быстрое, ещё минута — и Сорока проплывёт мимо меня. Может, ниже по течению есть отмель? Нет, это палка о двух концах, можно не успеть… Каждая секунда промедления уносила парня навсегда. Надо срочно что-то придумать, что-то предпринять!
      И тут меня осенило.
      — Танука, апорт! — скомандовал я. — Апорт! Тащи его сюда!
      Я крикнул это и хотел хлопнуть её по спине, но ладонь ушла в пустоту: подгонять никого было не нужно. Собака уже всё сама поняла, с шумом и плеском бросилась в воду и стала выгребать на стрежень. Я стал торопливо стравливать цепь, чтобы она, не дай бог, где-нибудь не застряла. Один метр… два… три… Сколько ещё? Что, если длины не хватит?
      Два чёрных тела медленно сближались. Сердце моё бешено колотилось. Я с опаской глянул на воду. Придётся, видно, ноги замочить, хоть Голос этого и не рекомендовал. Что будет, если я туда войду? Что сделает со мной эта река?
      Тем временем моя подопечная добралась до Игната и ухватила его за ворот.
      Есть!
      …Я чуть не сдох, пока вываживал эту парочку: весили они порядочно, да и течение сопротивлялось. Тянуть было очень тяжело. Цепь вибрировала, выскакивала из воды, хлопала, с неё летели брызги. Я осторожничал, боялся ненароком задушить собаку. Впрочем, у собак артерии и вены глубоко, спасибо эволюции.
      — Давай, давай, девочка… давай… тащи его сюда…
      Сверкая глазами, шумно фыркая и запрокидывая к небу бешеный оскал, она буксировала парня к берегу против течения, загребала изо всех сил. Вода вокруг неё бурлила чёрными воронками и исходила пеной. Что за силища! — с оттенком восхищения подумал я. Умрёт, а челюстей не разожмёт! Разве ж можно сейчас признать в ней ту худосочную девчонку? Только б цепь не лопнула… и воротник не оторвался бы… и сам парнишка из плаща не выскочил…
      Как бы то ни было, в итоге мы одолели этот поток. Собака почувствовала дно, дело пошло быстрее, наконец я протянул руку и из последних сил вытащил Сороку на берег. Танука выбралась сама, оскальзываясь на крутом откосе, попыталась отряхнуться — и повалилась на бок, на траву. Там и осталась лежать. С неё текло, бока вздымались и опадали, язык вывалился. Я потрепал её по голове. Танука вяло шевельнулась, приоткрыла глаз и лизнула мне пальцы.
      — Молодчинка, — выдохнул я, склоняясь над телом Игната и засучивая рукава. — Ты молодчинка… Отдохни пока. Сейчас… моя очередь…
      Сердце у парня не билось, пульс не прощупывался, запрокинутое лицо побледнело. Сколько он без сознания? Ладно, лучше об этом не думать. Видывали мы и не такое. Я торопливо содрал с него дурацкий плащ, хотел сам сбросить куртку, но вовремя вспомнил про браслет и цепь. На занятиях по первой помощи у меня всегда была пятёрка, девчонки шутили, что я делаю искусственное дыхание лучше всех в группе. Что там… Перебросить тело через колено, чтоб стошнило, надавить… Ох ты ж, сколько воды-то… Уже хорошо! Теперь положить на спину. Искусственное дыхание, непрямой массаж… Блин, ещё бы цепь не мешалась… Давай парень, дыши, зря, что ли мы тебя вытаскивали?!
      Я не помню, сколько прошло времени, прежде чем тело под моими руками вздрогнуло. Игнат со свистом вдохнул воздух, дёрнулся, выгнулся дугой и повалился набок. Его вырвало, потом снова и снова.
      Всё, отстранённо подумал я. В голове билась одна мысль: успели.
      — Успели…
      Парень кашлял и сгибался пополам, держась за горло. Я сидел и разглядывал его.
      Игнат сильно изменился со времени нашей последней встречи. Нескладный подросток вырос, окреп, раздался в плечах. «В армию бы его», — мелькнула мысль. Там бы его научили жизни. Впрочем, лучше не надо: в нашу нынешнюю армию врагу попасть не пожелаешь.
      — Ну чего, как ты? — спросил я, тронув его за плечо. — Дышать можешь? Пальцы целы?
      — Что? — Взгляд парня сфокусировался на мне. В ночном сумраке было трудно что-то разглядеть. Он сильно щурился и часто кашлял. — Кто тут?.. Жан? Ты?
      — Я. Скажи спасибо, что я тут оказался.
      Игнат огляделся. Наверняка у него сейчас перед глазами всё двоилось и шло каруселью. Оно и к лучшему, наверное, — не сообразит, куда его забросило…
      Сделать, что ли, ночь ещё темней? Нет, пожалуй, не надо.
      — Это Инга тебе сказала, где я?
      — Не совсем. — Я скривился. — Хотя и она тоже. Какого чёрта ты туда полез?
      — Я… Я тебе потом объясню.
      — Потом так потом. Ты нормально себя чувствуешь?
      Игнат поморщился.
      — Спину отбил… И горло болит…
      — А ноги? Ноги целы? Идти можешь?
      — Ноги? — Он встал. — Вроде да… Сколько времени?
      — Времени нет, — сухо сказал я. — Слушай меня внимательно, два раза повторять не буду. Сейчас ты встанешь и пойдёшь отсюда. Примерно вон туда, — я махнул рукой, — через лес.
      — На фига через лес-то? — Он бросил взгляд на тёмную стену деревьев. — Там что у тебя, машина, что ли?
      — Нет там никакой машины, — устало сказал я. — Там и дороги-то нет. Но не бойся, не заблудишься. Вот она тебя выведет. — Я кивнул на Тануку. — Только не отпускай поводок.
      Тут Сорока наконец увидел Тануку и рефлекторно сдал назад. Чёрная псина уже отдышалась и сидела неподвижно и, если б не глаза, была почти незаметна во тьме. Как я уже говорил, в здешнем облике она весьма и весьма впечатляла. Окажись я на месте Игната, я бы тоже струхнул. Так что парень ещё хорошо держался. Впрочем, шок, падение, адреналин — всё это притупляет восприятие…
      — Господи… — проговорил он. — Жан, где ты её взял? Это твоя собака?
      Значит, он ещё ничего не знает… Впрочем, может, оно и к лучшему. Пусть думает, что моя, потом разберётся. Только б Голос не вмешался — всё испортит…
      — Сиди смирно, она не укусит. Да! К воде не подходи!
      — А ты куда?
      — Я сейчас… у меня тут дело одно…
      Я ещё загодя облюбовал два камня — большой валун у самой кромки воды и другой, поменьше, с хороший кирпич. Положив на один цепь, я примерился и стал бить вторым.
      Андрей с Танукой допустили ошибку, взяв обычную колодезную цепь, какая продаётся в хозяйственных магазинах. Звенья у неё заварены тяп-ляп, на растяжение ещё нормально держат, а на изгиб почти сразу лопаются. Хотя никто же не рассчитывал, что мне захочется освободиться, наоборот — все боялись, что мы потеряем друг дружку. Я не успел отбить себе и двух пальцев, а одно звено уже разошлось. Я постучал ещё немного, и вскоре от былых оков у меня на руке остался лишь заклёпанный браслет с тремя звеньями. Кожа под ним была разодрана в кровь. Игнат смотрел на меня как на сумасшедшего.
      — Я не понимаю…
      — Не понимаешь — молчи, — грубо перебил его я. Мне сейчас было не до нежностей — если не удастся их спровадить, всё может пойти прахом. Я протянул ему свободный конец цепи. — Вот, возьми. Хотя нет, стой, погоди. Ответь мне на пару вопросов. Ты знаешь такую девушку — Тануку?
      — Тануку? Ну знаю.
      — Любишь её?
      Игнат растерянно заморгал, потом опустил глаза и, кажется, покраснел.
      — Жан, ну ты ж не знаешь, чё говоришь-то…
      — «Чё»?! — Терпение моё лопнуло. Я разозлился и схватил его за грудки. — Чё Гевара без самовара! Я тебе сейчас покажу «чё»! Кто вас только рожает таких, которые потом из-за девки с мостов бросаются! Тебе взрослеть надо! Жить, расти, на гитаре играть! Эх, где мои семнадцать лет, я б тебя, сукина сына… Отвечай: любишь её или нет? А? Сможешь быть с ней? Не отходить ни на шаг, беречь эту девку как сокровище, на цепи держать, если понадобится, как… как вот собаку эту! Сможешь? А?
      Наверное, со стороны это выглядело нелепо, даже комично — я, ростом на голову ниже Игната, трясу его как тряпичную куклу, откуда только силы взялись. Собака не вмешивалась, сидела тихо на попе, как воспитанная девочка, хотя я б не удивился, если бы она порвала меня в клочья. Обалдевший, Сорока лишь вяло отбрыкивался.
      — Жан, слушай, я не знаю! — взмолился он наконец. — Ну хорош меня трясти! Понимаешь… она… я же думал…
      — Всё, молчи! — Я выпустил из рук его балахон и вытер пот со лба. — Больше ни слова, а то я тебе сейчас в морду дам. — Я подобрал с земли и протянул ему цепь, но потом передумал, для верности опоясал его и завязал узлом, благо длина позволяла. Игнат обалдело смотрел на меня, но не сопротивлялся. Я махнул рукой:
      — Всё. Иди. Оба идите отсюда!
      — Жан…
      — Проваливай, я сказал! И не смотри на меня так, я знаю, что делаю. Просто так надо. Она тебя выведет. Держись за цепь и ничего не бойся. Услышишь бу… гхм! в смысле, услышишь, барабан стучит, — иди на звук.
      — Какой барабан?!
      — Не важно. Делай, что говорят! Ну!
      Игнат молчал.
      — А ты? — наконец спросил он.
      — Я потом. Я сам вас найду.
      Чёрная псина фыркнула, поднялась и сделала несколько шагов в сторону леса. Всё она понимает, подумал я. Как собака — всё понимает, только не говорит. Цепь натянулась. Игнат некоторое время продолжал стоять, закусив губу и глядя на меня, потом потупился, кивнул белёсой головой и двинулся за ней.
      — И не вздумай оглядываться! — крикнул я ему вослед.
      Через несколько шагов туман и ночь поглотили их обоих.
      Я без сил опустился на траву. Руки мои тряслись. Впервые за пятнадцать лет мне нестерпимо хотелось курить. Рядом бесформенной грудой валялся плащ Игната, кожаный, тяжёлый, набухший водой. Я пошарил в его карманах, но нашёл только всякую дребедень и четыре банки «энергетика». Сигарет не было.
      А и были бы — промокли.
      — Ты с ума сошёл… — растерянно сказал Голос за моей спиной. — Теперь тебе точно не выбраться отсюда живым.
      — Плевать, — отмахнулся я. — Выберусь мёртвым.
      — А наш уговор?
      — Погоди ещё немного. Пусть они уйдут.
      Небо медленно светлело.
      — Ну что, доволен? — наконец мрачно спросил Голос.
      — Расскажи мне про блюз, — вместо ответа попросил я.
      — Блюз? — переспросил Голос. — Почему тебя интересует блюз?
      Я вздохнул.
      — Потому что с него всё началось. Из-за него я тут и оказался. Почему уходят именно музыканты? Почему блюз? Почему именно этот стиль?
      — Потому что это не стиль! Настоящий блюз может быть чем угодно, потому что «блюз» — это не название, не слова и не музыка. Блюз — это значит спеть и почувствовать. Душа, способная страдать и сострадать, душа, способная обречь себя на муки, но пройти и выжить, — это и есть блюз. Теперь тебе понятно?
      — Да, Сито. Теперь мне всё понятно.
      Повисла пауза.
      — Что ты ск-казал? — запинаясь, спросил Голос — П-по-втори!
      — Я сказал: «Сито», — повторил я и пояснил: — Ты — Сито. Аркадий Ситников. Тебя зовут Аркадий Ситников.
      — Не может быть… — произнёс Голос тоном человека, который прислушивается к себе. — Не может… Ах ты ж… Верно! Как ты догадался?
      Я грустно улыбнулся:
      — У меня не так много знакомых, которые застряли между жизнью и смертью. А ты сейчас в коме, в больнице лежишь.
      — В коме… — как заворожённый, повторил Голос.
      — Если ты не врал, ты свободен. Можешь возвращаться или уходить. Иди домой, Сито, тебя ждут ученики. Иди домой. И больше не пей с кем попало.
      — Стой… стой! — внезапно заволновался Голос. — Так нельзя! Жан, так нельзя! Я же не успел, мне надо сказать… Погоди-и-и!..
      Бессильный удаляющийся крик затих вдали; я лишь успел увидеть краем глаза, как сверкающий блик перечеркнул фиолетовое небо и исчез. Я остался совсем один. Ночь миновала свой экватор, до рассвета оставалось совсем немного — часа два, быть может, два с половиной. В июне короткие ночи.
      Надо было двигаться в путь.
      Я встал, отряхнулся, подхватил Игнатов плащ, кроссовки и зашагал по берегу вверх по течению. Не было разницы, куда идти, но я шёл вверх, всё время вверх. Наверное, так было надо. Я словно знал, что там увижу, и нисколько не удивился, когда километра через три, за очередной излучиной река разлилась на две протоки и из тумана мне навстречу величественно, как десятимачтовый корабль, выплыл остров с грандиозными тополями.
      Пора, подумал я, остановился и на мгновение прикрыл глаза. Пора. Попробуем перепрыгнуть эту пропасть в два прыжка. Главное — не оглядываться.
      Я закатал штанины и двинул на Шотландию.
      Вода едва доходила мне до колен, дно устилали мелкие камешки и галечный окатыш. Течение на перекате оказалось сильным, холодные тугие струи при каждом шаге дёргали меня за щиколотки. Но лишь дойдя до острова, я остановился и оглянулся. На правом берегу всё покрывал туман, и в его сплошной белёсой пелене я различил какие-то фигуры — их искрящиеся силуэты словно бы стояли рядами и не двигались. Я прищурился. Что-то нехорошее творилось у меня с глазами, не иначе зрение опять стало сдавать.
      Мне надоело тащить тяжёлый плащ, я расправил его и надел. Прямо так, поверх куртки: Игнат был выше меня и шире в плечах. Оглядел себя. Полы плаща чуть-чуть не доставали до земли. Ладно, подумал я, сойдёт и так. Я развернулся с намерением идти дальше — и замер как вкопанный.
      Я по-прежнему находился на острове, но теперь я был не один: прямо передо мной, посреди поляны обнаружилось большое кожаное кресло, а в нём, возложив на пузо старую гитару с жестянкой на проволоке, восседал тот самый толстый негр из моего недавнего видения.
      — Куда спешим, сынок? — по-прежнему не глядя на меня, осведомился чёрный дядька на чистейшем русском. — А?
      — Мне… надо пройти, — помедлив, выдавил я.
      — Вот как? — Он ухмыльнулся так, что зубы блеснули в темноте. — А если я тебя не пропущу?
      И он тронул нижнюю струну.
      Раздолбанная гитара отозвалась тихим гулом, от которого, казалось, завибрировало всё вокруг, у меня аж зубы заболели. Вода зарябила, по вершинам деревьев пошёл шепоток. Думаю, если б гитарист взял полновесный аккорд, меня б отбросило куда-нибудь к Соликамску, если вообще не в Баренцево море.
      — Зачем тебе туда? Или у тебя там остались дела?
      — Да, — сказал я. — Остались дела.
      — Уверен?
      — Да, — повторил я. — Совсем немного, но… это очень важные дела.
      — Хм… — Он положил ладонь на струны. — Раз так, попробуй, ладно. Но ты хотя бы понял то, что я тебе тогда говорил?
      — Не очень, — признался я. — Но если вы меня пропустите, я постараюсь понять.
      — Ага. По крайней мере, честно. Итак, по-твоему, ты совершил выгодный обмен?
      Я сглотнул. В горле у меня всё высохло, даже слюна куда-то делась.
      — Я не знаю. Может быть. Не трогайте их, я вас очень прошу… Хотите — вот я. Делайте со мной всё, что угодно. А её не троньте. И его тоже.
      Толстый негр побарабанил пальцами по деке и вздохнул.
      — Ладно, будь по-твоему. Вдруг ты и вправду не зря вернул парня. Скажи спасибо, сынок: кто знает, пропустил бы я тебя, когда б со мной не случилось такое же… Я ведь и сам не без греха: когда-то я тоже одного такого вытащил оттуда; его звали Роберт. Может, слыхал?
      — Слыхал, — сказал я и искренне добавил: — Спасибо.
      А негр опять ухмыльнулся так, что я вздрогнул. Улыбка у него была широкая, как рояль.
      — За спасибо из Далласа в Чикаго не доедешь, парень. Не держи меня за дешёвку. Это что же получается: уходишь, а за песню не заплатишь? А?
      И он развернул свою гитару миской ко мне.
      Я растерялся. У меня ничего с собой не было.
      И тут я вспомнил про девчонкин подарок. Танука говорила, будто он из серебра, вот и выдался случай проверить. Я медленно снял медальон и бросил его в миску.
      — Годится, — взвесив гитару на руке, сказал блюзмен. — Будь здоров, сынок. Иди.
      Однако я не спешил уходить. У меня оставался ещё один вопрос.
      — Может, хоть вы мне скажете, что это за река? Как она называется? Лета? Стикс? Ахерон?
      Непрозрачные, дымчатые очки повернулись ко мне.
      — Я называю её Хронос, сынок.
      Я посмотрел на воду. Вот оно, значит, как…
      — Я вернусь, — непослушными губами вымолвил я. — Мне правда надо идти, у меня остались дела. Дайте мне неделю, всего неделю… Мне очень надо.
      — Неделю? О'кей, почему бы нет? Последние тридцать пять лет ты был плохим учеником, но, кажется, сейчас мне больше нечему тебя учить. Возвращайся, если что, я всегда здесь. На крайний случай я сыграю тебе блюз, если не будет воскресенья.
      — Я вернусь, вы же видели: я оглянулся, а тут только середина реки.
      — Я видел? — удивился тот. — Сынок, да ты с ума сошёл. Я же слепой!
      И он расхохотался.
      Его смех ещё звучал у меня за спиной, когда я снова вошёл в эту воду.
      Эта вторая протока оказалась глубже и холоднее. Каждый шаг давался с трудом, я двигался словно в желе или твердеющем парафине. Противоположный берег приближался медленно, в туманных сумерках я его почти не видел. Я шёл — и внезапно затылком почувствовал тепло, будто за моей спиной всходило солнце, хотя этого быть никак не могло. Меня охватило нестерпимое желание оглянуться. Я зажмурился, вслепую сделал следующий шаг — и вдруг ощутил под ногами сушу.
      Я стоял на берегу.

* * *

      Старая, видавшая виды электричка неспешно катила сквозь ночь. Вагон был почти пуст. Два бомжа, три пожилые тётки с сумками, два парня лет двадцати пяти с неподъёмными рюкзаками, две их спутницы чуть помладше да я — вот и все пассажиры. Последние четверо сели, как и я, на полустанке под названием Камаи — я вышел к нему берегом реки, ближе к утру. Я слопал все остатки севрюковского шоколада, но долгий путь, затем подъём по высоченной лестнице из диких камней совершенно меня измотали. Я еле держался на ногах и готов был последовать примеру бомжей, которые давно уже дрыхли: который постарше, лёг в дальнем конце вагона, обложившись котомками, другой, помоложе, — рядом со мной, на топчане напротив. От него разило перегаром, но меня ломало пересаживаться. Я очень устал, да и выглядел немногим лучше этого бомжа — небритый, мокрый и одетый как луковица, в стиле «из-под пятницы суббота». От меня, наверное, тоже воняло. В вагоне было прохладно, парнишка ёжился, ворочался и кутался в застиранную синюю джинсовку. Я тоже поднял воротник, упрятал руки в рукава, вообще весь погрузился в куртку и нахохлился, как воробей на морозе. Хотя, если подумать, холод мне даже на руку: мне ни в коем случае нельзя спать до восхода солнца.
      Я сидел и размышлял.
      Сегодня тоже была ночь на понедельник, только с небольшой поправкой: снова наступило двадцатое. Это я уже успел выяснить, перебросившись на полустанке парой слов с туристами. Те, правда, косо посмотрели на меня, когда я спросил, какое сегодня число. Я вернулся в этот мир, но я вернулся в прошлое, как мне и было обещано, в тот день (верней, ночь), когда Игнат сорвался со скалы. Через неделю он придёт в себя на берегу другой реки, где-то в лесу между Яйвой и Березниками. Думаю, Андрей справится и вытащит обоих, а Танука всё ему сумеет объяснить. Она поймёт меня, должна понять. В конце концов, она знала об этом.
      А вот буду ли в том мире я, зависит уже не от них.
      Времени нет.
      «Вре-ме-ни-нет», — в такт моим мыслям стучали колёса. — «Вре-ме-ни-нет»…
      Я часто, с незавидной регулярностью вижу один и тот же сон, в котором мне сообщают, что я должен завтра сдавать экзамен, о котором слыхом не слыхал до этого момента. Иногда это не экзамен даже, а защита диплома, но чаще это почему-то химия. Не знаю, отчего она, — в жизни у меня с химией проблем не было. Во сне я понимал, что ничего не знаю. Ничегошеньки. И отвертеться было невозможно — я кровь из носу должен был быть там. (Интересно, «был быть» — это «будущее в прошедшем» или «прошедшее в будущем»?) Я знал, что обязательно экзамен завалю, но не пойти не мог: в противном случае мне грозило нечто дикое, такое непереносимо страшное, что при одной мысли об этом меня прошибал холодный пот. Я хорошо запомнил странные слова, в которые однажды облеклась эта угроза: «отчисление из жизни». И это ощущение глубокой, окончательной растерянности, беспомощности и бессилия было таким ужасным, что я всякий раз просыпался. Этот сон преследует меня уже много лет, и всякий раз, когда я успокаиваюсь и думаю, что страх меня оставил, он снова и снова снится мне. Страшнее кошмара я в жизни не видел.
      Я всегда куда-то спешил и никуда не поспевал. Быть может, это и пытались мне сказать во сне, а я не понимал? Ведь за неуспеваемость и правда отчисляют… Мелькала у меня такая мысль, но я отмахивался от неё — кто ж верит снам! А сейчас, хотя у меня всю дорогу возникало чувство, будто я делаю что-то не то, я был уверен, что дурацкий сон мне больше не приснится. По крайней мере, я очень на это надеялся.
      До Перми оставалось ещё часа четыре. Ребята с рюкзаками, которые сперва ехали молча и дремали, опустив головы друг дружке на плечи, помаленьку стали просыпаться, выпили горячего из термоса и расчехлили гитару. Я против воли напрягся, ожидая потока ублюдочных песенок про чайник над костром под три блатных аккорда, но, к моему удивлению, с их стороны донёсся летящий, уверенный чёс медиатора. Я повернул голову. Гитарой завладел невысокий бородатый парень в дымчатых очках и красной бандане.
      Ничего не бойся, лучшего не жди:
      Даже если сгинешь, испаришься как вода,
      Всё равно останутся июльские дожди,
      Мокрые вокзалы, голубые поезда.
      Ты уже не скорый и не молодой,
      Кто же тебя гонит так по кругу бытия?
      Разменять не можешь свой последний золотой —
      Всё не отпускает тебя молодость твоя…
      Мне вдруг дико захотелось пить, и я вспомнил про банки в кармане плаща — всю дорогу они обрывали мне карманы, всяко мешались и били меня по ногам. Самое время распечатать одну, подумал я. Заодно и сон прогоню… Я вытащил банку и дёрнул кольцо. Банка сделала «пшс-с-ст», я уселся поудобней, закрыл глаза, глотнул и прислушался.
      Что тебе Урюпинск, что тебе Париж!
      Что тебе Воронеж, Куеда, Караганда!
      Сел на электричку — и катись, куда хотишь:
      Может быть, догонишь голубые поезда.
      Ты обычный смертный, а вокруг война.
      Береги минуту, проживай её за две.
      Если о тебе не вспомнит радиоволна,
      Друг напишет о тебе записочку братве.
      Желудок озадаченно притих, оглушённый кодеиновой сладостью. Я сделал ещё пару глотков и почувствовал, как пьянящая бодрость начинает медленно, но верно пробиваться к голове. Песня, если честно, очень соответствовала моему нынешнему состоянию.
      — Браток… — вдруг услышал я. — Э, слышь, браток!
      Я открыл глаза.
      Парень напротив меня проснулся и уже сидел, сонно моргая и придерживая лацканы джинсовки дрожащими руками. Пальцы у него были красные, распухшие, с разбитыми костяшками.
      — Слышь, — опять позвал он, — дай глотнуть, а? Трубы горят, мочи нет…
      Я пожал плечами:
      — На, держи.
      Он был белобрысый, голенастый, с синяком под глазом. Светлые волосы торчали во все стороны. Потасканный костюм, армейские берцы, куртка откровенно мала… Взяв банку, парень сделал несколько глотков, поморщился и уставился на этикетку.
      — Эт чё за хрень? — спросил он с подозрением.
      — Энергетический напиток, — сказал я и на всякий случай разъяснил доступно: — Газировка с кофе.
      — А… Ну, так бы сразу и сказал. — Он выглянул в окно. — А чё, Кунгур-то скоро?
      — Хватился… Проехали Кунгур.
      Тот вытаращил глаза.
      — Как проехали? Давно?
      — Да уж с час, а может, больше.
      — Твою мать… — бессильно выругался он. — И чё мне теперь, обратно пилить? Два часа на прибане торчать! Бля-а… Ну чё за жизнь, нах, в рот по черепу?! Ездят тут, бля, пидорасы грёбаные, поют всякое говно, нет чтоб разбудить… Эх!
      Он в два глотка прикончил «Красного быка», смял банку и швырнул её под лавку.
      Так, подумал я. Ошибочка вышла. Не бомж. Обыкновенный гопарь. Спортил песню, дурак… А так была в тему!
      Песня между тем уже заканчивалась:
      Главное, не бойся, ничего не жди:
      Даже если сгинешь, не оставив и следа,
      За тебя останутся июльские дожди,
      Мокрые вокзалы, голубые поезда…
      Белобрысый морщился, скрёб себя под мышками и зевал, потом стал рассматривать вагон, соседей и наконец остановил свой взор на мне.
      — Клёвый у тебя плащик, брателло, — сказал он. — Где надыбал?
      Я секунду или две непонимающе смотрел на него — и вдруг едва не рассмеялся от пришедшей мне в голову мысли. Парень набычился.
      — А чё ты зубы-то скалишь? — спросил он. — А?
      — Фигня, фигня, — поспешно сказал я. — Не обращай внимания, проехали.
      Я встал, стащил плащ, свернул его и протянул соседу.
      — Возьми, а то замёрзнешь. Там, кстати, ещё три банки в кармане. Только сразу не пей, а то эта штука такая, коварная, крышу рвёт хуже чифиря.
      Белобрысый недоумённо переводил взгляд с меня на плащ и обратно, потом уставился на мой браслет с обрывком цепи, что выскользнул из рукава. Я поймал его взгляд и небрежно затолкал браслет обратно.
      — А чё, бля… это… тебе не надо, что ли? — наконец спросил парень.
      — Бери, бери. Тебе нужней, я так доеду. Я всё равно его в секонде купил.
      — Ну… — поколебался тот, — это… типа спасибо…
      — Не за что. — Я посмотрел в окно. — Сейчас остановка будет, Юг. Не жди обратки, сразу дуй на дорогу и лови попутку. До Кунгура подбросят, тут недалеко. Ну, что сидишь? Давай двигай, а то опять опоздаешь.
      Электричка замедлила ход. Оглядываясь на меня и на ходу напяливая плащ, парень стал пробираться к выходу. Стоянка здесь совсем короткая; через минуту зашипел воздух, двери закрылись и электричка двинулась дальше.
      Вот оно как, подумал я, провожая белобрысого взглядом. Уж не знаю, что случится с этим типом в ближайшие часы, как он окажется в реке, но будем думать, что я в этом не виноват. В конце концов, он сам так хотел.
      Спроси у наркомана — он тебе ответит, сколько ангелов умещаются на острие иглы…
      Оставалось ещё одно дело. Последнее и, может быть, главное. Часы в мобильнике показывали полчетвёртого. Я сдвинул крышку, вставил сим-карту, включил и набрал пин-код. Телефон пискнул, выдал «ОК» и стал искать сеть. Приём был вполне устойчивым, на четыре палки. Я заблокировал опознавание номера, нацепил очки и стал давить на кнопки, чертыхаясь про себя. Блин, как там было-то? Ах да…
      Путаясь в латинице, я набрал: «СОРОКАnРОnАJI», добавил три восклицательных знака и отправил сообщение себе на номер. Вот. Пусть поломает голову.
      Я боялся, что ничего не получится, но SMS-ка благополучно улетела, а ещё через секунду мне пришла копия, и я с облегчением перевёл дух: сработало. Всё верно — у меня тот же номер. Оператор вряд ли за неделю обратит внимание, что на балансе две одинаковые сим-карты; их сигналы будут идентичны. Разве что мне потом выставят счёт в двойном размере, ну так это меня мало волнует.
      После ухода белобрысого гопника ребята за моей спиной заметно расслабились и оживились. Я услышал краем уха, как второй парень попросил: «Саш, а спой чего-нибудь своё, а?» — «Да! Да! — заподдакивали девчонки. — Спой своё!» Некоторое время чувак в бандане отнекивался: мол, не хочу, не буду, и молчал, бездумно перебирая струны, но в итоге всё-таки уступил просьбам. Гитара зазвучала по-другому — напористо, звонко.
      Уходящие из дома, обгоняющие ветер,
      Оставляющие время за спиной,
      Вы со мною не знакомы, по поверхности планеты
      Вы идёте, не здороваясь со мной.
      На поверхности планеты счастья не было и нету,
      Ну а выше и подавно счастья нет,
      А внизу лежат кварталы городов больших и малых,
      Из которых вы выходите на свет.
      Конечно, может быть, так странно прожитая
      Жизнь уйдёт песком сквозь пальцы,
      Только ранним утром слышно самым мудрым
      Первые такты вальса дорог…
      Неделя, подумал я, закрывая глаза. У меня есть неделя. Потом я не знаю, что будет. Может быть, за мной придёт очередная черная собака, и я с радостью уйду за ней. А может, не придёт. А может, не уйду. Но если у меня остались только эти семь несчастных дней, я проживу их без остатка, до конца, хотя бы для того, чтобы на свете было больше вот таких парней, живущих с блюзом в сердце, делающих наш мир чуть-чуть светлей и чище. Где я буду после, там иль здесь, — не так уж важно. Прожив бездарно тридцать пять лет, я, может быть, смогу вложить хотя б немного смысла в эти мои дважды прожитые семь последних дней. Надо успеть направить и помочь, я обещал. Неделю — дальше Игнат и Танука справятся сами. А пока надо следить за собой, по возможности оставаясь незаметным.
      Следить за собой… Я усмехнулся. Как там у Цоя: «Следи за собой, будь осторожен». Да уж, осторожность мне не помешает, особенно дней через пять, когда меня объявят в розыск. И кстати, надо не забыть ближе к полудню отправить SMS Тануке насчёт помощи мне. Но это позже, а сейчас пусть она ещё немного поспит.
      Уходящие из дома, породнившиеся с небом,
      Заплатившие все старые долги!
      Посреди аэродрома вас не встретят тёплым хлебом,
      Но зато и не обуют в сапоги.
      Мне ж судьба — играть словами, но позвольте выпить с вами
      За дороги и за летние дожди,
      За любовь и за свободу, за огонь, вино и воду,
      И за всё, что остаётся впереди.
      Едва ль захочется мне в одиночестве
      Уйти и разорвать все узы,
      Но, поднявшись выше, я ещё услышу
      Первые такты блюза дорог…
      Гитара смолкла. Песня кончилась.
      — Хорошо поёшь, — сказал я, оборачиваясь. Четверо друзей настороженно притихли. — Как тебя звать?
      Бородатый парень в бандане поправил очки.
      — Допустим, Саша, — флегматично сказал он. — А что?
      — А фамилия; у тебя есть, Саша?
      — Фамилия? — с задумчивой улыбкой переспросил тот, глядя вверх и теребя себя за бороду. — А зачем тебе моя фамилия?
      — Чтоб знать при случае, кому сказать спасибо.
      — А есть за что?
      — Теперь есть.
      — На моей фамилии вся Россия держится: Иванов моя фамилия.
      Я усмехнулся и поднял бровь.
      — Бери псевдоним, парень. Бери псевдоним.
      — Вот-вот! — неожиданно поддержала меня одна из девушек. — Я то же самое тебе талдычу! И мама моя, и Тема, и Макс, и даже Танька Несова. Пора, пора тебе псевдоним придумывать!
      Гитарист медленно покачал головой.
      — Ни за что! — отчеканил он. И все рассмеялись.
      А мне почему-то впервые за эти дни стало легко. Колёса стучали на стрелках. Уже совсем рассвело. Пригороды кончились, по обе стороны насыпи замелькали белые башни многоэтажек. Электричка подъезжала к Перми.
      Времени нет, подумал я. Потому что живём.
      Живём…
 
       Пермь — Усолье
       Апрель 2005 — февраль 2006

      Сперва я хотел посвятить эту книгу памяти двух человек.
      Один из них, Евгений Чичерин, известный пермский бард, поэт, рок-музыкант и гитарист, покончил с собой 17 мая 1999-го в своём доме в посёлке Верхняя Курья. Ему было двадцать семь.
      Другой — мой хороший знакомый Дмитрий Бессонно, бард, художник и музыкант, пропал без вести в июле 1999 года. В последний раз его видели в заказнике Предуралье, недалеко от города Кунгур. Сколько ему было лет, я не скажу, просто не хочу употреблять в отношении него слово «был».
      Однако в этом скорбном списке, к сожалению, не два имени, а намного больше. Я хочу вспомнить замечательного пермского поэта Митю Долматова, погибшего под Питером при невыясненных обстоятельствах летом 1992-го и одну из ярчайших фигур студенческой самодеятельност в ПГУ — актёра и барда Костю Маланьина, попавшего под поезд тем же летом, и виолончелиста группы «Пагода» Мишеля Штанько, утонувшего в Волге примерно тогда же. И конечно, нельзя не упомянуть уже легендарного пермского хореографа и балетмейстера Евгения Панфилова, зверское и бессмысленное убийство которого в его собственной квартире 13 июля 2002 года потрясло весь город. Перечень далеко не полный, я просто упомянул здесь людей, с которыми был знаком, тех, чьё творчество мне близко. Скажу только, что погибших в расцвете лет музыкантов, поэтов, писателей, художников (в мире вообще и в России в частности) огромное количество. Я не стал перечислять всех. Желающие получить более подробную информацию могут сами поискать её в Интернете.
      Видимо, человек так устроен, что склонен для всего ужасного и глупого подыскивать красивые, возвышенные определения. «Искусство требует жертв». «Красота требует жертв». «Спорт требует жертв». «Наука требует жертв»… Наше восприятие притупилось, чтоб не так остро ощущать постоянно растущий духовный вакуум. И я могу только повторить слова известного уральского поэта Виталия Кальпиди: «У меня есть три причины, по которым я терпеть не могу Пермь: первая, вторая и третья. Есть и ещё одна. Она состоит в том, что жизнь Димы Долматова ничему не научила его друзей/товарищей/сверстников. Про гибель Димы я не говорю. Ибо смерть вообще ничему не учит, поскольку её неизбежная шпаргалка не годится для земных экзаменов».
      Эта книга основана на подлинных фактах и документах. Имена и фамилии некоторых лиц изменены. В работе над романом мне помогали труды А. Клочихина, Н. Субботина, А. С. Кривощёковой-Гайтман, А. Полоского, В. Г. Иванченко, А. Дмитриева, А. А. Болотова, А. А. Горбовского, С. Н. Зигуненко, А. Козлова, Р. Данциса, О. Чубыкина, С. Кастальского, К Полиной, Д. Морони, И. Стогова, И. Матвеева, А. Беспамятного, Д. Полухина, В. Бойко, А. Гами, О. и С. Бузиновских, И. Титоренко, Т. Гобби, Р. Бэнкса, П. К. Хоугэна, К. М. Бриггс и многих других. Спасибо им. Я приношу извинения тем, кого ненароком забыл.
      Благодарю особо: Василия Владимирского, Михаила Гитуляра, Михаила Бакланова, Александра Иванова, Екатерину и Марию Лукашиных, Андрея Михайлова, Сергея Кабанова и Андрея Зебзеева (последний, кстати говоря, действительно шаман и к тому же хороший поэт). Отдельное спасибо Жану, Шныре, Тануке и Тамми. Пусть у вас всё будет хорошо.
      Название «Блюз чёрной собаки» придумала Мария Лусашина. Это был первый предложенный ею вариант, и он понравился мне сразу и безоговорочно. Почему — я не в силах объяснить, разве что, рискуя повториться, скажу ещё раз: блюз — это когда хорошему человеку плохо. Но я знаю точно, что в нашем мире есть какие-то невидимые потусторонние вражины, которые питаются нашими горем и болью. А откуда я это знаю — лучше не спрашивайте.
      Когда я писал этот роман, судьба нанесла мне ещё один удар. Летом 2005 года мой хороший знакомый Антон Марамыгин из города Яйва возвращался со своей собакой с прогулки по лесу, когда их на полном ходу сбила электричка. Этот одарённый поэт, музыкант, очень неординарный рэпер из дуэта «Yo-Files» лишь чудом остался в живых — травмы были невероятной тяжести, мы все держали пальцы за него. Я не верю, что это последняя жертва, но искренне на это надеюсь.
      Помните, что мы все стоим на рубеже, все держим это небо.
      Потому что за каждое высказанное слово нам придётся держать ответ.
       Д. С.

СТИХИ ТАНУКИ

АХ, ШИБАРИ…

СЛОВО «ХОЗЯИН»

МАСТЕРА ГЛАЗА

ТАКИЕ ВОТ СТИХИ МОИ…

САДИСТКЕ (ОБЕ СТОРОНЫ)

ФЛАМЕНКО СУККУБА

ГОТИЧЕСКАЯ ЛОЛИТА (ТЁМНАЯ)

ГОТИЧЕСКАЯ ЛОЛИТА (СВЕТЛАЯ)

Я СВОБОДНА!