Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Дни и ночи

ModernLib.Net / Исторические детективы / Синуэ Жильбер / Дни и ночи - Чтение (стр. 7)
Автор: Синуэ Жильбер
Жанры: Исторические детективы,
Современная проза

 

 


— Следуйте за мной, — приказал Рикардо. — Думаю, я сумею найти то место.

Бочки с вином, объемные мешки с зерном загромождали дебаркадер.

Поколебавшись немного, он заявил:

— Это здесь.

— Вы в этом уверены? Ведь ваша встреча состоялась почти три месяца назад.

Он указал на большое колесо с ковшами, скрип которого заглушал все звуки:

— Инспектор сказал, что труп Янпы был найден у основания элеватора.

Майзани вопросительно смотрела на Рикардо. Под гигантским зданием она казалась совсем маленькой.

— И что теперь?

— Я не знаю. Я больше ничего не знаю.

Она покачала головой, не сводя с него внимательного взгляда. Он повторил:

— «Их жадность заставила меня спрятать священный камень». — Потом тоном выше: — Если, как я предполагаю, на Янпу напали, он должен был защищаться. Несмотря на возраст, он не походил на человека, который спокойно даст себя ограбить.

Рикардо медленно, как дервиш, повернулся вокруг себя. Он ждал знамения. Сделал пару шагов вправо, влево, повернулся, зашагал к краю набережной, и его чуть не сбил какой-то рабочий.

Только тут он услышал дрожащий голос Майзани:

— Не старайтесь, сеньор Вакаресса.

Он мгновенно обернулся и увидел бледное лицо Адельмы. Она трясущейся рукой показывала на тачку, блестевшую между основанием элеватора и мотками проволоки и веревок.

Изумруд был там, еле заметный.

Рикардо приблизился. Он схватил его кончиками пальцев с осторожностью сапера.

14


В кафе «Тортони» яблоку негде было упасть, но им удалось найти столик, стоявший на небольшом отдалении.

Рикардо закурил свою вторую сигарету. Ему страстно хотелось проснуться, вырваться из этой тягостной атмосферы, но как проснуться, если бодрствуешь?

Майзани осторожно вертела в пальцах камушек. Опыт частенько увлекал ее к малоисследованным границам бессознательного, в сферы, где вдруг неправдоподобное становилось правдоподобным. Последний раз она столкнулась с таким же впечатляющим событием за несколько лет до этого, во время путешествия по Италии, на Капри. Стоя на понтоне, она грызла персик в ожидании прибытия лодки, которая должна была доставить ее в Неаполь. Задумавшись, Адельма случайно проглотила косточку, которая застряла глубоко в горле. Ужас! Она задыхалась, не хватало воздуха, она уже видела себя умирающей от удушья. В последующую секунду ее второе «я» как бы оторвалось от нее самой, она раздвоилась, без малейшего волнения наблюдая за отчаянными усилиями, которые та, другая половина, прикладывала, чтобы избавиться от инородного тела. Неподвижная, в одном шаге от своего собственного тела, она ясно видела разворачивающуюся сцену, слышала испуганные голоса, рассчитывала усилия мужчины, шлепавшего ее по спине. Наконец после наиболее сильного удара ее второму «я», за которым она наблюдала, удалось вытолкнуть косточку, и она воссоединилась с ним.

— Ну и как, — иронично произнес Рикардо, — происшедшее тоже будет вписано в великую книгу случая?

— Слово «случай» здесь не подходит. Я вам напомню, что, по мнению Юнга, то, что мы называем случайностью, может быть только видимым и осязаемым знаком события, запрограммированного нашим бессознательным чувством.

— Совпадение?

Она попыталась ответить с присущей ей скрупулезностью:

— Зачем все эти определения? Древние ограничивались тем, что спокойно воспринимали феномен, не стараясь найти ему рациональное объяснение. Они…

— Сейчас тысяча девятьсот тридцатый год.

— Вы не дали мне досказать. Древние видели в том, что мы называем совпадениями, подтверждение единства между физическим миром и миром мыслей. Индейцы, китайцы, совсем по-другому смотрят на жизнь. По мнению людей Запада, случайность выражается в повторении номеров на круге рулетки, в серии непредвиденных встреч, в числе на поверхности игральной кости, которое выпадает при многократном ее бросании.

Она прервалась, отдала ему изумруд и спросила:

— Вы когда-нибудь слышали об «Ицзин»? Он отрицательно покачал головой.

— «Ицзин» — прежде всего книга. Карл Юнг очень интересовался ею. Книга эта древняя, очень древняя. Более двух тысяч лет она является частью канонических китайских текстов. Ее называют «Книгой перемен». «И» обозначает хамелеона, который меняется, развивается, преобразуется. «Цзин» означает основу ткани, которая остается неизменной. Книга основывается на двух началах, называемых Инь и Ян. Инь — женское начало, Ян — мужское. Но «Ицзин» является также и пособием предсказателя, она позволяет человеку интересоваться своею судьбой. Я ознакомлю вас с методами, и вы сможете консультироваться с оракулом. Главное, что нужно помнить, — основатель этой системы понял, что, несмотря на видимость, Вселенная состоит из законов и величин. Однако эти понятия рассматриваются не как застывшие и автономные, но как взаимозависимые и вытекающие одно из другого. То, что произошло с вашим изумрудом, с вашим предчувствием, вписывается в эту взаимозависимость.

Рикардо настороженно взглянул на нее, собираясь возразить, но промолчал.

— Кажется, я вас не убедила.

— Все эти объяснения мне небезразличны, в них есть даже что-то ободряющее. Ни совпадение, ни случайность, а только взаимозависимость. Великолепно. Однако случается, после происшедшего я предчувствую другую возможность. — Дрожащим от напря-жения голосом он заявил: — Женщина действительно существовала.

— Вы говорите о персонаже ваших снов?

— Конечно. Вы, надеюсь, не забыли день, когда подсунули мне книгу по искусству с фотографией греческой фигурки. В этот день вы отбросили гипотезу о спрятанном воспоминании.

— Верно. Но не вижу связи с…

Он прервал ее, чтобы повторить, отчеканивая слова:

— Женщина действительно существовала.

— Вы осознаете, что подразумевает подобное утверждение?

— Несомненно.

Он быстро проговорил, словно произносимая фраза жгла ему грудь:

— Реинкарнация. Ренессанс. Жизнь до моей жизни. Я, должно быть, знал эту женщину.

— И вы приходите к такому выводу из-за изумруда…

— Это вас удивляет? — Немного.

Она наклонилась к нему:

— Послушайте меня. Я первая установила, что ваши кошмары, видения, предчувствия не входят в общую категорию. Так что не заблуждайтесь, не стройте иллюзий.

Он потряс камнем:

— Этот драгоценный камень может быть иллюзорным?

— На примере «Ицзина» я попыталась вам объяснить, что существует вселенское бессознательное. Я не могу дать вам математического доказательства, тем не менее это бессознательное существует. Ни одна из составляющих жизнь величин не является изолированной. Каждая частица Вселенной находится в постоянном взаимодействии. Это не материальная реальность, я убеждена, однако она достойна быть гипотезой о реинкарнации. Ограничиваться только материальной реальностью — значит лишать свое существование значительных богатств. Повторяю: старайтесь больше не думать по-западному. Для восточного мира вполне естественно то, что люди Запада называют сверхъестественным, сверхчеловеческим, необъяснимым и так далее.

— Для меня недоступно ваше отрицание. Вы даже на мгновение отказываетесь вообразить, что я мог быть прав. Вам хочется, чтобы я присоединился к вашим теориям, тогда как сами признаете, что они лишены материальности. В чем мое предчувствие менее допустимо, нежели восточная философия?

С обезоруживающим спокойствием она ответила:

— Я этого никогда не говорила. Если уж церковь, начиная с пятого века нашей эры, издала декрет о еретизме реинкарнации, то Востока это никак не касалось.

— Тогда почему вы отказываетесь придерживаться моего мнения?

— Потому что вы не должны довольствоваться одной интуицией! Интуиция не может быть рассматриваема как признак реальности реинкарнации.

— Вы упомянули о церкви. Почему она-то отбрасывает эту гипотезу?

— Потому что, отрицая реинкарнацию, церковь вводит в сознание людей нечто более страшное: понятие смерти. Смерти окончательной и бесповоротной. Такпоявился ад. Единственным спасением для грешников, имеющих только одну жизнь, дабы достичь святости, являлось лоно церкви и следование всем ее предписаниям и диктатам, сводящимся к словам: «Вне церкви нет спасения». Религия превращается в безраздельный инструмент власти. Если человека угрожают предать вечному проклятию, если его судьба заключена в рамки одной жизни, то смерть становится ужасным, самым исключительным неизбежным событием нашего существования. И однако…

— Однако?

— Все в окружающей нас природе говорит нам о возрождении. — Все так же спокойно она заключила: — Не писано ли, что Бог создал человека по своему подобию?

— Тогда чем могу я вас убедить, что знал ту женщину в другой жизни?

Она с подозрением посмотрела на него:

— Судя по всему, у вас уже есть идея.

— На первом сеансе я рассказал, что, со слов моей невесты, мне случалось говорить во сне на неизвестном языке. Мы с доктором Толедано решили, что это мог быть один из диалектов индейского племени зуньи. Вы помните?

— Я ничего не забываю, сеньор Вакаресса. У меня есть недостатки, но память у меня отличная.

— Толедано сказал мне, что существует прибор, который может записывать звуки. Я мог бы раздобыть один такой и пристроить его на ночь в изголовье.

— Вы это серьезно?

Он ответил вопросом на вопрос: — Будь вы на моем месте, что бы вы сделали, сеньора Майзани?


Увлеченные дискуссией, они не заметили присутствия Флоры. Стоя за витриной кафе, она смотрела на них с почти страдальческим выражением лица.


Найти такой прибор — задача не из легких; тем более что название его было неопределенным: назывался он по-разному. И все-таки с помощью родственника доктора Толедано удалось его найти. Он был собственностью некоего Рональде Денни, ирландского эмигранта, увлеченного записью и воспроизведением звуков. Этот просвещенный человек был убежден, что только новая технология изменит будущее мира. Сам он торговал случайными вещами в лавочке, расположенной в центре, на улице Демариа, недалеко от ботанического сада.

Там-то и нашел его Рикардо. Переступив порог, он наткнулся на хаотическое нагромождение самых немыслимых вещей. Десятки причудливых предметов валялись вповалку: лампы, кофеварки, стенные и напольные часы, морские карты, кресло-качалка — короче, старье на все вкусы.

Торговец вытянул шею над горкой старого картона и оглушил громовым голосом:

— Вы от доктора Толедано?

— Да, — ответил Рикардо.

— От меня ничего невозможно скрыть, — доверительно прорычал ирландец с видом, по которому можно было судить, что никто этого делать и не собирается. — Подходите, не бойтесь. Видите эту фарфоровую куклу? Она обойдется вам в десять тысяч песо, если вы ее разобьете. — Обтянутая пыльным капором, кукла была похожа на старую загримированную обезьяну.

— Подходите, смотрите, вы не пожалеете, что пришли сюда.

Кое-как протиснувшись, изгибаясь и нагибаясь, Рикардо добрался до торговца. Рыжие волосы, рыжая борода, хитрые глаза, лицо, обильно усеянное веснушками, могли принадлежать только ирландцу.

Не дожидаясь его, тот повернулся, приглашая посетителя за собой. Они оказались перед маленькой дверью с двумя солидными замками — можно подумать, что за ней ждали своего часа все сокровища, собранные когда-то Вест-Индской компанией. Освободившись от запоров, дверь открылась с призрачным скрипом.

Ирландец вошел первым.

— Любуйтесь, сеньор. Запомните эти диковины. Никогда вам уже не доведется так близко приблизиться к этим редчайшим предметам.

К стене было приставлено пианино, в зияющих недрах виднелись странные металлические рулоны. Шарманка. Фонограф. Назначение остального имущества Рикардо был не в состоянии определить. Его больше заинтересовала машина, воспроизводящая звуки.

— В начале было слово! — с пафосом воскликнул ирландец, положив руку на непонятный механизм. — Взгляните на это чудо!

— А что это? — заикаясь спросил Рикардо.

— Графофон! Единственный экземпляр. Ему дали жизнь в тысяча восемьсот восемьдесят пятом году два американских инженера, которые выдвинули гениальную идею надеть на цилиндр фонографа картонную манжету, покрытую воском.

Рикардо ничего не понимал в этой тарабарщине. Больше из вежливости, чем из интереса, он указал на педальное устройство от швейной машинки:

— Для чего это?

— Чтобы вращать круг. Довольно хитро придумано, вы не находите?

Рикардо выдавил неубедительное «да».

— Сеньор Денни, не перейти ли нам к причине моего визита?

Вместо ответа ирландец подсел к шарманке и завертел ручку, находившуюся сбоку. Комната тотчас наполнилась плаксивыми звуками польки.

— Еще один гениальный человек! Известно ли вам, что изобретатель ее, Барбари, вначале был обыкновенным столяром-краснодеревщиком из Модены?

— Я не знал этого. Доктор Толедано сказал мне…

— Да-да, я знаю. Вам нужен звукоуловитель. Он у меня есть. Пойдемте.

Они остановились перед любопытным устройством, собранным, казалось бы, из всякого хлама.

— Телеграфон! — гордо заявил ирландец. — Или уж, скорее, значительно усовершенствованный телеграфон. Он гораздо технологичнее устройства Пульсена и является настоящим революционным скачком по сравнению с фонографом Мартинвилля. При его разработке используется прохождение стальной проволоки по пластмассовой ленте. Шедевр!

— И… как он действует? Какова продолжительность записывания?

Ирландец почесал затылок.

— Скажем… несколько минут.

— Сколько? — вскричал ошеломленный Рикардо.

— Минут пять. Может, шесть.

— Пять минут! По всей видимости, сеньор, мне кажется, вы совсем не поняли, что мне нужно.

— Почему же, звукоулавливатель… А в чем дело? — Он показал на небольшой рупор, выходящий из угла устройства. — Что вы беспокоитесь? Вы приближаете рот в десяти сантиметрах от входного отверстия. Не дальше. Подойдите поближе. Я объясню вам принцип действия.

Вакаресса раздраженно замотал головой:

— Нет. Не стоит.

— Успокойтесь, это очень просто. Достаточно…

— Я сказал: нет. Бесполезно. Я не это искал.

— Теперь я вас не понимаю. Вам был нужен звукоулавливатель?

— Оставим это. Примите мои извинения за то, что оторвал вас от дела. Adios, сеньор.

Тот попытался удержать его за руку:

— Может, вас не устраивает цена…

— Нет.

Рикардо произнес это таким непоколебимым тоном, что ирландец быстро попятился.

— Ну что ж, — проблеял он. — Я вам не навязываю…

15


Необычно прозрачное небо отражалось в это утро на поверхности воды. Солнце запуталось в кустарниках, будоражащие запахи земли переполняли воздух. Весна окончательно обосновалась в парках Палермо.

Рикардо пригласил Флору посидеть прямо на траве лужайки.

— Я предпочитаю стоять. Если слова твои мне не понравятся, я всегда могу убежать.

Он никогда и не предполагал, что за столь короткий срок черты молодой женщины могли измениться до такой степени. Ее осунувшееся лицо выдавало внутреннее напряжение, о котором он ни разу не подозревал. Прошло-то всего полчаса с тех пор, как он предложил поговорить с ней в открытую. «В открытую? — с раздраженной улыбкой повторила она. — Когда кто-то из молодой пары начинает с таких слов, не жди ничего хорошего». Он предпочел увести ее сюда, в парк, наивно полагая, что на свежем воздухе неприятности менее заметны. Достаточно было взглянуть на ее опустившееся лицо, чтобы понять его заблуждение.

Он глубоко вздохнул. Хватит с него недомолвок.

«Вы пришлись мне по душе, а Флору я люблю больше всех на свете. Она мой ребенок. Моя дочка».

Слова, произнесенные двумя днями раньше Марсело де Мендосой, озадачили его и воздвигли между ним и Флорой непреодолимое препятствие.

— Ну, — нетерпеливо спросила она, скрестив на груди руки, — это так трудно?

Он решился:

— Я не могу жениться на тебе, Флора. Не надо… Лицо ее застыло.

— Ты сказал: «Не надо…» — спокойно повторила она. — Могу я знать смысл этого утверждения?

— Мы совершили бы огромную ошибку, в которой впоследствии раскаялись бы.

— Мы? Стало быть, ты влез в мою шкуру, в мои мысли? — Она окинула его печальным взглядом. — Нет, Рикардо. С моей стороны ошибки не будет, не будет и раскаяния. Ты все забыл? Я ведь люблю тебя. Знаю, ты считаешь эти слова пошлыми, но все-таки я люблю тебя. Я это знаю, потому что для меня радость сливаться с тобой, чувствовать, как ты входишь в меня, испытывать дикое желание зачать от тебя ребенка. Я почувствовала это желание, когда ты впервые соединился со мной. Возможно, это чересчур. Но это так. И еще — не посвящай меня в свое душевное состояние. Я не хочу ничего знать о нем, и никогда не хотела.

— Дело не в моем душевном состоянии. Просто я осознал некоторые истины, скрытые до сегодняшнего дня. Речь не идет только о нас двоих. Переменились мои взгляды на жизнь, видение мира. Я утратил свои ценности. Достоинства, приоритеты, желания, амбиции — все, чем я руководствовался, все это разлетелось вдребезги. Остался 9 ни на что не годный корпус от компаса. Я не испытываю никаких угрызений совести. Сожаление — может быть. И главное — я не могу продолжать обманывать.

— Ты никогда не говорил мне о любви. Следовательно, можешь не терзаться тем, что обманывал меня.

Однако именно ты захотел сделать меня своей женой, это было твое желание. Ты что, тогда обманывал?

— Нет. Временами я был искренен, только временами. Признаю, мои объяснения довольно путаные, и все же прошу меня понять. Дорогу мне проложили с самого рождения и воспитали так, чтобы я не терял ее из виду. Красивая дорога, конечно, вымощенная комфортом и беззаботностью, с бордюрами уверенности. Не моей уверенности, а той, что мне внушали. По сути, я слишком долго ходил в чужой одежде. Хотя она и была отлично сшита, мне уже тесно в ней.

Он помолчал, прежде чем продолжить:

— Я привязался к тебе, хотел, чтобы ты стала моей женой, хотел создать семью, иметь детей и все прочее. Однако этого недостаточно. Мне нужны объятия. Знаешь ли ты, почему я никогда не мог произнести слова «я тебя люблю»? Потому что мне и в самом деле непонятен их смысл. Потому что я всегда был уверен: произнесенные слова ослабляют чувства. Боясь недоразумений, я предпочитал молчать. Мне сказали однажды: «Когда любишь, рушится привычный мир, границы стираются». Сказал это не кто иной, как твой отец. Свои границы я приблизил к тебе, Флора, но не перешел их. И никогда не перейду.

Молодая женщина, обмякнув, села на траву. Выражение ее лица не изменилось, только глаза выдавали чувства. Глаза испуганного воробья.

— Я довольствовалась бы и тем, что ты мне дашь… — Помолчав, она устало спросила: — Да и чего жаловаться? Разве не я сама виновата? Надо было помалкивать. Скрывать беспокойство. Если бы я не рассказала о твоих кошмарах доктору Толедано, сегодня было бы все по-другому. Я запустила адскую машину, не подозревая, что паду ее жертвой. Как все это было необдуманно! — Тут же она призналась: — Надо же, я ревновала…

— Ревновала?

— Да. Знаю, это ребячество.

— Ревновала? Но к кому?

— Да к сеньоре Майзани.

Он с нежностью посмотрел на нее:

— Ты обезумела, любовь моя… Ты с ума сошла. Она передернула плечами:

— Возможно. Но разве я не влюблена? — Она с искренней опаской спросила: — Что с тобой будет?

— Не знаю. Еще не знаю.

— Будь осторожен. Я чувствую, ты попал под власть неизвестной силы. Куда она хочет тебя увлечь, к какой цели?

— Я убежден, что должен идти до конца. Однажды Горацио, гаучо с плантации, упрекнул меня: «Сразу видно, что вы еще ребенок. Вы думаете, что по жизни продвигаются как по дороге и что в какой-то момент надо остановиться и смириться, а не продолжать путь». Мне уже сорок лет. А я никогда не двигался.

Флора заметила с печальной улыбкой:

— Ненавижу психоанализ. Ненавижу сны. Ненавижу случайности. — Она сжала пальцами руку Рикардо и повторила: — Что с тобой будет?

— Мое будущее зависит от меня самого. Подумай лучше о своем. Ты держишь весь мир в своей ладошке. Я был бы в отчаянии, если бы из-за меня ты уронила его.

Мимолетная улыбка скользнула по ее губам.

— Ты что, забыл, что я прежде всего женщина? Мне двадцать семь лет, но инстинктивно я знаю много такого, что недоступно зрелым мужчинам. Мне не нужно встречаться с видениями, чтобы вывести кого-то из заблуждения. Не терзайся. Уйдя из этого парка, я умру, я пойду ко дну, я коснусь дна пропасти, за несколько ночей я постарею на тысячу лет, но рано или поздно я вынырну на поверхность.

Поддавшись импульсивному влечению, Рикардо привлек ее к себе и долго не отпускал, не в силах произнести ни слова.

— Забавно, — чуть слышно заметила Флора. — Я предпочла бы, чтобы у тебя появилась другая женщина. Я, по меньшей мере, могла бы бороться за тебя.

Он в замешательстве посмотрел на бывшую невесту.

— Да, — повторила она, — перед угрозой другой женщины мой инстинкт дал бы мне необходимое оружие. Если бы это была битва на равных, с соперницей из плоти и крови, с именем, то все кончилось бы победой или поражением. Тогда как здесь… Как бороться? Ты столкнул меня с армией теней, с врагом-невидимкой. С призраком.

Глухим голосом он возразил: — Ты слишком много мнишь о себе. Призрак…


Последующие недели были для Рикардо лишь медленной агонией с кратковременными ремиссиями и Долгими периодами подавленности. Вопреки предположениям, он совсем не ощущал чувства свободы после разрыва, а, наоборот, чувствовал себя надломленным, крайне истощенным, обескровленным. Ему уже ничего не хотелось, ничто не нравилось. Даже вино, которое он так любил, не доставляло наслаждения: сначала наступало смутное опьянение, потом — тошнота и омерзение. Плантации, завод и все остальное уже не имели значения. Впрочем, империя продолжала успешно крутиться и без него — служащие, набранные когда-то его отцом, были профессионалами. Иногда он говорил себе, что, кроме одного-двух людей, никого по-настоящему не интересовало, жив он или мертв. Теперь он убедился в этом. Но сейчас даже этих двух существ не было в помине. Куда бы он ни поворачивался, его глаза видели только пустоту. Он проводил в своем кресле целые часы, сидя неподвижно, с потушенным светом, словно ожидая визитера. У него была призрачная надежда, что Флора, может быть, вернется. Но этого не произошло. Значит, как она и обещала, она умирала. Много времени спустя от самого Марсело де Мендосы он узнал, что она уехала из Аргентины. В Европу? Северную Америку? Ближний Восток? Сам Марсело хранил это в тайне.


Не ходил он больше и к Адельме. Да и зачем? По сути говоря, их совместные поиски лишь приоткрывали двери, входя в которые он тотчас наталкивался на другие. Они поднимали вопросы, тянущие за собой новые, еще более мучительные. Как он и объяснил Флоре, все его жизненные ценности исчезли. Он теперь походил на одну из каравелл эпохи Колумба, которая, удалившись от берега, была предоставлена самой себе.

С выключенным телефоном, забаррикадировавшись в своей усадьбе в Палермо, он провел Новый год в одиночестве. В этот вечер, переворачиваясь с боку на бок в своей постели, тщетно пытаясь уснуть, он почему-то не мог избавиться от воспоминания об отвратительном Скрудже, с которым однажды сравнила его Флора. Он увидел, как у ножек кровати возникли все три страшилища, изображающие прошлое, настоящее и будущее, те самые, что мучили ночами скуповатого Диккенса.

— Кто же вы?

— Я дух прошедшего года.

— Давно прошедшего?

— Нет, вашего последнего года.

Он осмелился спросить, зачем здесь призрак.

— Для вашего счастья, — ответил тот. — И сразу добавил: — Или для вашего превращения.

Разговаривая, он протянул сильную руку, осторожно сжал ему кисть.

— Вставайте! Идите со мной!

По примеру мистера Скруджа, Рикардо силился закричать: «Ведите меня! Ведите меня! Ночь проходит быстро; сейчас для меня самое дорогое время, я знаю. Дух, веди меня!»

Увы, мольба его осталась без ответа. Его спальня, как и другие комнаты дома, была пуста.

— Прошу прощения, сеньор Вакаресса. Человек внизу настаивает, чтобы вы приняли его.

Рикардо раздраженно взглянул на мажордома.

— Мне известны ваши указания, — смущенно сказал тот, — но он приходит уже в десятый раз и стучится в дверь. Это Паскуаль Агуеро, ваш бывший шофер.

— Паскуаль? Что ему от меня надо?

— Не могу знать. Я ему много раз объяснял, что вы велели ни под каким предлогом вас не беспокоить, но он и знать ничего не хочет.

— Ладно. Пусть войдет.

Рикардо встал, быстро застегнул пуговицы рубашки и привел в порядок волосы.

Через несколько секунд в дверях появился Паскуаль. Сняв шляпу, он поколебался, прежде чем сделать шаг.

— Входите, — приободрил его Вакаресса. — Входите же.

— Не сердитесь на меня, сеньор. Но мне очень надо с вами поговорить.

— Усаживайтесь.

— Нет, сеньор. Я постою.

— Надеюсь, у вас нет проблем с новым хозяином?

— Никаких. Господин директор из очень приветливых людей, и мне хотелось бы выразить вам свою признательность. Вы были добры ко мне. От всего сердца благодарю вас.

— Ничего особенного я не сделал, лишь исправил ошибку. Увеличение зарплаты было оправданно. Кроме того, директор завода холодильников был ограничен в передвижении. Он вполне мог бы позволить себе машину, получая немало, но… — Он насмешливо закончил: — В нем сидел небольшой мистер Скрудж.

— Скрудж, сеньор?

— Ерунда. Скажите лучше, что вас Привело сюда. Шофер несколько раз провел ладонью по лысине, ища слова.

— Беспокоюсь я, — произнес он после долгого молчания. — Не сердитесь, но Буэнос-Айрес — большая деревня. Повсюду сплетни. Люди болтают что угодно. Я лично никогда не придавал значения слухам. Слухи — это огонь, который сжигает жизнь человека за время, нужное для произнесения одного слова. Так вот. Я доверяю своему брату Луису. От него я узнал, что уже несколько недель никто не видел вас, что вы расторгли помолвку, провели праздники здесь, один, что даже ни разу не были на плантациях.

— Все верно. Но нет причин для беспокойства.

— Знаю. У каждого есть право на свою жизнь. И упаси меня Боже от бестактности по отношению к вам! Но я хочу знать: вы не больны?

Рикардо отрицательно качнул головой. Сочувствие бывшего шофера вдруг показалось навязчивым. Паскуаль был близок с его отцом, но с Рикардо отношения были только профессионального порядка. Викарессе-младшему даже казалось, что этот человек не очень-то симпатизировал ему. Хулиано был по-прежнему на первом месте. Он был отцом для всех, хозяином.


Рикардо указал на бутылки, стоявшие на подставке из дерева дикой вишни:

— Выпьете чего-нибудь?

— Нет, сеньор. Благодарю.

Тон Паскуаля стал решительнее:

— Вы не можете больше продолжать вот так… Надо… От удивления Рикардо резко отшатнулся:

— Как?

— Прошу вас, сеньор Вакаресса, не перебивайте меня, мне и без того не легко. Человек вроде меня здесь… — Он перевел дыхание. — Когда я вас узнал, вам было лет двадцать с небольшим. Вы были молоды, очаровательны, но не очень выпячивались. Должно быть, не просто носить фамилию Вакаресса, еще труднее быть одновременно внуком Эмилио и сыном Хулиано. Если уж я и пришел побеседовать с вами, то из уважения к их памяти. Я видел, как вел дела ваш отец, я был свидетелем его взлета. Но больше, чем на свой успех, он очень рассчитывал на вас. Он вас любил.

Рикардо задумчиво наклонил голову, но промолчал. Шофер продолжал:

— Не вам, опытному человеку, говорить, что есть люди, живущие своим внутренним миром, и чувства эти им бесконечно больно высказывать. Я знаю, что говорю, — я и сам отношусь к таким людям. Жена и дети постоянно упрекают меня в этом. Могу подтвердить, что вы, сеньор Вакаресса, были для Хулиано центром Вселенной. В жизни вашего отца существовали только две страсти: вы и ваша мать.

Лицо Рикардо омрачилось. Паскуалю показалось, что сейчас последуют внушения. Опережая, он заторопился, делая умоляющие жесты:

— Нет, сеньор, прошу вас. Позвольте мне договорить. Мне и так плохо. А я не знаю, что с вами произошло. Я не хочу знать. Я лишь читаю на вашем лице, что на вас налетели все ветры Патагонии, они сломали вас. Вы должны взять себя в руки, найти силы в память ушедших Вакаресса. Никогда, ни за что ваш отец не встал бы на колени. Да я и не знаю, испытал ли он настоящие бури. Жизнь коротка, сеньор. Хоть это и банально так говорить, но это правда. Ваш возраст — возраст расцвета. Вы можете двигать горы, разрушить Кордильеры ударом мачете. Так станьте самим собой во имя любви к вашим родителям!

Почти повелительный тон Паскуаля вызвал короткую вспышку гнева Рикардо:

— Почему? По какому праву явился ты говорить мне подобное? Да, я знаю. В память моего отца, но еще…

— Верность. Вы были всем для Хулиано Вакарессы. Он же был всем для меня. Промолчав, я бы предал его.

— Понятно…

Комната неожиданно погрузилась в темноту.

Шофер опустил голову и теребил свою шляпу. Тонкая струйка пота сползала с его лысого черепа.

— Я могу уйти? — неуверенно спросил он.

— Да, Паскуаль. Идите.

Когда тот исчезал за дверью, Рикардо спохватился:

— Паскуаль! — Сеньор?

— Спасибо. Вы хороший человек…

Именно в этот вечер и дал о себе знать его последний сон.


Она сидела за небольшим столиком с круглой мраморной столешницей. На ней было платье из белого барежа, как и в тот день, когда он увидел ее в храме. Как и тогда, ее волосы были подобраны и уложены узлом на затылке. На столе стоял маленький стаканчик с непонятной белой жидкостью, лежала свернутая газета.

Рикардо приблизился. Увидев его, молодая женщина удивилась и смутилась. Он сел напротив нее. Она что-то быстро произнесла. И так же, как и в храме, залилась смехом, но в нем слышалась не насмешка, а только веселое удивление.

Отсмеявшись, она приняла серьезный вид и взяла газету. Развернув ее, незнакомка якобы углубилась в чтение. Название ежедневника крупными черными буквами виднелось на первой полосе. Алфавит не был латинским, но показался ему знакомым. Напрягшись, он прочитал заголовок, написанный по-гречески. Он звучал как «Эльфтерон Вима».


  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14