Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Дни и ночи

ModernLib.Net / Исторические детективы / Синуэ Жильбер / Дни и ночи - Чтение (Весь текст)
Автор: Синуэ Жильбер
Жанры: Исторические детективы,
Современная проза

 

 


Жильбер Синуэ

Дни и ночи

Небо затянулось облаками, теплая капля упала на мои губы, от земли поднимается парной запах. Снизу доносится нежный, чарующий голосок: «Приди… Приди… Приди…»

Никос Казантакис

1


Она лежит там, предлагая себя, изнемогая от страсти. Ее руки раскинуты.

Ноги ее расходятся, подобно волнам перед носом корабля.

Живот ее, однако, несовершенен: над лобком выделяется горизонтальный шрам.

Но именно этот неожиданный недостаток делает ее тело волнующим.

Голос ее приглушен:

— Заря моей жизни, взгляни на меня…

— Я рядом с тобой.

— Почему ты так нерешителен?

— Я боюсь.

— Боишься? Кого?

— Ты хорошо знаешь. Они подстерегают нас и не упустят добычу.

— Отбрось свои страхи! Что естественно, то не стыдно.

— Они ревнивы, ненасытны…

— Заря моей жизни, повторяю, не надо стыдиться того, что дозволено. Подойди же. Ближе. Пламя трепещет. Смотри, я открыта, туника моя выше груди. Любуйся своим сокровищем.

— Потерпи.

— Зачем? Я слышу тебя, а моя страсть и желание — глухи. Иди же. Войди в орошенный сад. Пожалей его!

— Любовь…

— Пожалей, не дай упасть в обморок! Ты — хозяин его. Тымой господин.

Поднимается ветер. Его порывы все сильнее. Видно, как он сбивает верхушки волн. Колышущиеся в сумерках фитильки канделябра освещают пурпурную тунику.

Вход в ее тело узок и тесен. Странно. Даже силой мне удается войти в него лишь наполовину.

— Почему вздыхаешь ты, возлюбленный? — Она моргает. Губы раздвигаются в невыразимой улыбке. Она стонет.Почему? Войди глубже, о свет моих глаз! Войди же!

Мольба идет из глубин ее тела.

Я вскрикиваю. Тело мое приподнимается в неистовстве.

Наконец-то! Плотина прорвана. Ничто больше не сможет нас остановить.

Я вошел в нее.

Горячая бездна обволакивает, всасывает меня.

Бурный поток, безмерность, вспышки звезд.

Молчаливое желание сменяется необузданностью. Погрузившись в нее, я приподнимаю ее бедра, чтобы полностью раствориться в ней.

— Ты права, любовь моя. Боги нам не помеха!

— Да, поступай как знаешь. Еще! Глубже! Сильнее! Не останавливайся. Войди целиком, смени положение. Моя жизнь — в тебе.

У подножия неподвижной скалы с грохотом разбивается волна. Но волна ли это?

— Ну же, еще, иначе я своей рукой усмирю жжение! Наслаждение на грани безумия, обжигающие объятия.

А может быть, это и есть адский огонь? Я уже не слышу ее. Неподвижность.Что такое?

— Слушай…

Глухой рокот поднимается откуда-то и топит наши слова в неистовом грохоте.

Комната равномерно раскачивается.

Статуэтка дрожит на столе. Вместо лица — правильный овал без глаз и рта. Только нос выделяется в центре лика.

От усилившейся вибрации качаются столы. Колебания сопровождаются шумом. Статуэтка падает, и одновременно обрушивается ночь, вдребезги разбивается фигурка на мраморном с прожилками полу.

— Боги…

— Молчи! Это неправда! Только не шевелись. Не выходи из…

Потолок над нами покрывается трещинами. Он вот-вот обрушится, погребая нас под собой. Я знаю, он станет нашей надгробной плитой.

Мы умрем. Мы будем замурованы заживо.

— НЕТ!


— Рикардо! Проснись! Умоляю тебя, проснись! Он очнулся, ужас еще сидел в нем. Пот заливал лицо, руки дрожали. Неуверенным движением он на ощупь нашел выключатель. Дрожащая рука опрокинула лампу, которая упала с глухим стуком. Он вздрогнул, словно загнанное животное.

— Успокойся, любимый, успокойся. Это всего-навсего кошмар. Он уже позади.

Женщина встала с кровати. В комнату проник свет. Стоя у двери, она смотрела на возлюбленного, будто видела его впервые. Бледная и полуодетая, она тоже задрожала. Он попытался справиться с прерывистым дыханием и с трудом выговорил:

— Чертовщина какая-то. Никогда у меня не было таких снов…

Мужчина замялся, подыскивая подходящее слово. Женщина подсказала:

— Таких правдоподобных?

— Да. Я там был. Я действительно там был.

— Где, скажи на милость? Что за сон ты видел? У тебя был ужасный вид.

Он не ответил и, пошатываясь, направился к двери.

Обычно у Рикардо Вакарессы была горделивая походка, отличная выправка. Он казался самоуверенным и даже наглым. Недаром близкие друзья из тех хвастунов и фанфаронов, что ошиваются в бедняцких кварталах города, прозвали его Красавчиком. Но в эти минуты, несмотря на свои сорок лет, Красавчик больше походил на растерявшегося мальчишку. Подойдя к молодой женщине, Рикардо рассеянно провел ладонью по ее щеке.

— Мне очень жаль, что я тебя разбудил.

— Куда ты идешь?

— Мне позарез нужно пропустить стаканчик.

В салоне она молча смотрела, как Вакаресса заказывал вино. Его делали из мясистого винограда, который сморщило солнце на винограднике в Сан-Хуане, в долине Ла-Риоха. Усевшись в кресло в стиле Людовика XIV, соответствующее всей стильной мебели заведения, он поднес стакан к губам.

— Расскажи мне свой сон, Рикардо.

— Абсурд, да и только. Кажется, я собирался с кем-то заниматься любовью.

— Со мной…

— С другой женщиной…

— Уже? А ведь мы только что помолвлены! Ну и начало. Все-таки расскажи.

— Все как-то смутно. Какая-то голая женщина. Всевозрастающее напряжение. Чувство тоски. Непонятные фразы о страхе, о богах…

— О Боге?

— О богах.

— Мой жених чуть было не стал язычником? Он усмехнулся:

— А разве я не язычник?

— И это все?

— Был еще ужасный шум, такой же оглушающий, как на водопаде Игуасу, — казалось, мир рушился. Потом все завертелось. Я был уверен, что сейчас умру, что меня сотрут в порошок.

Далекие голоса поднимались от Рио-де-ла-Плата. Ни малейшего ветерка не проникало через широко открытую застекленную дверь, выходившую в сад поместья. Никогда еще в Буэнос-Айресе не было так душно и влажно. Такая тяжелая и давящая влажность может убить, если не поостеречься.

Женщина нервно потянулась за пачкой сигарет, лежавшей на низеньком столике. Закурив, она выпустила дымок и долго наблюдала за голубоватыми завитками, а потом тихо сказала:

— Как бы то ни было, но ты меня ужасно напугал.

— Я сожалею. Ведь ты знаешь, что такое кошмар… тут просто не владеешь собой…

— Дело не в кошмаре, Рикардо, а в твоем голосе.

— Мой голос?

— Ты кричал, но крик был не твой.

— А чей же?

— Кричал-то ты, но чужим голосом.

— Забавно.

— Забавно? Я до смерти перепугалась!

— Может, во мне пробудился чревовещатель?

— Рикардо! Перестань! Я не шучу. Серьезность тона озадачила его.

— Да успокойся ты. А что я говорил?

— Трудно повторить… Какие-то бессвязные слова… Непонятные… Уверена в одном: говорил ты не на испанском. Это было скорее что-то похожее на диалект. Ничего вразумительного во всяком случае.

Рикардо Вакаресса встал с кресла и подошел к распахнутой двери. Он был мокрый от пота. Духота неимоверная. Казалось, задыхаются даже гибискусы и глицинии. Он взглянул на свое любимое дерево-талисман — восхитительную араукарию. Все считали, что он сошел с ума, когда за большие деньги — несколько тысяч песо— велел выкопать ее из земли Патагонии и пересадить сюда. Все как один утверждали, что несчастное хвойное дерево не приживется на новом месте. Сегодня же араукария и не думала погибать, за три года она вымахала до пятнадцати метров. Вероятно, это окончательно убедило Рикардо в том, что деньги, оставленные ему отцом в наследство, дают удивительную власть.

Он машинально провел ладонью по лбу, размышляя, есть ли еще силы у заполоненной реки течь там, в лимане.

Вообще-то лучше бы уехать на несколько дней в свой дом на берегу океана, в Мар-дель-Плата, подальше от угнетающей влажной духоты и скуки. Увы, невозможно. Предстоят деловые встречи. В перспективе — подписание выгодной сделки. Пятьсот тысяч долларов обломится ему, если все пройдет как задумано. А все так и должно пройти. В конце концов, когда, в какой момент жизни удача изменила ему? Он всегда был везунчиком. Интересно, почему древние представляли фортуну в виде женщины с повязкой на глазах и с рогом изобилия в руке? Удача не должна быть слепой, раз уж она пристрастна и отдается добровольно. Почти безотчетно он прошептал:


Vinieron de Italia, tenian veinte anos

Con un bagayito por toda fortuna…


В продолжении говорилось о кучке эмигрантов, уехавших из Италии в Аргентину в двадцатилетнем возрасте. Они не уставали повторять: «Hacerse America» 1. Разве не обещали им, что на этом континенте полно золота? Не поэтому ли они окрестили одну из своих рек Рио-де-ла-Плата — река Богатства? Вместо денег большинство из этих пионеров нашли нищету и одиночество. День за днем их надежды увязали в голой земле, без деревца, без камушка, в пампасах. Эту страну действительно ожидало прекрасное будущее, недра ее оказались чрезвычайно богатыми, но все это будет позже. Пионерам не повезло только потому, что они оказались первыми. Но в любом случае эта песня была не о Рикардо, и если уж ему случалось напевать ее, то больше для того, чтобы отвести рок.

— Ты поешь?

— Извини, я задумался.

Женщина нервным жестом раздавила сигарету в первой попавшейся пепельнице.

— По всей видимости, тебя, кажется, не очень-то тронуло то, что я только что сказала.

Сразу он не ответил. Ему вспомнилось, что этот самый кошмар его преследовал уже несколько ночей. Поневоле вообразишь себе бог знает какую болезнь!

Рикардо небрежно махнул рукой:

— Послушай, Флора, не будем говорить об этом. Я уже все забыл.

— Ты считаешь, что говорить на незнакомом языке голосом неизвестного человека вполне нормально? — Она в раздражении возвела глаза к небу. — Какое-то безумство!

— Согласен. Может, я и бормотал что-то такое. Но многие люди ворчат во сне, невнятно говорят, несут околесицу…

— Не своим голосом? Голосом… — Флора помешкала, прежде чем продолжить: — Замогильным, загробным!

— Замогильным!.. Миленькая, тебе не кажется, что ты немножко преувеличиваешь?

Вакаресса потянул ее за рукав в спальню:

— Пошли. Еще нет и пяти. А мне надо бы немного поспать перед дорогой.

— Ты уезжаешь?

— У меня важная встреча. Намечается неплохое дельце.

— Когда вернешься?

— Дней через четыре-пять.

— Но мы приглашены на ужин к Женаро на завтра.

— Очень жаль. Придется пойти без меня.

— Рикардо, любимый, нехорошо так поступать. Ведь это уже не первый раз…

Приблизившись, он нежно обнял ее:

— Не сердись. Дело-то важное. И скрылся в спальне.

Оставшись одна, Флора прилегла на канапе с узорчатыми подушками.

Какого черта продолжала она ходить к этому мужчине? Она, Мендоса! Подумать только, она отдала ему девственность и согласилась выйти замуж! Она была молода — всего-то двадцать семь — и красива. Стоило посмотреть, как мужчины глазели, когда она проходила мимо. Да и богата она была, не беднее Рикардо. Кроме того, никто больше не мог похвастаться таким происхождением: среди ее предков был известный Педро Мендоса, основатель Сент-Мари-дю-Бон-Эр, Буэнос-Айреса. Произошло это, правда, в XVI веке, а сейчас шел 1930 год. Но какое это имеет значение! В Аргентине не было человека, который не слышал бы, кто такой Педро Мендоса.

Откуда же такая страсть? С его стороны были только мимолетные знаки внимания. Хуже того, он ни разу не сказал ей: «Я тебя люблю», даже в разгар любовных игр. Она знала его почти год, но никак не могла определить: то ли у Рикардо Вакарессы совсем отсутствовали эмоции, то ли какой-то страх начисто парализовал его чувства. Единственное, что его интересовало, — это пастбища, размеров которых он и сам не представлял. Кроме лошадей, его увлекал разве что конный баскетбол — глупая забава, которую Флора ненавидела. Как можно восхищаться всадниками, до кровавого пота старающимися загнать кожаный мяч в железное кольцо, укрепленное на столбе? Подумать только, первоначально мячом служила несчастная утка! Вот глупость!

Флора коснулась пальцем щеки. Углубившись в свои мысли, она и не заметила выплывавшие из глаз слезинки.

2


Буэнос-Айрес — не город, Аргентина — не страна. Это два корабля, посаженные на мель. На их палубах процветает, рождается, живет, поет и умирает половина планеты.

Такие мысли приходили к Рикардо всегда, когда он ехал по дороге, пересекавшей столицу и уводившей в пампу, к югу от Санта-Розы.

По примеру его деда, Эмилио Вакарессы, прибывшего в эти края восемьдесят лет назад, сотни тысяч эмигрантов решили ловить удачу здесь, между сьеррой и лиманом.

Разбушевавшаяся волна, отделившаяся галактика, разбитая мозаика… не подобрать слов для определения неистового нрава этих людей, вознамерившихся создать новый мир. Итальянцы, конечно, ну и испанцы, французы, поляки, англичане, ливанцы, немцы, сирийцы привезли в повозках свой говор, смешение акцентов, где звучало греческое «о», славянское «из», восточное «кха». В их повозках звучали национальные мелодии и песни: негритянские ритмы, венские вальсы и польки. Какими шумными были разгульные ночи в борделях, на непросыхающих ложах нищих кварталов и в трущобах Ла-Бока! Дикие смешанные свадьбы породили чудесных крепышей-бастардов. Во всеобщем веселье их окрестили африканским именем «тамбо». Позднее, когда они облагородились и узаконились, перед ними стали заискивать и из лести называть их «танго».

Еще и сегодня, в начале сентября 1930 года, трое жителей из четырех имели европейские корни. «В конечном счете, — как любил повторять покойный отец Рикардо, — кто мы, как не итальянцы, живущие во французском доме и называющие себя англичанами?» Но время терпеливо уравнивало всех, и эта шутка перестала быть актуальной. «Портено», как называли здесь жителя побережья, все реже и реже вглядывался в океан, меланхолия и ностальгия испарялись: он твердо знал, что это его родная страна. Именно эта, и никакая другая.

Этим утром, как и каждый день, начиная с 1596 года, Буэнос-Айрес, томившийся на берегах Параны, поворачивался спиной к пампе, чтобы посмотреться в лиман, о котором говорили, что он львиного цвета, и позабыть о грязи, лежащей на берегах реки.

Луис Агуеро, молодой шофер-негр, недавно нанятый Рикардо, бросил взгляд в зеркало заднего вида, свернул направо и выехал на авениду Майо. Сразу же показались роскошные здания в османском стиле. Таков был весь Буэнос-Айрес: французский квартал впритык к домам выходцев с Огненной Земли.

Когда впереди показалось кафе «Тортони», Рикардо дотронулся до плеча Агуеро:

— Остановитесь на минутку, Луис. Неплохо бы… — Он не закончил фразы. — Нет. Пожалуй, рановато. Еще не открыли террасу. Жаль. Кофе мне сейчас не повредил бы.

— Мы остановимся по дороге.

— Конечно, но не раньше чем через сотню километров. — Устроившись поудобнее на заднем сиденье, он продолжил разговор: — Сразу видно, что вам впервые приходится ехать так далеко. Да, ваш брат устроился на работу?

— Пока нет, увы.

— Я предупреждал его. Но он все же уволился. Не очень-то умно. Паскуаль был шофером моего отца, мог бы стать и моим. Он, наверное, считал, что его не ценят, что он заслуживает большего. Я прав?

Агуеро, похоже, смутился:

— Я… я и вправду не знаю, почему он уехал.

— Ладно, ладно. Не увиливайте. Как это неразумно! Уехать куда глаза глядят в пятьдесят пять лет, с женой и тремя детишками! Ах ты, Господи! Когда только люди поймут, что нельзя требовать больше, чем заслуживаешь? Если бы я уступил в одном, то должен был уступить и в тысяче других вещей.

Луис откашлялся и решил промолчать.

— Триста сорок километров, — вздохнул Рикардо. — Точнее, триста сорок семь до пампы.

— Совсем мало, сеньор Вакаресса. В таком автомобиле вы не почувствуете усталости.

— Вы еще не знаете, что мне незнакома усталость: обычно в дороге я сплю.

Машина мчалась к юго-западу, уклоняясь от Атлантического побережья.

«Заря моей жизни, повторяю: что естественно, то не стыдно».

Ну и любопытный же этот сон, врывавшийся время от времени в его ночи на протяжении почти двух месяцев! В первый раз это произошло в поместье, на пастбище. В тот день, едва прибыв на место, он ощутил тоску, а вечером пришел кошмар.

«Не в кошмаре дело, Рикардо, а в твоем голосе».

Флора, конечно же, преувеличивала. Лучше не думать об этом. Разве не говорят, что сон — это выдумка?

Он наугад вытащил газету из пачки, лежащей на сиденье, рассеянно пробежал ее. Она была посвящена перевороту, устроенному неделей раньше высшими офицерами под руководством генерала Урибуру. После четырнадцати лет правления был смещен только что переизбранный народом президент Иполито Иригойен. Его противники считали, что он совершил ошибку, не обрушившись на крупных собственников: недопустимо, чтобы все капиталы сосредоточились в одних руках. Как будто, пощипав богатых, можно обогатить бедных! Чушь! Менять правительство, когда будущее такое ненадежное! Крах на Уолл-стрит в прошлом году глубоко потряс мировую экономику. За банкротством банков последовали закрытия предприятий, безработица охватила всех, мир катился черт знает куда. Верно одно: военные не удержатся у власти. Едва победив, армия заваливается спать, и только смерть ее разбудит. Это ясно всем. Но в общем-то все это не так уж важно: радикалы, социалисты, деспоты или демократы — любое правительство хорошо, лишь бы не затрагивалась империя Вакаресса.

Голос Луиса оторвал его от газеты:

— Вы не поверите, но всю жизнь я мечтал водить машину вроде этой.

— Значит, вы не из тех парней, которые сходят с ума по «десенбергам», «кадиллакам» и другим американским игрушкам?

— Ах, сеньор! Ни в коем случае. Я считаю, что ничто в мире не сравнится с «панхард-левассором». С вашим особенно. Какой кузов! Шесть цилиндров. Чистейший бриллиант… Тормоза гидравлические, подвесной амортизатор и…

— Довольно, Луис. Я в этом не разбираюсь. Я купил ее главным образом по настоянию матушки. Она представить себе не могла, что может сесть в машину не французского производства.

— Почему?

— Она была француженкой.

— Вы, значит, говорите по-французски, сеньор?

— Хуже, чем по-испански.

— А ваш отец?

— Он сын итальянского эмигранта. Но тоже без ума от Франции. А вы, Луис, откуда родом?

Молодой человек удивился:

— Вы не догадываетесь? Даже по цвету моей кожи?

— Африканец? Потомок рабов?

— Совершенно верно. Мои предки прибыли из Африки двести лет назад, привезли их испанцы. Удовольствия было мало от такого путешествия. Вам трудно представить это, сеньор. Похоже, смерть ничто по сравнению со страданиями тех людей. Высадив в Перу, их, как скотину, погнали пешком через северные области Чили. Вдумайтесь только: сто лет назад мои соотечественники составляли больше тридцати процентов населения Аргентины! Сегодня же есть только один афроаргентинец в этой стране… — Он гордо ударил себя в грудь: — Я! Впрочем, еще мой брат Паскуаль. Я часто спрашивал себя, как могла исчезнуть с земли целая раса…

— Извините, Луис. Мне хочется вздремнуть. По идее километров через шестьдесят вам встретится трактир. Тогда разбудите меня.

Рикардо как мог вытянулся на кожаном сиденье и закрыл глаза. Через минуту он уже похрапывал.

Пейзаж в окне автомобиля менялся поминутно: он был то охряным, то зеленым, то виднелись небо и золотисто-коричневые холмы. Временами появлялся шпиль церкви, отдававший лазурью в тени омбу — дерева, прозванного последним из могикан. Оно одно способно выжить в пампе по той простой причине, что саранча непонятно почему отказывалась пробовать его. А все остальное — листья деревьев, люцерна, посевы — было безжалостно сожрано. Омбу, должно быть, допотопный монстр, уцелевший динозавр, лапы-корни которого уходят глубоко в землю, качая оттуда сок, придающий дереву окаменелость. И в самом деле, выжило оно потому, что ни на что не годилось, его не брал даже огонь.

Подальше раскинулись табачные плантации; широкие листья табака почти поглощали ослепительный свет. А еще дальше — темная масса. Деревня? Стога сена? Масса шевелилась, границы ее менялись по мере приближения. И вскоре масса оказалась огромным стадом быков, черной полосой выделявшимся на бледном горизонте. Быки двигались неизвестно куда — на самый край света, затерявшись в огромном пространстве.

Через четверть часа Агуеро проговорил:

— Сеньор Вакаресса, думаю, это тот самый трактир.

Рикардо приник к боковому стеклу. На краю дороги выделялось небольшое кирпичное строение. На вывеске, проржавевшей от сырости, можно было разобрать надпись от руки: «Флорида».

— Прекрасно, остановись.

В шуршании гравия «панхард» затормозил у входа в здание. Луис поспешил выскочить, чтобы открыть заднюю дверцу, но Рикардо уже вылез из машины. Он расправил складки пиджака, ловко поправил узел галстука.

— Ждите меня. Я не задержусь.

Трактир оказался почти пустым, но накурено в нем было здорово. Рикардо известно было это местечко, поскольку он всегда останавливался здесь. В зале стояло несколько деревенских столов с червоточинами, стены окрашены известью, висела и картина, предположительно изображающая пейзаж Санта-Розы.


Три посетителя в длинных блузах с сигарами во рту о чем-то спорили; на них посматривал, небрежно привалясь к стойке, хозяин. Клубы табачного дыма медленно поднимались к горящему фитилю лампы над их головами, лениво кружились, потом струйкой улетали в раскрытую дверь. Четвертый посетитель сидел. На вид он был старше всех. Обветренное красноватое лицо, прямые волосы выдавали в нем индейца.

Рикардо подошел к стойке:

— Кофе, пожалуйста.

При этом он сделал быстрое и резкое движение рукой, что на языке жестов означало «кофе нуазетт».

— Вам не повезло. Кофеварка вот уже два дня как сломалась. Есть только парагвайский чай мате.

Рикардо выругался.

— Ладно, за неимением лучшего…

Он прошел к угловому столику, сел, закурил сигарету и предался своим мыслям. В первую очередь, конечно же, перед ним встало лицо Флоры. Нежная Флора. А ведь он иногда был несправедлив к ней. Она любила его. Она страстно его любила. Почему же что-то у них не ладилось? Любовное неравновесие, наверное? Может, и тут проявляется древний миф о супругах, где один чаще всего любит сильнее?

Любопытно, что всегда, думая об этой женщине, он представлял ее только одетой, настолько болезненной была ее стыдливость, настолько пугало ее все относящееся к сексу. И вместе с тем секс ей нравился: женщина-лакомка по природе своей грешница. Рикардо хорошо понимал, что они несовместимы. А это, согласно его парадоксальной теории, является залогом успешного брака. Он давно уже пришел к убеждению, что супружеские пары распадаются только от скуки. А скука появляется, когда люди пытаются приспособиться друг к другу. Что может быть гибельнее жизни с женщиной, которая всегда со всем согласна и полностью разделяет интересы мужа? Всю жизнь он убегал от подобных дам, которые, посчитав, что соблазнили его, нашептывали после любви, как много у них общего. Они ничего не знали о ликовании, когда открываешь новый мир, и о волнении, вызванном удивлением. Да, это мог быть идеальный брак. Флора подарила бы ему двух красивых детей, желательно, чтобы один из них был мальчик. Да и чего большего может желать сорокалетний мужчина, у которого уже есть все?


— Ваш травяной мате, сеньор.

Хозяин поставил на стол небольшую бутылочную тыкву с соломинкой, наполненную настойкой темно-зеленого цвета.

Рикардо затянулся сигаретой, прежде чем поднести соломинку к губам. Ему нравился этот вкус горького чая, смешанного с табачным дымом. Бог знает почему он напоминал ему поцелуи Флоры.

По залу поплыла мелодия флейты. Пронзительная, чарующая, с налетом меланхолии. Мелодия, словно поток чистой воды, омывала тишину. Рикардо поискал глазами музыканта. Это мог быть только старый индеец, виденный минутой раньше. Углубившись в себя, безразличный ко всему, положив локти на стол, играл именно он. К какому раздробленному племени он принадлежал? Чаруа? Гарани? Что он делал здесь, вдали от высокогорных плато?

Он отвернулся, продолжая потягивать свой мате. Было что-то трогательное в этой мелодии, как в рыданиях ребенка. Звуки ее еще некоторое время очищали атмосферу, потом наступила тишина.

— Как тебя зовут, друг? Мое имя — Янпа. Рикардо вздрогнул от неожиданности. Как к нему мог подойти индеец?

— Ты не обязан мне отвечать. Имена преходящи. Мы можем менять их по своему усмотрению. Я же — Янпа. Я из племени техуельчей.

Рикардо немного пришел в себя. Еще один тронутый, один из тех бедняков, который за разговорами выудит из него несколько песо.

— Ты думаешь, что я свихнувшийся старик, не так ли? Ты, может быть, даже принимаешь меня за хейоку? Кто знает? Может, я и такой.

— Я не знаю, что такое хейока, — проворчал Рикардо.

— У моих братьев, которые живут на равнинах, там, далеко на севере, хейока — это человек, делающий все наперекор другим. Он садится на лошадь головой к хвосту, прощается, когда надо здороваться, говорит: «Я сейчас испачкаюсь», — вместо того чтобы сказать: «Я сейчас умоюсь». У него тысячи других причуд. Над ним смеются, он делает все, чтобы над ним смеялись, но, поверь мне, племя тоскует без такого хейоки. Если бы у техуельчей были подобные типы, они легче переносили бы несправедливость.

Рикардо сунул руку в карман и вытащил пригоршню песо.

— Нет! Друг! Не делай этого.

Тон был таким неожиданным, что рука замерла в воздухе. Рикардо раздраженно бросил монеты на стол и собрался встать.

— Погоди!

Бугорчатая рука индейца с удивительной силой схватила его за локоть; рука была шершавая и твердая, как высушенная глина.

— Погоди. Ответь мне. Я должен знать. Это очень важно. Ты уже совершил Великое Путешествие?

— О чем ты говоришь?

— Ну и глупец же я! Ведь ты живешь в городе. А душа давно не говорит с людьми из городов.

— Разумеется, — сказал Рикардо, пытаясь подавить нетерпение. — А сейчас мне нужно уйти. Меня ждет длинная дорога.

Индеец тихо покачал головой, в уголках его губ затаилась загадочная улыбка.

— Твоя дорога действительно будет длинной.

— Да отпусти же меня!

— Не бойся. Я не сделаю тебе плохого. — Он наклонился к уху Вакарессы: — Ты принадлежишь к избранным. Ты обладаешь властью.

Было что-то ненормальное в силе, с которой индеец сжимал его локоть.

— Ты — шаман, шаман. Я сразу это увидел. Как только ты вошел…

Хозяин крикнул из-за стойки:

— Эй, там! В чем дело? Этот старый дурак пристает к вам?

Не обращая на него внимания, индеец снова зашептал:

— Ты шаман, только еще не знаешь этого. Лишь тебе предстоит пройти в дверь круга.

— Я это запомню. Может, теперь отпустишь меня?

Янпа снисходительно разжал свои тиски.

Рикардо гневно взглянул на него и поспешил к выходу. Переступая порог, он услышал за спиной скрипучий голос индейца:

— Что бы ты ни делал, помни: сон — разум одного. Действительность — безумие всех!

3


— Вы опасный делец, Вакаресса. Я благодарю небо за то, что не каждый день имею дело с плантаторами вашей закалки.

Рикардо во второй раз налил вина в стакан своего собеседника, прежде чем поправить его:

— Вы ошибаетесь, Джон. В сделке, которую только что заключили, мы оба выигрываем. Вы американец и должны знать, что американца, к тому же техасца, не проведешь.

Джон зашелся в хохоте, да так, что у него затряслось брюхо.

— Ах! Вы еще опаснее, чем я думал. Знаете почему? В вас есть шарм, Рикардо Вакаресса, разрушительный шарм. Мы в таких случаях говорим: «You're so magnetic!» 2

Рикардо стряхнул пепел с сигары.

— Принимаю комплимент. И все-таки замечу, что магнит притягивает только железо, и основательно. Вроде вас, мой дорогой Джон.

Американец приложил к глазам ладонь козырьком, защищаясь от красноватого света заходящего солнца.

— У вас прекрасное имение, Рикардо. Но клянусь, в Техасе ранчо так велики, что по размерам поспорят с любым здешним поместьем. Однако в ваших есть не только пространство. — Он прищелкнул пальцами. — Есть здесь, не знаю как сказать… нечто волшебное, магическое. — Он ткнул указательным пальцем в Рикардо: — Если когда-нибудь решите продать его, не забудьте, что я покупатель. Вы мне это обещали!

— Не сердитесь. Но это все равно что пообещать первого броненосца, который родится от телки. Никогда я не расстанусь с этой собственностью. Она принадлежала моему деду, потом — отцу. Это память о них.

— Понимаю. Однако позвольте напомнить, что ваша мать скончалась, вы не женаты, детей у вас нет. Пока еще нет. Наследовать это поместье некому. В таком случае…

— Здорово у вас получается! Вы, стало быть, считаете меня увядшим стариком на последнем издыхании? К вашему разочарованию, у меня будет не один ребенок, а целая куча. Опять же, не желая обидеть вас, напомню, что я лет на двадцать моложе вас.

— Знаю, знаю, дружочек. Скорее всего я уйду в мир иной раньше вас. И тем не менее я упрям: не забудьте о вашем обещании. — Не отводя взгляда от пейзажа, американец бросил: — Вы никогда не говорили, как вашему деду, Эмилио, кажется, удалось сколотить такое значительное состояние. По правде говоря, меня поражает не столько оно само, сколько быстрота, с которой оно создалось. Я лично начал все с пустыми карманами, и мне хорошо известно, что значит пробивать себе дорогу, особенно в Техасе. Как вы изволили заметить, мне скоро стукнет шестьдесят. Мне потребовалось сорок лет, чтобы обрести то, что я имею. А ваш дедушка…

— Объяснение очень простое: пот, упорство, честолюбие и не в малой степени везение. У везения деда было имя: Теллье, Шарль Теллье.

— Меценат?

Солнечный шар еще чуточку скользнул за горизонт, и равнина незаметно темнела. Скоро ночь накроет ее и из Техаса будут раздаваться лишь сдавленное мычание быков, ржание да редкий стук копыт.

— Все началось примерно в середине шестидесятых годов девятнадцатого века. Объявление в не помню какой итальянской газетенке гласило, что производится набор землекопов в Аргентину на строительство железной дороги за десять песо в день, еду и жилье. Немалые деньги для молодого бедняка из Абруцци, оставшегося без отца. По примеру тысяч молодых итальянцев он, не раздумывая, решил покинуть свою родину, где жил в нищете, и завоевать Эльдорадо. В то время Аргентина была достойна так называться. Это была новая страна, раз в десять больше Италии, и надежд, стало быть, там было столько же. Эмилио, которому едва исполнилось двадцать, сломя голову бросился строить новую жизнь. Очень быстро ему осточертело копать землю, и он стал пробовать себя в разных делах, но и это был далеко не сахар. Однажды, когда он работал на полях в окрестностях Буэнос-Айреса, точнее, в Асуле, ему в голову пришла идея построить водяную мельницу. Так в стране появилась первая водяная мукомолка. Вы, конечно, представляете себе ее производительность и выигрыш во времени. Очень быстро фермеры этого края повезли к нему мешки с зерном и… свои песо. Потом появилась вторая мукомолка, а за ней и третья. Через пять лет он выгодно продал их и решил заняться разведением крупного рогатого скота, проявив при этом дар предвидения. Он, вероятно, первый осознал, какое богатство может принести пампа. Американец приподнял шляпу.

— Браво! Если учесть, что в ту эпоху люди считали, что рыночная стоимость мяса равна нулю!

— Куда уж там! Лошади и быки, которых забросили первые поселенцы, разочарованные тем, что не нашли золота, легко дали потомство, и через пару сотен лет появились гигантские стада, на которые ни у кого не было никаких прав собственности. Кроме того, спрос был явно ниже предложения: быки в основном ценились за их жир и шкуру.

— Что ж, это уже два экспортных продукта… А мясо? Рикардо продолжил:

— Вы попали в самую точку. Правда, я забыл упомянуть об одной немаловажной детали. Мой дед был влюблен во Францию. Причины я не знаю, но слово «Франция» постоянно было у него на устах. Всю жизнь он прививал своим близким эту любовь, и вполне естественно, что он привлек к своим планам француза, построившего ему дом в парижском духе. Француза звали Жюль Дормаль, он был известным архитектором, коренным парижанином. Отель-то построил он.

— Чудесный отель. Но я все еще не вижу связи между его страстью и успехом.

— Я к этому подхожу. Дедушка никогда не упускал случая пообщаться с французскими эмигрантами, к какому бы слою общества они ни принадлежали. От одного из знакомых он и услышал о некоем Шарле Теллье, блестящем инженере родом из Амьена, родственнике барона Осомана.

Американец восхищенно присвистнул.

— Барон?

— Разумеется. Настоящий дворянин. Такие существовали, да и сейчас существуют во Франции и в старинных монархических кругах Старого Света. По совету Осомана Теллье занялся изучением и практическим использованием промышленно вырабатываемого холода с целью получения искусственного пищевого льда. Он изобрел различные приборы, создал, в частности, холодильную компрессорную установку, которая позволяла без всякого риска консервировать портящиеся продукты питания. Дед сразу сообразил, какую выгоду можно извлечь из подобного открытия. Неудивительно, что он сел на первый же пакетбот, отправлявшийся в Гавр, только для того, чтобы встретиться с французским инженером.

— Свалился ему как снег на голову!

— Не знаю всех деталей этого дела. Скажу только, что через несколько лет Эмилио самолично финансировал рейс из Руана в Буэнос-Айрес судна с символическим названием «Рефрижератор». На борт Теллье погрузил тонну свежего мяса, поместив его в камеры, охлажденные до нуля градусов. Двадцатью днями позже мясо прибыло в порт назначения превосходно сохранившимся. Но вкус его оставлял желать лучшего. Нимало не разочарованный первой неудачей, дед продолжил разработку нового способа хранения и привлек к работам еще одного французского инженера, некоего Фердинанда Kappe. Вложил он деньги и в новый пароход «Парагвай», показавший отличные результаты. В этот раз благодаря новой системе мясо уже хранилось не при нуле, а при минус тридцати. Успех превзошел все ожидания. В этот день родилось предприятие «Карре, Вакаресса и компания». Немедленно приступили к строительству целого флота кораблей-холодильников. Ну, о последствиях вы догадываетесь…


— Дождь долларов!

— Знаете, как у нас говорят? «Мир создал Бог, а Аргентину — люди». Хотя это и преувеличение, но небезосновательное. Не Богу пришло в голову перевезти через моря и океаны голландскую корову, чтобы скрестить ее с аргентинским быком. И тем более не Бог вдохновил аргентинских производителей, привыкших разводить английские породы.

— Вот именно, не Бог, а Эмилио Вакаресса. Рикардо развел руки в знак покорности судьбе.

— Вот так!

— Склонен думать, что ваш покойный отец тоже приложил руки к увеличению семейного состояния.

— Да, и с таким же талантом. — И добавил несколько тише: — Может быть, с большим, перестарался…

— Чувствую критику.

Рикардо сделал вид, что не расслышал. А его собеседник продолжил:

— Скажите, какое чувство испытываете вы, будучи единственным сыном богача?

— Надоело. К моему стыду признаюсь, работа мне наскучила. А следовательно, мне остается только благодарить богов за такое имение. И не только потому, что оно приносит доход. Камень, земля священны. Да, они дают власть, но самое главное — они хранят память обо всех планах и усилиях людей, которых сегодня уже нет с нами. — Улыбаясь, он поспешил уточнить: — Еще одна причина, по которой я никогда не расстанусь с этим достоянием. Есть и последний довод, чисто символический. Вам, конечно, известно, что за церковью находится кладбище. Последний след иезуитских миссионеров, основавших это поселение более трех столетий назад.

— Ожидая вас, я посетил его сегодня утром.

— Именно там и покоится моя семья. Именно там они и хотели быть похороненными. Мысль, что там могут оказаться чужие могилы, для меня невыносима.

Американец весело рассмеялся:

— Не хотел бы вас шокировать, дружище: мертвые, где бы они ни были, не обращают внимания на такие тонкости.

— Мертвые — может быть, Джон. Живые — нет. У вас есть несносная привычка забывать: я еще жив.

— Сеньор Вакаресса, вам не темно? — спросила молоденькая женщина. Она стояла, хрупкая, в льняном платьице, со свечкой в руке. Разговорившись, оба мужчины не заметили, что уже наступила ночь и почти ничего не было видно.

— Конечно, Сарита, конечно.

Он взял свечу и вставил ее в висячую лампу. На стенах заплясали тени.

— Паоло просил передать, что ужин подан, сеньор, — сказала Сарита.

— Великолепно! — воскликнул американец. Дополняя свой восторг, он смачно плюнул через перила веранды. — Хорошее дельце, хорошее асадо3, о чем еще мечтать?

Рикардо удовлетворенно махнул рукой. Вероятно, только учтивость помешала ему ответить, что если в Аргентине станки немецкие, железная дорога и одежда английские, чернорабочие — итальянцы, архитекторы — французы, то плохое воспитание — североамериканское. Слава Богу, этот джентльмен завтра уезжает.


Первые лучи восходящего солнца едва начали растекаться по равнине, а гаучо и пеоны уже приступили к работе. Клеймение телок и нетелей, сбор скота для перегона на новые пастбища, осмотр стад и отар, и, когда приходило время, стрижка овец. Пчелиный улей был в возбужденном состоянии, так что поместье жило под аккомпанемент непрекращающегося жужжания.

Рикардо запустил пальцы в гриву своей кобылы. Американец не ошибался: это было чудесное поместье. Рикардо любил эту землю, ее запахи, ее очаровательное волшебство.

— Сеньор, не желаете насладиться сном наяву?

Рикардо оглянулся через плечо. Его уже догнал всадник. Горацио… Давненько не видел он этого гаучо. Месяцев шесть? А может, больше? Он все еще выглядел крепко сбитым здоровяком с бычьей шеей. Кое-кто посчитал бы его стариком. Никто не знал, что у него на душе, какие мысли скрывались под маской невозмутимости. И все-таки Горацио был, конечно, очень близок ему, так же как и самонадеянный Паскуаль. Оба они знали его родителей, да и выросли в семье Вакарессы. Оба служили отцу Рикардо верой и правдой.

— Какой сюрприз, друг. Наконец-то ты вернулся к нам.

— Приход, уход… До дня, когда больше нет желания возвращаться. Такова жизнь. Вы взглянете, сеньор?

— Где он?

Горацио показал пальцем на загон, в котором бегал черный жеребец, полнокровный и сильный.

— Действительно, он великолепен. Когда вы его поймали?

— Вчера вечером, в нескольких лье отсюда. Рикардо пришпорил свою кобылу и перед загоном соскочил на землю. Дикарь, очевидно, почувствовал присутствие нового человека, так как стал коситься, издавая ржание, тело его дрожало мелкой дрожью.

— Истинно черт! — восхитился Горацио.

Любопытство отразилось на лице Вакарессы. Горацио сразу понял, в чем дело:

— Нет, сеньор!

— Отчего же?

— Дайте нам время хотя бы объездить его немного. Он с норовом.

— Вы испортите мне все удовольствие.

— Сеньор Вакаресса! Рикардо приказал:

— Оседлайте его!

— Сеньор…

— Оседлайте!

Горацио нехотя подчинился и кликнул на помощь трех батраков, чтобы те держали коня, пока он будет пытаться надеть на него сбрую. Оказалось, не так-то легко это сделать. Животное бросилось в сторону, извиваясь, перебирая ногами, издавая короткое пронзительное ржание, в котором слышалась неукротимая ярость. Увидев Рикардо, направляющегося к нему, он так захрапел и встал на дыбы, что едва не повалил державших его людей.

Гаучо бросил последнее предупреждение. Слишком поздно.

В центре загона, еле видимый в смерче пыли, Вакаресса вспрыгнул на жеребца. И тотчас же, почувствовав на черном седле с медными заклепками лишнюю тяжесть, животное неистово закрутилось, будто в него вселились все фурии мира. Перед этой страстной яростью всадник был невозмутим. Подобное сопротивление он находил естественным, оно не вызвало в нем ни малейшей агрессии, а лишь чувство уважения. Уважения к этому существу, отказывающемуся идти на компромисс, уважение за желание сохранить самое ценное — свободу. Вольты, взбрыкивания, непрерывная дрожь. Жеребец стремительно бросался вперед, вставал на дыбы. Сотню раз он пытался сбросить Рикардо, и столько же раз тот не поддавался. Вокруг собрались люди, со знанием дела смотревшие на этот поединок. Казалось, он никогда не кончится. На одно только мгновение у всех возникло впечатление, что человек покачнулся в седле, вот-вот упадет. Но ничего подобного. Он держался крепко, и мало-помалу сопротивление жеребца стало ослабевать. Еще один бросок, еще раз на дыбы. И тут Рикардо глубоко вздохнул, слегка отпустил поводья и легонько пришпорил. Не ждал ли жеребец именно этого сигнала? Он горделиво рванулся, не сворачивая, перемахнул через изгородь и помчался в бескрайнюю равнину.


Когда они проносились мимо небольшой группы гаучо, не было ни аплодисментов, ни восторженных восклицаний. Люди-кентавры лишь одобрительно качали головой. Они знали, что здесь не было ни победителя, ни побежденного, а только сговор.

Едва Рикардо вылетел из короля, как встречный ветер удесятерил его опьянение. Было ощущение, что на круп коня взлетело само ликование и помчалось вместе с всадником. В подобные минуты ему казалось, что он один в мире. Его захлестывал поток таких эмоций, которые не способен дать никто — ни мужчина, ни женщина, и сдержать их не в силах никакая плотина!

Он мчался, летел навстречу удалявшимся границам пампы. Опьяненный, он не сразу осознал происшедшее…


Сначала сверкнула молния, как при взрыве. Возник неизвестно откуда ослепительный свет.

Яркие пятна. Гром. Раскаты его доносились не с неба, а из неведомых глубин.

Горизонт запылал, захваченный потоком лавы.

Равнина перестала быть равниной. На ее месте тяжело плескался огненный океан. Океан расплавленного металла.

И впереди, в нескольких шагах, между небом и пламенем, — остров. Он видел остров. Идеально круглый. Он неподвижно держался на поверхности.


— Почему ты так нерешителен?

— Я боюсь.

— Боишься? Кого?

— Ты хорошо знаешь. Они подстерегают нас и не упустят добычу.

— Заря моей жизни, взгляни на меня.

4


Первое, что увидел Вакаресса, придя в чувство, были шпоры с серебряными звездочками на пятках Горацио.

— Вам уже лучше, сеньор? Рикардо приподнялся на локте.

— Да, все в порядке.

Гаучо разглядывал лошадь, ходившую рядом с ними кругами.

— Я вас предупреждал. К чему это упрямство? Во всяком случае, впервые лошадь одержала над вами верх. Это большой день. А что произошло?

Вставая на ноги, Рикардо раздраженно отрезал:

— Ничего не знаю. Возможно, я на секунду потерял контроль. Поехали обратно.

— Это — самое лучшее. Вы видели небо?

Гаучо указал на серые тучи, стремительно бежавшие к северу.

— Памперо. Лучше всего переждать его где-нибудь. Он было направился к брыкающейся лошади, но Вакаресса грубо остановил его:

— Ты совсем спятил.

И все же Горацио попытался помочь ему подняться в седло.

— Нет, — прорычал Рикардо. — Проваливай! Гаучо нахмурился. Никогда сын Хулиано не осмеливался говорить с ним таким тоном.

Вакаресса легко вскочил на неожиданно проявившего покорность жеребца. Может, тот уловил его замешательство? Умело ли животное читать человеческие мысли? Видел ли и он круглый остров? А огненное море?


Теперь над равниной сияло солнце. Памперо нехотя растолкал все тучи, оставив за собой чистое небо.

Окутанный дымом пряностей и душистого горошка, повар подул на угли. Затем, словно пикадор, воткнул вилку в большой кусок подрумяненной говядины. Убедившись, что мясо готово, он заорал:

— Все. Можете приступать!

— А не рановато? — крикнул кто-то в ответ.

— Надеюсь, для тебя оно в самый раз, amigo4, — прозвучал другой голос. — Вчера твое асадо годилось только для вампиров!

— Вечно недовольны, — проворчал повар. — То пережарено, то не очень, то куски слишком большие, то слишком толстые. Завтра я сниму свой передник! — Он обратился к Рикардо: — Я вам всегда говорил, сеньор, у вас плохое окружение.

Вакаресса мягко подтвердил:

— Отец предупреждал меня об этом.

Ему стоило труда войти в эту игру. Он очень был привязан к этим людям и любил общаться с ними в короткие минуты отдыха, но сейчас ему было не по себе. Напрасно он ломал себе голову, стараясь понять, что же с ним случилось. Если бы только то видение — а это, несомненно, было видение, — то он мог бы приписать его чрезмерному напряжению, результату борьбы с жеребцом. Но нет. Он слышал слова. Те, из ночного кошмара. Ощупав лоб, он убедился, что жара у него нет.

— Вас обслужить, сеньор?

Рикардо ласково коснулся плеча повара:

— Спасибо, Мигель. Я не голоден. К тому же у меня кое-какие дела.

Сдержанно попрощавшись с работниками, он поехал к дому.


Окна были распахнуты, и в их темные рамки понемногу вползало сумеречное небо. Он зажег свет и немного постоял, застыв, будто колеблясь. Ему знаком был каждый уголок этой просторной комнаты в английском стиле: столики, диваны, стеллажи во всю стену, заставленные романами, самыми разными книгами — друзьями его одинокого детства. Он наизусть знал картины, рамки которых украшали десятки медалей, полученных на конкурсах по животноводству.

Он подошел к граммофону, стоявшему на одном из столиков, и включил его. Мелодия расплылась по дому. Рикардо стоял, задумчиво глядя на вращавшийся диск, потом тяжело сел на потертый диван. Напротив, над каменным камином, висел портрет его деда, написанный за год до его смерти. Серебристая борода закрывала щеки. В блестящих глазах можно было видеть дикую силу гор Абруцци и почти яростную жажду жизни. В конечном итоге Эмилио Вакаресса с его матовой кожей и черными зрачками мог сойти за выходца с Востока. Его сын Хулиано был почти копией отца.

Странно, но Рикардо был похож не на них, а на свою мать, Виргинию. То же вытянутое лицо, тот же орлиный нос, слегка выгнутый к ноздрям. «Вы, Вакаресса, — мужланы! Мы, Гримо, — аристократы!» Сколько раз слышал он эту злую шутку молодой жены в адрес выводившего ее из себя мужа. Однако все знали, что голубой крови в Гримо было не больше, чем в роде Вакаресса.

Его мать и отец в ссорах ограничивались словесной перепалкой. Своим браком они были обязаны страсти патриарха к Франции. Молодые люди встретились летом 1888 года на Лазурном берегу в Каннах, куда Эмилио отвез семью. Им было по двадцать лет. Возникла любовь с первого взгляда. Три месяца спустя Хулиано и Виргиния поженились.

А что сегодня осталось от опор, на которых покоилось детство Рикардо? Кузены, кузины, тетки или дядья были ему чужими. Безразличие к ним зародилось в нем ровно десять лет назад: апрельским утром 1920 года. Накануне отец Рикардо задул пятьдесят одну свечу в окружении всех родственников. День рождения, по меркам империи Вакаресса, прошел великолепно.

Именинник лег спать очень поздно и уже не проснулся.

Рикардо никогда не забыть искаженное лицо матери. От нее оторвали часть ее самое — возлюбленного. Она рычала, как дикий зверь, и весь дом содрогался от этих звуков. Потом пошли рыдания, будто душа опустошалась или задыхался кто-то находящийся при смерти. А потом — тишина. Тишина пугающая, в ней заключались все слова и жесты, которые никогда уже не увидит и не услышит мужчина, тридцать лет бывший рядом с ней.

На следующий день особняк открыли для посещений. Началось испытание соболезнованиями. Оно продолжалось два дня и было таким же жестоким, как и сама трагедия. Нескончаемая вереница знакомых, незнакомых, общие фразы и учтивые поцелуи… И все это время боль не переставала терзать плоть женщины.

Когда на третий день уносили гроб, она умоляющим движением руки остановила священнослужителей и служащих похоронного бюро и потребовала приподнять крышку, чтобы в последний раз поцеловать мужа. Увидев, как исчезает катафалк в похоронном фургоне, она свалилась замертво: доктора нашли разрыв аневризмы. Для Рикардо не было секретом, что мать приказала себе умереть, подавленная бессмысленностью будущего существования. Так обычно бывает в плохих мелодрамах, и тем не менее в жизни тоже все произошло именно так. В этот день Рикардо понял, что смерть весьма великодушно отзывается на призыв отчаявшейся души. Тогда же он осознал разрушительную власть денег. Едва закончились похороны, началась битва за наследство. Каждый хотел урвать свою долю, каждый требовал денег, особенно те, кто не имел на них никакого права. Начались оспаривания завещания. Рикардо хотели лишить всех прав. Все уладилось в конце концов в его пользу, но горечь и отвращение остались. И сегодня, спустя десять лет, он помнил слова адвоката, произнесенные после оглашения вердикта: «Есть победы более горькие, нежели поражения».

— Я вас отвлекаю, сеньор Рикардо?

В проеме широкой двери стоял Горацио.

— Нисколько. Что я могу для тебя сделать? Гаучо явно не решался войти в комнату. Его плечи были покрыты пончо, движение стесняли штаны со складками, застегнутые пуговицами на щиколотках; шею охватывал белый шелковый платок, в руке он держал свою шляпу и связку веревок, на концах которых были прикреплены кожаные мешочки с металлическими шарами внутри, — болеадорас, безотказное оружие. Рикардо иронически улыбнулся:

— Ты бить меня собираешься?

— Вы шутите?

— Едва ли.

Он знал, с какой ловкостью старый гаучо орудовал этим охотничьим инструментом. Хорошо запущенные болеадорас обвивались вокруг лап жертвы — быка, коровы, барана, козы — и валили их на землю. Могли они обвиться и вокруг горла человека.

Горацио сделал шаг вперед.

— Я ухожу.

— Опять? Но ведь ты только что вернулся!

— Я вам уже сказал: «Как приходим, так и уходим». Настанет день, когда…

— Да, я знаю. Не стой же там. Проходи! Гаучо вошел осторожно, как кот.

— Ну? Рассказывай.

— Мне нужно пространство. Рикардо чуть не расхохотался.

— Шестидесяти пяти тысяч гектаров тебе мало? Ладно уж, скажи лучше, что обиделся на меня за мой нелюбезный ответ после падения. Мне известна ваша непомерная гордость, гордость гаучо! Если дело в этом, прости меня. Я был раздражен.

— Я горд, но не дурак. Вижу, что и сейчас у вас с головой не все в порядке. Но это ваши проблемы, а не мои. Мои вы понять не сможете.

Рикардо показал на одно из кресел:

— Прошу тебя, садись. Ты знаешь, как я к тебе отношусь. Ты видел, как я родился. Давай поговорим.

Немного поколебавшись, гаучо сел.

— Стаканчик вина?

— Если вы хотите, чтобы я говорил, то у меня должны быть ясные мысли.

— Очень хорошо. Я слушаю тебя.

— Прежде, видите ли, я был свободным человеком. Вся равнина принадлежала мне, как и моим братьям гаучо. Я жил как хотел. Не было ни господина, ни хозяина. Все это кончилось. К чертовой матери. Родился новый мир. Похоже, это называется прогресс. Поместья теперь повсюду. И еще кругом колючая проволока, которая даже ветру не дает дуть свободно. Эта проволока доконала нас. Покалечив землю, она ранила и нашу жизнь.

Он сделал короткую паузу прежде чем продолжить:

— Вы знаете, кто я. Как и большинство моих братьев, я метис — смесь индейца и испанца. Бастард, короче говоря. Возьмем индейцев. У них больше выбора: либо они сохраняют свою гордость и становятся париями, либо они добровольно идут в тюрьмы, резервации. В таких загонах держат пойманных животных. Жеребец, которого я привел вчера, наверное, последний из диких. Время работает даже против животных. А я задыхаюсь, сеньор. Если я останусь, то больше ни к чему не буду пригоден. Настало время крестьян и мальчишек с ферм. Мне надо уходить!

Рикардо запротестовал:

— Насколько я знаю, ни отец, ни я не пытались переделывать тебя. Ты всегда жил на свободе.

— Я не слепой и не неблагодарный. Но свобода — это нечто другое.

— Тебе скоро семьдесят?

— Сеньор Рикардо, сразу видно, что вы еще ребенок. Вы думаете, что по жизни продвигаются как по дороге и что в какой-то момент надо остановиться и смириться, а не продолжать путь. — Он покачал головой: — Нет, сеньор. Все это не для человека, не для настоящего человека. И тем более не для гаучо. Я не хочу умереть в неподвижности.

— Куда ты собираешься идти?

Горацио указал на невидимую точку за дверью:

— Это знает только моя лошадь. Огненная Земля. Патагония. Кордильеры… Аргентина — большая страна.

Рикардо понимал, что слова тут бесполезны. Людей закалки Горацио словами не прошибешь.

Он встал и подошел к буфету, на котором стояли бутылки.

— На дорогу-то хоть выпьешь?

— Охотно.

— Вино? Виски?

— Вино венчает дело.

Налив гаучо, Рикардо налил себе и вернулся на место.

— Помнишь, — начал он вдруг усталым голосом, — мне было от силы лет пять. И именно ты подсадил меня на мою первую лошадь. Рыжая кобылка, которая откликалась на имя Изабелла.

— В самом деле помню. Ваша бедная матушка умирала от страха.

— Признаюсь тебе — я тоже. Но деда я боялся больше. Он терпеть не мог слабачков.

— Хороший был человек. Настоящий хозяин, честный и гордый. В нем было что-то от гаучо.

— Да, конечно… но все эти качества не помешали ему умереть.

— Умереть — пустяки. Главное — как прожить. А скажите-ка мне, сеньор, ад — это наши несостоявшиеся свидания?

— Любопытно. Я и не знал, что ты такой мудрый. Впервые со мной говорят вот так.

— Ошибаетесь. Просто вы впервые слушаете меня. Рикардо опустил глаза. Они замолчали. Молчали долго, до тех пор, пока гаучо не засобирался.

— Прощайте, сеньор. Да защитит вас Бог. Рикардо тоже встал.

— Ты наверняка вернешься.

Горацио будто и не слышал. Он протянул руку. Рикардо пожал ее, сначала осторожно, потом со всей силой.

— Ты вернешься, — повторил Рикардо, — я в этом уверен.

— Берегите себя.

— Минуточку! — Вакаресса, потупившись, колебался.

— Что еще, сеньор?

— Ты мне сказал, что в тебе индейская кровь?

— Правильно.

— Тогда скажи, что значит хейрока.

Горацио смотрел на него, приоткрыв от удивления рот. — Что?

— Ты хорошо расслышал: хейрока.

— Понятия не имею.

— А шаман?

— Шаман — я знаю. Это понятно. Он самый главный человек в племени. У него уникальный дар. Он может предсказать будущее, вылечить, но главное — он может разговаривать с мертвыми.

Рикардо подавил нервный смех.

— Он умеет разговаривать с мертвыми?

— Да, сеньор. Не смейтесь. Это правда.

— Интересно. Как это ему удается? Горацио без малейшего колебания ответил:

— Во сне… Во сне, сеньор, к нему приходят видения…

5


— Тебе не кажется, что пора объявить день нашей свадьбы?

Рикардо, поднеся ко рту ложечку с вареньем и молоком, утвердительно кивнул. Он обожал сладкое. Посетив много ресторанов Буэнос-Айреса, побывав всюду от Флориды до Палермо, и даже в Ла-Реколетта, он пришел к выводу, что в грязном квартале Ла-Бока подавали самое лучшее дульсе де лече5.

Флора не отставала:

— Что скажешь, если мы назначим церемонию приблизительно на двадцатое декабря? У нас тогда будет еще три месяца, чтобы подготовиться.

— А ты не боишься, что это случится перед праздниками? Большинство наших друзей уедут.

— Тем хуже для них. В противном случае мы будем вынуждены все перенести на пятнадцатое апреля. Мне бы этого не хотелось. Вот уже год весь город видит нас вместе, даже мои родители начинают задавать вопросы. — Она схватила свободную руку Рикардо и поцеловала ее. — Ты согласен?

— Не хочется тебя терять. Я согласен.

Настороженность пропала из глаз Флоры — они засияли.

— А сейчас скажи, что ты меня любишь. — Она настаивала: — Ну хоть раз, один разочек…

— Любовь моя, я…

Фраза повисла в воздухе. В ресторан вошел мужчина, прямой как палка, несмотря на немалый возраст. На нем был костюм-тройка «галльский принц», превосходно сшитый. Под двойным накладным воротничком, тщательно накрахмаленным, лучился безупречно вывязанный узел шелкового галстука-бабочки. Рикардо отметил, что, как и всегда, Ансельмо Толедано был само благородство и элегантность. Он узнал бы его среди тысяч других.

Вакаресса извинился перед Флорой:

— Секундочку… Друг моего отца… Я сейчас вернусь…

Он подошел к вошедшему в тот момент, когда гарсон предлагал тому столик.

— Доктор Толедано, как поживаете?

Мужчина окинул удивленным взглядом обратившегося к нему — он явно его не узнал.

— Я Рикардо. Рикардо Вакаресса.

На лице врача читалась нерешительность. — Сын Хулиано, — уточнил Рикардо.

— Бог мой! Что за наказание эта старость! Ну конечно же, сын Хулиано Вакарессы! Боже! Сколько же времени…

— Десять лет. Ровно. На похоронах. Что за печальный день!

Толедано взял Рикардо за плечи и поцеловал его.

— Десять лет! А сколько же тебе сейчас?..

— Сорок один скоро.

— Сорок один год. На тридцать меньше, чем мне! Подумать только, я знал тебя, когда ты ползал на четвереньках под юбками женщин!

— Я нисколько не изменился, — пошутил Рикардо. — Только на четвереньках ползать уже трудновато. Вы кого-то ждете?

— Нет. Я просто пришел немножко погрешить.

— Дульсе де лече, — с заговорщицким видом прошептал Рикардо. — Тогда присоединяйтесь к нам. Буду рад представить мою будущую супругу.

— С удовольствием!

Минутой позже Толедано уже овладел вниманием Флоры.

— Практически я рос вместе с Хулиано Вакарессой. Мы учились в одних школах, жили в одном квартале в Палермо. Он был мне как брат. А ведь их у меня было трое! Но со временем что-то разладилось.

Флора сочувственно поинтересовалась:

— Что произошло?

— С годами он стал удачливым плантатором. А я выбрал профессию врача. Именно в эти времена мы и поссорились насмерть. — Он профессорским жестом поднял палец. — Врач никогда не должен лечить друга! Пациент никогда не должен выбирать врача среди друзей! Если вы хотите сохранить одновременно и дружбу, и здоровье, остерегайтесь доверяться одному и тому же врачу.

Рикардо объяснил:

— Мой отец был неисправимым ипохондриком. Он постоянно жаловался тем, у кого хватало терпения его слушать, что страдает дюжиной болезней.

— Дельно сказано, — поддал жару Толедано. — Он постоянно обзывал меня неучем, шарлатаном, награждал названиями всех птиц, которые приходили ему в голову. В одно прекрасное утро он проявил мудрость. Хулиано решил порвать с врачом вроде меня, а я — с пациентом, каким он хотел быть. Я посоветовал ему, а он согласился лечиться у одного из моих коллег. С тех пор ни одно облачко не омрачало наших отношений.

— А где вы провели эти десять лет? — поинтересовался Вакаресса. — После смерти родителей я много раз пытался разыскать вас, но мне это не удалось. Я даже ходил к вам домой. Но вы переехали, не оставив адреса.

— Все правильно.

Толедано медленно поднял голову, но его взгляд прошел сквозь Рикардо, не видя его, а всматриваясь во что-то видимое ему одному — далеко, далеко.

— Это — другая история… Она уже ушла в прошлое… — И он сразу сменил тему: — Итак, вы скоро поженитесь?

— Двадцатого декабря! — радостно подтвердила Флора. — Вы наш первый гость.

— Свидетель, — поправил ее Рикардо. — Ведь вы окажете нам такую честь? Займете место моего отца на этой церемонии?

Толедано погладил руку своего собеседника:

— Грех отказываться.

— Ну и чудесно! — обрадовалась Флора. Она укоризненно погрозила пальцем жениху: — С этих пор конец кошмарам! Счастье должно окончательно изгнать демонов, врывающихся в твои ночи.

— Да, да, разумеется.

Едва скрываемое замешательство чувствовалось в его словах.

Толедано забеспокоился:

— Вы страдаете бессонницей?

— А почему бы тебе не рассказать обо всем? — предложила Флора. — В конце концов, сеньор Толедано врач.

— Да брось ты. Это совсем неинтересно. Пропустив мимо ушей его возражение, она обратилась к Толедано:

— Вы ученый человек, опытный…

— Перестань, Флора, прошу тебя. Она не слушала.

— Считаете ли вы нормальным, когда человек разговаривает во сне? — И добавила: — Да еще чужим голосом?

Толедано прищурился:

— Повторите, пожалуйста.

— Считаете ли вы нормальным, когда человек разговаривает во сне, но чужим голосом? И на незнакомом языке?

— Флора! Это абсурд. Кстати, вспомни слова нашего друга: «Если вы хотите сохранить одновременно и дружбу, и здоровье, остерегайтесь доверяться одному и тому же врачу». Давайте поговорим о другом.

— Подождите, Рикардо. Скажите: это правда? Вы действительно говорите на чужом языке во время сна?

Рикардо попытался сдержать нараставшее раздражение.

— Откуда я знаю, раз я сплю? Впрочем, все это — домыслы Флоры. По-моему, ничего серьезного — обычный бред.

— А голос? Как ты объяснишь, что он не твой?

— Флора, перестань! Умоляю. — Раздраженный и смущенный, он повернулся к Ансельмо Толедано: — Извините ее… Пылкость молодости… Мне очень жаль… Право, это смешно.

— Вы, конечно, удивитесь, но это не так смешно, как вам кажется. Только что вы спросили меня, где я пропадал десять лет. Я путешествовал. Я исколесил всю Европу. Может быть, неосознанно, но я искал свои корни. Вам, наверно, известно, что моих предков изгнали из Испании в тысяча четыреста девяносто втором году. Куда они отправились после Гренады? В Турцию? Грецию?.. Но не будем отвлекаться. В Париже я встретил одного обаятельного человека, эльзасского француза по имени Лафорг. Рене Лафорг. Когда я познакомился с ним — это произошло около трех лет назад, — он только что создал первую психоаналитическую консультацию при больнице Сент-Анн в Париже.

— Пси-хо-а-на-ли-ти-чес-кую? — еле выговорила Флора. — Что это?

— Совершенно ясно, что знать это слово вы не можете. Родившийся в Старом Свете психоанализ еще не получил широкой известности в нашей стране. Но верьте мне, ему принадлежит большое будущее; и в частности в этом городе, где каждый изгнанник ищет свою душу. Разгуливая по Буэнос-Айресу, невольно вспоминаешь свой квартал в Неаполе или Мадриде, а обосновавшись в Париже или Лондоне, тоскуешь по Буэнос-Айресу. Да что там! Сами увидите, припомнятся вам мои слова.

— Вы говорили о Лафорге, — напомнила Флора.

— Да. Именно он, частично правда, раскрыл мне все преимущества и пользу этой дисциплины. Речь идет о новом терапевтическом методе клинической психологии.

— Терапевтический метод клинической психологии? — задумчиво повторила молодая женщина.

— А не остановиться ли нам на этом? — порывисто предложил Рикардо. Он посмотрел на карманные часы: — Я опаздываю.

— Минуточку, дорогой. Всего одну минуточку. И она попросила доктора продолжать.

— Вы, конечно, знаете, что наш разум состоит из двух основных частей: сознательной и бессознательной. Я думаю, ни к чему напоминать вам, что такое сознательное. Это просто-напросто вы, ваша сущность, неотделимая от вас, та, которая пьет, ест, самовыражается. Сознательное — составная часть всего окружающего мира. Бессознательное — совсем другое. Вообразите грот, в котором очень темно. Там так темно, что, не видя в нем ничего, вы уверены: он пуст. Вот в этом-то и заблуждение. Все с точностью до наоборот. Благодаря работам венского медика, а также другим сегодня мы знаем, что этот грот переполнен предшествующим опытом, впечатлениями, чувствами, которые мы испытывали, неосуществленными желаниями. Он похож на пещеру Али-Бабы, только вместо сокровищ там хранятся наши глубоко запрятанные воспоминания. Вам понятно?

— Вполне. Однако признаюсь, я не вижу связи между этой пещерой и снами Рикардо.

— Вы сейчас увидите. Обычно почти все эти сокровища исключены из нашей сознательной жизни. Некоторые, выполнив свое предназначение в нашем существовании, нам больше не нужны. Другие, несовместимые с жизнью общества, сохраняются индивидуумом и иногда дают о себе знать.

— Как если бы я, к примеру, уступила своему инстинкту, — бросила Флора, — и пошла гулять нагишом по авениде Майо.

Рикардо широко раскрыл глаза от изумления. Доктор Толедано откашлялся:

— Гм, да. Примерно так.

— Во что они превратились? Я имею в виду все эти воспоминания?

— Они отодвинуты в самую темную часть пещеры. Там они и остаются, забившись в угол и прозябая в безвестности.

— И это все?

— Отнюдь! Случается, они начинают пробуждаться, их лихорадит. Они показываются и говорят с нами.

— Они с нами говорят?

— Самым натуральным образом. На закодированном языке.

Рикардо поднялся:

— Просим прощения, доктор. Но нам и в самом деле пора уходить.

Флора раскрыла было рот, собираясь протестовать, но он все точно рассчитал:

— Если хочешь, можешь остаться.

— Нет, что вы, — воскликнул Толедано, — мне тоже надо идти! — Он вынул из своего бумажника визитную карточку и вручил Рикардо: — Так у нас меньше риска потерять друг друга.

— Благодарю. Я вам позвоню. Не откажите поужинать с нами.

— Еще один, последний вопрос, не отставала Флора. — Вы сказали, что прошлое говорит с нами из глубины пещеры на кодированном языке? Что это за язык?

Толедано уже подал руку Рикардо.

— Это — сон. Просто сон… обычный сон.


Выйдя из ресторана, они уселись в машину, и тут Вакарессу прорвало:

— Как ты осмелилась! По какому праву ты выставляешь напоказ мою интимную жизнь, да еще с таким бесстыдством!

Флора с изумлением смотрела на него:

— Выставляю твою интимную жизнь? Я?

— А как же! Пожалуйте! Не разыгрывай из себя дурочку. Кто рассказывал Ансельмо о моих кошмарах? Кто?

Она ударила себя в грудь:

— Я! Ну и что? Ведь это человек, к которому ты отнесся с редкой теплотой, который был близок с твоим отцом! Он что, сразу стал для тебя чужим? Толедано врач. Ты, наверное, забыл? Врач!

— Какое мне дело! Я не болен и волен распоряжаться своей жизнью сам!

Он ударил кулаком по рулевому колесу с такой силой, что Флора отклонилась. Она больше не осмеливалась что-либо говорить, только молча наблюдала за ним. Ее лицо стало бледным, тело напряглось. Она изо всех сил боролась с желанием убежать: рука судорожно сжимала ручку дверцы, словно собираясь толкнуть ее.

После молчания, показавшегося бесконечным, он произнес:

— Я провожу тебя.

6


Она мертва.

Почему? Почему так рано?

Могильный камень холоден, как лед. На нем нет даже ее имени. Свет. Он вспыхнул сам в тумане. Из тумана возникает призрачный силуэт, просвечивающий, недолговечный, эфемерный. Силуэт почти обнаженной женщины. Лицо ее закрыто вуалью. Черты трудноразличимы. Она приближается.

Нет. Невозможно. Это не она.

— Любовь моя?

— Да, заря моей жизни. Это я. Видение, мираж?

— Я не видение и не мираж. Выслушай меня. Это очень важно. Никогда не садись лицом к западу. Повернись к востоку.

— К востоку?

— Да, потому что я всегда на той земле. Я приду в деревню кашина на исходе четвертого дня.

— Я хочу проводить тебя.

— Это опасно.

— Я хочу этого! Прошу тебя.

— Тогда возвращайся к нам. Надень свои самые красивые одежды, как для похорон. Возьми с собой свои мокасины, четыре пары, и мягкое перо орла, чтобы вплести его в мои волосы. Возвращайся сюда на заре четвертого дня.

Все еще ночь. Но рассветная заря уже угадывается.

Четвертый ли сегодня день?

Она здесь. Верна своему обещанию.

Угадывается знакомый шрам под туникой, как раз над лобком.

Ее высокая грудь вздымается.

Соски четко обозначены под легкой материей.

Чудные близнецы, вдвойне дорогой подарок.

Я смертельно желаю ее, хочу раствориться в ней, сгореть, превратиться в пепел, как в тот, первый раз, как тогда, когда пальцы наши переплелись и, видя глубину ее уст, я узнал, что только она могла бы утолить мою тысячелетнюю жажду.

Как она и просила, я тщательно вплетаю в ее волосы орлиное перо.

Она тихо произносит:

— Так ты не потеряешь мой след. Следуй за мной.

— Куда мы идем?

— К западу.

Идем долго и мучительно. Песок обжигает ноги; он весь перемешан с мелкими камнями. Стволы кактусов отбрасывают пугающие тени, скрывая наши собственные.

Она посоветовала мне взять четыре пары мокасин. Теперь я знаю почему. Подошвы первых уже протерлись. Она же идет будто не касаясь земли, а мои ступни начинают кровоточить. Я стараюсь не терять из виду пушистое орлиное перо на ее голове.

Горизонт белеет, занимается заря. Сумерки не дают прорваться свету. Итак — четыре раза. Мы подошли к краю пропасти.

Она без колебаний скользит в нее. Она будто парит по стене. Я наклоняюсь. Дна не видно.

— Где ты? Я не могу следовать за тобой! Она не слышит меня. Она исчезает во тьме. Я кричу. Рыдания душат меня.

Белочка… Появилась белочка.

— Что ты тут делаешь?

— Я помогу тебе спуститься. Садись на меня.

— Но ведь ты не сможешь!

— Садись.

Я повинуюсь. Она несет меня, не знаю как. Я погружаюсь в пропасть. Нет ни неба, ни звезд, ни луны. К горлу подступают рыдания.

— Перестань плакать, — ворчит белочка. — Я тебе приказываю. Не надо слез. Смотри!

Перед нами показались равнина и озеро. Равнина — шире пампы. На берегу озера лежит статуэтка с необычайно длинным мраморным лицом, без глаз, без рта.

Да вот же она! Я вижу ее. Быстро. Нужно выхватить ее из этой другой стороны мира.

Жестом она останавливает меня. Она встревожена.

— Нет, моя нежная любовь. Не приближайся! Ты не можешь войти в деревню кашина.

— Почему?

— Потому что ты живой. Ты не мертвый. Подожди. Жди меня на берегу.

— Долго ли ждать?

— Четыре дня. Только четыре дня.

Ноги мои подламываются. Я обхватываю голову руками и еще раз даю волю слезам.

Печаль разрывает сердце.

Я приподнимаю голову как раз тогда, когда она входит в озеро. Вода уже достигает талии. Я уверен, что кто-то тянет ее туда против ее воли. Она утонет.

— Нет! Нет! Отдайте ее мне! Сжальтесь!


Рикардо осмотрел побелевшие фаланги пальцев. Он, должно быть, так сжимал кулаки во сне, что кровь отлила от них. Ему удалось приподняться и упереться в спинку кровати. Обе подушки валялись на полу, напоминая молочные лужи на паркете. Воспоминания о кошмаре.

В его затуманенном мозгу сталкивались обрывки фраз.

«Что бы ты ни делал, помни: сон — разум одного. Действительность — безумие всех!»

«Шаман… Он может предсказать будущее, вылечить, но главное — он может разговаривать с мертвыми».

Потом он вспомнил спокойное лицо доктора Толедано.

На столике у изголовья будильник показывал шесть утра. Солнце уже просачивалось сквозь щели жалюзи. Надо бы встать — крепкий кофе прогонит ночные кошмары. Рикардо опустил ноги с кровати, нащупал домашние туфли и застыл. Что-то двигалось в доме. Это точно. Кто-то там был.

С колотящимся сердцем он, крадучись, подошел к двери. Она была закрыта. Ложась спать один, он всегда запирал ее, дважды повернув ключ. Так было спокойнее. Он медленно приоткрыл створку.

Она стояла перед ним, от нее исходило слабое сияние.

Женщина-сновидение.

Он в ужасе отшатнулся, прикрыв лицо локтем.

— Рикардо! — Силуэт вышел из полутьмы. Заикаясь, он недоверчиво произнес:

— Флора? Что ты тут делаешь?

— Я умирала от тревоги и печали. Когда ты меня высадил, мне стало не по себе. Я вся истерзалась. Я не должна была…

— Как… как ты вошла?

— Ты разве забыл? Ты сам дал мне второй ключ. Месяц назад. Ты даже сказал: «Здесь ты у себя дома». — Она добавила: — Ты прав, я не должна была говорить о тебе с доктором Толедано. Прости меня.

Рикардо не ответил, ничком упав на кровать.

— Хочешь, я приготовлю тебе кофе?

Он согласился, слабо кивнув.

Что с ним произошло? Знакомая женщина превращалась в какое-то наваждение. Если бы только взглянуть на ее лицо! Он яростно ударил кулаком по изголовью и спрыгнул с кровати.

В кухне зашумела итальянская кофеварка. Флора подождала еще несколько секунд, потом наполнила первую чашку и поставила перед ним. Затем налила себе и села рядом.

Стрелки больших стенных часов показывали половину седьмого.

— Тебе поджарить тосты?

Он пропустил вопрос мимо ушей.

— Ты долго стояла за дверью?

— Я только подошла. Она явно лгала.

Он повторил вопрос таким же тоном, но глядя ей прямо в глаза.

— Ну, может быть, несколько минут, — призналась она.

— Я разговаривал?

Она опустила голову, молчание было ее ответом.

— Это был мой голос?

— Нет, Рикардо.

— А слова?

— Такие же непонятные. Он глубоко вздохнул:

— Думаю, было бы глупо отрицать очевидное. Впрочем, тут не только кошмары. Со мной произошел странный случай, когда я был в имении. Я скакал на лошади и вдруг увидел, или мне показалось, что увидел, как на горизонте появился остров… Статуэтка, которую я уже встречал в предыдущих снах… Остров был круглый. И я услышал тот же женский голос, шепот и те же слова. Я уже выучил их наизусть.

— Что ты собираешься делать?

— Еще не знаю. — Он изобразил улыбку, похожую на гримасу. — Меня должны упрятать в психушку?

— Если упрятывать всех, кто видит кошмары, в мире останется мало людей. Ты, может быть, переутомился, впал в тоску? Откуда мне знать!..

— Кошмары, призраки наяву, и к тому же… — Он вдруг замолчал и бросился в гостиную.

— Ты куда? — испугалась она.

— Звонить.


Луч света пробился через окно и разбился на тысячи прозрачных осколков, ударившись о стеллажи, уставленные заботливо переплетенными книгами.

Ансельмо Толедано набил свою трубку, не переставая спокойно говорить:

— Ваша невеста права, мой друг. Все описанное вами не имеет никакого отношения к сумасшествию, правда, сам термин «сумасшествие» пока трудноопределяем. Люди, домогающиеся власти и желающие удержать ее любой ценой, люди, обуянные неутолимой жаждой золота, — разве все они мыслят здраво? Если так считать, то безумие может быть у всех, только его сразу не распознаешь. В заключение скажу: невозможно признать собственное сумасшествие, но для других оно очевидно. Вы не сумасшедший, Рикардо Вакаресса.

— Мне сразу полегчало. Тем не менее я чувствовал бы себя еще лучше, если бы вы дали хоть какие-нибудь, пусть самые короткие объяснения.

Ансельмо Толедано затянулся, выпустил дым и поглубже уселся в кресле.

— Вы хорошо выразились. Отрывочные объяснения. За время моих долгих и трудных изучений медицины меня не обучили, к большому сожалению, тайнам бессознательного. Кстати, этим механизмом долго пренебрегали, его даже отрицали. Я могу облегчить физическую боль. Иногда я могу замедлить болезнь. Но зато я абсолютно не способен гоняться за призраками, могу только дать больному снотворное.

— Однако вчера мне показалось, что у вас есть определенное мнение по этому вопросу. Не вы ли рассказывали о пещере и кодированном языке?

— Верно. Тем не менее я лишь повторил скудные сведения, собранные во время пребывания в Париже. В действительности же нет ничего особенного в том, что с вами происходит. Миллионы людей видят сны, и у многих они повторяются. Признаюсь, однако, есть в вашем случае один беспокоящий меня элемент. Объяснить его я не в силах.

Доктор направился к своей библиотеке и скоро вернулся с каким-то сборником.

— Ну? — взволнованно спросил Рикардо. В его голосе слышалось беспокойство.

Толедано не ответил. Он нацепил на кончик носа старинные очки и не спеша принялся переворачивать страницы.

После длительного молчания прошел к своему креслу за рабочим столом.

— Вы когда-нибудь слышали о Зуньи? Рикардо недоуменно заморгал.

— Зуньи?

— Никогда? Вы в этом уверены?

— Несомненно! Впервые слышу это слово. Что или кого оно означает?

— Вам неизвестна эта сторона моей жизни, но я всегда интересовался религией и обычаями наших индейцев. И наших, и североамериканских. Когда вы рассказали мне о своем последнем кошмаре, мне показалось знакомым его содержание.

— Знакомым?

— Зуньи — это название индейской деревни и одновременно ее жителей. Она расположена в западной части штата Нью-Мексико, вблизи пограничной линии с Аризоной. Это племя известно тем, что выработало самую сложную в Северной Америке ритуальную систему. История их теряется в глубине веков. Еще более странно то, что у зуньи нет никаких языковых корней. Абсолютно неизвестно происхождение их языка.

Рикардо задумчиво смотрел на доктора.

— Может, на их диалекте я разговаривал в своих снах?

— Если вы разрешите подежурить одну или несколько ночей у вашей кровати специалисту по индейским диалектам, мы это узнаем.

— Вы это серьезно? И речи быть не может. Кстати, можно неделями ждать, пока сон повторится. И нет Уверенности, что я снова буду говорить.

— Есть и другая возможность: установить у вашего изголовья один из новых приборов, которые позволяют записывать звуки. Если, разумеется, мы сможем найти хоть один.

— А почему бы и нет? Толедано покачал головой:

— Надо подумать…

Он взял со стола лист бумаги, исчерканный пометками, и прочитал вслух:

— «Никогда не садись лицом к западу… Я приду в деревню кашина на исходе четвертого дня. Возьми с собой свои мокасины, четыре пары, и мягкое перо орла… Перестань плакать, — ворчит белка. — Я тебе приказываю». Заметьте, что слово «кашина» означает дух. Точнее, душу умирающего. Они приходят либо с гор — именно здесь мы находим важный пассаж вашего сна, либо из деревни кашина на дне священного озера на западе Зуньи. — Он повторил: — К западу от Зуньи… Я предполагаю, что смысл самого слова «кашина» вам тоже незнаком?

— Абсолютно.

— Кашина означает также и обитель мертвых. Этим можно объяснить, что женщина из ваших снов просит вас «никогда не садиться лицом к западу». Подтекст: я еще не мертва, не мертв и ты.

— Почему она упоминает о четырех днях?

— Потому что всегда, согласно традиции Зуньи, именно через четыре дня после захоронения покойник может превратиться в кашина и отправиться в священное озеро. А вообще-то, если уж опираться на верования этого племени, ваш сон представляется несколько заумным. Покойница направляется к западу, стало быть, к священному озеру, к поселению мертвых. В принципе она невидима смертным, поскольку стала духом. И только орлиное перо, принадлежащее миру живых, позволяет вам следовать за ней. Ваши ступни окровавлены, ее нет — ведь духи не испытывают физических страданий. Поэтому-то она и посоветовала вам взять четыре пары мокасин.

Рикардо с сомнением спросил:

— А белка? Слезы?

— Не могу утверждать, но мне кажется, что, заплакав, вопреки предупреждению и женщины, и белки, вы нарушили запрет, потеряв таким образом шанс встретиться с вашей возлюбленной. Действительно, у зуньи считается кощунством оплакивать мертвого, тем самым вы лишаетесь всякой возможности продолжать с ним диалог. По этой причине она и исчезла. Ну а что касается белки, то здесь я подозреваю чистую символику. Она — женщина, которая вас ведет. Она пытается приободрить вас, давая понять, что благодаря силе своей любви она способна нести вас на себе, даже будучи слабой на вид.

Рикардо поднялся крайне раздраженный.

— Что за колдовство заставило меня видеть немыслимые сны о событиях, совершенно неизвестных мне?

Толедано взглянул на него поверх очков:

— Право, не знаю. Это меня и беспокоит.

— Интересно, чему соответствует та фигурка, которая встречается всюду?

— Я отвечу так же: не знаю.

Вакаресса упал в кресло, во рту неожиданно пересохло.

— Как узнать?

— Полагаю, вы не забыли, что в ресторане в Ла-Бока я затронул тему бессознательного. Так вот, бессознательное разговаривает с нами. Однако слышать его мы можем только в состоянии сна. Почему? Потому что, заснув, мы становимся беззащитными и открытыми. Чтобы выразить себя, пользуемся сновидениями и символами. Объясняю я вам это немного примитивно. На самом деле все намного сложнее. Мы ничего не знаем о механизме, вызывающем галлюцинации. Мы сталкиваемся с феноменом, явно ни с чем не связанным. Это по меньшей мере любопытно.

— Куда вы клоните, доктор?

— Я думаю, а не пытается ли ваше бессознательное передать вам через повторяющиеся сновидения какое-то важное послание… — Он замолчал, потом добавил: — Если это так, вам стоило бы проконсультироваться у психоаналитика.

— У психоаналитика? — растерянно повторил Рикардо. Но тут же вспылил: — Какого черта, что еще за психоаналитик! Ниспосланное провидением существо, обладающее даром предвидения? Гадалка? Колдун? Не понимаю, каким образом психоаналитик сможет объяснить мне, почему я вижу эти фантастические сны?

Доктор, похоже, не разделял его возмущения:

— А что вы теряете? Вообразите на минуту, что должен был испытывать Христофор Колумб, отправляясь на поиски неизвестной земли. Вас ждет примерно та-кое же приключение. Разница в том, что у вас будет больше шансов, чем у него.

— Больше шансов? Почему?

— Потому что рядом с вами будет опытный моряк, он поддержит вас и не позволит заблудиться.

— Положим, я соглашусь… сколько времени будет длиться это… путешествие?

Толедано сокрушенно развел руками:

— Это-то и есть больное место. Год… два года… пять лет… Продолжительность неопределенна.

— Пять лет! Да я теперь, сейчас же хочу решить эту проблему. Не через пять лет! Сейчас же!

На лице Толедано не отразилось ни гнева, ни сожаления, только удрученность.

— Понимаю, мой друг. Вы не обязаны следовать моим советам. В конце концов, ваше здоровье вне опасности. Не вы первый и не вы последний видите сны; но ваши — я это допускаю — довольно необычны.

Рикардо устало посмотрел на него:

— Хотите правду? Я чувствую себя еще более потерянным, переступив порог вашего дома.

Толедано открыл один из ящиков стола и достал визитную карточку:

— Возьмите. Пригодится. Никогда не знаешь… Рикардо засунул ее во внешний карман пиджака и медленно встал.

— Благодарю вас. Я подумаю.

— Попытка не пытка. Это путешествие, коль вы на него решитесь, может принести множество открытий. Ведь и Христофор Колумб не предполагал, что, плывя к западу, он наткнется на Новый Свет.

Рикардо вымученно улыбнулся: — Бесспорно. Но вам известно, к чему это его привело…

7


Отсутствующим взглядом Рикардо смотрел на парочки, прогуливавшиеся по зеленым аллеям парка Палермо.

Пробило полдень на часах собора Метрополитана.

Влажность увеличилась. Деревья, фонтаны, искусственное озеро, обсерватория испускали тепло и негу. Недалеко отсюда, на ипподроме, лошади готовились к изнурительной тренировке на беговых дорожках.

До сего дня он жил словно в крепости, убежденный, что врагу ни за что не преодолеть защищающие его укрепления. Но вот уже несколько дней, как дезертировали часовые, открыв проход таинственному Троянскому коню, превратившемуся в женщину — полуиндианку-полубогиню. Какую угрозу она таит в себе?

Рикардо оглядел все вокруг, словно с минуты на минуту ожидал появления загадочного силуэта из своих кошмаров. Ему бы отступиться, больше не думать об этих сказках, об индейских племенах и прочем вздоре. Но он симпатизировал доктору Толедано, очень уважал его. Итак, в час, когда на небе пылал закат, этот человек, всегда считавший себя здравомыслящим, вдруг уверовал во все эти химеры.

Рикардо встал со скамьи и направился к машине. Шофер, должно быть, уже беспокоится.

А если все снова начнется сегодня ночью? Тоска, подкравшись незаметно, подступила к горлу. Так больной, страдая, знает, что врачи бессильны определить болезнь.

— Все в порядке, сеньор Вакаресса? — Луис Агуеро осторожно посмотрел на него.

— Мы возвращаемся.

Он опустился на заднее сиденье.

«Панхард-левассор» медленно тронулся к дому.

Была суббота, все старались уехать из столицы, где стояла угнетающая влажность, но тем не менее на авениде Коррьентес царило оживление. Эта городская артерия, долгое время не имевшая названия, с некоторых пор была охвачена странной лихорадкой. Застроенная кафе, ресторанами, книжными магазинами и театрами, она получила название «улица, которая никогда не спит».

Они подъехали к углу Хуан-Хусто.

Старик с прямыми волосами стоял на тротуаре. Рикардо почувствовал, как вдруг заколотилось сердце. Возможно ли это? Индеец! В Буэнос-Айресе? В патрицианском квартале города?

— Остановитесь, Луис! — Здесь?

— Да, остановитесь!

Он возбужденно выскочил из машины и бросился к старику, собиравшемуся перейти проезжую часть.

— Эй! Минуточку!

Ни тени удивления не отразилось на лице индейца. — Ты помнишь меня? Мы встретились в…

— Да. В трактире «Флорида». В тот день ты убежал от меня как от пожара.

Все это выглядело теперь смешным. Лучше бы вернуться в машину. Ему показалось, что это не он сам, а кто-то другой спросил старика:

— Мы можем поговорить?

— Почему бы и нет. Но прежде покажи мне дорогу в порт. Вот уже час я кружу по городу. Этот город — настоящий лабиринт, головоломка какая-то…

Рикардо чуть было не возразил, что тот ошибается, ориентироваться в Буэнос-Айресе — детская забава, поскольку весь город разделен на квадраты и все улицы проходят под прямыми углами, но предпочел ответить:

— Я провожу тебя в порт.

Он показал на Луиса, с любопытством смотревшего на них с переднего сиденья «панхарда»:

— Это мой шофер. На машине мы доедем быстрее.

— Зачем? Ты разве спешишь? — спросил индеец и, не ожидая ответа, произнес: — Я предпочитаю идти.

— Мы будем там через три четверти часа!

— Час, минута, день. Все это городские понятия, друг. Расскажи мне лучше о временах года. Тебе неизвестно, что время — иллюзия, придуманная живущими взаперти?

Рикардо сделал знак Луису медленно ехать за ними и попросил:

— Напомни мне свое имя.

— Янпа. Я тоже жил как по стрелкам. Это было в Нороесте, там, высоко, недалеко от Рио-Хондо. В лесах, где растут циратонии. Белые люди решили построить возле озера дома.

Рикардо решился прервать его:

— У меня к тебе вопрос. Почему ты подсел ко мне в кафе? Почему назвал меня шаманом? Почему говорил мне о большом путешествии?

Янпа рассмеялся:

— Ты сказал, что у тебя ко мне вопрос. Я насчитал три. Я подошел к тебе, потому что узнал тебя среди тысяч других. Ты обладаешь даром.

— Каким даром?

— Даром видеть дальше других. Каждая частица Вселенной доступна зрению духа. Да вот только люди-то слепы. У кого достаток, у кого честолюбие, у кого масса ничтожных повседневных дел. А ты можешь видеть. Следует только научиться этому. Я уже сказал тебе: ты шаман. Мостик между миром духов и миром живых. — И он повторил: — Ты можешь видеть.

— Видеть! Но что?

— Просто жизнь. Могучий поток жизни. Поток вчерашний, сегодняшний, завтрашний. Тот, кто сидит на берегу, способен наблюдать зарождение потока и его конец. Это нелегко. Этого может достичь только опытный шаман.

— Ты еще скажешь мне, что можно предсказывать будущее?

— Будущее и прошлое.

— О прошлом мы знаем. В чем здесь интерес?

— Прошлое, о котором я говорю, — это прошлое до прошлого и до всех других прошлых.

— Прошлое до прошлого? Что-то непонятно.

— Неужели ты так наивен, что считаешь, будто мы проживаем только одну жизнь? Мы рождаемся, умираем, и все?

— Я…

— Нет. Мы живем, умираем, живем, умираем… до бесконечности.

Вакаресса слегка пожал плечами:

— Реинкарнация, воскрешение… У нас только шарлатаны защищают подобные теории.

— Это не потому, что люди думают по-разному, а просто все люди неизбежно заблуждаются. Возьмем пример. Представим, что ты показываешь моим братьям один из ваших графиков, которые я видел на стройке. Ты понимаешь, о чем я? О тех цветных линиях, изгибающихся зигзагами на больших белых листах в клеточку со множеством цифр. Как ты думаешь, что они увидят? Ничего, кроме черточек, в которых нет смысла. Наоборот, человек из города — ты, быть может, — будет смотреть на то же самое с беспокойством, представляя, что это линии судьбы, означающие увеличение или уменьшение богатства. Тебе понятно, нет?

Рикардо не успел возразить.

— Возьмем другой случай. Оставь двух людей одних в лесу. Мои братья начнут прислушиваться к языку деревьев. Твои же начнут думать, как бы эти деревья срубить, чтобы построить из них тюрьмы и посадить туда всех ставших сумасшедшими, не разрешив им видеть деревья. Все здания — тюрьмы. Тебе это хорошо известно.

— Ты упомянул о стройках. Ты там работал?

— А разве я не упомянул о тюрьмах? Да. Я натрудил свои руки, строя каменные дома, больницы, рестораны.

Они прошли половину авениды Корриентес. В самом конце были лиман и порт.

— Стало быть, ты не веришь, что человек, животные — все, кто живет и умирает, — способны вернуться к жизни и снова умереть?

— Рискую принести тебе горе. Нет, все это вздор. — Индеец остановился. — Ответь мне. Почему вы, христиане, все время твердите: «Христос сказал „да“», «Христос сказал „нет“». Вы знали его?

— Мы и не могли его знать. Он жил две тысячи лет назад.

— В таком случае как ты можешь быть уверен, что все это не… — Он сделал многозначительную паузу и продолжил: — Что это не вздор?

— Потому что так написано в Библии. Люди, знавшие Христа, рассказали его историю.

— Две тысячи лет! И кто автор этой книги?

— Признаюсь, это точно неизвестно.

— Твоя Библия как человек, который видел человека, видевшего медведя. А ваш Бог? Где он? Можете вы дотронуться до него? Увидеть его?

— Твой вопрос бессмыслен. Бога невозможно увидеть, а тем более коснуться. Бог непостижим.

— Непостижим? Что означает это слово? — Он недоступен нашему пониманию.

— Я ничего не понимаю. Рикардо стал терять терпение.

— Бог невидим нашим глазам. Невозможно конкретно определить, что такое невидимое!

— Это неразумно. Я, друг мой, верю не в непостижимое, а в Землю, Солнце, Луну. Я вижу их каждый день. Мне не нужна книга, рассказывающая истории, которым две тысячи лет. Я смотрю, вижу. Земля дает мне пищу, я могу потрогать ее, я могу идти по ней, лежать на ней. Я чувствую ее запах. Мне стоит только посмотреть вокруг себя, чтобы убедиться, что все это существует. Даже в животных есть дух.

— И все-таки ты на них охотишься, — иронично произнес Вакаресса.

— Их смерть помогает мне выжить, а не доставляет глупого удовольствия от изобилия.

— Каждый живет по-своему.

«Панхард» двигался за ними со скоростью пешехода.

— Порт еще далеко?

— Прямо перед нами, за этими домами. Вообще-то у нас есть два порта — Риачуэло и Порт-де-ла-Капиталь. Какой тебе нужен?

— Откуда мне знать? Я хочу прийти в порт, вот и все. В то место, откуда отплывают корабли.

Рикардо заворчал:

— Сказал бы сразу, чего хочешь…

— Раз я ищу порт, то для того, чтобы сесть на корабль.

— В каком направлении?

— Мне нужен корабль, который отплывает, вот и все!

— Но тебе надо купить билет. Бесплатно на корабли не берут!

— Я заплачу. У меня есть все, что надо.

Индеец засунул руку между двумя пуговицами своей рубашки и достал пестрый платок, завязанный кошельком. Он осторожно развязал его. В платке лежали пачечка купюр и маленький камушек, искрящийся голубоватым цветом. Он походил на бразильский изумруд.

— Это я заработал на стройках белых людей за несколько лет.

— А этот драгоценный камень?

— Он принадлежал моему прадеду. Потом достался моему деду, от него моему отцу, а отец передал его мне. Он не продается. Этот камень — священный. Он хранит память о моих предках. Сколько билетов мне дадут за эти деньги? — осведомился индеец.

— Не знаю, все зависит от того, куда ты хочешь попасть. Чем дальше, тем дороже.

Они дошли до первых припортовых зданий. На фоне неба с точками облачков вырисовывались силосные башни, элеваторы. Подальше виднелась мельница, самая большая мельница в мире, как хвастались горожане. Вокруг стояли скирды, пролегали рельсовые тупики. Все это было нужно для того, чтобы перемолоть зерно пампы в муку. Вдоль доков, где сортировали шерсть, громоздились тюки с белым руном миллионов остриженных овец. Еще дальше, в тени ангаров для хвостов, копыт и рогов, громоздились кипы бычьих и бараньих шкур.

У причала стоял пароход.

— Итак, ты веришь в перевоплощение…

— Это так ясно, друг мой! Ты ежедневно можешь находить тому доказательства. Достаточно только внимательно посмотреть на людей. Немного интуиции, и ты сможешь узнать тех, кого видел в своих других жизнях.

— Интересно, — усмехнулся Рикардо. — А как научиться видеть?

— Самостоятельно. Втайне от себя самого и стараясь возвыситься над самим собой. Учителя не надо. Никогда! Знание спрятано в каждом человеческом существе. Достаточно позволить ему проявиться. У нас будущего шамана создает сама природа. Он должен преодолеть огромные расстояния, взобраться на горы и побывать в чужих землях, пока не встретит Таматзина, волшебного оленя.

— Волшебного оленя?

— Да. Именно он передаст тебе свое дыхание. После того как ты встретишься с ним, внешние силы станут тебе помогать.

— Ты когда-нибудь видел волшебного оленя?

— Нет. Но я чувствовал его.

— Это похоже на историю с человеком, который видел человека…

— Ты можешь смеяться. Но только сам Таматзин сможет научить тебя разгадывать твои сны. Ведь у тебя есть сновидения, не правда ли? Ты видишь сны, но не умеешь распознать их смысл. — Неожиданно старик спросил: — Тебе случалось наблюдать ночное небо?

— Еще бы.

— Ты, конечно, заметил то, что вы называете Млечный Путь.

Рикардо кивнул.

— Так знай, что Млечный Путь — не просто скопление звезд. Это одна из дорог, по которой ходят мертвые на встречу с живыми.

Они уже подошли к главному причалу. «Панхард» остановился в нескольких шагах.

— Слушай. Я подскажу тебе, что делать. Ключ к разгадке твоей судьбы находится в лесу твоих снов, и нигде больше. Найди его, и ты сможешь познать свою душу. С незапамятных времен мы, индейцы, поняли эту истину. Мы знаем, что именно через сон душа подсказывает нам свои сокровенные желания. — Он поднял указательный палец. — Болезни, смерть, отчаяние, одиночество вызываются неудовлетворенными желаниями души. Тот, кто не прислушивается к своим снам, не прислушивается к своей душе. И это ужасно, так как душа впадает в печаль, такую сильную, что однажды она может нас покинуть. И приходит смерть. Когда душа очень опечалена, человек умирает. Если хочешь обрести бессмертие, прислушайся к своим снам.

Взвалив на плечи палку с прикрепленным к ней мешочком, индеец произнес:

— Теперь я должен тебя покинуть. Корабль ждет меня.

8


Флору пронзило что-то твердое. Она была слишком хрупкой для ночных забав… Женщина испуганно вскрикнула, когда плоть Рикардо вошла в нее. Хотела уклониться, но он уже завладел ее бедрами. Крик превратился в болезненное постанывание, Рикардо занимался любовью, но движения его были беспомощными. Тело отвечало, но дух молчал. Его пальцы еще крепче сжали бедра Флоры, но он был далек от нее. Образ стремительной алчной птицы пролетел как молния, когти ее вонзились в девственное тело в поисках жертвы. Флора переходила от боли к наслаждению, не позволяя себе быстро устремиться прямо к бесстыдному, на ее взгляд, оргазму.

Но вскоре ощущение страдания постепенно исчезло — осталась лишь знакомая дикая радость приближения ожидаемого конца. Флора сотни раз задавала себе вопрос: почему она стала любовницей этого мужчины, но ответа не было. Точнее, он был там, между ее ляжками, в том жарком костре, пожиравшем помимо ее воли живот, чрево, грудь. Она влилась в это существо, которое владело ей, которое силой брало все ее запретное, чтобы быстрее привести к раскаянию и заставить потерять самообладание.

Она собиралась получить свое и оставить желание Рикардо неудовлетворенным. Вот уже две недели он не испытывал наслаждения: хотя во время акта плоть его была тверда, сок не истекал из него. Кто виноват? Он? Неопытность его партнерши? Напряжение, не отпускавшее его в последнее время? Странно, но после разговора с индейцем в порту он перестал видеть сны и спал так, как спят выздоравливающие. Янпа. Любопытный тип. Зачем он уехал? Один, без определенной цели, отправился в мир, который был ему совсем чужим. Он ничего не объяснил Рикардо. Лишь повторял: «Я должен, я должен».

Задумавшись, Вакаресса с трудом сообразил, что Флора наконец достигла оргазма и теперь лежала, положив голову ему на грудь. Она прерывисто, еще не отдышавшись, прошептала:

— Мне нравится заниматься с тобой любовью.

Он молча осторожно гладил ее волосы. Жалюзи порозовели от рассветной зари.

— А тебе?

— Мне тоже, — как можно убедительнее произнес Рикардо.

— Нет, я не это хотела сказать. Ты… Ты… не… — Ей всегда было тяжело и неудобно произносить это слово вслух: — Кончил.

— Нет. Но очень хочу. — Он мягко подтолкнул ее: — Возьми меня. Возьми меня в рот.

Она растерялась, разволновалась.

— Рикардо!

Можно было подумать, что он заставлял ее грешить без исповеди.

Не обращая внимания на ее протесты, он продолжал отодвигать ее, упрямо направляя ее лицо книзу своего живота.

— Рикардо, — жалобно простонала Флора, — ты знаешь, что я…

— Ты меня не любишь?

— Люблю безумно, но…

Он обхватил ладонями ее затылок. Слабо сопротивляясь, Флора старалась отвернуться, но он не дал ей это сделать. Сначала она лишь нерешительно коснулась губами его твердой плоти, потом осыпала ее легкими поцелуями, затем, повинуясь, приоткрыла рот…

Рикардо смежил веки. Тысячи непристойных образов, бесчисленных неприличных слов растеклись в его мозгу. Он хотел кончить, кончить любой ценой. Он входил и выходил между губами Флоры, нечувствительный к ее покусываниям, находясь, как и она минутой раньше, между болезненным ощущением желания и наслаждением. Он ждал взрыва. Дыхание все чаще, ожидание, невозможность дышать. И каждый раз в последний момент оргазм отступал. Незаметно на лицо его невесты наложился лик загадочной незнакомки из снов. Чужая женщина овладела его плотью. Он почти не заметил подмены, он отдался ей, словно проводнику, ведущему к свету.

С необычайной силой его плоть взорвалась во рту Флоры. Пораженная, она опрокинулась на спину, соскочила с кровати и бросилась в ванную.

Рикардо лежал неподвижно, испытывая благодарность к воображаемой женщине.

Вернулась Флора. Лицо ее сияло, как у девочки, которой подарили желанную куклу. Он протянул ей руку:

— Иди, иди же ко мне.

Она прильнула к его груди, он обнял ее.

— Я так счастлива, — прошептала она.

— А я благодарен тебе. — И тут же продолжил: — Ты не хотела бы, чтобы мы уехали на несколько дней?

— О да. Я мечтаю об этом.

— Что ты скажешь о вилле Мар-дель-Плата?

— Превосходно! Ты знаешь, как я люблю это место. Он откинул простыни.

— Тогда поехали! Полчаса на сборы.

— Полчаса? Но за это время я только приму ванну и высушу волосы!

— Полчаса!


Национальная магистраль номер два, проложенная недавно, длинным шрамом проходила между холмами и ложбинами, вдали от моря. Теперь не нужно было, как раньше, ехать на поезде, а потом на машине целых четыре сотни километров, чтобы добраться до морского курорта. К концу поездки Флора сменила Рикардо за рулем. Она обожала водить автомобиль.

Когда они подъехали к дому, холмистый берег Атлантики уже окрасился фиолетовым цветом заходящего солнца, на холмы накатывалась пена. Это был дом без прикрас, построенный на склоне холма к югу от Мар-дель-Плата. Он здорово отличался от вилл, отделанных с показной роскошью, от частных домов Палермо-Чико и особняков местных буржуа. Так захотел Хулиано Вакаресса. Несколько деревьев, бухточка, и — безграничное море. Это была еще одна ценная недвижимость, с которой Рикардо ни за что бы не расстался. Он до самой смерти сохранит это убежище, даже если придется побираться и воровать. Холодильники Сан— Никола, виноградники Сан-Хуана, кожевенные предприятия — все может исчезнуть, составив счастье американского джентльмена или кого-нибудь еще, но это поместье — никогда.


Рикардо присоединился к Флоре, устроившейся в шезлонге на веранде. Он поставил на ивовый столик два калебаса с еще дымящимся мате, поправил фитиль масляной лампы, оставшейся, должно быть, с прошлого века, и сел рядом с ней.

Было тепло, несмотря на приближающуюся ночь. Справа угадывались мысы скал, спускающиеся к самой воде. Вдалеке маячила рыбацкая баржа. Оба они не желали нарушать очарование. Но Флора не вытерпела, тихо заметив:

— Каждый раз, как мы приезжаем сюда, мне кажется, что мы оказываемся в каком-то дальнем краю — не в Аргентине, не в другой стране мира, а где-то на краю света.

— Я ощущаю то же самое. А еще — присутствие отца. Чем отблагодарить мне его за такое наследство?

— Знаешь, Рикардо, тебе очень повезло. В день твоего появления на свет все феи Вселенной, должно быть, крутились вокруг тебя.

Он вяло протянул:

— Не хватало, может быть, одной — сеятельницы любви.

— Скажешь тоже! Уж на любовь-то тебе грех жаловаться. Женщины…

— Я думал об отце. Увлеченный желанием увеличить наследство, он, полагаю, и не видел, как я рос. Что касается матери, то ее всепоглощающая страсть к мужу не оставляла для меня места. Даже младенцем я не занимал большого места в ее сердце. — Неожиданно он спросил: — Мне кажется, люди, избалованные судьбой, рано или поздно будут вынуждены отдать долги.

— Каким образом?

— В один прекрасный день судьба предъявит им счет.

— Есть пословица: никогда Бог не наказывает человека больше, чем тот может вынести.

— Мне бы твой оптимизм.

— Дело не в оптимизме — это действительно так. Что до меня, я готова страдать месяц, год ради часа блаженства. Ради этих минут, к примеру. Пусть они длятся как можно дольше. Я готова заплатить за них любую цену.

Он взял Флору за руку. Ее слова его искренне взволновали.

— Я недостоин тебя. Недостоин твоей любви.

— Тем хуже. Ты вынужден будешь терпеть все это вплоть до последних дней. Будешь ли ты рядом или нет. Даже после моей смерти.

— Ты будешь и оттуда посещать меня? Она задумалась, потом спросила:

— Ты веришь в возрождение, которое еще называют перевоплощением?

— Ничего себе вопросик!

— Я не шучу. Задумывался ли ты о том, что можно прожить несколько жизней?

— Ну конечно. Предполагаю, что большинство людей задают себе этот вопрос.

— Твое мнение?

— Это 'f2айна. Во всяком случае, если бы это было так, то мысль об этом была бы для меня невыносимой. Какая-то противоестественность! Чего ради жить бесконечно в чьей-то шкуре?

— У индусов есть целая теория по этому поводу.

— Да-да, я знаю. Жизнь последующая лучше предыдущей, появляются спокойствие и мудрость, приобретаются знания, приближаются полнота и совершенство. Если хочешь мое мнение, все это напоминает испанский постоялый двор. Каждый приносит туда самое ему приятное. Ты помнишь Изабель Хуарес?

— Супругу министра?

— Да. Вот она очень всем этим увлекается. Однажды я был приглашен к ней на сеанс спиритизма. Был там медиум и дюжина женщин, клявшихся, что прожили несколько жизней. Ни одна из них — понятно тебе? — ни одна из этих дам не была служанкой или беднячкой. Все оказались перевоплощением великих жриц индейцев или жен фараонов. Сам медиум, разумеется, уже проживал свою четвертую жизнь. В прошлых он был поочередно Рамсесом II, Сократом, генералом Кастером и еще, не помню уж, какой-то знаменитостью.

— Так я заблуждаюсь? Ты в это не веришь?

— Я поверю, когда встречу кого-то, кто расскажет мне о своей прошлой жизни и приведет доказательства, которые будут научно подтверждены.

— Только этого недоставало!

— Не знаю, не знаю. Ты слишком многого от меня хочешь.

Она помолчала и внезапно предложила:

— Представим, что ты прожил в определенном месте несколько сотен лет. Положим, это было в Египте, у подножия пирамид, поскольку это обычное место проживания перевоплотившихся типов. Если ты в состоянии указать египтологам точное место, где можно найти какое-то погребение, предмет, заранее описанный тобой в мельчайших деталях, и этот предмет действительно отыщут, тогда я, может быть, и засыплю тебя вопросами.

— Твои рассуждения не выдерживают критики. Предмет я мог подложить сам.

— Закопать на десятки метров под землей?

— Почему бы и нет — может, я чокнутый.

— Нужна ловкость, чтобы уничтожить все следы. Обмануть специалистов? Ну ты даешь!

Он не стал ей противоречить, тем более что на этом она не остановилась:

— Можно еще вообразить типа, который, впервые в жизни очутившись в незнакомом городе, способен уверенно, без плана и провожатого, разгуливать по улицам, называя площади и памятники и даже дом своего детства.

— Этот тип мог все выучить наизусть заранее. Сожалею, мой ангел. Но ты меня не убедила.

— Черт побери! Коль уж ты так самонадеян, почему бы тебе не выдвинуть свою идею? Какое доказательство тебе нужно, чтобы поверить человеку, подвергшемуся реинкарнации?

Нейтральным голосом он произнес:

— Это всего лишь предположение… — Подняв на нее глаза, продолжил: — Меня очень взволновало бы, если бы этот персонаж бегло говорил на языке, который он никогда не изучал и ни разу не слышал в своей жизни… Ты удовлетворена?

Флора молча смотрела ему в лицо.


Они плавали, хохотали, стряхивали брызги, вынырнув из волн. Они были одни в этом уголке океана. Это была их собственность, и они ни с кем не хотели делить ее. Три дня они прожили в эйфории и беззаботности… три дня прошли как один.

После нескольких тоскливых недель Вакаресса наконец-то дышал спокойно…

Они вышли из воды и растянулись на песке. Солнце нежно и мягко светило с чудесного неба.

— Есть хочется, — пробормотала Флора.

— Как насчет спагетти?

— Ты читаешь мои мысли. Поедем в Мар-дель-Плата к итальянцу?

— Прекрасно.

— Ты мне не окажешь любезность? Сегодня воскресенье. После обеда, прежде чем отправиться в Буэнос-Айрес, я хотела бы ненадолго зайти в церковь. Согласен?

Он благосклонно улыбнулся и быстро поднялся.

— Одевайся. Пошагали к Господу.


Остановив «панхард» в нескольких метрах от «Матадерос», одного из самых роскошных отелей города, Рикардо предложил:

— Не пропустить ли нам аперитивчик в баре? Флора одобрительно кивнула. Поднимаясь по широкой лестнице, она воскликнула:

— Посмотри-ка туда: тот черный, что склонился над капотом, не твой ли бывший шофер? Брат Луиса?

Рикардо взглянул в ту сторону. Флора не ошиблась. Это был Паскуаль Агуеро. Его лысый череп сверкал на солнце.

— Непонятно, — заметила Флора. — Я уверена, что он нас видел. Он что, сердится?

— А что же ему делать? Ведь я его уволил.

— Я думала, что вы разошлись по-мирному.

— Скажем, отставка была добровольно-принудительной. Я не мог уступить его требованиям. Он упрям как мул. — Он взял Флору под руку. — Пойдем. Глупо получается. Хоть поздороваемся.

Они остановились в шаге от брата Луиса, но он по-прежнему не замечал их. — Здравствуй, Паскуаль! Давно уже… Тут только тот поднял голову:

— Добрый день, сеньор Вакаресса! Как поживаете?

— Что вы делаете в Мар-дель-Плата? Я думал, вы в столице.

— Помогаю одному коллеге. Ремонтирую. Никто здесь не разбирается в механике. — Он показал на мотор: — Чертова головоломка эти «кадиллаки». Машины красивые, но ненадежные… — С полуулыбкой он закончил: — Не то что ваш «панхард».

— Паскуаль, все в ваших руках. Если не будете таким принципиальным…

Негр вытер лоб изнанкой рукава и кивнул головой в знак согласия, но глаза его были печальны.

— Вам хорошо платят?

— Нет, сеньор. Все это бесплатно.

— Бесплатно? За это? Насколько я знаю, Буэнос-Айрес не какая-то дыра.

— Я вам сказал, что оказываю услугу. — Он небрежно пожал плечами: — Я ничего не умею. Ваш отец меня, наверное, плохо воспитал. Вы помните его любимую поговорку: «Любой труд вознаграждается». В данном случае протянуть руку помощи другу — это удовольствие. Тогда почему я буду требовать оплату?

— Решительно вы неисправимый чудак… Как бы то ни было, если когда-нибудь перемените мнение, вспомните, что моя дверь для вас всегда открыта.

— Благодарю, сеньор. Кто знает? Только безумцы не меняют своих убеждений.


— Непонятно мне его поведение, — произнес Рикардо, уже в отеле вспоминая разговор с бывшим шофером. — У него есть семья, которую надо кормить, а он предпочитает работать бесплатно, нежели получать у меня зарплату.


— А тут и понимать нечего. У него есть чувство собственного достоинства. Разве ты не заметил? И вообще, не относись к нему плохо, а то мне показалось, что ты вдруг проявил себя как скупец. Что за игра? Спорить о мизерной сумме, когда ты один из самых богатых людей Аргентины?

— Вообрази, что Паскуаль не единственный человек, усвоивший уроки моего отца. Тут уже дело в принципах.

Она рассмеялась:

— Ладно, мистер Скрудж. Как вам угодно.

— Мистер Скрудж? Ты сравниваешь меня с тем ужасным скупердяем?6 Меня? Рикардо Вакарессу!

— Все. Забыли… Я хочу пить. Где бар? Он проворчал:

— В конце коридора.

Несмотря на то что сезон еще не был в разгаре, просторный холл отеля, отделанный под мрамор, с резными деревянными панелями, был переполнен: деловые люди, богатые плантаторы, художники, изящные женщины, щеголявшие драгоценностями… Уже почти год весь Буэнос-Айрес толкался на этом морском курорте, где можно было и себя показать, и на людей посмотреть. К тому же недавно здесь открылось самое большое в мире казино, и поток туристов стал еще больше.

Подойдя к бару, Рикардо машинально пощупал боковые карманы своего блейзера.

— Твои сигареты? Не проблема. У бармена они наверняка есть.

— Не уверен.

Он бросил взгляд вокруг и внезапно застыл. — В чем дело? — забеспокоилась Флора.

Раскрыв рот, он уставился в одну точку на правой стене. Там висела цветная афиша. На фоне моря можно было прочитать: «Grecia pais del mar» 7. В центре афиши виднелась небольшая мраморная фигурка без глаз, без рта.

Лишенное какого-либо выражения лицо, казалось, подтрунивало над Рикардо.

9


— Это она. Статуэтка. Точно такая же.

— Ты в этом уверен?

У него даже изменился голос: — Абсолютно.

— Возможно, это совпадение. Ты мог видеть эту афишу раньше, в другом месте. В Буэнос-Айресе или еще где-нибудь.

— Я бы вспомнил о ней и сразу сравнил.

— Как ты можешь быть таким категоричным? Слава Богу, везде натыкано полно рекламных щитов, бесполезных предметов. Все помнить невозможно.

Он спокойно заметил:

— А индейская легенда? А традиции племени, затерянного на просторах Нью-Мексико? А голос, которым ты меня достала, а он вовсе не мой?

Рикардо подал Флоре знак следовать за ним:

— Пойдем.

— Куда?

Он увлек ее в вестибюль отеля.

— У вас есть дубликат афишки про Грецию? — спросил Рикардо у портье.

— Не думаю, сеньор. Могу я спросить, зачем вам это?

— Я хотел бы ее приобрести.

— Не думаю, что она продается… Но я узнаю. Портье повернулся и исчез за маленькой дверью.

— Почему ты хочешь ее купить? — поинтересовалась Флора.

— Потому что мне хотелось бы разгадать тайну своих кошмаров.

Флора слегка наклонила голову — его ответ не убедил ее.

Вернулся портье, но не один. За ним шел стройный усатый мужчина лет сорока. Едва он увидел молодую пару, как лицо его озарилось.

— Ты здесь? — воскликнул он. — Погоди. Не двигайся.

Он проскользнул под стойкой.

— Ты здесь! — повторил он, явно обрадованный. Вакаресса представил их:

— Флора де Мендоса, моя невеста. Хуан Фаустино, старый друг. А теперь — мой вопрос: что ты делаешь в этом отеле? Насколько я помню, в последний раз мы виделись, когда ты был директором «Педемонте»?

Выпятив грудь, Хуан Фаустино ответил:

— Перед тобой новый директор «Матадерос».

— Поздравляю. А «Педемонте»?

— Работа оказалась вредна для моего сердца, врач посоветовал сменить место. Если бы я там остался, сердечку пришел бы конец. Ведь «Педемонте» — не обычный ресторан. Это — легенда, миф! А знаешь, как трудно управлять мифом!

— Мир тесноват, — весело заметил Рикардо.

— Значит, ты теперь коллекционируешь туристические афишки?

— Что-то вроде этого.

— Очень жаль. Та, которая тебя интересует, доверена нам одним агентом туристического бюро. — Он зашептал с видом заговорщика: — Я ее сейчас сниму.

Не обращая внимания на протесты Рикардо, он кликнул портье и дал ему указание.

— Право, мне неудобно, — смутился Вакаресса. — Не надо было…

— Пустяки, мой друг.

С восхищением рассматривая Флору профессиональным взглядом, он рассыпался в комплиментах:

— Мое почтение, сеньора. У моего друга всегда был исключительный вкус. Вы очень красивы…

Небрежным поклоном головы она поблагодарила его. Фаустино переключил внимание на Рикардо:

— Скажи-ка, что ты поделываешь?

— Плантации, предприятия… Все хорошо. А самое лучшее: я женюсь.

— Двадцатого декабря, — уточнила Флора. Фаустино сложил ладони, радуясь.

— А помнишь, ты поклялся никогда не жениться, а я надрывался, доказывая тебе, что невозможно устоять перед красотой и обаянием, когда они встречаются на нашем пути.

— Признаю, ты оказался прав.

Он прервался, увидев портье, который стоял неподвижно, держа над головой афишу, свернутую в рулон:

— Пожалуйста, сеньор. Рикардо сунул рулон под мышку,

— Спасибо за все. Мы скоро увидимся. У меня дом на берегу, недалеко отсюда.

— С удовольствием принимаю приглашение. Дай мне знать… — И заключил с понимающей улыбкой: — До вашего свадебного путешествия в Грецию.


Пламя маленькой свечки отбрасывало пляшущие отблески на столик ресторана. Флора подняла бокал, торжественно заявив:

— За наше свадебное путешествие в Грецию…

— Этот Фаустино — настоящий Шерлок Холмс. Они чокнулись.

— За Грецию…

— В принципе идея неплоха. Говорят, страна эта очень красива. Ты уже был там? Он отрицательно качнул головой.

— В таком случае почему бы не поехать туда после нашей свадьбы, сразу после празднования?

— Очень уж далеко ехать. Европа — на краю света.

— Тогда мы сможем провести неделю в Бразилии.

Он кивнул, но его глаза были устремлены в пустоту.

— Ты все еще думаешь об этой статуэтке, правда?

— Считаешь ли ты, что такие совпадения возможны?

— Безусловно. Наша жизнь кишит совпадениями. Подумай сам. Сколько раз ты пытался вспомнить чье-то имя, но тут вдруг звонил телефон и человек на другом конце провода оказывался тем самым, чье имя ты вспоминал? Это случайность?

— Индеец, увиденный в Буэнос-Айресе и прозвонивший мне все уши о своей теории сновидений. Толедано, с которым мы не виделись десять лет и который к тому же увлекается индейскими обрядами. Статуэтка, нарисованная на афише здесь, в Мар-дель-Плата. Ты не находишь, что все это выходит за границы случайности?


Флора проявила настойчивость:

— А как мы познакомились? Это тебя не удивляет? Ты получил сильный удар мячом в спину во время игры в баскетбол и попал в больницу. Врач, осматривавший тебя, говорил о своей страсти к хорошим винам, и ты в благодарность прислал ему ящик своего лучшего вина. Он пригласил тебя на свой день рождения. Собрались его друзья — среди них была и я, и вот так мы с тобой встретились. Замечу мимоходом, что я в этот день лежала в постели с мигренью, секрет которой знают только женщины, и у меня не было никакого желания идти на эту вечеринку. Если бы моя сестра не настояла, мы бы не были сегодня здесь. Как ты назовешь эту цепь событий? Рикардо поднял руки:

— Ладно… Сдаюсь. — Налив еще вина в бокал, он произнес: — За тебя… За нас…


Хотели они попасть в пустую церковь, а угодили на праздничную мессу. Ухватившись руками за края деревянных перил кафедры, священник произносил проповедь.

Флора недовольно поморщилась — она знала, что все эти религиозные мероприятия раздражали ее жениха. Возможно, это неприятие появилось после жизни в колледже под тягостной опекой отцов-иезуитов Буэнос-Айреса. Она быстро окунула пальцы в святую воду и перекрестилась.

Рикардо стоял скрестив руки, с безразличным выражением на лице.

С кафедры доносился густой голос священника:

— Да, братья мои, мужчины и женщины равны перед Богом, иначе как объяснить доверие, которое Он оказывал женщинам, поручая им важные дела?

Вспомните о Руфи, Эсфирь, Юдит и Марии, матери Иисуса…

Священник перевел дыхание и продолжил:

— «Они сказали ему: Где Сарра, жена твоя? Он отвечал: Здесь, в шатре. И сказал один из них: Я опять буду у тебя в это же время, и будет сын у Сарры, жены твоей. А Сарра слушала у входа в шатер, сзади его… Сарра внутренне рассмеялась, сказав: мне ли, когда я состарилась, иметь сие утешение? и господин мой стар.

И сказал Господь Аврааму: отчего это рассмеялась Сарра?.. Сарра же не призналась, а сказала: я не смеялась. Ибо она испугалась. Но Он сказал: нет, ты рассмеялась».

Священнослужитель сложил руки.

— Уразумейте важность этого отрывка. Яхве удивляется смеху Сарры, узнавшей, что станет матерью. И однако любопытно, что Он не обращает внимания, когда Авраам смеется над подобным откровением спустя несколько дней. Почему? А все потому, что Бог не удивляется скептическому отношению Авраама. Мужская слабость не является для него секретом. Наоборот, он удивляется, когда смеется Сарра. Он удивляется, потому что Сарра — женщина. А женщина хорошо понимает, что для Бога нет ничего невозможного. Воистину Бог очень ценит Сарру, поэтому ее поведение его и удивляет.

Рикардо легонько толкнул локтем Флору:

— Уходим?

Когда они вышли на паперть, солнце почти ослепило их, но воздух был мягким, а небо нежным.

— Возвращаемся? — спросила Флора.

— Да. До Буэнос-Айреса далеко, а ночью я водить не люблю.

— Будем меняться. Я поведу до Пилы.


Магистраль номер два монотонно накручивалась на колеса «панхард-левассора». Рикардо, подложив под щеку кулак, дремал, упершись виском в стекло. Они ехали уже около двух с половиной часов. Пилу уже миновали, но Флора не решалась разбудить своего спутника. Все трудное было уже позади, она чувствовала себя в форме и собиралась вести машину до самого Буэнос-Айреса.

Флора засмотрелась на группу гаучо, погонявших стадо быков к северу. Когда она перевела взгляд на дорогу, то заметила продолговатое тело броненосца, панцирь которого отсвечивал золотом. Безобидное и глупое животное неизвестно почему неподвижно спало посреди шоссе. Почему она испугалась до такой степени, что потеряла контроль над автомобилем? То ли усталость, то ли жалость к бедному животному были тому виной? Она резко повернула руль вправо. Даже слишком круто. «Панхард» занесло, он резко накренился вправо, потом влево. Силясь выровнять машину, Флора крутанула руль влево. Рикардо проснулся, когда машина быстро переворачивалась с боку на бок… Черная дыра…

Очнувшись, он увидел над собой лицо Флоры. Половина ее лба была обмотана белой повязкой, и он тотчас подумал, что она похожа на индианку.

— Слава Богу, — пробормотала она, взяв его руку. — Как ты себя чувствуешь, любимый? Он с трудом выдавил:

— Надеюсь, я жив.

— Не представляю, что со мной случилось. Все произошло так стремительно!

— Где мы? Который теперь час?

— Уже вечер, скоро восемь. Нас перевезли в больницу Часкомуса. Катастрофу видели гаучо. Они сразу прибежали и остановили первую же машину.

Он попытался приподнять руку, но мешала игла капельницы, введенная в вену.

Дверь палаты открылась, вошел мужчина лет сорока.

— Ну что, сеньор Вакаресса, я вижу, вы пришли в себя. Как самочувствие?

Рикардо вяло улыбнулся:

— Скорее, это я должен спросить вас об этом, доктор… Эдуардо Coca. У вас сотрясение мозга. Череп, вероятно, цел. Рентген покажет.

— Когда я смогу выйти?

— Если все будет хорошо, то через двое суток. Элементарная осторожность требует понаблюдать за вами. А пока отдыхайте. Я зайду утром.

Лицо Вакарессы помрачнело. Он вполголоса выругался. Не любил он болезни, а еще больше — больницы. Последний раз он побывал в палате с белыми стенами лет в двадцать, когда ему удаляли аппендикс. А сейчас он вряд ли выкарабкается. Умереть Рикардо хотел бы, как и его родители, — мгновенно. Элегантно и благородно, никого не мучая. Нет ничего хуже медленного умирания от болезней.

Он прикрыл глаза, подавленный, словно мальчишка накануне возвращения в пансион.


Женщина вернулась.

Он видел ее нечетко. Но заметил, что на ней был свитер, связанный из тонкого льна, и белый отложной воротничок рубашки под ним. Заметил он и юбку. Юбка из барежа, тоже белая. Впервые лицо ее не было закрыто вуалью. Кожа светлая, тронутая солнцем, черные раскосые глаза светились, волосы подобраны и уложены узлом на затылке. На левом крыле носа — родинка. Тело цвета тусклого фарфора.

Вокруг нее — опрокинутые колонны, каменные блоки на земле. Куски щебня, осколки фресок. Можно подумать, что здесь был храм, разрушенный великаном. Совсем рядом с женщиной угадываются вымощенная плитами аллея и три глубокие ямы. Рикардо подходит. В одной из ям лежат кости и плохо различимые предметы.

Он поднимает голову. Женщины нет. Он в страхе осматривается и видит, как она исчезает под одним из сводов. Он спешит за ней. Ему нужно сказать ей что-то важное. Надо, чтобы она услышала!

Она неподвижно стоит посреди коридора, освещенного бледным желтоватым светом. Впечатление такое, будто она осматривает стены. На одной из них — уцелевшая фреска. На ней изображен юноша, почти обнаженный, стоящий в странной позе: правая рука прижата к груди, левая откинута назад. Черная коса свисает по его левой щеке. На голове у него венок, на шеегирлянда из лилий.

Обнаружив присутствие Рикардо, женщина сильно вздрагивает. От неожиданности, а может, от испуга, лицо ее бледнеет.

Он ободряюще улыбается ей. Она смотрит на него, явно не в духе. «Странно,думает он, — неужели она даже не узнает меня?»

Он заговаривает с ней и говорит до тех пор, пока женщина не разражается детским смехом, напоминающим теплый веселый дождик. Но смех этот больно впивается в сердце Рикардо, впивается, как раскаленный добела кинжал.


Рикардо открыл глаза. Он медленно осматривает погруженную в темноту палату.

Флора спит.

Заря просыпается.

10


Вакаресса остановился у здания в итальянском стиле на улице Хулио. Дом номер 10. Он еще раз взглянул на визитную карточку, врученную ему доктором Толедано. Убедившись, что попал по адресу, он вошел.

Адельма Майзани жила на втором этаже. Когда она открыла дверь, Рикардо сдержал жест удивления. В темноте лестницы она показалась ему подростком. Небольшого роста, очень тоненькая, с маленькой грудью; молодая женщина как бы плавала в платье из набивного органди, которое было слишком велико для нее. Однако, как утверждал по телефону Толедано, было ей за сорок.

— Входите, сеньор Вакаресса, я вас ждала.

Звонкий голос, чистый, почти прозрачный, усиливал это впечатление детскости, но взгляд за очками был неподвижным взглядом сфинкса.

Упав духом, он все же решил переступить порог.

— Проходите сюда, — прозвенела она.

Она провела его в самый конец коридора и первой вошла в очень простую комнату, освещенную большим окном с жалюзи, сквозь щели которого проникал свет. Адельма Майзани пригласила посетителя сесть в одно из английских кресел, сама она села в другое, около которого стоял круглый столик со школьной тетрадкой и карандашницей. Она наугад взяла карандаш, тетрадь и положила все это на колени. Немного помолчав, начала спокойным тоном, без всяких эмоций:

— Итак, вы друг доктора Толедано…

— Да. Но скорее, он был другом моего отца.

Снова молчание. Адельма раскрыла тетрадь и рассеянно чиркала в ней карандашом. Молчание продолжалось. Рикардо скрестил ноги, провел ладонью по подбородку, чтобы убедиться, что он хорошо выбрит. Он не знал, молчать или говорить. Он не представлял, с чего начать, и в конце концов с равнодушным видом спросил:

— Вы не родственница великой Майзани?

— Певицы?

— Да. Она — наша национальная гордость.

— Нет.

— Она истинная женщина. Настоящая артистка.

Адельма только моргнула.

Через окно слышался приглушенный шум города. Проехала коляска. Кто-то прошел, шаркая ногами. Кто-то засмеялся.

Рикардо выпрямил ноги, поправил галстук и принялся осматривать комнату. Библиотеки, как у Толедано, не оказалось. В углу находился большой монастырский стол. На нем лежала стопка книг, папки, стояла лампа под сиреневым абажуром из рифленого стекла. Рядом, на низеньком китайском столике, он заметил статуэтку розового дерева, изображающую какую-то индусскую богиню, сидящую в позе портного. На полу были разбросаны дамасские подушки. Слева у стены стоял небольшой секретер. Другая лампа — торшер, довольно-таки уродливый, светился бледным светом. Стул. На стуле усатая кошка щурила на Рикардо голубые зрачки. Похожа на бирманскую. Рикардо передернулся: он терпеть не мог кошек. А эта, вела ли она учет потерпевшим крушение душам, которые изливались в этом месте? Сочувствовала ли она непрочности людских судеб? Или она развлекалась, насмехаясь над гордыней людей, во что бы то ни стало желающих проникнуть в суть вещей?

Шорох ткани вывел его из размышлений. Адельма поглубже уселась в кресло, наклонившись над своими каракулями. Определенно эта женщина раздражала его…

— Послушайте, — не вытерпел Рикардо, — думаю, что мне лучше уйти. Мне нечего вам сказать, я сам даже не знаю, для чего я здесь.

— Рассудок ваш в порядке. Что же привело вас сюда?

— Не знаю. Все из-за сновидений… кошмаров…

— Поговорим о них. — Она искоса взглянула на него.

— О моем последнем сне?

— Не важно. О каком хотите. С долей недоверия он спросил:

— Вы врач?

— Психоаналитик. Последовательница Юнга, точнее.

— Не понял.

— Это одна из наиболее признаваемых сегодня школ. Другие предпочитают фрейдизм.

— Нельзя ли выражаться пояснее? Перед вами абсолютный профан в медицине.

— Скажем так: родоначальником психоанализа является Фрейд. Зигмунд Фрейд. Впоследствии, лет пятнадцать назад, один из его учеников, Карл Густав Юнг, отошел от своего учителя и развил собственную теорию. Учитель живет сейчас в Вене, его ученик — в Швейцарии. И мне выпала честь переписываться с ним.

— В чем различие обеих школ?

— Здесь дело не в различии, а во взаимодополняемости, тем более что для Фрейда, как и для Юнга, сон является королевским путем.

— Путь, который ведет в… — он споткнулся на слове, собираясь произнести его, — … бессознательное.

— Да. Юнг, в частности, питает глубокое уважение к сновидению и содержащемуся в нем посланию. Он считает, что символы, используемые сновидениями и описывающие ситуацию, не являются только знамениями, метафорами, созданными внутренней цензурой, что является фрейдистской концепцией, а суть образы, имеющие в себе различное основание и обладающие собственным динамизмом.

— А вы, сеньора Майзани, вы способны расшифровать мои образы и дать мне их объяснение?

На бесстрастном лице психоаналитика появилось что-то похожее на улыбку.

— Вы не считаете, что у нас двоих будет больше шансов?

Он, казалось, раздумывал, потом решился:

— Во всяком случае, имеются сны, ставшие наваждением. — И он перечислил, загибая пальцы: — Во время некоторых кошмаров я, по словам моей невесты, говорю на непонятном диалекте чужим голосом. Мне снятся сны о легендах одного индейского племени, живущего на севере Мексики. Кстати, я впервые услышал о нем от доктора Толедано. Меня посетило видение, когда я ехал верхом на лошади. Во время этого видения равнина превратилась в огненное море с круглым островом посередине. Ко мне является силуэт одной и той же женщины в тунике пурпурного цвета. Я регулярно вижу статуэтку, происхождение которой мне совсем неизвестно, но я обнаружил ее недавно на афишке, расхваливающей красоты Греции. — И с удрученным видом он заключил: — Вы чувствуете, что способны разгадать все эти загадки?

Адельма не ответила, ни тени эмоции не отразилось на ее лице. Можно было держать пари, что подобные случаи встречались ей тысячу раз. Спокойным голосом она заявила:

— У нас есть проблема, сеньор Вакаресса. Он удивленно посмотрел на нее:

— У нас?

— Да, у нас. Мне кажется, вы еще не очень хорошо поняли, какие отношения должны установиться между пациентом и аналитиком. Я…

Он иронически улыбнулся:

— Стало быть, я больной?

— Человек, который решает совершить путешествие в недра галактики, дремлющей в нем, не может быть больным. Просто надо уметь слушать свою душу. Болезнь как таковая это совсем другое. Я…

— Очень любопытно, — прервал ее Рикардо, — один индеец утверждал то же самое. Он сказал мне: «Тот, кто не прислушивается к своим снам, не слышит свою душу».

Слова будто пролетели мимо ее ушей.

— Итак, я повторяю. Между пациентом и аналитиком должна установиться атмосфера доверия. Кроме того, совершенно необходимо, чтобы пациент полностью подчинялся анализу. И наконец — и это, вероятно, важнее всего, — вы должны знать, что психоаналитик не имеет ничего общего с водопроводчиком, которому говорят: «Приходи скорей! У меня течь в ванной. Предупредите меня, когда вы ее устраните!» — Весьма эмоционально она заключила: — Я не водопроводчик, сеньор Вакаресса. Если вам нужен он, вы ошиблись адресом.

К большому удивлению, несмотря на твердую определенность ее слов, у него не возникло впечатления, что Адельма Майзани его отшивает.

— Очень хорошо, — после короткого раздумья произнес он. — Что от меня требуется?

— Только то, что вы требуете от меня: обмен. Я принадлежу к тем психоаналитикам, которые предпочитают коммуникацию монологу. Мы уедем вдвоем. Мы будем путешествовать. Вместе мы будем плести невидимый веревочный мост, который соединит мое и ваше бессознательное.

— Вы хотите сказать, что наши два, — казалось, он подыскал слово, — духа соединятся?

— Это кратчайший путь. Но он не такой уж неправильный. Не воображайте, что аналитик будет защищен высокой стеной. Непременно установится внутренняя связь.

Озадаченный, он повторил:

— Внутренняя связь…

— Приведу вам небольшой пример. Некоторое время назад человек, с которым я вижусь регулярно, рассказал мне о сне, виденном накануне. В центре этого сна была богиня по имени Иштар. Той же ночью я редактировала статью, посвященную ассиро-вавилонским мифам, где в числе других богов, говорилось и об… Иштар. Скептические умы с трудом ассимилируют подобные ситуации и, не раздумывая, все приписывают совпадениям. Так удобнее.

Он натянуто засмеялся:

— Вы не боитесь, что я переверну вверх дном вашу внутреннюю жизнь?

— Нет, сеньор. В ней не было и тени колебания. Он заметил:

— Меня больше страшит продолжительность путешествия.

— Продолжительность подобна частоте бурь и затиший: непредсказуема.

Глаза Рикардо устремились куда-то вдаль, словно он высматривал в океане жизни свою судьбу. В конце концов он глухо бросил:

— Это унизительно.

— Как, простите? Голос его вдруг окреп:

— Прийти к незнакомке, выложить ей свою интимную жизнь, словно облевать ее, доверить ей свои личные тайны, вскрыть перед ней свои слабости — да, это унизительно. А вообще, чем вы отличаетесь от меня, существа из плоти и крови? Что дает вам право, которого у меня нет?

— Вы правы, во мне нет ничего особенного. Ничего, если не считать десяти лет того, что вы называете «унижением». Десять лет психоанализа. Я прошла через все это.

— Десять лет?

— Да, и за эти десять лет я познала страх, желание сбежать, все бросить, стыд, усталость и даже отчаяние.

Рикардо долго смотрел на нее, испытывая удивление и одновременно волнение.

— Ладно, — заявил он, приподняв подбородок, — я еще раз все обдумаю.

С точностью метронома он регулярно приходил к Адельме Майзани три раза в неделю.

Было все: реминисценция запахов и забытых лиц, забытых волнений и жестов, зияющих ран, подобных жерлам вулканов, откуда истекает бесформенная лава, укоренившихся излишеств, сдерживаемой тоски, настолько упрятанной, что не выразить ее никаким криком. Очень медленно вырываемые из мутной пучины далекого прошлого, выплывали на поверхность пораженные частицы его сущности, до того неведомые.

Толедано как-то упомянул о пещере. День за днем Вакаресса проникал в нее все глубже, и темень пробуждала в нем страхи, о которых он и не подозревал.

Никогда еще у него не было столько сновидений, как после начала путешествия. Внешне сны были безликими, нелепыми, даже неприличными, но так только казалось. Однако он научился открывать в них смысл. Что касается его повторяющихся снов, они всегда мучили его по ночам; особенно последний, в котором женщина смеялась над его словами в святилище. По мнению Майзани, эти сны, появлявшиеся сериями, имели центральное ядро. Отыскав это ядро, можно было бы найти ключ к разгадке каждого из них. Задача была нелегкой. Серия, связанная с галлюцинациями, была сравнима с монологом, произносимым без ведома сознания. Понятный во сне, этот монолог оказывался нелепицей в периоды бодрствования, и трудно было из него вырваться; трудно еще и потому, что он мог повторяться неделями, месяцами или даже годами, прежде чем частично не приоткрывалось его содержание.

Сеансы проходили по ставшему привычным графику.

Приближался декабрь. Бирманская кошка стала его верной сообщницей. Никто с уверенностью не мог бы утверждать, кто из них кого приручил. Как только Вакаресса усаживался, животное покидало свое место и съеживалось клубочком на его коленях. До окончания сеанса оно не двигалось.


Этим утром, придя, как всегда, на сеанс, Рикардо почувствовал, что Адельма в задумчивости. Она будто остановилась на перекрестке, не зная, по какой дороге идти. Едва Майзани заговорила, стало понятно, что она с нетерпением ждала этой минуты.

— Я много размышляла о ваших трех повторяющихся снах. До сих пор мы прилагали все усилия, чтобы попытаться понять их, основываясь на «приближении», которое я квалифицирую как «классическое». Теперь вам понятно, что есть приблизительно четыре формулировки случайных значений сновидения.

Она приставила кончик карандаша к большому пальцу, чтобы лучше подчеркнуть перечисления:

— Бессознательная реакция на сознательную ситуацию. Конфликт между сознательным и бессознательным. Стремление бессознательного к трансформации сознательной позиции. Наконец есть то, что первобытные люди называли «великими снами». Последние снимают покровы с бессознательных процессов, которые, похоже, не имеют никакой связи с сознательной ситуацией. В давние времена их считали снами, которые посылают боги.

Рикардо не остался в стороне:

— Можете вы предположить, что мои путешествия, связанные с галлюцинациями, входят в число этих «великих снов»?

Она слегка наклонилась вперед, удерживая на коленях школьную тетрадь.

— Приведу вам один пример десятилетней давности. Одна пациентка средних лет регулярно приходила ко мне на консультацию. Сеансы проходили успешно. Могу подтвердить, все шло нормально. Но однажды она пришла ко мне очень встревоженной. Она видела сон, сильно потрясший ее. — Адельма вздохнула и продолжила: — В этом сне мадам Икс — так мы ее назовем — оказалась одна в некоем доме. Был вечер. Она прошла по всем комнатам, чтобы запереть их на замок. Ей помнилось, что оставалось закрыть последнюю дверь. Она пошла к этой двери и обнаружила, что в ней отсутствует замок. Моя пациентка подумала и решила поискать что-нибудь из мебели, какие-нибудь ящики, собираясь заблокировать ими эту дверь. Атмосфера была тяжелая и беспокойная. Неожиданно дверь открылась, из нее вылетел черный мяч, сильно ударив ее. Тут спящая проснулась с пронзительным криком.

— Что особенного в этом сне?

— Дом этот принадлежал престарелой тетке мадам Икс, которая переехала в Америку. Моя пациентка жила в нем лет двадцать назад. В результате какой-то ссоры семья распалась, и отношения мадам Икс с ее теткой обострились. Вообще-то она не видела ее два десятка лет и не поддерживала с ней никаких отношений. Она даже не знала, жила ли тетя в этом доме, да и была ли она жива. Я поговорила с сестрой мадам Икс, и она подтвердила все предоставленные сведения. Тогда я посоветовала этой даме записать свой сон и поставить под ним дату. Три недели спустя она получила из Америки письмо, в котором сообщалось о кончине ее тети.

Смерть тети пришлась на тот день, когда мадам Икс видела этот сон.

— Передача мыслей? — предположил Рикардо.

— Подобный тип сна заставил меня подумать об индейцах Северной Америки, у которых медиум обладает властью влиять на людей на расстоянии, присылая им, к примеру, какой-нибудь «вредный предмет».

— Что поделать со случайностью? Смерть тетушки — просто совпадение.

— Случайностью мы займемся позже, если хотите. Она продолжала:

— Я расскажу вам о событии, свидетельницей которого стала сама, когда была студенткой, и касалось оно одного из моих друзей-биологов. Его отец пообещал ему путешествие в Испанию, если он успешно сдаст экзамены. Накануне экзаменов ему приснился сон: будто находится он в одном испанском городе и направляется к площади, рядом с которой стоит собор. Он погулял по площади, потом решил свернуть на улицу, отходившую вправо. Когда он входил в нее, дорогу ему переехал экипаж, запряженный двумя булаными лошадьми. В этот момент он проснулся.

Адельма положила тетрадку и карандаш на столик и встала. Впервые почти за два месяца покидала она свое кресло.

— Тремя неделями позже, сдав экзамены, он поехал в Испанию. Оттуда он написал мне, что сон его сбылся. Мой друг очутился в испанском городе, на площади, абсолютно похожей на виденную им во сне, который он помнил хорошо. Молодой человек подумал:

«Посмотрим, есть ли лошади на соседней улице» — и направился на эту улицу… там он увидел буланых лошадей. Могу вас заверить, что этот человек не лгал.

Она умолкла и заняла свое место.

Рикардо некоторое время смотрел на нее, затем с ноткой напряженности в голосе спросил:

— Что пытались вы этим мне сказать, сеньора Майзани?

— Я хотела бы познакомить вас со своей теорией, имеющей отношение к подобному типу снов и к последовательности событий, которую принято называть случайностью. — Она предупреждающе выставила руку. — О! Это всего лишь теория. Относитесь к ней как хотите. То есть как к абстрактной идее, еще не доказанной. Я назвала ее «временным изломом». Потому что речь идет о времени, которое бывает раздробленным, смещенным. Таким образом, бессознательное способно было бы перескакивать через нормальный ход настоящего времени, заглядывая в будущее. Я убеждена, что субстанция всех вещей записана в нас и что иногда, в особые моменты, в нас открывается временная брешь. Мы опрокидываемся в другое измерение, не ощущая обычной продолжительности времени, и нам становится безразличным причинное отношение вещей между собой.

— Признаюсь, ваша теория довольно привлекательна. Только она кажется мне неполной. Мои сны никогда не затрагивают будущего; они касаются событий, которые, как кажется, произошли в прошлом, в очень далеком прошлом. Сон вашей мадам Икс можно отнести к предчувствиям. То же самое касается и того студента в Испании; но все это — не мой случай. С другой стороны, — он сделал извиняющийся жест, — с тех пор как мы встретились, я очень заинтересовался вашей областью. Я читаю. Да что там? Я проглатываю все, имеющее отношение к психоанализу. Замечу мимоходом, что я был по меньшей мере удивлен, узнав, что ваш учитель защитил диссертацию о «психопатологии феноменов, называемых оккультными». — Губы Рикардо раздвинулись в хитрой улыбке. — Ваш господин Юнг не очень серьезный человек, сеньора Майзани.

— Вы ошибаетесь. В отличие от многих ученых, недальновидных и замшелых, в нем есть любопытство, предрасполагающее к открытиям. А любопытство присуще великому уму. Впрочем, к чему вы клонили?

— Криптомнезия… Не один ли это из употребляемых терминов?

— Вы имеете в виду бессознательное вспоминание фактов, которые видели или о которых читали неизвестно когда?

— Совершенно верно. Пример студента, встречающего буланых лошадей, можно было бы прекрасно объяснить.

— Напоминаю, что он никогда не был в Испании.

— Может быть, он когда-то читал об этом городе? Так как суть криптомнезии как раз и заключается в сокрытии образов прошлого, не исключено, что он вполне чистосердечно убеждал бы вас в обратном.

Адельма невозмутимо моргнула.

— Превосходно. В таком случае нам очень повезло. У нас есть ответ на все ваши вопросы. В детстве вы начитались индейских мифов, легенд. Вы даже запомнили несколько слов их диалектов. А на Новый год вам подарили альбом репродукций о Греции, среди которых было изображение статуэтки с удлиненным лицом. Она встала, подошла к монастырскому столу и взяла какой-то томик. Перелистывать его она не стала. Нужная страница была отмечена закладкой. Она протянула книгу Рикардо:

— А это? Может это быть запрятанным воспоминанием?

Вакаресса склонился над книгой. Он растерянно смотрел на репродукцию фрески, изображающей обнаженного юношу; правая рука его согнута на груди, левая откинута назад. Черная косичка свисала вдоль его левой щеки. На голове — венок, на шее — гирлянда из лилий.

— Этого человека вы видели в последнем сне? Он подтвердил.

— Полагаю, что в детстве, кроме легенд зуньи, вы прочитали и кучу книг об острове Крит?

— Крит?

— Да, остров Крит, — повторила Адельма. — Эта фреска изображает «Принца лилий». — Несколько язвительно она добавила: — Это криптомнезия?

Вызывающим тоном он возразил:

— А почему бы и нет? — Трудно допустить.

— А?

— Эта статуэтка была найдена на Крите, в Кноссе. Нашел ее английский археолог Эванс двадцать лет назад. Распространять в печати эту фотографию начали спустя лет десять. Перевод этой книги по искусству на испанский и публикация ее в Аргентине осуществились пять лет назад. Вы и в самом деле искренне считаете, что память подводит вас настолько, что полностью вычеркнула поразительную фотографию, увиденную вами пять лет назад?

11


Гости, сгрудившиеся вокруг стола, говорили все разом. О политике, разумеется, и ни один не был согласен с другими.

Рикардо незаметно взглянул на Флору. Никогда еще у нее не было такого сияющего лица. Должно быть, она думала о том, что большой желанный день уже не за горами. Меньше чем через две недели она станет сеньорой Флорой Вакаресса.

Слева от нее сидел ее отец Марсело де Мендоса, взявший на себя обязанности распорядителя ужина. Квадратное лицо, напомаженные волосы, орлиный нос — представительный мужчина. Когда он кого-то слушал, медленно поглаживая тонкие усы, он пристально смотрел на говорящего, и у того складывалось впечатление, что он — центр вселенной. Марсело никогда не перебивал, а если высказывал противоположное мнение, то очень учтиво, почти извиняясь. В конечном итоге афоризм, утверждавший, что «шарм — это то, что делает вас довольным собой», абсолютно подходил отцу Флоры. Интересно, почему в семье его прозвали Главнокомандующим? Он совсем не походил на военачальника, еще меньше — на политика. Так уж устроена жизнь: вам приклеивают кличку, попробуйте разобраться, почему? В конце концов, и близкие друзья Вакарессы наградили его насмешливым прозвищем Красавчик… Богу известно, что у него ничего не было от красавчика. Сколько он себя помнит, он никогда не испытывал ни малейшего влечения к опасным приключениям, еще меньше — к обществу повес, проходимцев, хулиганов. Если бы в этот вечер его попросили подобрать себе кличку, он назвал бы себя гаучо — человеком, родившимся от неизвестного отца, совсем одиноким в этом мире. Ведь он впервые в жизни постигал искусство одиночества, самого непереносимого, не такого, когда ты не один на один с собой, а такого, которое вынуждает тебя жить в человеческой среде и не вдохновляет, которое говорит с тобой и не понимает тебя, которое вроде бы и рядом, но вместе с тем удалено, как звезды. До тебя не доходит ни шум, ни тишина, ни слезы, ни смех — ничто, что заставляет жить полной жизнью.

С тех пор как он увидел Майзани, он почувствовал, что в нем произошла какая-то метаморфоза. У него возникло впечатление, будто он опускается по стенке вулкана, которому миллионы лет. Каждый его шаг поднимал немного черноватой пыли, легкой, как пепел. С каждым шагом он понемногу обнажал прошлое, которое помогало ему лучше читать настоящее. И на дне кратера мерцало сияние, предвещавшее новые зори. Он чувствовал, что не в состоянии поделиться этим сиянием с кем бы то ни было, не мог он и объяснить его. Ничто больше не увлекало его, кроме предпринятого им поиска, начатого с сопротивляющейся души, которую сегодня лихорадило от охватившей ее страсти. Кошмары больше не мучили его, наоборот. Он подстерегал их с усердием часового, ответственного за прибытие курьеров.

После последнего сеанса с Майзани он словно превратился в защитника дьявола. И в самом деле, все ему подсказывало, что весь многомесячный эксперимент не имел ничего общего с криптомнезией. Впрочем, Адельма весьма мастерски это ему доказала. Тогда в чем же заключалось объяснение? В той теории временного излома? Можно ли было представить, что в стене времени открывается брешь, показывая фрагменты предыдущей жизни? Дрожь пробегала по телу от одной такой мысли. Нет. Это неразумно. Ответ находился в другом месте.

— Вы что-то задумчивы, Рикардо. Может быть, вы скучаете?

Голос его соседки по столу больно швырнул его на землю. Это была мать Флоры. Полненькая женщина, увешанная драгоценностями. Когда она поднимала руку, бесчисленные браслеты на запястье позвякивали.

— Нет, сеньора. Грех скучать среди вас. Но меня совершенно не интересует политика.

— Вы уже составили себе мнение о переменах в нашей стране?

Вопрос исходил от мужчины лет сорока, сидевшего на другом краю стола.

— Я сожалею о них, и это все.

— Вы сожалеете о смещении президента Иригойена?

Шепоток пробежал по столовой, в нем слышалось Я недоумение, и одобрение. Мужчина заговорил громче:

— Иполито Иригойен был бездарным. Сегодня только армия может управлять страной. Только она сумеет укротить взбунтовавшиеся умы, и вы увидите, как в ближайшие месяцы Аргентина обретет былое величие.

— Введя закон военного времени? Ограничив свободу прессы? Поощряя доносы? Разрешив пытки? Я очень сомневаюсь, сеньор.

Мужчина от удивления резко подался назад.

— Пытки? Доносы? Как вы наивны! Ничего этого не будет. Генералы наведут порядок в законах, вот и все.

— А все-таки есть основания бояться. — Чего, сеньор?

— Некоторые приказы более убийственны, нежели самые серьезные беспорядки. Но успокойтесь, я не собираюсь запугивать вас. Мы мало о чем знаем, не так ли?

— Я вижу, вы большой пессимист, сеньор… — он запнулся, как бы забыв его фамилию, — Вакаресса…

— Да, конечно, пессимист. Если не сказать, пораженец. В периоды, через которые пройдет Аргентина, пораженцы…

— А не пройти ли нам в гостиную? — внезапно прервал их спор хозяин дома. — Кофе уже ждет нас.

Никто не дал себя убедить. Марсело Мендоса решил положить конец спору.

Все гости поднялись как один.

Флора подошла к Рикардо и зашептала ему на ухо:

— Ты хоть знаешь, с кем спорил? Он отрицательно качнул головой.

— С кузеном генерала Урибуру. Того самого, который поддержал военный переворот.

— Тем хуже. В худшем случае свадьбу мы сыграем ft тюрьме.

— Прекрати. Ты пугаешь меня. У этих людей нет ни капельки юмора.

— Именно это я и ставлю им в вину. — Он показал на террасу, выходящую в сад: — Немного свежего воздуха нам не повредит.

Воздух снаружи благоухал мятой и мелиссой, смесью диких запахов.

— Твой отец — самый умелый садовник из всех, кого я знаю.

— Коллекционировать редкие пряности — его единственная страсть.

— По сравнению с его чудесными деревьями моя араукария — ничто.

— Что может быть естественнее? Тебя тянет на подвиги, его влечет к приятному.

Рикардо нахмурился. Больше, чем грубоватое сравнение, его задела неожиданная сухость тона невесты. Она спросила прямо:

— Ты все еще видишься со своим психоаналитиком? Спросила она это как бы походя, но чувствовалось, что легкость эта была наигранной.

— Да, конечно.

— Ну и как?

Он поморщился.

— Чтобы не забивать тебе голову, я предпочел бы не говорить на эту тему. — Он рукой обвел парк: — У твоего отца свой сад. А у меня — свой.

— Секретный сад? Ты несправедлив. Разве не я побудила тебя обратиться к врачу?

— И я признателен тебе. Ты заставила меня переступить порог кабинета Майзани, но пойти туда со мной ты не можешь. Я этого не хочу. А в чем дело? Ты, случайно, не ревнуешь?

— Ревновать? Ни в коем случае. Просто я кажусь себе обманутой.

Он хотел возразить, но ему помешало неожиданное появление отца Флоры.

— Ну, детки, как идут приготовления к свадьбе?

— Думаю, ваша дочь лучше ответит на этот вопрос, сеньор. Я дал ей карт-бланш.

— Тем лучше. Женщины восхитительны, когда хлопочут об организации празднеств. — Он обратился к дочери: — Могу я наедине поболтать с твоим будущим мужем?

— Он в твоем распоряжении. — Повернувшись, она добавила: — Долго ты с ним не выдержишь…

Флора убежала, Мендоса весело заметил:

— Вылитая мать… — И он взял будущего зятя под руку. — Могу я поговорить с вами с глазу на глаз? Пойдемте. В моем кабинете нам будет спокойнее.

Марсело первым вошел в просторную комнату, стены которой были обшиты резными деревянными панелями. Закрыв дверь, он подошел к маленькому деревянному ящичку, приподнял крышку, взял сигару, не забыв предложить Рикардо.

— Устраивайтесь, пожалуйста. Сигарный ножик и спички вы найдете на угловом столике.

Мендоса выбрал себе «Лондон», с видом знатока понюхал сигару, снял обертку, скомкал и положил рядом.

— Ну, друг мой, как вы себя чувствуете? Я имею в виду ваш брак, конечно.

— Флора, кажется, счастлива. Все складывается так, как она хотела.

Марсело посмотрел ему прямо в глаза:

— Остается чуть больше десяти дней, чтобы передумать.

— Передумать? Но зачем?

Мендоса затянулся сигарой, немного подержал дым в горле, прежде чем выпустить его.

— Могу я спросить вас как мужчина мужчину? Забудьте, если сумеете, что перед вами отец будущей жены, и ответьте мне искренне, без уверток. Сможете?

— Постараюсь, сеньор.

— Есть ли у вас другая женщина? Рикардо изумленно взглянул на Мендосу:

— Другая женщина?

— Вы меня хорошо слышали.

— Ответ: нет, сто раз нет.

— Не обижайтесь на мою бестактность. Если я и позволил себе задать такой вопрос, то лишь потому, что мало знаю вас. Я чувствую, что вы держитесь на расстоянии, и мне кажется, что-то произошло, но не могу определить.

Рикардо машинально поднес руку к голове, будто собираясь пригладить волосы.

— Если вы хотите знать о моих чувствах к Флоре, то сразу же могу успокоить вас. Они те же, что и в первый день.

— В таком случае я задам вам вопрос по-иному: вы счастливы?

Что-то явно ускользало от Рикардо. . — Да, счастлив. Насколько это возможно.

— Вы уверены в этом?

— Простите, сеньор, признаюсь, я не совсем понимаю, чего вы добиваетесь.

— Сейчас скажу. Мне уже стукнуло шестьдесят. Я прошел огонь и воду. Почти как ваш дедушка. Я познал пропасти и вершины, удачи и неудачи. Не думайте, что я всю жизнь курил сигары, комфортабельно устроившись на этом итальянском диване, стоившем мне бешеных денег; почему это люди тратят столько денег на свою задницу? Но к делу… Я путешествовал. Я жил, и главное, я действительно прожил жизнь. Это обогатило меня самого… духовно. Вам понятно?

— Мне кажется…

— Для одних прожить по-настоящему — это значит быть значимым. Для других — это быть и началом, и концом чего-то. Хотя бы один день, один час… Я жил для и во имя кого-то другого.

Мендоса какое-то время смотрел на Рикардо, оценивая его реакцию, потом продолжил:

— Рискуя ошибиться, скажу, что вас это не касается, я наблюдаю за вами несколько месяцев. Вы определенно близки моей дочери: слушаетесь ее, как муж прислушивается к жене. Я не открою вам секрета, сказав, что мы всегда находимся по эту сторону их желаний.

Вы уважаете Флору. Она этого заслуживает. Только вот что: вы не любите ее.

Эта фраза будущего тестя поразила Рикардо. Мысль, что Мендоса решил проверить его, пронзила мозг Рикардо, но тут же он со всей очевидностью понял: Марсело из тех людей, которые видят других насквозь.

— Полагаете ли вы, что любовь, о которой говорится в сказках, необходима в браке? Существуют ведь и другие связи. Привязанность, нежность, можно добавить дружбу. Поскольку вы упомянули об уважении, это чувство тоже можно приплюсовать. Могу вас уверить, Флора не будет несчастна.

— Но она не будет счастлива. И знаете почему? Потому что вы сами не будете счастливы. Доверьтесь моему скромному опыту. Ни одно человеческое существо не может прожить, не встретив когда-нибудь то, что обычно называют большой любовью. Любовью с большой буквы. Это грандиозно. Несоразмерно. Кое-кто может сказать, что я путаю любовь и страсть. Возможно, доля правды в этом есть. Но когда приходит такая любовь, это апокалипсис. Повседневная жизнь нарушается. Границы стираются. Вот чего я боюсь.

— Я понимаю ваши опасения: вы боитесь, что, будучи в браке, однажды утром я испытаю это чувство не к Флоре, а к другой женщине.

— Потому что вы уязвимы и слабы.

— Любопытно. Но кто сказал вам, что я не познал в определенный момент своей жизни… апокалипсис?

— Исключительно мой инстинкт. Инстинкт шестидесятилетнего человека, повидавшего за свою жизнь всякого. Есть люди, лица которых не обманывают: видно, что они берегли себя. Одни тронуты страданиями, на других — следы переживаний. У многих гладкие физиономии, напоминающие спокойную рябь моря.

— А вы предпочитаете штормы… Ответа он не получил.

После короткого молчания Рикардо заговорил:

— Не знаю уж, обоснованы ли ваши страхи, сеньор Мендоса. По вашему мнению, индивидуум, познавший большую любовь, в некотором роде подвергся вакцинации. Я лично не считаю, что существует вакцина, защищающая от этого. Любить можно несколько раз. Страстная любовь может возникнуть внезапно, в любой момент. И может повториться.

— В этом я убежден. Но человек, который ни разу не пил, рискует опьянеть после первой рюмки. В то же время вылечившийся алкоголик взвесит все «за» и «против», прежде чем потянуться к бутылке. — Мендоса быстро заключил: — Моей старшей дочери не повезло с замужеством. Она хорошая мать, и дети у нее чудесные. Но она — только мать. Муж смотрит на нее, но не видит. Она разговаривает с ним, он думает о своем. Опасаюсь, как бы Флору не постигла такая же участь.

— Что вы хотите? Чтобы я расстался с ней?

— Я хочу ее счастья и вашего. Это мое самое горячее желание. Поверьте, я затеял этот откровенный разговор не для того, чтобы развести вас. Я далек от такой мысли. Вы пришлись мне по душе, а Флору я люблю больше всех на свете. Она мой ребенок. Моя дочка.

Мне очень хотелось бы, чтобы у вас был прочный брак. Но не стоит делать необдуманных шагов. Пусть ваше решение будет твердым… Это мое единственное желание. — Марсело проворно встал. — Гости, должно быть, заждались. Присоединимся к ним.

Остаток вечера прошел безукоризненно. К полуночи споры увяли, голоса стали тише. Смех звучал редко, осоловелость появилась на лицах. Только Рикардо трудно было избавиться от внутреннего напряжения.

«Есть люди, лица которых не обманывают, видно, что они берегли себя».

Он все-таки испытал любовь, прежде чем встретить Флору. Ему знакомы были сильные чувства, граничившие со страстью. Победы следовали одна за другой. Он не ставил себе это в заслугу, но это было. Выглядит он представительно, у него правильные черты лица и — как часто ему повторяют — в нем есть шарм. В действительности же он прежде всего — сын Хулиано Вакарессы. Наследник. В конце концов, женщины проплывали через его жизнь, как лодочки. Он плыл на них и покидал их при первом же шквале. Любовью он с ними занимался ни шатко ни валко. Он никогда не говорил им: «Я тебя люблю», потому что слова застревали глубоко в горле, и он находил их пошлыми.

«Есть ли у вас другая женщина?»

Что за таинственная причина заставила будущего тестя задать этот вопрос?

С быстротой молнии возникла перед Рикардо женщина из его снов, и ему показалось, что он прошептал: «Заря моей жизни, взгляни на меня».

12


Посетитель вежливо снял фетровую шляпу. Видно было, что он чувствует себя не в своей тарелке в этом роскошном доме.

— Садитесь, — предложил Вакаресса. — И прошу извинить меня за мой вид. Но так как еще раннее утро…

— Знаю, знаю, сеньор Вакаресса. Мне так неловко, я ввалился без предупреждения…

— Ну, это не важно. Не желаете ли кофе?

— Охотно… Наконец… если это возможно. Не хотелось бы вас беспокоить.

Рикардо повернулся к мажордому и приказал:

— Два кофе, Мигель. — Он вежливо поинтересовался: — Не повторите ли ваше имя?

— Альварес Солонас.

— И вы из полиции?

— Да, сеньор. Инспектор.

— Очень хорошо. Что я могу для вас сделать?

— Дело в том… речь идет об очень щекотливом деле.

— Не будем вилять. О чем речь?

— Вам знаком некий Янпа? Индеец.

— Янпа? Вы сказали — Янпа? Мужчина кивнул.

— Действительно, он мне знаком, — подтвердил Рикардо. — Я даже встретил его на улице несколько недель назад.

— Где именно?

— На углу улиц Хуан-Хусто и Коррьентес. А в чем дело? Что происходит?

Инспектор уклонился от ответа. Он настойчиво и пытливо всматривался в глаза Рикардо.

— Полагаю, вы не в первый раз встретились с этим человеком? Был ли он в числе ваших друзей?

— Никоим образом. Я виделся с ним всего два раза. В первый раз — в небольшом трактире на улице Санта-Роза, «Флорида».


— Вы сразу подружились? Во всяком случае, достаточно, чтобы потом проводить его до порта?

Рикардо начал терять терпение.

— «Подружились» — не то слово. Скажем, он чем-то заинтриговал меня.

— Прошу прощения, но что общего может иметь человек вашего положения с аборигеном, таким, как Янпа?

— Может, вы скажете, в чем дело, инспектор? Солонас некоторое время нервно мял свою шляпу, прежде чем объявить:

— Он мертв, сеньор.

Молния, заскочившая в комнату, не произвела бы большего эффекта.

— Мертв?

— Да, убит.

— Как? Почему?

— Его труп обнаружили на главном причале, под зерновым элеватором. Убит он был ударом кинжала.

Комната поплыла перед глазами Рикардо.

— Вы кажетесь очень взволнованным. Из-за какого-то индейца, даже не бывшего вашим другом…

— Совсем не обязательно знать человека лет двадцать, чтобы печалиться о его кончине… — И, четко выговаривая слова, Рикардо заключил: — Даже если речь идет об индейце, аборигене.

Щеки инспектора порозовели.

— Я понимаю.

Вернулся мажордом. Он аккуратно поставил кофе и удалился так же быстро, как вошел.

— Известно, кто его убил? — спросил Рикардо. — Какой мотив?

— У нас нет ни малейшей зацепки. Этим и объясняется мой визит. По нашим сведениям, вы были одним из последних, видевших его живым. А «панхард-левассор» — ваш собственный автомобиль?


— Верно.

— Регулировщик, стоявший на посту на углу, заметил его. Он-то и сообщил нам о машине. К сожалению, он не всегда запоминает номера. Нам понадобилось приложить немало сил, чтобы разыскать вас… Итак, вы были в хороших отношениях с индейцем…

— Он искал дорогу в порт. Я предложил проводить его.

Солонас приподнял брови: — Пешком?

— Да, инспектор. Пешком. — Но ведь вы могли подвезти его на машине? — Он отказался сесть в нее.

— Понятно… Эти аборигены… Они все одинаковы… Рикардо чувствовал, что его объяснения были по меньшей мере бессвязными. А был ли у него выбор? Рассказать о шаманах, реинкарнации, индейцах, которые разговаривают с деревьями? Этот тип примет его за ненормального.

В голову вдруг пришла мысль:

— Скажите, инспектор, при Янпе нашли деньги?

— Ни одного песо.

— Вот вам и мотив. Когда я расставался с ним, у него была пачка купюр и драгоценный камушек, который мне показался бразильским изумрудом.

— Вы видели этот камень? Эти деньги?

— Как вас… Именно на эти деньги он рассчитывал купить билет на корабль.

— В каком направлении?

— Не знаю. Просто ему хотелось сесть на первый попавшийся пароход.

— Вам это не кажется странным? Рикардо холодно ему улыбнулся:

— Вся наша жизнь странная, инспектор.

— И все же, сеньор Вакаресса, я вынужден кое-что уточнить. Мне хотелось бы знать, каковы были ваши отношения с убитым?

— Никаких. Отношений вообще не было.

— Не сказали ли вы несколько минут назад, что этот человек заинтриговал вас?

Рикардо спокойно выдержал взгляд полицейского.

— Положим, мой интерес был интересом натуралиста, озабоченного судьбой некоторых исчезающих видов. Я не скажу вам ничего нового, уточнив, что на нашей территории почти не осталось индейцев.

Солонас устало посмотрел на него:

— Недалеко же мы продвинулись.

— Наоборот. Я дал вам подсказку: деньги.

— Действительно, это одна из причин. Когда были в порту, вы не заметили чего-нибудь необычного?

— Что, например?

— Не показалось, что за вами следят?

— Нет, насколько я помню. Во всяком случае, я не обратил бы на это внимания.

— Может, вы заметили подозрительных людей? Или кто-нибудь вел себя странно?

— Вы хорошо знаете портовую зону. И лучше меня имеете представление о тамошней фауне.

— Вы правы.

Он немного помолчал, размышляя, потом произнес:

— Стало быть, на него напали бандиты, видевшие, как он показывал вам свои сокровища.

— Другого объяснения я не нахожу. Инспектор покачал головой:

— Полагаю, на этом и остановимся. Благодарю вас, сеньор Вакаресса.


Итак, Янпа был мертв. Кто бы мог вообразить? А если он именно этого и добивался — шел к смерти. Возможно, он искал ее повсюду: среди безумных пейзажей Патагонии, в Буэнос-Айресе, вплоть до дня, когда, не найдя ее, он убедился, что она поджидает его в другом месте, на другом континенте.

Странная параллель: Горацио, гаучо, тоже ушел сам, не зная куда. Ведь накануне ухода он сказал: «Это ужасно. Больше не будет диких жеребцов. Время подчиняется даже животным. Мне надо уходить». А когда Рикардо спросил, где он собирается жить, гаучо ответил ему почти так же, как Янпа: «Огненная Земля, Патагония. Кордильеры. Аргентина — большая страна».

«Кто сидит на берегу, способен видеть, что творится в верхнем течении и что происходит в нижнем».

Предчувствовал ли индеец конец? Рассчитывал ли на удар кинжала?

«Чтобы стать шаманом, надо преодолеть огромные расстояния, взобраться на горы и побывать в чужих землях, пока не встретится Таматзин, волшебный олень».

Таматзин. Волшебный олень. По сути, Янпа больше принадлежал не к этому миру, а к эпохе, закончившейся утром 1526 года, когда белые люди, облаченные в латы, блестевшие на солнце, навсегда изменили жизнь его предков.

«Жизнь, смерть, жизнь, смерть… и так до бесконечности».

Рикардо улыбнулся, вспомнив эти слова. Где Янпа сейчас? В какого новорожденного проскользнула его душа? В телесную оболочку белого ребенка или метиса? Если только волшебный олень не решил унести его к равнинам, откуда больше не возвращаются.

Рикардо допил кофе и прошел в свою комнату. Через час он должен был быть у Адельмы Майзани.


Луис Агуеро повернул ключ зажигания, и мотор ровно заурчал.

Рикардо тотчас спросил:

— Есть новости от брата? Когда мы виделись в последний раз, у него, кажется, не было работы…

— Вы видели его? Где?

— В Мар-дель-Плата, на днях.

— Странно, он ничего мне не сказал. Шофер удрученно покачал головой:

— Ему никак не удается найти работу по душе.

— Он мне нужен. Пусть придет.

— Вам нужен Паскуаль?

— Вот именно.

— Но… сеньор. Ведь у вас служу я. Зачем брать второго шофера?

— Это не для меня, а для директора холодильных установок. У него нет машины, и из-за этого возникают разные проблемы.

— Если у него нет машины, тогда…

— Будет. Только не забудьте сказать Паскуалю, что получать он будет сколько требовал до увольнения. Пользуясь случаем — вопрос равенства, — я буду платить вам столько же.

Луис поблагодарил, немного неуклюже, не зная, что и подумать о таком крутом повороте в судьбе. Он исподтишка взглянул в зеркало заднего вида: Рикардо углубился в чтение своей газеты, и виден был только его наклоненный лоб.

Они въехали на авениду Индепенденсия, потом поднялись до собора Метрополитана. Прозрачная розовая весна полыхала над Буэнос-Айресом.

Через четверть часа «панхард» остановился у дома номер 14 улицы Сан-Игнасио-де-Лойола.

— Приехали, сеньор.


Рикардо вышел из вестибюля, пересек улицу и вошел в книжный магазин.

— Сеньор Вакаресса! Наконец-то!

За кассовым аппаратом расположился любопытный персонаж. Длинная фигура согнута под углом; длинный красный нос, на котором сидели очки с толстыми линзами; с подбородка свисала маленькая козлиная бородка.

Он добавил с упреком:

— Я уже начал думать, что вы забыли о вашем заказе.

— Вовсе нет. Но у меня нет ни секунды свободного времени. Представьте себе, мне ведь тоже приходится работать. Вам, должно быть, это хорошо известно, ведь мы давно знакомы.

— Скоро десять лет! Целая жизнь! Поэтому-то мне и хочется сразу вам сказать, что вы не правы. Будь я на вашем месте, с вашим богатством, я бы давным-давно уехал куда-нибудь подальше.

— Куда бы вы уехали?

— На край света. Все равно куда. Рай можно найти повсюду.

Человек оглянулся, убедился, что их не подслушивают, и доверительно произнес:

— Мне надоело. Надоели эти грамотеи, приходящие за книжными новинками единственно потому, что они в моде, надоели псевдо-читатели, псевдо-интеллектуалы, которые отравляют мое существование своими софизмами, надоело предлагать читателям стихи Эрнандеса и слышать в ответ: футболист? — Он презрительно поджал губы. — Футбол и Карлос Гардель8 — вот опиум для народа.


— Минуточку, мой друг! Не говорите плохого о французах. Гардель и мой идол тоже. Вы слышали его танго «Mi noche triste» 9? Это бесподобно.

— Но по какой причине вы называете его французом?

— Замечательный вопрос! Вам прекрасно известно, что он родился во Франции, в Тулузе.

— О! Не попадитесь в эту ловушку! Только не вы, сеньор Вакаресса. Происхождение вашего идола весьма туманно. Достоверно одно, что он воспитывался в бедном квартале Абасто. Что касается остального… Сплошной мрак. Родился в тысяча восемьсот восемьдесят седьмом или девяностом году? Уругваец? Француз? На его завещании можно было прочитать: «Француз, родился в Тулузе в одна тысяча восемьсот девяностом году». Но многие подозревают, что это завещание — фальшивка.

— Положим, вы правы. Но что его происхождение привносит в его талант или отнимает у его таланта? Пусть он будет уругваец, француз или африканец, он — Карлос Гардель. Мэтр!

Тот в досаде поднял руки к небу:

— Как вам угодно, но признайтесь, что, слушая Гарделя или присутствуя на футбольном матче, вы лишаетесь возможности прочитать интересную книгу.

— Поддайтесь дурному влиянию, сеньор Пинтос, хоть разочек.

Собеседник Рикардо проворчал:

— Может быть, ну и что?

— А ничего. В конце концов, это ваше право. А теперь я хотел бы получить свой заказ.

Пинтос отошел от своей кассы и легкими шагами направился к отдельно стоящему столу, на котором возвышались стопки книг. Он снял очки, наспех протер стекла носовым платком сомнительной чистоты, водрузил их на нос и просмотрел заголовки. Удовлетворенный, он сначала протянул Рикардо книги двух авторов, переведенные с французского: «Наше шестое чувство» и «Метафизический трактат» Шарля Рише, «Сон, смерть и Вселенная» Камилла Фламмариона. Четвертый сборник был на английском — «Опыты психологии» Уильяма Джеймса.

— Вы и представить себе не можете, с каким трудом они мне достались. Особенно книги Рише. Я совсем не знал о существовании такого ученого. Известно ли вам, что пятнадцать лет назад он получил Нобелевскую премию по медицине?

— Да, я случайно узнал, роясь в «Британской энциклопедии» моего покойного отца.

— Не хочу быть нескромным, но все же… Юнг, Фрейд и теперь Рише, Фламмарион и Джеймс… Вы занялись изучением мозга? Интересуетесь жизнью после смерти?

Рикардо принял вид заговорщика:

— Только никому ни слова…

— Если вам интересно мое мнение, вы теряете время зря. С тех пор как мир существует, человек старается разгадать тайну смерти. Самые великие умы пытались это сделать. И все уперлись в стену. Мы так ничего и не знаем. И не узнаем никогда.

— Эксперт тоже так думает? Гардель, например?

— О, вы можете смеяться, однако это очевидно. Книготорговец повернулся и направился к стеллажам. Он взял какую-то книгу и вернулся.

— Держите. Этот человек тоже задумывался о нашей судьбе. Но как гениальны его мысли!

— Платон, «Пир»? А приложения? Вы присоедините их к моему заказу?

— Успокойтесь, я не садист. Часть материала — на греческом, часть — на испанском! Когда читали эти произведения, вы, должно быть, были, как и я, подростком без мозгов. Погрузитесь снова в эти страницы, восхищение я вам гарантирую. Берете?

— Беру все.

— Обещаете все прочесть?

— Да, но как только закончу чтение других.

Рикардо оплатил покупку и удалился.

За спиной он слышал, как сеньор Пинтос по-театральному декламировал: «Как только увянет тела цветок, любимого им, он улетит во весь дух».


— Я ухожу, — заявила Флора. — Тебе ничего не нужно?

— Нет. Благодарю. Я остаюсь. Буду читать.

Она показала на заметки, разбросанные на низеньком столике салона:

— Ты вновь посещаешь школу?

— Что-то вроде этого.

— Решительно все посходили с ума, — вздохнула она. — Если бы я знала… Я совсем не предполагала, что буду делить свои дни и часть ночей с господами Юнгом и Фрейдом.

Он спросил с упреком:

— Любовь моя, к чему это неожиданное раздражение?

Флора пожала плечами:

— Так просто…

Нахмурившись, она вышла из комнаты.

Дождавшись ухода Флоры, Рикардо улегся на диван и погрузился в чтение школьной тетрадки. В нее Адельма Майзани вписала некоторые замечания Юнга и отрывки из его книг, наиболее понравившиеся ей.


«Страх чего? Почему? Я не мог найти ни одного объяснения. В конце концов, в идее, гласящей, что, может быть, некоторые события выходят за пределы временных границ, пространства, причинности, не было ничего, что могло бы потрясти мир, ничего неслыханного. Разве нет животных, которые предчувствуют ураганы и землетрясения? Вещие сновидения? Часы, сами останавливающиеся в момент смерти? Стаканы, которые сами разбивались в критические моменты?»

Рикардо поднял голову. Никакого шума. Дом был пуст, мажордом ушел — это был его отпускной день. Вакаресса не мог не признаться себе: он был счастлив в одиночестве.

Он снова погрузился в записи.

«На меня особенно произвел впечатление случай с одним больным, которого я вывел из психогенной депрессии. Он потом возвратился домой и даже женился. Через год возник новый приступ. Я, предвидя такую возможность, условился с этим человеком, что он придет, как только почувствует спад настроения. Но больной не сдержал слова, и виновата в этом была его жена. Итак, контакта у нас не получилось.

В этот период я должен был читать лекцию в городе В. Около полуночи вернулся в отель — после лекции я поужинал с несколькими друзьями — и собирался спать. Но сон не приходил. Около двух часов, едва задремав, я проснулся испуганный: не было сомнений, что кто-то проник в мою комнату. У меня возникло ощущение, что дверь стремительно открылась. Я включил свет, но ничего такого не было. Очевидно, кто-то ошибся дверью. В коридоре тоже была мертвая тишина. «Странно, — подумал я, — а все-таки кто-то вошел в мою комнату». Стал припоминать и вспомнил, что проснулся из-за глухой боли, как будто кто-то надавил на мой лоб, а затем стукнул по затылку. На следующий день пришла телеграмма с сообщением о самоубийстве моего пациента. Он пустил себе пулю в висок. Впоследствии я узнал, что пуля застряла в задней части черепа. Если учесть относительность времени и пространства в бессознательном, вполне возможно, что я уловил то, что происходило в действительности совсем в другом месте».

«Относительность времени и пространства в бессознательном?» Возможно ли это?

Рикардо вытянулся на диване, затянулся сигаретой. На какую загадочную планету он перенесся за столь короткое время! Он и представить себе не мог, что все это окажет на него такое воздействие. Это был параллельный мир, в котором ничто не происходило по старым устоявшимся правилам, словно индивиды, вещи, события повиновались другим законам.

Каким законам? Можно ли им доверять? До этого часа Рикардо всегда отмахивался от всякого рода суеверий, избитых историй, связанных с астрологией, и от прочего вздора. Сейчас же все изменилось.

Он раздавил окурок в пепельнице, скрестил руки на затылке и предался размышлениям. Легкий ветерок чуть шевелил занавески. Араукария пламенела в саду — величественная и полная жизни.


— Я здесь, рядом с тобой. Ты меня слышишь? Рикардо вздрогнул. Во сне это было или наяву?

— Ты слышишь меня?

Невероятно. Это не мог быть он. Губы с трудом произнесли имя:

— Янпа?

— Значит, ты можешь меня слышать. Но видишь ли ты меня?

Заскорузлые пальцы вцепились в горло, невероятная тяжесть давила на грудь, затрудняя дыхание.

— Видишь ты меня? Рикардо жалобно простонал:

— Янпа?

На секунду возникла мысльне сердечный ли у него приступ. Ему часто приходилось слышать, что при приближении конца у агонизирующего возникают галлюцинации. Да. Он наверняка умирал. Глупо уходить вот такон один, совсем один, у него нет детей. Что станет с плантациями ? Кто будет ухаживать за кладбищем, где покоятся его родители? Будет ли он похоронен рядом с ними?

— В конце золотого туннеля я заметил Таматзина. Я счастлив тебе сказать, что он не несбыточная мечта.

Густая дымка пробралась в гостиную, окутала сад, предвещая наступление сумерек. Исчезла араукария, не стало видно цветов, деревьев. Одна лишь туманная дымка. Все уходит…

— Их жадность заставила меня спрятать священный камень. Найди мою память. Заклинаю, найди ее.

Как в детстве, ладонь Рикардо легла на грудь, чтобы подавить спазмы сердца и остановить тошноту, уже поднимающуюся ко рту.

— Ты не должен бояться, брат мой. Думай о Таматзине.


Надо бы подняться. Позвать на помощь. Кто-нибудь да услышит.

Нечеловеческим усилием он встал на ноги. Пол качался, стены колебались, словно сделанные из воды. Головокружение одолело волю. Он рухнул на низенький столик, развалившийся от удара.

— Янпа!


Комната пуста. Ветер легко надувает занавески. Араукария пламенеет по-прежнему. Стены на месте.

Рикардо мельком взглянул на свое отражение в одном из стекол оконной двери и увидел себя сидящим в растерянности на диване. В пепельнице — окурок последней сигареты, которую он курил до того, как задремал.

Он поднялся и, словно робот, зашагал к телефону. Набрал номер и попросил соединить его с Майзани. Порядок цифр он знал наизусть.


***


— Рюмку коньяку? Думаю, это вам не повредит. Рикардо отказался.

— Мне больше хочется понять, что со мной произошло. Я уверен, он был в комнате. Я по-настоящему чувствовал его присутствие.

Движением руки она попыталась успокоить его:

— Попробуем сделать небольшое отступление. Не могло быть так, что на вас повлияла история, произошедшая в отеле с Юнгом? Вы признались, что этот отрывок произвел на вас наибольшее впечатление.

— Я слышал голос Янпы! Вы должны мне поверить! Это было больше, чем простой сон.

— И все-таки это был сон.

— Вы сомневаетесь в моей искренности?

— Нисколько. Я вижу ваше смятение. И тем не менее напрягитесь, попробуйте проанализировать. Вы перечитали заметки. Восстановите слова Юнга, описывающие его ощущения: «Странно, — подумал я, — а все-таки кто-то вошел в мою комнату». В своем сне вы задали себе тот же вопрос. Вспомните, что я вам объясняла на днях: сновидение описывает личную ситуацию спящего, ситуацию, о которой сознание ничего не хочет знать, или же оно соглашается с истиной и реальностью неохотно. Для вас такой реальностью является смерть Янпы. Хотя вы не были близки, встреча с ним произвела на вас сильное впечатление. Вы не можете смириться с его исчезновением.

Она помолчала, давая ему сосредоточиться, потом продолжила:

Чем ярче сознательное поведение, тем больше мы ждем появления проникающих и компенсирующих снов. Происходит как бы внутренняя саморегуляция. Он вспылил:

— А если прав я? Если ошибаетесь вы?

— Объяснитесь.

— «Их жадность заставила меня спрятать священный камень», — предупредил меня Янпа. Он, естественно, говорил об унаследованном им изумруде. Я уже сказал вам, что он для него значил. Когда мы оказались в порту, Янпа доверился мне, сказав, что в нем запечатлена память его предков. Этим и объясняется его призыв: «Разыщи мою память».

— Продолжайте.

Рикардо посмотрел прямо в глаза Адельмы:

— Готовы вы пойти со мной?

— Куда еще?

— В порт. Туда, где я в последний раз видел Янпу.

— Что вы хотите этим доказать, сеньор Вакаресса?

— Мой шофер внизу. Один час. Подарите мне всего один час.

Майзани молча смотрела на него. Чувствовалось, что она озадачена. То, о чем ее просил Рикардо, шло вразрез с основными правилами, которыми она руководствовалась. Пациент требовал играть чуждую ей роль. И все-таки она согласилась:

— Ладно, поехали.

Сев в машину, Рикардо попросил Луиса поехать Дорогой к лиману. Минут через двадцать перед ними возникли портовые сооружения. На длинной набережной сновали автопогрузчики.

— Следуйте за мной, — приказал Рикардо. — Думаю, я сумею найти то место.

Бочки с вином, объемные мешки с зерном загромождали дебаркадер.

Поколебавшись немного, он заявил:

— Это здесь.

— Вы в этом уверены? Ведь ваша встреча состоялась почти три месяца назад.

Он указал на большое колесо с ковшами, скрип которого заглушал все звуки:

— Инспектор сказал, что труп Янпы был найден у основания элеватора.

Майзани вопросительно смотрела на Рикардо. Под гигантским зданием она казалась совсем маленькой.

— И что теперь?

— Я не знаю. Я больше ничего не знаю.

Она покачала головой, не сводя с него внимательного взгляда. Он повторил:

— «Их жадность заставила меня спрятать священный камень». — Потом тоном выше: — Если, как я предполагаю, на Янпу напали, он должен был защищаться. Несмотря на возраст, он не походил на человека, который спокойно даст себя ограбить.

Рикардо медленно, как дервиш, повернулся вокруг себя. Он ждал знамения. Сделал пару шагов вправо, влево, повернулся, зашагал к краю набережной, и его чуть не сбил какой-то рабочий.

Только тут он услышал дрожащий голос Майзани:

— Не старайтесь, сеньор Вакаресса.

Он мгновенно обернулся и увидел бледное лицо Адельмы. Она трясущейся рукой показывала на тачку, блестевшую между основанием элеватора и мотками проволоки и веревок.

Изумруд был там, еле заметный.

Рикардо приблизился. Он схватил его кончиками пальцев с осторожностью сапера.

14


В кафе «Тортони» яблоку негде было упасть, но им удалось найти столик, стоявший на небольшом отдалении.

Рикардо закурил свою вторую сигарету. Ему страстно хотелось проснуться, вырваться из этой тягостной атмосферы, но как проснуться, если бодрствуешь?

Майзани осторожно вертела в пальцах камушек. Опыт частенько увлекал ее к малоисследованным границам бессознательного, в сферы, где вдруг неправдоподобное становилось правдоподобным. Последний раз она столкнулась с таким же впечатляющим событием за несколько лет до этого, во время путешествия по Италии, на Капри. Стоя на понтоне, она грызла персик в ожидании прибытия лодки, которая должна была доставить ее в Неаполь. Задумавшись, Адельма случайно проглотила косточку, которая застряла глубоко в горле. Ужас! Она задыхалась, не хватало воздуха, она уже видела себя умирающей от удушья. В последующую секунду ее второе «я» как бы оторвалось от нее самой, она раздвоилась, без малейшего волнения наблюдая за отчаянными усилиями, которые та, другая половина, прикладывала, чтобы избавиться от инородного тела. Неподвижная, в одном шаге от своего собственного тела, она ясно видела разворачивающуюся сцену, слышала испуганные голоса, рассчитывала усилия мужчины, шлепавшего ее по спине. Наконец после наиболее сильного удара ее второму «я», за которым она наблюдала, удалось вытолкнуть косточку, и она воссоединилась с ним.

— Ну и как, — иронично произнес Рикардо, — происшедшее тоже будет вписано в великую книгу случая?

— Слово «случай» здесь не подходит. Я вам напомню, что, по мнению Юнга, то, что мы называем случайностью, может быть только видимым и осязаемым знаком события, запрограммированного нашим бессознательным чувством.

— Совпадение?

Она попыталась ответить с присущей ей скрупулезностью:

— Зачем все эти определения? Древние ограничивались тем, что спокойно воспринимали феномен, не стараясь найти ему рациональное объяснение. Они…

— Сейчас тысяча девятьсот тридцатый год.

— Вы не дали мне досказать. Древние видели в том, что мы называем совпадениями, подтверждение единства между физическим миром и миром мыслей. Индейцы, китайцы, совсем по-другому смотрят на жизнь. По мнению людей Запада, случайность выражается в повторении номеров на круге рулетки, в серии непредвиденных встреч, в числе на поверхности игральной кости, которое выпадает при многократном ее бросании.

Она прервалась, отдала ему изумруд и спросила:

— Вы когда-нибудь слышали об «Ицзин»? Он отрицательно покачал головой.

— «Ицзин» — прежде всего книга. Карл Юнг очень интересовался ею. Книга эта древняя, очень древняя. Более двух тысяч лет она является частью канонических китайских текстов. Ее называют «Книгой перемен». «И» обозначает хамелеона, который меняется, развивается, преобразуется. «Цзин» означает основу ткани, которая остается неизменной. Книга основывается на двух началах, называемых Инь и Ян. Инь — женское начало, Ян — мужское. Но «Ицзин» является также и пособием предсказателя, она позволяет человеку интересоваться своею судьбой. Я ознакомлю вас с методами, и вы сможете консультироваться с оракулом. Главное, что нужно помнить, — основатель этой системы понял, что, несмотря на видимость, Вселенная состоит из законов и величин. Однако эти понятия рассматриваются не как застывшие и автономные, но как взаимозависимые и вытекающие одно из другого. То, что произошло с вашим изумрудом, с вашим предчувствием, вписывается в эту взаимозависимость.

Рикардо настороженно взглянул на нее, собираясь возразить, но промолчал.

— Кажется, я вас не убедила.

— Все эти объяснения мне небезразличны, в них есть даже что-то ободряющее. Ни совпадение, ни случайность, а только взаимозависимость. Великолепно. Однако случается, после происшедшего я предчувствую другую возможность. — Дрожащим от напря-жения голосом он заявил: — Женщина действительно существовала.

— Вы говорите о персонаже ваших снов?

— Конечно. Вы, надеюсь, не забыли день, когда подсунули мне книгу по искусству с фотографией греческой фигурки. В этот день вы отбросили гипотезу о спрятанном воспоминании.

— Верно. Но не вижу связи с…

Он прервал ее, чтобы повторить, отчеканивая слова:

— Женщина действительно существовала.

— Вы осознаете, что подразумевает подобное утверждение?

— Несомненно.

Он быстро проговорил, словно произносимая фраза жгла ему грудь:

— Реинкарнация. Ренессанс. Жизнь до моей жизни. Я, должно быть, знал эту женщину.

— И вы приходите к такому выводу из-за изумруда…

— Это вас удивляет? — Немного.

Она наклонилась к нему:

— Послушайте меня. Я первая установила, что ваши кошмары, видения, предчувствия не входят в общую категорию. Так что не заблуждайтесь, не стройте иллюзий.

Он потряс камнем:

— Этот драгоценный камень может быть иллюзорным?

— На примере «Ицзина» я попыталась вам объяснить, что существует вселенское бессознательное. Я не могу дать вам математического доказательства, тем не менее это бессознательное существует. Ни одна из составляющих жизнь величин не является изолированной. Каждая частица Вселенной находится в постоянном взаимодействии. Это не материальная реальность, я убеждена, однако она достойна быть гипотезой о реинкарнации. Ограничиваться только материальной реальностью — значит лишать свое существование значительных богатств. Повторяю: старайтесь больше не думать по-западному. Для восточного мира вполне естественно то, что люди Запада называют сверхъестественным, сверхчеловеческим, необъяснимым и так далее.

— Для меня недоступно ваше отрицание. Вы даже на мгновение отказываетесь вообразить, что я мог быть прав. Вам хочется, чтобы я присоединился к вашим теориям, тогда как сами признаете, что они лишены материальности. В чем мое предчувствие менее допустимо, нежели восточная философия?

С обезоруживающим спокойствием она ответила:

— Я этого никогда не говорила. Если уж церковь, начиная с пятого века нашей эры, издала декрет о еретизме реинкарнации, то Востока это никак не касалось.

— Тогда почему вы отказываетесь придерживаться моего мнения?

— Потому что вы не должны довольствоваться одной интуицией! Интуиция не может быть рассматриваема как признак реальности реинкарнации.

— Вы упомянули о церкви. Почему она-то отбрасывает эту гипотезу?

— Потому что, отрицая реинкарнацию, церковь вводит в сознание людей нечто более страшное: понятие смерти. Смерти окончательной и бесповоротной. Такпоявился ад. Единственным спасением для грешников, имеющих только одну жизнь, дабы достичь святости, являлось лоно церкви и следование всем ее предписаниям и диктатам, сводящимся к словам: «Вне церкви нет спасения». Религия превращается в безраздельный инструмент власти. Если человека угрожают предать вечному проклятию, если его судьба заключена в рамки одной жизни, то смерть становится ужасным, самым исключительным неизбежным событием нашего существования. И однако…

— Однако?

— Все в окружающей нас природе говорит нам о возрождении. — Все так же спокойно она заключила: — Не писано ли, что Бог создал человека по своему подобию?

— Тогда чем могу я вас убедить, что знал ту женщину в другой жизни?

Она с подозрением посмотрела на него:

— Судя по всему, у вас уже есть идея.

— На первом сеансе я рассказал, что, со слов моей невесты, мне случалось говорить во сне на неизвестном языке. Мы с доктором Толедано решили, что это мог быть один из диалектов индейского племени зуньи. Вы помните?

— Я ничего не забываю, сеньор Вакаресса. У меня есть недостатки, но память у меня отличная.

— Толедано сказал мне, что существует прибор, который может записывать звуки. Я мог бы раздобыть один такой и пристроить его на ночь в изголовье.

— Вы это серьезно?

Он ответил вопросом на вопрос: — Будь вы на моем месте, что бы вы сделали, сеньора Майзани?


Увлеченные дискуссией, они не заметили присутствия Флоры. Стоя за витриной кафе, она смотрела на них с почти страдальческим выражением лица.


Найти такой прибор — задача не из легких; тем более что название его было неопределенным: назывался он по-разному. И все-таки с помощью родственника доктора Толедано удалось его найти. Он был собственностью некоего Рональде Денни, ирландского эмигранта, увлеченного записью и воспроизведением звуков. Этот просвещенный человек был убежден, что только новая технология изменит будущее мира. Сам он торговал случайными вещами в лавочке, расположенной в центре, на улице Демариа, недалеко от ботанического сада.

Там-то и нашел его Рикардо. Переступив порог, он наткнулся на хаотическое нагромождение самых немыслимых вещей. Десятки причудливых предметов валялись вповалку: лампы, кофеварки, стенные и напольные часы, морские карты, кресло-качалка — короче, старье на все вкусы.

Торговец вытянул шею над горкой старого картона и оглушил громовым голосом:

— Вы от доктора Толедано?

— Да, — ответил Рикардо.

— От меня ничего невозможно скрыть, — доверительно прорычал ирландец с видом, по которому можно было судить, что никто этого делать и не собирается. — Подходите, не бойтесь. Видите эту фарфоровую куклу? Она обойдется вам в десять тысяч песо, если вы ее разобьете. — Обтянутая пыльным капором, кукла была похожа на старую загримированную обезьяну.

— Подходите, смотрите, вы не пожалеете, что пришли сюда.

Кое-как протиснувшись, изгибаясь и нагибаясь, Рикардо добрался до торговца. Рыжие волосы, рыжая борода, хитрые глаза, лицо, обильно усеянное веснушками, могли принадлежать только ирландцу.

Не дожидаясь его, тот повернулся, приглашая посетителя за собой. Они оказались перед маленькой дверью с двумя солидными замками — можно подумать, что за ней ждали своего часа все сокровища, собранные когда-то Вест-Индской компанией. Освободившись от запоров, дверь открылась с призрачным скрипом.

Ирландец вошел первым.

— Любуйтесь, сеньор. Запомните эти диковины. Никогда вам уже не доведется так близко приблизиться к этим редчайшим предметам.

К стене было приставлено пианино, в зияющих недрах виднелись странные металлические рулоны. Шарманка. Фонограф. Назначение остального имущества Рикардо был не в состоянии определить. Его больше заинтересовала машина, воспроизводящая звуки.

— В начале было слово! — с пафосом воскликнул ирландец, положив руку на непонятный механизм. — Взгляните на это чудо!

— А что это? — заикаясь спросил Рикардо.

— Графофон! Единственный экземпляр. Ему дали жизнь в тысяча восемьсот восемьдесят пятом году два американских инженера, которые выдвинули гениальную идею надеть на цилиндр фонографа картонную манжету, покрытую воском.

Рикардо ничего не понимал в этой тарабарщине. Больше из вежливости, чем из интереса, он указал на педальное устройство от швейной машинки:

— Для чего это?

— Чтобы вращать круг. Довольно хитро придумано, вы не находите?

Рикардо выдавил неубедительное «да».

— Сеньор Денни, не перейти ли нам к причине моего визита?

Вместо ответа ирландец подсел к шарманке и завертел ручку, находившуюся сбоку. Комната тотчас наполнилась плаксивыми звуками польки.

— Еще один гениальный человек! Известно ли вам, что изобретатель ее, Барбари, вначале был обыкновенным столяром-краснодеревщиком из Модены?

— Я не знал этого. Доктор Толедано сказал мне…

— Да-да, я знаю. Вам нужен звукоуловитель. Он у меня есть. Пойдемте.

Они остановились перед любопытным устройством, собранным, казалось бы, из всякого хлама.

— Телеграфон! — гордо заявил ирландец. — Или уж, скорее, значительно усовершенствованный телеграфон. Он гораздо технологичнее устройства Пульсена и является настоящим революционным скачком по сравнению с фонографом Мартинвилля. При его разработке используется прохождение стальной проволоки по пластмассовой ленте. Шедевр!

— И… как он действует? Какова продолжительность записывания?

Ирландец почесал затылок.

— Скажем… несколько минут.

— Сколько? — вскричал ошеломленный Рикардо.

— Минут пять. Может, шесть.

— Пять минут! По всей видимости, сеньор, мне кажется, вы совсем не поняли, что мне нужно.

— Почему же, звукоулавливатель… А в чем дело? — Он показал на небольшой рупор, выходящий из угла устройства. — Что вы беспокоитесь? Вы приближаете рот в десяти сантиметрах от входного отверстия. Не дальше. Подойдите поближе. Я объясню вам принцип действия.

Вакаресса раздраженно замотал головой:

— Нет. Не стоит.

— Успокойтесь, это очень просто. Достаточно…

— Я сказал: нет. Бесполезно. Я не это искал.

— Теперь я вас не понимаю. Вам был нужен звукоулавливатель?

— Оставим это. Примите мои извинения за то, что оторвал вас от дела. Adios, сеньор.

Тот попытался удержать его за руку:

— Может, вас не устраивает цена…

— Нет.

Рикардо произнес это таким непоколебимым тоном, что ирландец быстро попятился.

— Ну что ж, — проблеял он. — Я вам не навязываю…

15


Необычно прозрачное небо отражалось в это утро на поверхности воды. Солнце запуталось в кустарниках, будоражащие запахи земли переполняли воздух. Весна окончательно обосновалась в парках Палермо.

Рикардо пригласил Флору посидеть прямо на траве лужайки.

— Я предпочитаю стоять. Если слова твои мне не понравятся, я всегда могу убежать.

Он никогда и не предполагал, что за столь короткий срок черты молодой женщины могли измениться до такой степени. Ее осунувшееся лицо выдавало внутреннее напряжение, о котором он ни разу не подозревал. Прошло-то всего полчаса с тех пор, как он предложил поговорить с ней в открытую. «В открытую? — с раздраженной улыбкой повторила она. — Когда кто-то из молодой пары начинает с таких слов, не жди ничего хорошего». Он предпочел увести ее сюда, в парк, наивно полагая, что на свежем воздухе неприятности менее заметны. Достаточно было взглянуть на ее опустившееся лицо, чтобы понять его заблуждение.

Он глубоко вздохнул. Хватит с него недомолвок.

«Вы пришлись мне по душе, а Флору я люблю больше всех на свете. Она мой ребенок. Моя дочка».

Слова, произнесенные двумя днями раньше Марсело де Мендосой, озадачили его и воздвигли между ним и Флорой непреодолимое препятствие.

— Ну, — нетерпеливо спросила она, скрестив на груди руки, — это так трудно?

Он решился:

— Я не могу жениться на тебе, Флора. Не надо… Лицо ее застыло.

— Ты сказал: «Не надо…» — спокойно повторила она. — Могу я знать смысл этого утверждения?

— Мы совершили бы огромную ошибку, в которой впоследствии раскаялись бы.

— Мы? Стало быть, ты влез в мою шкуру, в мои мысли? — Она окинула его печальным взглядом. — Нет, Рикардо. С моей стороны ошибки не будет, не будет и раскаяния. Ты все забыл? Я ведь люблю тебя. Знаю, ты считаешь эти слова пошлыми, но все-таки я люблю тебя. Я это знаю, потому что для меня радость сливаться с тобой, чувствовать, как ты входишь в меня, испытывать дикое желание зачать от тебя ребенка. Я почувствовала это желание, когда ты впервые соединился со мной. Возможно, это чересчур. Но это так. И еще — не посвящай меня в свое душевное состояние. Я не хочу ничего знать о нем, и никогда не хотела.

— Дело не в моем душевном состоянии. Просто я осознал некоторые истины, скрытые до сегодняшнего дня. Речь не идет только о нас двоих. Переменились мои взгляды на жизнь, видение мира. Я утратил свои ценности. Достоинства, приоритеты, желания, амбиции — все, чем я руководствовался, все это разлетелось вдребезги. Остался 9 ни на что не годный корпус от компаса. Я не испытываю никаких угрызений совести. Сожаление — может быть. И главное — я не могу продолжать обманывать.

— Ты никогда не говорил мне о любви. Следовательно, можешь не терзаться тем, что обманывал меня.

Однако именно ты захотел сделать меня своей женой, это было твое желание. Ты что, тогда обманывал?

— Нет. Временами я был искренен, только временами. Признаю, мои объяснения довольно путаные, и все же прошу меня понять. Дорогу мне проложили с самого рождения и воспитали так, чтобы я не терял ее из виду. Красивая дорога, конечно, вымощенная комфортом и беззаботностью, с бордюрами уверенности. Не моей уверенности, а той, что мне внушали. По сути, я слишком долго ходил в чужой одежде. Хотя она и была отлично сшита, мне уже тесно в ней.

Он помолчал, прежде чем продолжить:

— Я привязался к тебе, хотел, чтобы ты стала моей женой, хотел создать семью, иметь детей и все прочее. Однако этого недостаточно. Мне нужны объятия. Знаешь ли ты, почему я никогда не мог произнести слова «я тебя люблю»? Потому что мне и в самом деле непонятен их смысл. Потому что я всегда был уверен: произнесенные слова ослабляют чувства. Боясь недоразумений, я предпочитал молчать. Мне сказали однажды: «Когда любишь, рушится привычный мир, границы стираются». Сказал это не кто иной, как твой отец. Свои границы я приблизил к тебе, Флора, но не перешел их. И никогда не перейду.

Молодая женщина, обмякнув, села на траву. Выражение ее лица не изменилось, только глаза выдавали чувства. Глаза испуганного воробья.

— Я довольствовалась бы и тем, что ты мне дашь… — Помолчав, она устало спросила: — Да и чего жаловаться? Разве не я сама виновата? Надо было помалкивать. Скрывать беспокойство. Если бы я не рассказала о твоих кошмарах доктору Толедано, сегодня было бы все по-другому. Я запустила адскую машину, не подозревая, что паду ее жертвой. Как все это было необдуманно! — Тут же она призналась: — Надо же, я ревновала…

— Ревновала?

— Да. Знаю, это ребячество.

— Ревновала? Но к кому?

— Да к сеньоре Майзани.

Он с нежностью посмотрел на нее:

— Ты обезумела, любовь моя… Ты с ума сошла. Она передернула плечами:

— Возможно. Но разве я не влюблена? — Она с искренней опаской спросила: — Что с тобой будет?

— Не знаю. Еще не знаю.

— Будь осторожен. Я чувствую, ты попал под власть неизвестной силы. Куда она хочет тебя увлечь, к какой цели?

— Я убежден, что должен идти до конца. Однажды Горацио, гаучо с плантации, упрекнул меня: «Сразу видно, что вы еще ребенок. Вы думаете, что по жизни продвигаются как по дороге и что в какой-то момент надо остановиться и смириться, а не продолжать путь». Мне уже сорок лет. А я никогда не двигался.

Флора заметила с печальной улыбкой:

— Ненавижу психоанализ. Ненавижу сны. Ненавижу случайности. — Она сжала пальцами руку Рикардо и повторила: — Что с тобой будет?

— Мое будущее зависит от меня самого. Подумай лучше о своем. Ты держишь весь мир в своей ладошке. Я был бы в отчаянии, если бы из-за меня ты уронила его.

Мимолетная улыбка скользнула по ее губам.

— Ты что, забыл, что я прежде всего женщина? Мне двадцать семь лет, но инстинктивно я знаю много такого, что недоступно зрелым мужчинам. Мне не нужно встречаться с видениями, чтобы вывести кого-то из заблуждения. Не терзайся. Уйдя из этого парка, я умру, я пойду ко дну, я коснусь дна пропасти, за несколько ночей я постарею на тысячу лет, но рано или поздно я вынырну на поверхность.

Поддавшись импульсивному влечению, Рикардо привлек ее к себе и долго не отпускал, не в силах произнести ни слова.

— Забавно, — чуть слышно заметила Флора. — Я предпочла бы, чтобы у тебя появилась другая женщина. Я, по меньшей мере, могла бы бороться за тебя.

Он в замешательстве посмотрел на бывшую невесту.

— Да, — повторила она, — перед угрозой другой женщины мой инстинкт дал бы мне необходимое оружие. Если бы это была битва на равных, с соперницей из плоти и крови, с именем, то все кончилось бы победой или поражением. Тогда как здесь… Как бороться? Ты столкнул меня с армией теней, с врагом-невидимкой. С призраком.

Глухим голосом он возразил: — Ты слишком много мнишь о себе. Призрак…


Последующие недели были для Рикардо лишь медленной агонией с кратковременными ремиссиями и Долгими периодами подавленности. Вопреки предположениям, он совсем не ощущал чувства свободы после разрыва, а, наоборот, чувствовал себя надломленным, крайне истощенным, обескровленным. Ему уже ничего не хотелось, ничто не нравилось. Даже вино, которое он так любил, не доставляло наслаждения: сначала наступало смутное опьянение, потом — тошнота и омерзение. Плантации, завод и все остальное уже не имели значения. Впрочем, империя продолжала успешно крутиться и без него — служащие, набранные когда-то его отцом, были профессионалами. Иногда он говорил себе, что, кроме одного-двух людей, никого по-настоящему не интересовало, жив он или мертв. Теперь он убедился в этом. Но сейчас даже этих двух существ не было в помине. Куда бы он ни поворачивался, его глаза видели только пустоту. Он проводил в своем кресле целые часы, сидя неподвижно, с потушенным светом, словно ожидая визитера. У него была призрачная надежда, что Флора, может быть, вернется. Но этого не произошло. Значит, как она и обещала, она умирала. Много времени спустя от самого Марсело де Мендосы он узнал, что она уехала из Аргентины. В Европу? Северную Америку? Ближний Восток? Сам Марсело хранил это в тайне.


Не ходил он больше и к Адельме. Да и зачем? По сути говоря, их совместные поиски лишь приоткрывали двери, входя в которые он тотчас наталкивался на другие. Они поднимали вопросы, тянущие за собой новые, еще более мучительные. Как он и объяснил Флоре, все его жизненные ценности исчезли. Он теперь походил на одну из каравелл эпохи Колумба, которая, удалившись от берега, была предоставлена самой себе.

С выключенным телефоном, забаррикадировавшись в своей усадьбе в Палермо, он провел Новый год в одиночестве. В этот вечер, переворачиваясь с боку на бок в своей постели, тщетно пытаясь уснуть, он почему-то не мог избавиться от воспоминания об отвратительном Скрудже, с которым однажды сравнила его Флора. Он увидел, как у ножек кровати возникли все три страшилища, изображающие прошлое, настоящее и будущее, те самые, что мучили ночами скуповатого Диккенса.

— Кто же вы?

— Я дух прошедшего года.

— Давно прошедшего?

— Нет, вашего последнего года.

Он осмелился спросить, зачем здесь призрак.

— Для вашего счастья, — ответил тот. — И сразу добавил: — Или для вашего превращения.

Разговаривая, он протянул сильную руку, осторожно сжал ему кисть.

— Вставайте! Идите со мной!

По примеру мистера Скруджа, Рикардо силился закричать: «Ведите меня! Ведите меня! Ночь проходит быстро; сейчас для меня самое дорогое время, я знаю. Дух, веди меня!»

Увы, мольба его осталась без ответа. Его спальня, как и другие комнаты дома, была пуста.

— Прошу прощения, сеньор Вакаресса. Человек внизу настаивает, чтобы вы приняли его.

Рикардо раздраженно взглянул на мажордома.

— Мне известны ваши указания, — смущенно сказал тот, — но он приходит уже в десятый раз и стучится в дверь. Это Паскуаль Агуеро, ваш бывший шофер.

— Паскуаль? Что ему от меня надо?

— Не могу знать. Я ему много раз объяснял, что вы велели ни под каким предлогом вас не беспокоить, но он и знать ничего не хочет.

— Ладно. Пусть войдет.

Рикардо встал, быстро застегнул пуговицы рубашки и привел в порядок волосы.

Через несколько секунд в дверях появился Паскуаль. Сняв шляпу, он поколебался, прежде чем сделать шаг.

— Входите, — приободрил его Вакаресса. — Входите же.

— Не сердитесь на меня, сеньор. Но мне очень надо с вами поговорить.

— Усаживайтесь.

— Нет, сеньор. Я постою.

— Надеюсь, у вас нет проблем с новым хозяином?

— Никаких. Господин директор из очень приветливых людей, и мне хотелось бы выразить вам свою признательность. Вы были добры ко мне. От всего сердца благодарю вас.

— Ничего особенного я не сделал, лишь исправил ошибку. Увеличение зарплаты было оправданно. Кроме того, директор завода холодильников был ограничен в передвижении. Он вполне мог бы позволить себе машину, получая немало, но… — Он насмешливо закончил: — В нем сидел небольшой мистер Скрудж.

— Скрудж, сеньор?

— Ерунда. Скажите лучше, что вас Привело сюда. Шофер несколько раз провел ладонью по лысине, ища слова.

— Беспокоюсь я, — произнес он после долгого молчания. — Не сердитесь, но Буэнос-Айрес — большая деревня. Повсюду сплетни. Люди болтают что угодно. Я лично никогда не придавал значения слухам. Слухи — это огонь, который сжигает жизнь человека за время, нужное для произнесения одного слова. Так вот. Я доверяю своему брату Луису. От него я узнал, что уже несколько недель никто не видел вас, что вы расторгли помолвку, провели праздники здесь, один, что даже ни разу не были на плантациях.

— Все верно. Но нет причин для беспокойства.

— Знаю. У каждого есть право на свою жизнь. И упаси меня Боже от бестактности по отношению к вам! Но я хочу знать: вы не больны?

Рикардо отрицательно качнул головой. Сочувствие бывшего шофера вдруг показалось навязчивым. Паскуаль был близок с его отцом, но с Рикардо отношения были только профессионального порядка. Викарессе-младшему даже казалось, что этот человек не очень-то симпатизировал ему. Хулиано был по-прежнему на первом месте. Он был отцом для всех, хозяином.


Рикардо указал на бутылки, стоявшие на подставке из дерева дикой вишни:

— Выпьете чего-нибудь?

— Нет, сеньор. Благодарю.

Тон Паскуаля стал решительнее:

— Вы не можете больше продолжать вот так… Надо… От удивления Рикардо резко отшатнулся:

— Как?

— Прошу вас, сеньор Вакаресса, не перебивайте меня, мне и без того не легко. Человек вроде меня здесь… — Он перевел дыхание. — Когда я вас узнал, вам было лет двадцать с небольшим. Вы были молоды, очаровательны, но не очень выпячивались. Должно быть, не просто носить фамилию Вакаресса, еще труднее быть одновременно внуком Эмилио и сыном Хулиано. Если уж я и пришел побеседовать с вами, то из уважения к их памяти. Я видел, как вел дела ваш отец, я был свидетелем его взлета. Но больше, чем на свой успех, он очень рассчитывал на вас. Он вас любил.

Рикардо задумчиво наклонил голову, но промолчал. Шофер продолжал:

— Не вам, опытному человеку, говорить, что есть люди, живущие своим внутренним миром, и чувства эти им бесконечно больно высказывать. Я знаю, что говорю, — я и сам отношусь к таким людям. Жена и дети постоянно упрекают меня в этом. Могу подтвердить, что вы, сеньор Вакаресса, были для Хулиано центром Вселенной. В жизни вашего отца существовали только две страсти: вы и ваша мать.

Лицо Рикардо омрачилось. Паскуалю показалось, что сейчас последуют внушения. Опережая, он заторопился, делая умоляющие жесты:

— Нет, сеньор, прошу вас. Позвольте мне договорить. Мне и так плохо. А я не знаю, что с вами произошло. Я не хочу знать. Я лишь читаю на вашем лице, что на вас налетели все ветры Патагонии, они сломали вас. Вы должны взять себя в руки, найти силы в память ушедших Вакаресса. Никогда, ни за что ваш отец не встал бы на колени. Да я и не знаю, испытал ли он настоящие бури. Жизнь коротка, сеньор. Хоть это и банально так говорить, но это правда. Ваш возраст — возраст расцвета. Вы можете двигать горы, разрушить Кордильеры ударом мачете. Так станьте самим собой во имя любви к вашим родителям!

Почти повелительный тон Паскуаля вызвал короткую вспышку гнева Рикардо:

— Почему? По какому праву явился ты говорить мне подобное? Да, я знаю. В память моего отца, но еще…

— Верность. Вы были всем для Хулиано Вакарессы. Он же был всем для меня. Промолчав, я бы предал его.

— Понятно…

Комната неожиданно погрузилась в темноту.

Шофер опустил голову и теребил свою шляпу. Тонкая струйка пота сползала с его лысого черепа.

— Я могу уйти? — неуверенно спросил он.

— Да, Паскуаль. Идите.

Когда тот исчезал за дверью, Рикардо спохватился:

— Паскуаль! — Сеньор?

— Спасибо. Вы хороший человек…

Именно в этот вечер и дал о себе знать его последний сон.


Она сидела за небольшим столиком с круглой мраморной столешницей. На ней было платье из белого барежа, как и в тот день, когда он увидел ее в храме. Как и тогда, ее волосы были подобраны и уложены узлом на затылке. На столе стоял маленький стаканчик с непонятной белой жидкостью, лежала свернутая газета.

Рикардо приблизился. Увидев его, молодая женщина удивилась и смутилась. Он сел напротив нее. Она что-то быстро произнесла. И так же, как и в храме, залилась смехом, но в нем слышалась не насмешка, а только веселое удивление.

Отсмеявшись, она приняла серьезный вид и взяла газету. Развернув ее, незнакомка якобы углубилась в чтение. Название ежедневника крупными черными буквами виднелось на первой полосе. Алфавит не был латинским, но показался ему знакомым. Напрягшись, он прочитал заголовок, написанный по-гречески. Он звучал как «Эльфтерон Вима».

16


Адельма Майзани усердно писала в своей тетрадке.

— Вы в этом уверены? — наконец спросила она, не поднимая головы.

— Я практически забыл греческий и латынь, которыми меня пичкали у иезуитов. И все же я способен разобрать пару слов. Я справился у советника по культурным вопросам при посольстве Греции, он подтвердил, что это название ежедневной газеты.

Майзани вздохнула:

— Не знаю уж, что и подумать, Рикардо. — Впервые она назвала его по имени. — Вы догадываетесь, что проблема для меня не в названии газеты, а в достоверности информации. Советник компетентен?

Она спросила так, для проформы; внутренне она была убеждена в правильности ответа.

— Вполне. «Элефтерон Вима» была основана девять лет назад, точнее, в двадцать втором году. — Любопытно. Я…

Он поднял руку, заклиная выслушать его до конца. — В настоящую эпоху мы больше не находимся в прошлом, не находимся и в криптомнезии. Мы уже непосредственно вошли в измерение, которое вы и я тщетно пытались отбросить. Никогда еще слова, сказанные вами в кафе «Тортони», не казались мне такими связными. — Какие?

Он процитировал:

— «Древние видели в том, что мы называем совпадениями, подтверждение единства между физическим миром и миром мыслей». Упомянув ту китайскую книгу, вы уточнили: «… Эти понятия не рассматриваются как застывшие и автономные, но как взаимозависимые и вытекающие одно из другого».

— Да, я вспоминаю. Это после того, как был найден изумруд.

— Я не только проникся убеждением, что эти гипотезы не лишены основания, но уверен, что они распространяются и там, куда не доходит ваше воображение. — Он осведомился: — Вы бывали на нашем юге? На Огненной Земле?

Она ответила отрицательно.

— Я был там в молодости. Вокруг порта Ушуая царство айсбергов. Я все еще слышу голос отца, объясняющего, что подводная часть этих ледяных гор составляет примерно восемь частей их высоты. Основная масса спрятана под водой… Так же обстоит дело и с выдвинутыми вами гипотезами. Вы не можете видеть их невидимую часть. А я — вижу.

Она поудобнее устроилась в своем кресле, затаила дыхание.

— Эта женщина существует. Она — часть моего прошлого. А теперь я знаю, что она присутствует и в моем настоящем.

Майзани отложила в сторону тетрадку, карандаш и встала. Можно было поклясться, что она очень взволнована.

— Вы не против, если я закурю? — спросила она, стараясь сдержать дрожь в голосе.

— Нисколько. Я и сам курю.

Она подошла к столу, взяла пачку крепких сигарет и вернулась.

— У вас есть чем прикурить?

Он поспешил вынуть свою зажигалку.

Раздался щелчок. Пламя весело запрыгало в темноте, заполонившей комнату.

Майзани глубоко затянулась с заметным пришепетыванием.

— Есть пути сближения.

— И все-таки все остается на своих местах. Она уселась в кресло.

— «Все остается на своих местах», — сказали вы? Может быть, но примерно так же подгоняются ощущения, когда мы видим миражи. Перед вами мираж, Рикардо.

Похоже, замечание не взволновало его. Он сохранял поразительное спокойствие.

— Я опишу вам мой мираж. За последние месяцы ночами меня посещали сновидения трех типов. Во время первого я занимался любовью с женщиной. У нее был шрам над лобком. Шла в нем речь о богах, тоске, и была там статуэтка с плоским лицом. В какой-то момент произошло что-то страшное. Стали раскачиваться стены. Я никогда не был свидетелем землетрясения, но это сильно походило на подобный катаклизм.

Он сделал паузу и продолжил:

— Когда я скакал на лошади, мне почудился остров. Круглый остров. В то же время я услышал голос женщины — он звучал в 09 моих ушах. Слова, которые она выкрикивала, были те же, что и в первом сне. И вновь я увидел статуэтку. Затем был второй сон, который я назвал индейским. Бесполезно напоминать вам о моей встрече с доктором Толедано и о затронутых им вопросах.

Майзани согласно кивнула.

— Ночью, когда сломалась моя машина, я опять увидел во сне женщину. В этот раз вокруг виднелись развалины храма. Женщина вышла в коридор, где находилась фреска, изображающая принца с лилиями. В отличие от предыдущего сна она была одета не по-индейски, а вполне современно: сандалии, платье из барежа. Из этого мы вывели, вы и я, что действие происходило на Крите. Потом случилось это… совпадение в холле отеля в Мар-дель-Плата, где я наткнулся на афишку с надписью: «Grecta pais del mari». По сведениям, полученным от атташе по культуре, изображение это не что иное, как символ архипелага Киклады. Оно встречается практически на всех греческих островах. Позднее — эта история с изумрудом Янпы. — Не меняя тона, не спуская глаз с психоаналитика, он сказал: — Мы подошли к моему последнему сну, увиденному вчера вечером. Нет больше храма, нет индейской деревни, но зато есть кафе. Оно находится где-то в Греции.

— Из-за газеты?

— Не только. На столике, за которым сидела женщина, стоял стакан. В нем была беловатая жидкость. Не вы ли учили меня, что при анализе сна важны самые мельчайшие детали? Я опросил советника. Знаете, что он мне ответил? Одно только слово: узо. Это наиболее распространенный в Греции алкогольный напиток, изготовляемый в основном из аниса. Ну и в заключение у нас есть название этой ежедневной газеты: «Элефтерон Вима», существующей до сих пор.

— Вывод?

Рикардо слегка прищурился.

— Во все это мне верится с трудом. Я хорошо чувствую, что моя рациональная половина отказывается осознать происшедшее. Но, несмотря на неприятие, я могу лишь констатировать факты. Существует же история с началом и концом. Но пока известно, что было в середине.

Тиски, сжимавшие его грудь, похоже, ослабили хватку. Он глубоко вздохнул и продолжил:

— Жили-были мужчина и женщина, страстно влюбленные друг в друга. Они жили давно. Очень давно. Возможно, до нашей эры, и, возможно, на острове ар-хипелага Киклады, остров круглой формы. По невыясненным причинам их любви не хватило времени расцвести, а отсюда — отчаяние, прорывающееся в их диалогах. Они погибли в один вечер; какая-нибудь природная катастрофа, землетрясение, цунами… причина неизвестна. Позже, гораздо позже, они встретились, но в другой эпохе и в другом месте. Все говорит о том, что все произошло здесь, между Северной и Латинской Америкой, в месте, расположенном между Мексикой и севером Аргентины. Они были индейцами и принадлежали к древнему племени зуньи. Но и во второй раз их встреча окончилась трагически. Рок, преследовавший их, обрушился на них вновь. Они умерли. Почему? Как? Цикл их перевоплощений продолжился. Они появились снова. — Модуляция голоса выдавала его волнение. — Она — в Греции, он — в Аргентине. Его зовут Рикардо Вакаресса, ее имени я еще не знаю.

Майзани прикурила от первой сигареты. Воздух вдруг показался ей разреженным. «Я убеждена, — высказалась она однажды, — что субстанция любой вещи с незапамятных времен записана в нашем бессознательном и что иногда, в благоприятные моменты, открывается брешь». В данном случае речь шла уже не о бреши, а о настоящем прорыве в памяти и времени.

«Перевоплощение»… Миф, старый как мир. Ни одна тема не вызывала стольких комментариев.

На предыдущей неделе она получила письмо от Юнга с ответами на вопросы, которыми засыпал ее этот плантатор, едва они начали сеансы психоанализа. Она ясно помнила один комментарий, очень взволновавший ее.

Юнг вкратце объяснил: «Когда долго смотришь в черную дыру, кончается тем, что в глубине дыры вы замечаете глаз, внимательно рассматривающий вас».

Зловещее предчувствие овладевало ею, когда Вакаресса произносил свой монолог. «Она — в Греции, он — в Аргентине», — утверждал он. Нет сомнения, его захватил мощный поток. Майзани сделала новую попытку:

— Не могло бы так быть, что вы запускаете в будущее бессознательное желание? Представьте на мгновение, что вы перенесете видение этой женщины, вклинив его в воображаемое будущее…

Он безмятежно возразил:

— Будущее, в которое я впишу название греческого издания? Ежедневной газеты, о которой я никогда не слышал, которая даже не распространяется в Аргентине? Что вы, сеньора? Вы меня поражаете.

— Очень хорошо. И что же дальше? — раздраженно спросила она.

— Решение придет само собой, как мне кажется. Она ждала продолжения.

— С моей точки зрения, было бы кощунственным ничего не делать. Я должен идти до конца.

— До конца чего?

— Моей истории. Нашей истории. Ее и моей. Я должен ее вновь найти. Пока не слишком поздно. Пока рок еще раз не помешал нам. Осознаете ли вы необычную возможность, которая предоставляется мне? Сколько людей умирает в печали оттого, что не могут встретиться? А сколько хотело бы закончить начатое? Сколько стоящих на пороге смерти молят: «Только не сейчас, Господи, подари мне месяц, еще день, час, необходимые для завершения моей задачи». Судьба предоставляет мне единственную возможность. Кощунством было бы отказаться от нее.

Он впился в зрачки психоаналитика.

— Не об этом речь. Я уже пропустил множество поездов. Но на этот я сяду обязательно.

— Значит, вы уедете…

— В Грецию. Как только улажу некоторые дела.

— Предположим, эта женщина существует, предположим, она не плод вашего бреда, связанного с галлюцинациями. Греция — не деревня. Как вы ее там разыщете? Вам понадобятся месяцы, годы…

— Я найду ее, сеньора Майзани, потому что я чувствую ее сердцем, потому что мне знакомы мельчайшие ее черты. И потому еще, что она — часть меня, я знаю о ней то, что вам неизвестно.

— Киклады? Круглый остров? Думаете, этого достаточно? Слишком скудные сведения, вы не находите?

— У меня уже есть ориентир — разрушенный храм на Крите. Там наверняка ведутся археологические работы.

Она снисходительно посмотрела на него:

— Крит — не круглый остров.

— Я найду его, сеньора. Это все, что мне осталось в жизни. Кроме того, есть еще одна возможность, о которой не подумали ни вы, ни я.

— А? Какая?

Загадочно улыбаясь, он ответил:

— А если она тоже ищет меня?

17


Уходя в открытое море, судно «Ле Мальта» извергало черные клубы дыма из своих двух труб, сирена издавала знакомый прощальный рев. Рассыпавшись вдоль причала, белые пятна платочков кричали о последнем прощании.

Облокотившись о поручень, Рикардо Вакаресса без волнения смотрел на удаляющийся город. Церковь Сент-Мари-дю-Бон-Эр все уменьшалась по мере того, как пароход набирал скорость. Он не испытывал ничего, кроме безмерного облегчения. Страница перевернута; книга прочно застряла в его памяти. Рикардо приступал к новой повести, и никто уже не удерживал его. Любопытно, но сомнения не одолевали его. Он шел навстречу со своей второй половиной, которую судьба два раза отнимала у него.

Сарра. Такое имя решил он дать ей в память о понятном им двоим смехе, слышанном во снах, да и услышал он это имя в проповеди священника, в небольшой церквушке в Мар-дель-Плата.

И эта мелочь придавала ему силы. Теперь-то она уже не сможет скрыться безымянной.

Ждала ли она его? Придет ли на свидание? Если все сказанное Майзини по поводу Инь и Ян было правдой: «… эти понятия не рассматриваются как застывшие и автономные, но как взаимозависимые и вытекающие одно из другого», то вполне могло быть, что Сарра страдала от таких же смертных мук и горела в том же огне. Сарра. Шептать ее имя — этого было достаточно, чтобы он погружался в состояние крайнего возбуждения.

Можно ли любить существо, виденное только во сне? Можно ли чувствовать себя близнецом незнакомки? Он поднял голову к лазурному небу. Несколько облачков плыли по нему. Наверняка найдется ответ.

Двадцать два дня… Долгое плавание. В спешке он не нашел ничего лучшего, кроме этого французского судна, заходившего в каждый порт. Сначала оно доставило его в Марсель. Оттуда надо бы пересаживаться в направлении Пирея.

Двадцать два дня в Атлантике, а потом бог знает сколько в Средиземном море…

Да и какое это имеет значение! Ведь каждый час приближает его к ней. Так бы ему и до того последнего часа, когда призраки не будут больше иметь власть над его судьбой. Тогда-то он наконец вошел бы в реальность.

Буэнос-Айрес был уже маленькой точкой на горизонте.

Рикардо отошел от поручней и сел в один из шезлонгов, расставленных на палубе первого класса.

Империя Вакаресса поменяла хозяина. Плантации — тоже. Все принадлежало теперь техасцу. Рикардо не забыть реакцию американца, когда тот узнал, что он продает часть собственности. Открытие тысячи нефтяных месторождений не произвело бы такого эффекта. «Боже! — воскликнул он. — Я не могу в это поверить!» Вакаресса поставил два условия: церковь и кладбище, где покоились его родители, оставались его собственностью. Джон не возражал, наоборот. Подписав контракт, Рикардо поручил Паскуалю Агуеро регулярно посещать кладбище, чтобы ухаживать за могилами и украшать их цветами. В случае невозможности выполнить эту миссию заменить его должен Луис. Последнему он оставил «панхард», а банковский счет обоих братьев значительно вырос. Дом со всем, что в нем было, Вакаресса отдал им же. Флоре же он подарил виллу в Мар-дель-Плата. Пока это было секретом — интересно, как она отнесется к его выходкам? Позднее, когда время затянет рану, Флора сумеет по достоинству оценить его жест. Она очень любила это место, и не только из-за мгновений, которые они там делили.

Когда-нибудь она найдет счастье с другим мужчиной.

Страница окончательно перевернута. Нет больше помарок, подчисток, выскабливаний написанного.

18


Марсель показался Рикардо муравейником. Пирей впечатлил тем, что походил на базар, затиснутый в котел.

Ничего не осталось от стен, возведенных в давние времена Фемистоклом, ничего — от крепости, которая защищала город от набегов с моря; Пелопонесские войны уничтожили былое величие. Сегодня на этом месте стояли беленькие домики, прилепившиеся друг к дружке, в их полуприкрытые жалюзи было упрятано солнце, с террас морской ветер неустанно сметал развешанное белье. В припортовых кафе мужчины с суровыми лицами между двумя партиями в триктрак рассуждали о том, как переделать мир. Как удивительна эта страна, где даже дети объявляли себя философами!

Было начало мая, заря едва поднималась, а раскаленное солнце уже свирепствовало вовсю. Только Рикардо вступил на берег, как сердце его забилось сильнее: он коснулся земли Сарры. И сама Сарра, может быть, толкалась в этой толпе, громко разговаривающей и жестикулирующей. А может быть, она сидела в одном из кафе за круглым столиком, попивая узо.

Юноша с ангельским личиком и агатовыми глазами потянул его за рукав, что-то говоря на диалекте. Рикардо не понял ни слова и мягко отстранил его, ища глазами средство передвижения, чтобы добраться до столицы. Носильщик тоже был ему нужен: слишком уж тяжел оказался чемодан. Он дал себе слово, что, устроившись, избавится от части книг и лишней одежды. Вокруг него стоял невыразимый гам, возбужденное смешение языков и выражений: греческий расплавлялся во французском и итальянском. Он заметил кучку рыбаков, которые забрасывали свои сети и упорно смотрели на них. Стесненный костюмом, с фетровой шляпой на голове, с зонтиком в руке и плащом на сгибе локтя, он вызывал если не иронию, то по меньшей мере любопытство.

— Добро пожаловать на землю богов!

Он обернулся. За ним стоял какой-то тип лет сорока в засаленном черном берете и с многодневной щетиной на щеках.

— Если тебе нужен носильщик — он перед тобой. Если ты ищешь гида, то этот гид — я.

— Я ищу такси.

— Я и такси тоже, — заявил не моргнув глазом незнакомец. Он показал на разваливающуюся коляску: —

Лучшей ты не найдешь во всей Аттике! — И протянул мозолистую ладонь, представляясь: — Меня зовут Стефанос. А тебя?

Рикардо неразборчиво назвал себя.

Полагая, что основное сказано, мужчина поднял с земли чемодан и закинул его на спину с такой легкостью, словно это было гусиное перышко.

— Время не ждет. Идем!

Рикардо обреченно махнул рукой. Этот или другой… Как только он уселся в коляску, мужчина поднял навес, заявив:

— Солнце не хорошо для иностранцев. Лучше защититься.

— А знаете, я приехал из страны, где солнце шпарит почище вашего.

Мужчина предостерегающе поднял указательный палец:

— Не знаю, откуда ты, но усвой одну вещь, коль не хочешь поджариться, как морской еж. Знай, что солнце Греции не имеет себе равных. Когда оно жжет, то оно жжет. Оно — как здешние люди. Ничего вполсилы. Все сверх меры. Когда ты лучше узнаешь нашу страну, то поймешь, что греки не похожи на остальных жителей земли. Они сумасшедшие. Спроси у турок, они тебе скажут.

Закончив свои разглагольствования, он водрузил чемодан на сиденье Рикардо, а сам влез на козлы.

— Куда едем?

— В Афины. Отель «Гранд Бретань». Стефанос восхищенно присвистнул:

— Надеюсь, средства у тебя есть. Даже боги там не селятся.

Он издал оглушительный крик, и коляска затряслась на брусчатке.

Успокоенный мерной ездой, Рикардо рассматривал новый для него пейзаж, залитый солнцем. Длилось это недолго. Очень быстро кучер нарушил тишину:

— Ты из какой страны?

— Из Аргентины.

— Это далеко?

— На другом краю земли.

— Дальше, чем Китай?

— Так же далеко.

— Извини. Я задаю глупые вопросы. Разумеется, все зависит от места, из которого едешь. Сам я с севера. Когда я был мальчишкой, Афины казались мне краем мира. Ты долго рассчитываешь здесь оставаться?

— Неделю. Месяц. Может быть, больше.

— Это хорошо. Никогда не надо все планировать заранее. За нас решает судьба. Если бы ты знал, сколько у меня было планов! Ни один не осуществился. — Он бегло перекрестился. — Пусть простит меня Пресвятая Дева. Сыночек ее наверху, думаю, погрузился в мечты и позабыл о своих, иначе как бы он оставил надолго нашу священную землю под ярмом неверующих?

Рикардо мало что знал о несчастьях, постигших Грецию, а потому посчитал более мудрым хранить молчание. Он знал — довольно поверхностно, — что страна сильно пострадала в недалеком прошлом от турецкой оккупации. Плюс война.

Стефанос с неожиданной горечью продолжил: — Они пили кровь моего отца и деда. Они осквернили наши дома и церкви. Они опустошили поля. Мои глаза видели все, что творилось, а уши до сих пор гудят от их криков. — Он заключил устало: — Это судьба. Что поделаешь?

Наконец-то настала тишина. Рикардо воспользовался ею, чтобы привести в порядок свои мысли. Первым делом следовало наладить отношения с Эрнесто Ортисом, советником по вопросам культуры при посольстве Аргентины в Афинах, в надежде, что тот сумеет познакомить его со специалистом по Кикладам. Очень важно было найти ответ на три вопроса, завязавшиеся узлом в его поисках. Можно ли узнать значение статуэтки? Существовал ли ранее остров круглой формы? При чем здесь «Принц с лилиями»? От них зависела дорога, ведущая к Сарре. К счастью, фортуна ему улыбалась в этой безумной затее. Ортис оказался дальним кузеном Адельмы Майзани; впрочем, она-то и посоветовала Рикардо обратиться к нему. Такое предложение немало удивило его. В конце концов, не она ли отстаивала до конца свой скептицизм? Не она ли пыталась вначале отговорить его от этого путешествия, напирая на то, что он оказался жертвой болезненного воображения?

Однако потом выяснилось, что она умнее, чем он предполагал. «Да простит меня Юнг», — бросила она, давая ему координаты Ортиса. Из всего этого Рикардо сделал вывод, что в глубине души психоаналитик одобряла его поступок. Трудно поверить, но у нее, вероятно, был свой интерес — интерес ученого, которому предоставляется возможность проверить свою теорию. Если он не найдет Сарру, тогда она сможет с полным основанием подтвердить то, что говорила накануне отъезда: вся эта история — порождение его бессознательного. Не было ничего в действительности. Ортодоксальная проекция, вот и все.

Золотистые пылинки плавали в воздухе. Фронтоны Пантеона, только что возникшие на небесном фоне, напомнили ему несколько строчек, прочитанных во время путешествия. Имени автора он не запомнил: «Когда впервые я очутился напротив этого храма, после многих лет страстного желания его увидеть, он показался мне неподвижным, как скелет античного зверя». Таким храм показался и Рикардо. Античный зверь… бесподобный по замыслу, но холодный и бездушный.

Движением, ставшим привычным, он сунул руку во внутренний карман пиджака и достал маленький кожаный кошелек. Он развязал шнурок, и в темноте кошелька засверкал изумруд. Он переливался разными цветами, мимолетными голубоватыми искорками. Голубой изумруд — большая редкость. Но Янпа тоже был редкий человек. Рикардо сжал камушек пальцами, будто стараясь почерпнуть в нем таинственную силу.

С тех пор как Рикардо покинул Пирей, им овладело страшное предчувствие. Все ему казалось знакомым: оливковые деревья с серебристыми листьями, сосны, из ран которых выступала смола, розовые лавры, иссохшая, почти бесплодная земля, низенькие домишки. Ничто его не удивляло, ничто не шокировало, даже оглушительное, раздражающее временами стрекотание кузнечиков. Он мог бы продолжить впитывать впечатления, дойти до крайности и прийти к выводу, что, возможно, он жил на этой земле в своей другой жизни. Но он не решился на такой шаг.

Открыв для себя «Гранд Бретань», Рикардо с благодарностью подумал о греческом дипломате, порекомендовавшем ему этот отель. Необъяснимое очарование было характерно для этого странного особняка, принадлежавшего коммерсанту из Триеста.

— Ну вот, приехали, — объявил Стефанос.

Он спрыгнул с козел, снял чемодан, поставив его на тротуар, и назвал цену. И хотя Рикардо еще плохо ориентировался в курсах валют, сумма показалась ему астрономической. Ну и времена! Да и как грек мог требовать меньше с клиента отеля, куда остерегались заходить даже боги? Не моргнув глазом, Вакаресса расплатился.

— Прощай! Да хранит тебя Пресвятая Дева. Если я тебе понадоблюсь, найдешь меня в Пирее. Неизвестно, как еще дела сложатся!

Рикардо попрощался и доверил чемодан носильщикам, выскочившим неизвестно откуда.

Через несколько минут он уже устраивался в номере.

Жара давила. Она была такой же жестокой, как в разгар лета в Буэнос-Айресе. Рикардо включил вентилятор под потолком и поспешил в ванную комнату под душ. Холодная вода несколько сняла напряжение и усталость. Ему надо было взять себя в руки, немного отступить, отвлечься. Любой ценой. Во время путешествия он очень старался расслабиться, но результат оказался минимальным. Очень уж возбудился мозг.

Наспех вытершись, Рикардо бросился к телефону, чтобы попросить оператора соединить его с Ортисом. Линия была занята, и это его страшно разозлило. Он с короткими промежутками повторял свою просьбу раз десять, пока, наконец, не услышал женский голос, ответивший ему на испанском.

— Я хотел бы поговорить с сенатором Эрнесто Ортисом. Меня зовут Рикардо Вакаресса. Я прибыл из Буэнос-Айреса. Я друг Адельмы Майзани. — Он выпалил все это одним духом.

— Я супруга господина Ортиса. Мужа сейчас нет дома. Чем я могу вам помочь?

— Мне хотелось бы встретиться с ним. Это очень срочно.

— У вас проблемы с властями?

— Нет, сеньора. Мне только нужно переговорить с вашим мужем. — На всякий случай он уточнил: — Я друг его кузины Адельмы Майзани.

— А, понятно. Как поживает несравненная Адельма? Она все еще лечит сумасшедших?

Рикардо поперхнулся.

— Гм… да, что-то в этом роде.

— Бедняжка. Полагаю, она еще не вышла замуж?

— Нет, насколько мне известно. — Он вернулся к главному: — Когда я смогу увидеться с сеньором Ортисом?

— Понятия не имею. Он беседует с послом. Вам известно, что это такое…

Нет, он не знал.

— Могу я перезвонить через час?

— Почему бы и нет. Может быть, вам повезет.

— Сеньора, не будете ли вы столь любезны сообщить ему мое имя, если он вернется раньше? Я остановился в отеле «Гранд Бретань».

— Охотно.

Положив трубку, Рикардо взглянул на карманные часы, лежащие на столике. Было десять. Ждать — другого выбора у него не было. Чем бы заняться, чтобы убить время? Почитать разве что, если только он сможет сосредоточиться. Вакаресса постарался унять дрожь в руках и стал перебирать содержимое чемодана. Две книги о Греции. Еще одна — о Крите. Последний роман Рауля Скалабрини, название которого вызвало у него улыбку, так как больше всего подходило к данным обстоятельствам: «Человек, который одинок и надеется». Последний сборник привлек его внимание, потому что он не помнил, чтобы клал его в чемодан: Платон, «Пир». На кой черт он здесь затесался? Пришлось напрячься, чтобы вспомнить о книжном магазине.

«Погрузитесь в эти страницы, не пожалеете».

Он открыл книгу. Подзаголовок на форзаце вызвал у него новую улыбку: «Пир, или О любви». Что ж, подходяще. Читать Платона на его родной земле не так уж неприятно.

Рикардо растянулся на кровати и постарался от всего отключиться.

Введение вызывало у него зевоту. Пролог — тоже. Интерес начал пробуждаться начиная с речей Эриксамика. И не без причины: в них по-своему подтверждалась теория Рикардо. Разве не защищал он идею, что только в противоречиях рождается истина? Не утверждал ли он, что если супруги расходятся, то только от скуки, а скука могла родиться лишь от соответствия вкусов. Так что же исповедовал Эриксимах, как не мысль: единство образуется, противопоставляясь само себе? Правда, философ рассматривал примирение в качестве условия, необходимого для полного единства: «То, что противоречит, и то, что никогда не смиряется, не может учредить согласие».

Он вчитывался, и ему становилось все интереснее. Разве можно быть равнодушным к этим словам, имеющим огромный смысл: «В начале человечества мужчина, женщина и гермафродит были одним и тем же существом. Они составляли одно целое. Самец был потомком солнца, самка — земли, луны, тем, что имеет отношение и к тому, и к другому вместе. Необычными были их сила и энергия, гордость вскружила им головы, и они имели неосторожность покуситься на богов. Тогда боги лишили их всего необходимого, дабы наказать. „Я считаю, — произнес наконец Зевс, уставший размышлять, — что у меня есть способ не уничтожить людей, а сделать их слабыми. Так они утратят свою дерзость и заносчивость. Каждого я разделю надвое“.

Таким образом, с еще очень далеких времен взросла в человеке любовь к своему подобию. Любовь — подобие нашей примитивной натуры; любовь стремится из двух существ сотворить одно, иначе говоря, излечить человеческую природу! Каждый из нас является дополняющей половиной кого-то другого, который, в свою очередь, разделенный разгневанными богами, похож на речную камбалу: единое существо, из которого сделали два».

Он закрыл книгу на следующем, последнем тезисе: «Это желание поиска такой цельной натуры и назвали любовью».

И тут же в комнате зазвонил телефон.

— Сеньор Вакаресса? Это Эрнесто Ортис. Я вас не отвлекаю?

— Отнюдь. Я ждал вашего звонка.

— А я вашего визита. Уже неделя, как я получил каблограмму от нашего друга Адельмы, сообщившую о вашем приезде.

Рикардо сдержал вздох облегчения.

— Не уделите ли мне немного времени, сеньор Ортис?

— Разумеется. Почему бы вам не прийти к нам на ужин сегодня вечером? Ожидается несколько друзей. И если вы свободны…

— Буду очень рад.

— Мы живем неподалеку от вашего отеля. Минут десять пешком. Мой дом почти примыкает к Византийскому музею. Авеню Вассилис-Софиас, тридцать. Третий этаж. В восемь часов вас устроит?

— Прекрасно.

Он дал отбой. Сердце сильно билось. Не от тревоги, а от радости. Он только что поднялся ступенькой выше.

Теперь нужно было дышать. Он открыл настежь окно и несколько раз вздохнул полной грудью. Под ним раскинулась почти пустынная площадь Синтагма. Слева виднелся дворец, остаток монархии. Кроме двух-трех прохожих — никого. Стефанос был прав, утверждая, что солнце Греции может быть опасным. Ворвавшийся в окно воздух почти обжигал.

Он закрыл створки. Сейчас не больше часа. Тяжесть, сдавливавшая грудь, исчезла; Рикардо почувствовал голод. Одевшись за несколько минут, спустился в холл и подошел к портье. Тот наверняка посоветует ему ближайший ресторан.


В спешке Рикардо не заметил молодой женщины, хотя она была рядом, в шаге от него, и разговаривала с каким-то пожилым мужчиной.

Не увидел он ее и тогда, когда она шла вместе с ним к выходу из отеля. А у нее были черные волосы, подобранные и скрученные узлом на затылке, неяркие губы, короткий нос, родинка на левом крыле носа и миндалевидные глаза.

19


Эрнесто Ортис был очарователен. Его жена немного уступала ему. Высокая, стройная, элегантная от природы, Юлия Ортис не была лишена грации, она даже могла бы хорошо проявить себя в компании самых приятных женщин, если бы только не ее досадное стремление перебивать собеседников и не слушать ничего не относящегося к ней лично.

Одна из присутствующих пар была аргентинской, другая — греческой. Грека звали Никос Буатзар, он занимал пост советника при премьер-министре Элефтериосе Венизелосе. Страстный политик, вспыльчивый, яркий, с подчеркнутой склонностью к метафорам, Венизелос считал себя альфой и омегой всего! На самом деле он был самой крупной из живущих политических фигур. Рикардо не потребовалось много времени, чтобы установить, что он не преувеличивал свою значимость. Дело в том, что Рикардо раньше ничего не знал о страданиях этой земли. Никогда он не слышал истории о том, как десятки женщин, однажды, в 1821 году, предпочли убить себя, бросившись в реку, нежели подчиниться туркам. Впервые он слышал и о таком названии, как «Городок Ландов», или Миссолунги, на берегу залива. Этот городок, отрезанный от остального мира, сопротивлялся целых три года, выдерживая безжалостную осаду. Оголодавшие жители сначала съели всех собак, лошадей, потом питались соленой зеленью, росшей вдоль пляжей. В конечном итоге город был взят и его сровняли с землей, немногих из уцелевших предали мечу.

Рикардо узнал, насколько подло вели себя западные державы, не желавшие слышать о страданиях народа Греции. В этой борьбе за независимость Венизелос играл, бесспорно, огромную роль. Четыре века турецкого ига, четыре сотни лет принудительного подчинения христианства исламу. И масса мучеников, чья кровь орошала песок прибрежных пляжей.

Аргентина была далеко. Собственные заботы Рикардо, считавшиеся наиважнейшими и годами закрывавшие ему глаза на все остальное, не касавшееся его повседневной жизни, были песчинками по сравнению со всем этим.

Ужин затянулся до двух часов ночи, когда удалился последний из приглашенных.

— Итак, сеньор Вакаресса, что я могу для вас сделать?

Положение Ортиса было довольно высоким. Это чувствовалось и по выражению его лица, и по модуляциям голоса. Приветливый, но без теплоты, внимательный, но бесстрастный, он принадлежал к тому типу людей, которые предпочли бы скорее сгореть на костре, чем высказать откровенное мнение без обиняков.

— Я занят поисками некоторых сведений, имеющих отношение к островам, и в частности к миру археологии.

Ортис моментально насторожился:

— Предупреждаю сразу. Если я и располагаю некоторыми сведениями по истории Греции, то не считаю себя специалистом, к тому же на этой должности я только год.

Будучи хорошим дипломатом, он начал с ограждения себя от возможных осложнений.

— Понимаю, сеньор. И все-таки попытаемся, если вы не против. Полагаю, вы слышали об одном английском археологе по фамилии Эванс?

— Сэр Артур Джон Эванс?

— Вот именно.

— Многого я о нем не знаю. Известно, что начало его карьеры связано с археологическими раскопками в Лапонии и на Балканах. Примерно в тысяча восемьсот восьмидесятом году он был назначен директором музея в Оксфорде. Он снискал себе известность тем, что проводил раскопки на Крите, потом жил там. С тех пор его репутация пошатнулась и угасла.

— Он все еще живет на Крите? Ортис неопределенно повел рукой:

— Вероятно. Но если не ошибаюсь, ему сейчас лет восемьдесят, и я удивился бы, увидев его на раскопках. — Он пошел на уступку: — Кое-что узнать можно. Среди моих знакомых есть один археолог, работающий в министерстве образования. Его зовут Мариос Стергиу. Я мог бы дать вам рекомендацию, но без всякой гарантии. У этого человека ужасный характер, и я подозреваю, что он в некотором роде мизантроп. Его интересуют только старые камни.

— Я как-нибудь выкручусь. Когда я с ним смогу встретиться?

— Прежде нужно получить его согласие. Но, независимо от ответа, я все равно поставлю вас в известность.

— Признателен вам, сеньор.

— Это вполне обычное дело — мы ведь соотечественники. И к тому же разве вы не друг Адельмы? Я очень привязан к ней. Вы давно знаете ее?

— Несколько месяцев.

— Где вы с ней встретились?

От неожиданности Рикардо невнятно пробормотал:

— У друзей. Однажды вечером… Ужин.

— Ясно…

Рикардо воспользовался моментом, чтобы перевести разговор на свои проблемы:

— Вам уже случалось видеть статуэтку с плоским лицом, без глаз, без рта?

— Да, конечно. Ее можно встретить повсюду. Ни один путешественник не минует ее. Она является символом Киклад.

Так же ответил и его коллега в Буэнос-Айресе.

— Она что-то символизирует? Известно, для чего она служила?

Ортис отрицательно покачал головой:

— Я предупредил, я не специалист. Но Стергиу сможет кое-что разъяснить.

Рикардо нервно прикусил нижнюю губу. Он не продвинулся ни на шаг.

— Последний вопрос. Предполагаю, что вы поездили по стране, побывали на островах.

— К сожалению, не столько, сколько мне хотелось бы. Моя жена плохо переносит жару, а еще меньше бедность, которую считает признаком плохого воспитания. Ведь некоторые области Греции еще очень бедны. Что вы хотите, нелегко встать на ноги после четырех веков оккупации. Мы говорили о Крите. Так вот, он получил независимость только восемнадцать лет назад. Однако задайте ваш вопрос, прошу вас.

— Во время ваших поездок приходилось вам слышать об острове круглой формы?

Серые глаза дипломата выразили недоумение.

— Круглой формы? И это все?

— Увы, все. На этом острове в отдаленные времена произошло землетрясение.

Ортис рассмеялся как ребенок.

— Сеньор Вакаресса, вы хоть имеете понятие о количестве островов в морях этой страны? Вместе с маленькими и большими, средними и крошечными, населенными и безлюдными их насчитывается больше двух тысяч! Вы слишком самоуверенны, если в этом наборе хотите отыскать тот, который соответствует вашему описанию. Да и где искать-то его? Вот в чем проблема. В Эгейском море? Среди Ионических островов? В заливе Сароникос? Или же среди островов Додеканес, которые, да будет вам известно, все еще принадлежат итальянцам? Выбор велик.

Рикардо не мог не признать его правоты. До этого момента разум сознательно отвергал все, что могло бы поколебать решимость. Возможность неудачи даже не приходила в голову. Теперь же все обстояло по-другому. «Больше двух тысяч островов», — сказал его собеседник. Да это настоящее созвездие, и в этом скоплении предстоит отыскать маленькую звездочку.

Голос дипломата вывел его из задумчивости:

— Сеньор Вакаресса, а что вы, собственно, ищете? Щеки Рикардо запылали. Смутившись, он отвел глаза. Он всегда знал, что рано или поздно, но этот вопрос возникнет. Он не нашел ничего лучшего для ответа:

— Меня просто интересует этот остров.

Ортис нахмурился и с понимающим видом произнес:

— Этот остров… И только… — Затем, преодолев любопытство, закончил фразу: — Успокойтесь. Это меня не касается. Прошу простить мою нескромность.

Явно подчеркнуто он посмотрел на часы, и Рикардо понял, что предел должен быть всему. Он тотчас поднялся:

— Еще раз благодарю за помощь. Могу я рассчитывать на ваш звонок?

— Абсолютно. Завтра в первом часу я свяжусь со Стергиу.

Дипломат проводил его до двери, незаметно подавив зевок. Было уже половина третьего, почти утро.


Ортис сдержал свое слово, но позвонил три дня спустя. За эти три дня Рикардо не раз переходил от самого радужного оптимизма к самому черному пессимизму. Он закрылся в номере, не осмеливаясь далеко отходить от прикроватного столика, вздрагивая при малейшем звуке, похожем на телефонный звонок. Так что, когда дипломат подтвердил намерение археолога принять его, он встретил эту новость с ликованием.

«В десять часов в среду, комната 109, третий этаж, в министерстве образования». Рикардо еще раз перечитал записанную на бланке отеля информацию и вышел из здания.


Археолог полностью соответствовал описанию Ортиса. Когда Рикардо вошел в комнату, тот едва среагировал. Если лицо — зеркало души и если перевоплощение существует, душа Стергиу должна была принадлежать в незапамятные времена бурому медведю. Большой и толстый, с круглым лицом, он весьма внушительно выглядел за маленьким столом, еле там помещаясь.

— Садитесь, — бросил он, указывая на стул. И предложил больше по привычке, чем из любезности: — Кофе?

— Охотно.

— Сахар? Средний? Без сахара?

— Немного сахару.

После приезда в Грецию Рикардо узнал и полюбил эту смесь густого мокко, его привкус кардамона и непременные ритуальные вопросы, относящиеся к кофепитию. Ритуал этот, скажем мимоходом, мог резко прерваться, если новичок совершал чудовищную ошибку, показывая себя знатоком кофе по-турецки вместо кофе по-гречески.

Археолог снял трубку, что-то неразборчиво сказал и дал отбой.

— Вы прибыли из Латинской Америки? — небрежно спросил он на ломаном английском, ужасно коверкая «р».

— Да. Из Аргентины.

— Сейчас там осень.

Рикардо послышались критические нотки в его голосе.

Стергиу продолжил:

— Как тут людям понять друг друга, если живут они в разных климатах. У вас — бело, у нас — черно. Солнце, дождь. Какой-то хаос!

— Вы говорите по-французски? Археолог явно удивился и обрадовался:

— Конечно же. Вы тоже прекрасно говорите…

— Моей заслуги в этом нет. Моя мать была француженка. А вы? Где вы учились?

Археолог бросил на него негодующий взгляд:

— Месье, сразу видно, что вы не знаете Грецию. Семья, в которой не говорят на французском, считается невежественной. Как можно воспитывать ребенка, не обучая его самому красивому языку на свете? — И, немного помолчав, уточнил: — После греческого, разумеется.

— Безусловно.

Что-то подсказывало Рикардо: этот человек несколько расслабился, и между ними установилось взаимопонимание! То, что они оба знали французский, немало способствовало этому. Взяв янтарные четки, археолог ловко перебирал их.

— Итак, если я хорошо понял, вам нужна информация о Кноссе и об этом нехристе Эвансе?

— Да. Среди всего прочего.

— Задавайте мне вопросы. Тема довольно объемная.

— В первую очередь мне хотелось бы знать, каков смысл этой плоской фигурки без глаз. Она, как мне кажется, довольно часто встречается в вашей стране.

— Это не просто фигурка, — незамедлительно поправил археолог. — Мы называем это киклидической статуэткой. Она представляет собой некий персонаж, мужчину или женщину во весь рост, со скрещенными руками. Вероятнее всего, это какой-то погребальный предмет или подношение, предназначенное для богов Киклад. Особой уверенности у нас нет.

— Любопытно, но я никогда не видел статуэтку целиком, только верхнюю…

— Ничего удивительного. Большинство выкопанных фигурок были частично разбиты — то ли случайно, то ли потому, что некоторые были слишком велики и не умещались в могилах. Напомню, что могилы никогда не превышали одного метра в длину, так как покойников в основном хоронили в положении эмбриона. Но самое любопытное в этой истории — их сходство с другими статуями, найденными за тысячи километров отсюда. Между прочим, недалеко от вас, в Тихом океане, близ Чили, на острове Пасхи. Вы, вероятно, слышали об этом. Конечно, размеры их несопоставимы; некоторые моаи — так их окрестили — весят больше семидесяти тонн! И тем не менее выражение лиц, или, скорее уж, отсутствие выражения, удивительно близко нашим кикладическим статуэткам. Там мы тоже столкнулись с неизвестностью. Для чего эти моаи? Как и в каких условиях можно перемещать гигантские блоки на острове, насчитывающем едва ли тысячу жителей, из которых почти половина — женщины? Тайна… — Он с трудом выпрямился. — Я сбился с дороги… Продолжайте…

— Эванс? — уронил Рикардо.

— Иконоборец. Варвар! А что вы хотите: когда в дело вступают деньги, никто не может устоять.

Улыбка появилась на лице Вакарессы. Уж он-то хорошо это знал.

— Еще задолго до него, — продолжал Стергиу, — многие археологи интересовались островом Крит, в частности Кноссом. Вам известен Шлиман? Генрих Шлиман.

Увидев смущенную физиономию посетителя, он пояснил:

— Он настоящий гений. Чистейшей воды. Мы все считаем его своим отцом. Я хочу сказать, отцом-основателем доэллинической археологии. Еще в тысяча восемьсот восьмом году он доказал существование цивилизации, описанной Гомером в «Илиаде» и «Одиссее». Несравненное упорство одержимого привело его по следам Улисса на Итаку, потом, в тысяча восемьсот семидесятом году, на азиатский берег Дарданелл, где он открыл — может, и не точное, я признаю — место-нахождение города Трои. В тысяча восемьсот восемьдесят шестом году он нацелился на остров Крит и хотел начать раскопки в местечке Кносс. Для этого необходимо было закупить землю. К несчастью для него и большой удаче для Эванса, непомерные запросы владельцев вкупе с критским восстанием против турецкой оккупации вынудили Шлимана отказаться от этого проекта. У каждой медали есть обратная сторона. Эванс этим воспользовался. Через семь лет Англия вступила во владение землями. — Он вздохнул. — Увы…

— Но почему вы столь критически настроены? Стергиу так стремительно встал, что Рикардо подумал, что он сейчас бросится на него.

— Почему? Если вы уж задаете подобный вопрос, значит, ноги вашей не было в Кноссе! Там провели не реконструкцию и даже не реставрацию. Они все испоганили! По собственной инициативе Эванс осмелился перекрасить тысячелетние фрески, и причем совершенно необдуманно. Фиолетовый цвет, охра, желтый, зеленый — цыганщина, да и только! Это уже не дворец, а дом терпимости! Сверх того, он самовольно дал комнатам экстравагантные названия: «туалет царя», «уборная царицы» или «тронный зал»! Я не говорю о чрезмерном использовании бетона и о других вульгарных ошибках.

Выдохшись, он тяжело упал в кресло, лицо налилось кровью.

«Такие археологические баталии, — подумал Рикардо, — не очень-то продвинут дело. Надо быть поспокойнее».

— Эванс работал один или с бригадой?

— С бригадой, конечно. В его возрасте одному ему уже не потянуть. По слухам, его заменят неким Пенделбери. Вы хотите с ним встретиться?

— Не исключено.

— Вы, случаем, не журналист?

Спроси он «вы, случаем, не змея?», тон был бы менее подозрительным.

— Нет. Совсем нет. Я ищу одного человека, в частном порядке. Вы полагаете, Эванс сейчас все еще в Кноссе?

— Несомненно. Подозреваю, что он хочет умереть в Греции, чтобы составить конкуренцию несчастному Шлиману, который, скончавшись в Неаполе, завещал похоронить его тело здесь.

— Раз уж мы говорим о фресках, что вы думаете о «Принце с лилиями»?

— Ничего. Кроме того, что она была восстановлена Эвансом по разрозненным фрагментам других фресок. Он назвал ее, неизвестно почему, «Царь-жрец», а отнес к периоду недавний минойский первый-А, то есть между тысяча пятьсот восьмидесятым и тысяча четыреста пятидесятым годами до нашей эры.

— Первый-А? — удивился Рикардо. — Что это значит?

— Эванс составил таблицу, которая позволяет определить хронологию минойской цивилизации; термин «минойский» был введен легендарным Царством Миноса. Он разделил весь ансамбль на три периода: минойский древний, минойский недавний и субминойский; каждый содержит три фазы — первую, вторую и третью.

— А этот Минос и в самом деле существовал?

— На деле, кажется, были два человека с таким именем. Самым знаменитым был не первый, который царствовал в Кноссе в середине пятнадцатого века до Рождения Христа, а второй, внук первого. Именно его жизнь и обросла легендами. Самая известная об архитекторе Дедале, построившем лабиринт, дабы спрятать там плод любви Пасифаи, дочери Гелеоса, и Минотавра — чудища с головой быка и человеческим телом. По этому поводу Эванс утверждал, что вышеупомянутый лабиринт был не чем иным, как дворцом Кносса. Доказательство тому, по его мнению, — архитектурный замысел сооружения, состоящего из серии комнат, залов, коридоров, в которых запросто мог затеряться чужеземец. Я лично не верю ни одному слову. Я уверен, что лабиринт — лишь ансамбль из искусственных или естественных галерей, где проходили культовые церемонии. Но прошу прощения, меня опять заносит.

— Не стоит извиняться. Эти легенды очень интересны. — Рикардо подался вперед. — Теперь я прошу вас быть снисходительным. Мой последний вопрос покажется вам наверняка одним из самых нелепых. Существует ли на архипелаге Киклады круглый остров?

— Круглый остров? — повторил озадаченный Стергиу. — Вы знаете, сколько островов…

— Знаю, — позволил себе перебить собеседника Рикардо, — больше двух тысяч. Но есть слабая уверенность, что круглых среди них не много. Кроме того, они могли стать жертвой естественных катаклизмов.

— Круглый остров… В буквальном смысле круглый? Рикардо улыбнулся при виде потерянного лица археолога.

— В буквальном.

— Это все равно что выбрать пару идеальных рогов в козлином стаде. Я сожалею, что не могу ответить.

— Ничего. Вопрос мой, вероятно, абсурден.

Он вернулся к тому, с чего начал. Оставалось только попрощаться с археологом.

— Я очень признателен за то, что вы уделили мне время.

Стергиу слегка приподнялся, протягивая ему руку:

— Не стоит благодарности, месье. Прощайте. — С раздражением он заметил: — Эти шалопаи забыли про кофе…

Закрывая за собой дверь, Рикардо услышал, как тот бормочет:

— Круглый остров?..


Около четырех утра в номере отеля раздался телефонный звонок, сразу разбудивший Рикардо. А ведь он заснул с таким трудом!

— Алло? Месье Вакаресса?

— Я у телефона.

— Говорит Стергиу.

Должно быть, у археолога поехала крыша, раз он звонит в такой час.

— Круглый остров… Я нашел его!

20


За исключением нескольких утренних клиентов, ресторан был пуст.

Удобно устроившись перед блюдами с обильным завтраком, Стергиу в третий раз проворчал:

— Вы родились под счастливой звездой, месье. На вашем месте я поставил бы свечу Святой Деве. — Он скользнул подозрительным взглядом по Рикардо: — Вы верующий, не правда ли?

— Верующий. Но признаюсь, что совсем не религиозен.

— Не смущайтесь. Я такой же. Тем не менее Дева священна. Она намного превосходит всех святых и воронов в сутанах.

Рикардо попытался скрыть нетерпение. После Стергиу он не смог сомкнуть глаз.

— Найти ваш круглый остров оказалось детской игрой. Сразу-то я и не сообразил. Но позже все прояснилось. Детская игра… — Он умолк, чтобы придать вес своему открытию. — Круглый — это его название.

Глаза Рикардо расширились.

— Да, — снова повторил Стергиу. — Круглый — так его называли. Круглый на греческом звучит как «стронгили». Так и называли ваш остров. Название это, без сомнения, происходит от его прошлого внешнего вида. Его звали еще и Калисте, что означает «красивый». Сегодня он больше известен под названием Тира, это основной остров группы вулканических островов, имеющих общее название Санторин, от итальянского Санта-Ирена.

— Чушь какая-то, — пробормотал Рикардо. — Круглый… Но почему вы сказали «от его прошлого вида». Он что, изменил форму?

Археолог наклонил голову в знак согласия и вытащил из кармана янтарные четки.

— Это подтверждает мою уверенность. Вы оговорились в моем кабинете, что ваш остров мог подвергнуться природному катаклизму. Так знайте, что над Тирой возвышался вулкан. Извержение его произошло около тысяча пятисотого года до нашей эры, и остров сместился. Апокалипсис. Ужасное явление природы. Мы привыкли сравнивать это извержение с извержением Кракатау. — Не переставая перебирать четки, Стергиу продолжил: — Активность индонезийского вулкана пробудилась в мае тысяча восемьсот восемьдесят третьего года. Вообразите столб дыма высотой в пятнадцать тысяч метров, камни, вылетающие на высоту семьдесят километров, — заметить их можно было в небе Греции и дальше, вплоть до Северной Европы. Катаклизм породил цунами высотой двадцать — тридцать метров; берега многих островов были разрушены, погибло тридцать пять тысяч человек. Примерно то же самое произошло и на Тире.

Рикардо слушал, в голове стучало, сердце билось, разрывая грудь.


Наслаждение, смешанное с безумием, с жаром объятий. По меньшей мере было ли это адским огнем? Я больше не слышу ее. Время застыло.

— Что происходит?

— Слушай…

Глухой гул поднимается из неведомой бездны и яростно вплетается в наши слова.

Комната равномерно покачивается. Статуэтка вибрирует на столе. Увеличивающаяся вибрация раскачивает стены.

Дрожание оканчивается грохотом. Статуэтка опрокидывается, стены рушатся, вдребезги разлетается мрамор с прожилками, покрывающий пол.


— И что осталось от Тиры? — наконец смог спросить Вакаресса.

— Большая арка, достигающая метров ста в высоту, из черной застывшей лавы. Страбон, известный греческий географ, назвал это место «железным островом». Из текстов, оставленных им, мы узнали, что последнее извержение произошло примерно в сто девяносто седьмом году до рождения Христа и привело к образованию острова диаметром около двух километров, который древние назвали священным. Остров этот потом поглотили волны. Было и новое извержение в сорок шестом году нашей эры, и еще одно в семисотом году.

— Вы назвали цифру погибших при Кракатау — тридцать пять тысяч. Думаю, что полторы тысячи лет назад Тира не была столь заселена. Выживших наверняка не осталось.

— Вполне вероятно. Во всяком случае, известно, что остров был необитаемым около двухсот лет. Затем, предположительно, там обосновались финикийцы.

— Но до… до извержения?

Стергиу прожевал вареное яйцо и ответил:

— Нам известно только, что Тира была обитаема дорьенами начиная с третьего тысячелетия, это этническая группа неизвестного происхождения, встречают их сейчас в основном в Пелопоннесе. В остальном история острова не вошла в историю Античности, и, если бы не эта катастрофа, он, вероятнее всего, остался бы незамеченным.

— У вас обширные знания, месье Стергиу. Я знаю, этого требует ваша профессия. Но все же… Вы, должно быть, размышляли об этом всю ночь.

Стергиу пожал плечами:

— Вы ошибаетесь. Оказывается, я знаю этот остров лучше, чем самого себя.

Модуляция его голоса была странной. Ответил он так, будто обращался к самому себе.

Воцарилось молчание.

Тира… Значит, там мог умереть Рикардо. Там же он мог узнать Сарру.

И тотчас в его мозгу прозвучало предостережение Майзани: «Вы не можете довериться только одной интуиции. На нее нельзя полагаться, когда речь идет о перевоплощении».

Но здесь было нечто большее, чем интуиция… Круглый остров не оказался плодом его воображения. Он существовал реально. «Она существовала». Брызнул свет, частично освещая темные зоны. Частично. Как были связаны Крит и Тира? При чем здесь Крит? При чем здесь «Принц с лилиями»?

— Вы читали труд Платона «Тимей»? Или «Критий»? — И, не дожидаясь ответа, он объяснил: — Трагедия Тиры упоминается там косвенно. Платон считает ее ответственной за исчезновение континента, о предполагаемом существовании которого изведено немало чернил. Я хочу говорить об Атлантиде. Философ написал, что было землетрясение и ужасное наводнение, и за один злосчастный день и одну роковую ночь поглотилась вдруг земля и Атлантида ушла в бездну морскую, исчезла сама собой. На деле Платон смешивал разные вещи. Его текст только доказывает, что устное предание широко разнесло известие о трагедии, потрясшей Тиру. Возьмите потоп из Ветхого Завета, и все историки скажут вам, что он навеян вавилонскими и особенно шумерскими мифами. У шумеров Ноя звали Зиусудрой, в вавилонской версии он носит непроизносимое имя Ут-Напишти. Так распространяются легенды. Само собой разумеется, что Атлантида существовала лишь в умах мечтателей. Не исключено, что Платон путает этот мифический континент с островом Крит, где в те времена уже была развитая цивилизация. — Стергиу допил кофе и поинтересовался: — Есть у вас еще вопросы?

— Только один. Если, как вы сказали, Тира была обитаема в третьем тысячелетии, то могли остаться следы этой цивилизации? Монументы? Дома? Храмы? Что-нибудь еще?

— Несомненно. Но ни один археолог не заинтересован этим. Тира ждет своего Шлимана. — Легкая улыбка тронула его губы. — Вас, может быть?

— Или вас, месье Стергиу.

Археолог вздрогнул. Выражение горечи появилось на его лице.

— Раскопки слишком дороги. Я знаю, о чем говорю. Почему, как вы думаете, я стал чиновником? Посмотрите на Шлимана и Эванса, оба они состоятельные люди. Не со скудной зарплатой министерского сотрудника пускаться в такую авантюру. — С трудом он поднялся. — Позвольте мне удалиться. Меня ждет работа.

Рикардо проводил его до выхода из отеля. У дверей Стергиу остановился и сказал:

— Дерзайте, месье. Я что-то недопонимаю в вашем деле, точнее, совсем не понимаю. Тем не менее какова бы ни была ваша цель, я искренне желаю вам достичь ее, так как вижу, что помыслы ваши чисты.

— Вы правильно видите, — только и вымолвил Вакаресса.


Археолог пристально посмотрел на Рикардо:

— Когда будете на Тире, обязательно попробуйте местное вино — букет его бесподобен. И еще: повидайтесь с Александром Влазаки. Это друг. Он может вам быть полезен, тем более что говорит по-французски. Живет он на острове уже четыре или пять лет. Когда увидите его, попросите сводить вас на юг острова… — Голос его почти оборвался: — … в Акротири. — Он ободряюще взглянул на Рикардо. — Ведь вы поедете на Тиру, не правда ли?


Толстые тучи, подталкиваемые ветром, катились над Эгейским морем. А ведь какой-то час назад небо было прозрачно-голубым. Всегда поражали резкие скачки погоды в конце мая. Даже бывалые моряки, видавшие и не такое, подобного не помнят. Несчастные кайки взлетали на волнах, как пробки, под скрипение снастей. Хотелось бы знать, хватит ли времени у старенького кайка преодолеть несколько сотен морских миль, еще остававшихся до Тиры. Осунувшийся, пожелтевший, Рикардо нашел себе убежище на корме, вжавшись спиной в бухту намокшего троса. Рядом, не обращая внимания на бортовую качку, пристроился молодой чело-век, игравший на невиданном инструменте, напоминающем мандолину. Он пощипывал струны кусочком вишневой коры, извлекая металлические звуки, такие же резкие, как и скачки ветра и волн.

— Ты не здешний, — уверенно выговорил музыкант на ломаном английском.

Рикардо пришлось сделать над собой усилие, чтобы ответить:

— А что, заметно?

— Будь ты здешний, ты бы не мучился. Во всем мире люди рожают в больницах. В Греции детей рожают в море. Не дрейфь. Все дело в привычке. Чем больше плаваешь, тем меньше страдаешь от морской болезни. Ты куда направляешься?

— В Тиру.

— А я сойду в Паросе. И он возобновил игру.

— Что это за инструмент?

— Бузуки. Он всегда со мной. Он — часть меня. Когда я умру, он будет со мной и в могиле. Так будет лучше.

— Лучше?

— Я натворил в своей жизни много глупостей и не рассчитываю попасть в рай. Но если я им там сыграю на бузуки, тогда… Кто знает?

Несмотря на оцепенение, Рикардо невольно улыбнулся. Ему бы такой бузуки, чтобы задобрить судьбу.

— Что тебе делать на Тире? Остров почти пуст. Там нет даже электричества.

— Я кое-кого ищу.

— Женщину наверняка… Ни один мужчина не будет так мучиться, если тут не замешана женщина.

— Верно, женщину…

— В мире столько женщин. Зачем привязываться к одной? Знаешь, что говорил мой дед? Он говорил: «Малыш, берегись. Никогда не говори женщине, что она единственная на всю жизнь. Вдумайся, жить можно и сто лет». Мудрый человек был мой дед.

Рикардо одобрительно кивнул.

Если буря не утихомирится, ему никогда не удастся проверить справедливость этих слов. Он погибнет здесь, на палубе кайка.

Но боги, у которых иногда появляется сострадание, сжалились над ним. В часе от Тиры ветер стих, море снова стало почти спокойным, солнце разорвало тучи.

Придя в себя, Рикардо первым делом закурил сигарету. Предложил он и музыканту.

— Видишь, я был прав, когда говорил, что в музыке есть тайная сила. Она усмиряет даже бурю, — сказал тот. — А ты знаешь, в наших мифах написано, что человек по имени Орфей очаровывал игрой на лире диких животных и заставлял двигаться деревья и камни. К сожалению, он был легкомысленным.

— Это почему?

— В легенде говорится, что Орфей был безумно влюблен в одну женщину, Эвридику. Однажды в лесу ее ужалила змея, и она умерла. Безумец Орфей отказался поверить в смерть возлюбленной. Он спустился в ад, чтобы найти ее, и, играя на своей лире, убедил богиню Персефону отпустить Эвридику. Персефона поставила условие: ни в коем случае он не должен оборачиваться, чтобы взглянуть на любимую, когда та пойдет за ним. Увы, приближаясь к миру живых, Орфей оглянулся, и в тот же миг Эвридика исчезла навсегда. Музыкант взял резкий, диссонирующий аккорд, подчеркнув тем самым свои слова.

— У всех наших легенд есть мораль.

«Не могу утверждать, но мне кажется, что, заплакав, несмотря на запрещение женщины и белочки, вы нарушили слово. Да, вы нарушили слово, потеряв тем самым всякую надежду найти вашу возлюбленную».

Примерно это сказал Толедано в тот день, когда Рикардо пытался разъяснить ему свой индейский сон? Странная вещь: две легенды, родившиеся в разных концах света, пересеклись…

— А по-твоему, в чем мораль легенды об Орфее?

— Во-первых, никогда нельзя отступать от правил, установленных Богом. Жизнь и смерть связаны. Тут что-то вроде богохульства. Рано или поздно Бог наказывает ослушников. Во-вторых, никогда нельзя позволять страсти ослеплять себя. Я знаю, о чем говорю. Страсть подобна буре: когда дует ураган, перед ним не устоит даже огонь. А легонький ветерок долго-долго поддерживает пламя.

Рикардо выдохнул голубой клубок дыма.

— А если бы Орфей не оглянулся? Какова была бы мораль?

— Глупый вопрос. Такое невозможно!

— Как это «невозможно»?

— Орфей не мог не оглянуться. Ты можешь вообразить себе, что в человеческих силах прийти туда, где находятся мертвые — твой отец, мать, существо, доро-гoe тебе, как Эвридика была дорога Орфею, — и устоять? Не сметь взглянуть на них? Это невозможно! Об этом даже смешно говорить. Рикардо улыбнулся:

— А ты, я думаю, влюблен, дружище. В глазах музыканта зажегся огонек.

— А ты, ты умеешь читать в сердцах. — Он поднял руку навстречу руке Рикардо, который не сразу понял смысл этого жеста. — Теперь мы друзья! Таков обычай.

Две ладони столкнулись с глухим звуком.

21


Тира выпрыгнула из моря, как огромная раненая птица. Под небом, очищенным от облаков, на неровном прибрежном утесе с красно-черными прожилками, подремывали домики, побеленные известью, с окрашенными в голубой цвет крышами. На самой высокой горе стояли развалины монастыря со строгими стенами — без сомнения, остатки крепости. По мере приближения кайка к причалу море приобретало необычные цвета — от сероватого, почти мрачного местами, до бирюзового — тоже местами. Стало быть, именно здесь, под водным надгробным камнем, другой Вакаресса, тот, из далекого прошлого, должен был жить когда-то. Не в этом ли величественном месте его душа покинула тело? Не здесь ли они с Саррой, слившись друг с другом в последнем объятии, были застигнуты взрывом? Сарра. У него сосало под ложечкой каждый раз, когда он мысленно произносил ее имя. Была какая-то невыразимая боль, боль от нехватки чего-то, от одиночества, боль непереносимая, но принимаемая с благодарностью.

Рикардо нагнулся над поручнями, чтобы получше рассмотреть эту морскую могилу, он словно искал в ней некий знак, нечто, способное напомнить о прошлом. На его лице появилось странное выражение: он смотрел на место своего погребения.

У Вакарессы закружилась голова — когда он сошел на пристань, пришлось даже ухватиться за перила, чтобы не упасть. Его душило сильное волнение.

Было уже пять часов. Вечерело. В первую очередь надо было до темноты разыскать дом Влазаки. По красноватому склону утеса вилась тропинка. Она казалась бесконечной, уходящей в небо. Хорошо, что Рикардо был легко одет (рубашка без рукавов, брюки из тонкой ткани, сандалии) и оставил у консьержа чемодан. В его маленьком чемоданчике было только самое необходимое.

Подъем оказался труднее, чем он думал. Тысяча и один зигзаг, угрожающе нависшие глыбы, и все это под неуступчивым солнцем. Через три четверти часа, после скольжений и падений на осыпающихся камнях, исцарапав в зарослях чертополоха руки, сбив локти и лодыжки, он, побледневший, на последнем издыхании, достиг вершины.

Отсюда просматривался рейд. Над Кальдерой застыл султан дыма, словно напоминая о давнем неистовстве, заставившем дрожать небо. Несмотря на жару, Рикардо прошиб холодный пот, зазнобило, горло сжалось, словно в предчувствии нежданной беды.

Только войдя в деревню, он обнаружил, что Тира представляла собой затейливое переплетение улочек, дворов, лестниц и террас. Какой-то сутуловатый старик шел ему навстречу. У него было необычное лицо с черными усами, ухоженными, с завитыми кончиками. Рикардо остановил его:

— Влазаки. Александр Влазаки?

Мужчина, похоже, ничего не понял. Рикардо повторил, добавив слово «спити», что на греческом означает «дом». Незнакомец произнес что-то — Рикардо ни слова не разобрал, но по жестам мужчины догадался, что надо свернуть налево, на следующую улицу. Он поблагодарил и зашагал в указанном направлении. Ему и оглядываться не нужно было, и так чувствовалось, что человек с подозрением смотрел ему вслед. Через несколько минут Вакаресса вышел на маленькую тенистую площадь, заставленную столиками и плетеными стульями. Но Влазаки не мог жить при таверне. Либо он заблудился, либо усач направил его не туда, куда следовало. За столиками сидели мужчины, переговариваясь и перебирая четки. Двое играли в триктрак, с азартом подбрасывая кости и энергично передвигая шашки.

Появление Рикардо вызвало некоторое замешательство. Разговоры смолкли, все глаза устремились на него.

Чувствуя себя неловко, он справился:

— Александр Влазаки? Спити?

Все молчали, но тут кто-то крикнул:

— Элени!

Тотчас на пороге таверны появилась пухленькая женщина во всем черном. Последовал обмен любезностями, после чего она исчезла так же быстро, как и появилась.

Не зная, что делать, Рикардо застыл в ожидании, стараясь не опускать глаз под впившимися в него взглядами.

Несколько минут спустя женщина в черном сделала ему знак войти. Внутри сидел, развалившись в кресле и положив ноги на стол, мужчина с черными небритыми щеками — без сомнения, хозяин таверны. Он ободряюще махнул Рикардо рукой.

— Проходите… Не бойтесь, я не кусаюсь, — произнес он на смеси английского и греческого. — Вы ищете дом Влазаки? Точно?

Рикардо подтвердил.

Трактирщик встал, взял его за руку и без лишних слов повел за собой. Они пересекли площадь, свернули направо и остановились у входа в переулочек, оканчивающийся тупиком. В нескольких шагах виднелась дверь, выкрашенная в голубой цвет, с небольшой четырехугольной решеткой со сжатыми квадратиками, на которой висело металлическое кольцо. Трактирщик решительно стукнул им три раза, крикнув:

— Алексис! К тебе гость!

Прошло немного времени, дверь приоткрылась. Показалось встревоженное лицо.

— Ты кому-то нужен, — заявил трактирщик. Он улыбнулся Рикардо и повернул к таверне.

— Добрый день. Вы месье Влазаки?

Мужчина вздрогнул. Его тревога переросла в удивление. Чтобы с тобой заговорили по-французски, да еще на Тире — это что-то необычное!

С неловкой поспешностью он ответил:

— Да, это я. Александр Влазаки.

— Я друг Мариоса Стергиу. Он мне посоветовал к вам обратиться.

— Мариос? — Влазаки быстро распахнул дверь. — Входите, пожалуйста. Проходите.

Они оказались в патио, уставленном горшками и цветами, посреди которого находился колодец. Справа вверх вела каменная лестница. Мужчина поднялся по ней первым, но, оказавшись наверху, посторонился, пропуская вперед Рикардо. За порогом его ожидал сюрприз. Стены помещения были увешаны картинами. Возле широкой застекленной двери, выходившей на террасу с видом на море, стоял мольберт. На большом столе в беспорядке лежали кисти, чашечки для разведения красок, палитры. Эскизы, наброски углем. Комната была почти пуста, если не считать двух плетеных стульев, полочки с несколькими книгами. А в одном из углов, под распятием, украшенном сухими самшитовыми веточками, стояла банкетка с вышитыми подушечками. Справа, за приоткрытой портьерой, угадывался узкий коридор.

Мужчина смущенно развел руками, словно извиняясь за скудость обстановки.

— Прошу вас, садитесь, месье…

— Рикардо Вакаресса. Надеюсь, я не очень помешал вам?

— На острове редко перегружаешь себя работой. Аргентинец присел на ближайший стул. Хозяин сел на банкетку.

— Итак, вы — друг Мариоса…

— Друг — это чересчур… Скажем, я встречался с ним пару раз.

— Как он? Все еще служит в министерстве? Влазаки говорил почти без акцента.

— Живет он неплохо, хотя и дал мне понять, что не очень ценит свою работу.

— Неудивительно. Такой человек не может быть чиновником. По правде говоря, мало кто находит в этом удовольствие. Но жизнь не всегда предоставляет выбор. Мне обидно за Мариоса.

Будто что-то неожиданно вспомнив, он в смущении поспешно встал.

— Извините. Я вам ничего не предложил. Желаете выпить чего-нибудь? Может быть, узо?

— Воды. И побольше. Признаться, от такого восхождения у меня горло пересохло.

— Да, подъем крутой. Мы тоже никак к нему не привыкнем.

Он вышел и вскоре появился с небольшим медным подносом, на котором стояли стакан, графин и маленькая пиала с крупными черными оливками. Опустив поднос на стол между двумя кистями, он наполнил стакан.

У Рикардо было время рассмотреть нового знакомого: очень высокий, худощавый, без усов и бороды. Его долговязая фигура как бы парила между полом и потолком. Черные глаза с удивительно длинными ресницами больше подошли бы женщине, тем более что временами они излучали некую томность. Волосы были иссиня-черные как вороново крыло. Рот с полными губами. Движения отличались элегантностью, но без манерности. Сколько же ему лет? Тридцать? Сорок? Рикардо не решился бы дать точный ответ. «Мужчина, женщина и гермафродит были единым существом». Слова Платона как нельзя лучше подходили к этому человеку.

— Вот ваша вода.

Рикардо поблагодарил, смущенно подумав, как бы хозяин не прочел его мысли.

— Итак, месье Вакаресса, что привело вас на Тиру?

— Зовите меня Рикардо. Оставим условности. Вы не против?

— Нет, мне тоже этого хотелось. — Он напомнил: — Я — Александр.

Любопытно, что во время беседы ни один из них так и не назвал другого по имени.

— Я ищу одного человека, — начал Вакаресса. — Женщину. Не исключено, что она могла быть здесь, на Тире, либо на Крите.

Влазаки нахмурился:

— На Тире? Такое невозможно.

— Почему?

— Остров невелик. Всего-то восемьдесят квадратных километров. Все жители — наперечет. Не думаете же вы, что иностранцы остаются незамеченными, тем более женщины. Мы здесь живем как под колпаком. Любимое времяпрепровождение островитян — сидеть у окна. Сплошные пересуды, сплетни, перемывание косточек… И если какая-нибудь иностранка… — Он остановился и уточнил: — Ведь речь идет об иностранке, не так ли?

— Говоря по правде… Я не совсем уверен. Она могла бы быть и гречанкой.

Хозяин непонимающе взглянул на него. Рикардо улыбнулся:

— Да, ответ неопределенный, лучше не скажешь. Но увы, другого у меня нет.

— Насколько я понял, вы ищете кого-то, с кем не знакомы?

— И да и нет. Знаю, знаю, все это звучит довольно невразумительно. Но к сожалению, больше я вам открыть ничего не могу. Не сердитесь.

— Упаси Боже, месье. Я просто пытаюсь помочь вам. Повисла пауза.

— Эта… подруга, вы можете ее описать?

— Черные волосы, короткий нос, родинка на левом крыле носа и миндалевидные глаза.

— Возраст?

— Между тридцатью и сорока. Мужчина, насторожившись, потупился.

— Что вам сказать? Поспрашиваем людей, может, повезет…

— А еще мне негде здесь жить. Меня устроит любой угол.

— Если вы не слишком требовательны, можете остаться в моем доме. У меня есть небольшая комнатка для друзей. Кровать не очень удобная, но…

— Ваше предложение заманчиво. Но мне не хотелось бы мешать вам. Нет, правда. Комнатушка в деревне…

Александр прервал его движением руки:

— Прошу вас. Ваше присутствие скрасит мое одиночество — мы будем говорить по-французски. Надеюсь, я делаю не много ошибок? Давненько не практиковался в этом языке.

— Говорите вы восхитительно. Гораздо лучше меня. Где вы изучали французский?

— В Афинах. Но я жил два года и в Париже. Мне тогда было года двадцать три. Не больше. Сейчас мне сорок два. — В его глазах загорелся огонек. — Изящные искусства… Незабываемое время… Увы, с войной все это кончилось… — Он указал на стены: — Мне трудно было бы скрыть. Я всегда был влюблен в искусство, особенно в живопись.

Рикардо кивнул на одну из картин:

— Ваша работа?

— Работа — слишком сильно сказано. Наброски, или скетчи, так было бы вернее.

На картине был изображен вид Тиры с вершины утеса. Рикардо совсем не разбирался в живописи, но здесь чувствовался блестящий талант художника. Более всего поражала сила, исходящая от полотна. Тона были наложены яростными мазками, равновесие между светлыми и темными было сознательно нарушено, тем самым подчеркивая экспрессию разыгравшейся стихии — величественного моря.

— Чудесно, — похвалил Рикардо.

— О, вы слишком любезны. Но я не тот художник, какого ждут Киклады. Ни один цвет, ни одна палитра не в силах точно передать наши пейзажи, небесные метаморфозы, совершающиеся в течение дня. Как воссоздать блеск воздуха и воды, меловую белизну домиков, смешение белого цвета с серым в схлынувшей морской воде, одиночество черной скалы, ждущей неизвестно чего? Как передать жаркую сухость нашей земли? Сверхчеловеческая задача.

Мужчина, говоривший это, уже не был тем робким человеком, который встретил Рикардо. Голос его вибрировал, глаза сверкали огнем. Перед Вакарессой был артист, художник, которого переполняли эмоции, его внутренняя жизнь кипела, и он, несомненно, приспособился к этому лучше, чем к превратностям жизни внешней.

Влазаки внезапно осознал, что чересчур разгорячился, и это показалось ему неприличным. Голос его стал тише:

— Я вам, наверное, надоел со своей экзальтацией? Разговор об искусстве — всегда капкан.

Рикардо не посчитал нужным ободрять его. Человек с такой тонкой душой не может не почувствовать искренность похвалы.

День кончился. Поднявшийся свежий ветерок доносил в комнату шепот моря.

— Чуете разницу между ночью и днем? — спросил Влазаки, сдерживая дрожь. — Он закрыл створки застекленной двери. — Надо бы установить камин. Зимы здесь часто бывают довольно холодными.

Он поправил фитиль в старой керосиновой лампе из желтой меди.

— И давно вы тут живете? — поинтересовался Вакаресса.

— Скоро шесть лет. Время летит незаметно. Я еще помню, как сошел на пристань, шатаясь от усталости и жары, как и вы, наверное, сегодня… — Внезапно он предложил: — Пойдемте, я покажу вашу комнату. А потом мы поужинаем в таверне. Вы мой гость. Отодвинув портьеру, он прошел в коридорчик.

— У вас будет и душ, — сообщил он, указав на закрытую дверь в середине коридора. — Пользоваться им придется экономно. Вода-то дождевая. А дожди здесь редкость.

Комнатка была скромная, однако не лишенная очарования. Вся обстановка состояла из кровати, обитого гвоздями сундучка, служившего и прикроватным столиком, на нем стояла фитильная лампа. Из стены торчала вделанная в нее каменная полочка.

— Великолепно, — одобрил Рикардо. — Лучшего нечего и желать.

Сказал он это от всего сердца.

Александр зажег лампу. Бледный свет растекся по комнате, высветив картину, прежде остававшуюся в тени. На ней была изображена статуэтка без глаз и рта; она, казалось, танцевала в бликах колеблющегося пламени.

Рикардо произнес вдруг охрипшим голосом:

— Кикладическая статуэтка… Влазаки слегка наклонил голову:

— Да. Забавная, вы не находите?

22


Когда Рикардо проснулся, уже светало. В доме было тихо. Александр, должно быть, еще спал. Рикардо приподнялся с подушки. В глаза сразу бросилось овальное лицо. На роду ему, видно, было написано, что будет оно следовать за ним всегда повсюду.

Еще одна ночь без сновидений. Не было больше и воспоминаний о галлюцинациях. Так продолжалось уже несколько недель, будто нить порвалась в тот день, когда он увидел Сарру в том кафе. Бессознательное передало ей, возможно, все, что содержалось в его памяти, но связать эту нить предстоит ему, Рикардо.

А все-таки странный тип этот Влазаки. Почему он живет отшельником на этом острове? Судя по всему, он происходит из хорошей семьи. На что же он живет? Уж наверное не на выручку от продажи своих картин деревенским жителям Тиры. Кстати, продавал ли он их вообще? Это на него не похоже. Сдержанность его тоже была необычной. Он не задал ни одного вопроса ни о жизни Рикардо, ни о происхождении, ни об объекте его поисков; ни малейшего намека на любопытство. За ужином Александр говорил обо всем и ни о чем, о жизни вообще, никогда не переходя определенную границу.

Рикардо распахнул ставни. Воздух зазвенел бубенчиками: где-то проходила отара овец или стадо коз. Утренняя дымка акварелью покрывала маслянистую гладь моря. Ни дуновения ветерка в этом расплывчатом пейзаже, где непрерывно вспыхивали, мерцали блестки разных оттенков, от берлинской лазури до фиолетового. Красота и спокойствие в первозданном состоянии. Любуясь этой картиной, он еще лучше понимал слова художника о невозможности передать богатство всех тонов, существующих в природе.

Оторвавшись от окна, Вакаресса вышел из комнаты.

«Пользоваться экономно», — предупредил Влазаки по поводу воды. Однако этим утром душ был просто необходим. Рикардо казалось, что он ужасно постарел от пота и трехдневной щетины на щеках. Он чувствовал, что к нему приближается старость, но не та, от которой появляются морщины на лице и седеют волосы…

Он тщательно выполнил рекомендации художника, удивляясь, что занят делами, о существовании которых и не подозревал несколько недель назад. Выйдя из душа, Рикардо ощутил сильный запах горячего свежего кофе. Он поспешил в главную комнату и увидел художника на террасе. С сосредоточенностью наблюдателя на сторожевой вышке тот всматривался в горизонт. Не пройдет ни один пароход, ни один путешественник не подаст ему знака. Разве что кайк проскользнет по водному зеркалу и исчезнет за горизонтом. И все-таки, похоже, Александр кого-то ждал.

— Доброе утро.

Хозяин дома медленно обернулся:

— Хорошо спали?

— Великолепно. Только теперь я понял, что мне очень не хватало такой ночи.

— Я приготовил кофе, — сказал Влазаки, вставая. — Не по-гречески, а по-итальянски. Думаю, вам понравится.

Он вышел и через несколько секунд вернулся с кофейником и двумя чашками.

— Отсюда открывается чудесный вид, — заметил Рикардо. — Можно подумать, что находишься на краю света.

— А ведь он действительно именно здесь, — с легкой улыбкой подчеркнул Влазаки.

— После Буэнос-Айреса… Глаза художника расширились.

— А? Значит, вы оттуда… Странно. Я вас принял за испанца.

— Я итальянец. Мой дед родом из маленькой деревушки в Абруцци. Но отец и я родились в Аргентине.

— Довольно большая страна, полагаю.

— Настолько большая, что люди там часто теряются. — И, чуть улыбнувшись, прошептал: — Впрочем, один из них перед вами.

Художник, если и уловил признание в тоне Рикардо, сделал вид, что не понял и сменил тему:

— Вы уже обдумали? Я имею в виду поиски вашей подруги. Мы могли бы начать с опроса жителей деревни.

Рикардо помедлил с ответом:

— Когда мы расставались, Стергиу подал одну мысль. Он сказал о вас: «Когда вы с ним увидитесь, попросите отвести вас на юг острова» — и еще упомянул название какой-то деревни, что-то вроде Акрофири, Акромири…

— Акротири… Странно… Вы в этом уверены?

— Абсолютно. Вы сомневаетесь?

— Нисколько. Я удивлен. Я думал, он никогда не назовет этого места. У каждого из нас есть скрытая болячка; Акротири — больное место Мариоса.

— А в чем дело?

— Да так. Чей-то недобрый глаз. Невезение… Не важно. Лет пять назад наш друг решил заняться раскопками в этом районе; точнее, в нескольких километрах от Акротири.

— Насколько я понял, он не пытался влезать в такие авантюры. Мне, во всяком случае, он не сказал ни словечка.

— Не без причины. Как я упомянул, Акротири — его больное место. Случай свел Мариоса с одним человеком, богатым и щедрым, страстным любителем археологии к тому же. Этот господин — не помню его имени — вполне резонно полагал, что пришло время Греции заинтересоваться своими сокровищами. Ему не нравилось, что раскопками занимались в основном иностранцы, вроде Эванса, Шлимана или других. Эпизод с Кноссом вызвал в нем крайнее неудовольствие.

— Эпизод с Кноссом?

— Около тысяча восемьсот семьдесят восьмого года, то есть намного раньше Эванса и Шлимана, один греческий негоциант с многозначительным именем Минос, Минос Калокеринос, расчистил на склоне холма, под которым покоился дворец Кносса, часть стен, судя по всему, очень древней постройки. И несмотря на то что французский археологический центр в Афинах подтвердил важность находки, негоциант за неимением средств на этом и остановился. Продолжение вы, конечно, знаете… Пенки снял Эванс. Никогда еще ни один грек не был так близок к великому открытию.

— Отсюда и недовольство того мецената…

— Этим же можно объяснить и его быстрое согласие, когда Мариос поведал о своем желании провести раскопки здесь, на Тире. Короче, финансирование было обеспечено. Вам, наверное, известно, что три тысячи лет назад на острове произошла страшная катастрофа.

— Извержение вулкана.

— Отлично. Мариос, и не он один, был убежден, что под толстым слоем пепла где-то здесь должен быть, как и Помпея, погребен дорийский город, существовавший до извержения. По его расчетам, он должен находиться недалеко от Акротири. В январе тысяча девятьсот двадцать пятого года Мариос прибыл на остров. Тогда-то я и познакомился с ним. Вместе с несколькими рабочими он с головой окунулся в работу. Несколько месяцев спустя откопали первые строения. Они располагались кварталами, были построены из небольших камней и самана и оснащены каркасными деревянными стенами с каменным заполнением. Неожиданно обнаружилось, что все постройки снабжены деревянными траверсами. Сначала Мариос предположил, что они служили только для придания прочности зданиям. Оказалось, что это так, правда, только частично. В результате долгих исследований он пришел к выводу: траверсы придавали сооружениям гибкость, достаточную, чтобы противостоять землетрясениям. Ну не находчивы ли были люди, жившие здесь больше трех тысяч лет назад!.. Изумительно, не правда ли?

Но Рикардо уже отвлекся. Едва художник приступил к описанию, мысли его улетели к далеким вершинам.

— Месье Вакаресса?

Влазаки с испугом смотрел на него.

— Успокойтесь, я все слышал. — Он глубоко вздохнул и спросил: — А что потом?

— Вначале я упомянул о дурном глазе или невезении. Действительно, что еще можно сказать о завершении той истории? На следующий год пришла весть о кончине мецената. По до сих пор неизвестным причинам он покончил с собой. А ведь у него было все для счастливой жизни. Удача в торговле, жена, трое детей. И к тому же, помогая Мариосу, он осуществлял свою мечту… Есть все-таки в некоторых людях загадочная слабость — тяга к самоубийству, с которой они не могут справиться.

Рикардо почему-то почувствовал в словах Влазаки намек на свою судьбу. А может, разыгралось воображение?

Художник продолжал:

— Со смертью этого человека остановились и работы. Вы, конечно, понимаете, что наследники посчитали смешным тратить огромные деньги на какие-то старые камни. Оставшись без средств, Мариос собрал чемоданы и вернулся в Афины. Больше он к этому не возвращался даже на словах.

— А раскопки? Что с ними стало?

— Ничего. Забросили… Кто знает? Может, однажды другой грек поднимет упавший факел.

Воцарилось тягостное молчание, никто не хотел нарушать его. Неожиданно Рикардо решительным голосом заявил:

— Я пойду в Акротири. Вы можете мне объяснить дорогу?

— Пятнадцать километров пешком? Конечно, в крайнем случае можно попросить кого-нибудь из деревенских отвезти вас на двуколке, но дорога безобразная. Нет. Я сам вас отвезу. У меня есть небольшой кайк с дизельным мотором. Мы сможем добраться туда самое большее через полчаса.

— Вы уверены? Я…

— Собирайтесь. Поехали. Воспользуюсь случаем, чтобы окунуться в воспоминания. Я вам не сказал, что тоже принимал участие в этих раскопках. Именно я вытащил на свет божий первую фреску. Вы увидите ее — она замечательная.


Дизель хрипел и кашлял, как старый астматик, которому еще далеко до агонии. Он кое-как продвигал кайк по неподвижной глади моря. На борту вперемешку валялись трезубец, мешковина, сеть, карбидная лампа.

— Вы рыбачите? — удивился Рикардо.

— Частенько. Здешнее мясо оставляет желать лучшего. Но это так, предлог. Я очень люблю слушать плеск волн под ночными звездами. Ночи здесь необычайно светлые. Как-нибудь я вас возьму с собой, если захотите.

— А зачем вам карбидная лампа?

— Ее свет привлекает рыб.

Они плыли к югу вдоль красноватого берега.

В нескольких метрах от кайка летала кругами белая птица. Летала она низко и временами касалась воды.

Я люблю тебя… — слышалось Рикардо в легком ветерке.

Заря моей жизни… — читал он на разрывах гребней и на гладких спинках голышей.

Страх, ликование, опасение, сомнение — тысяча чувств перемешалась в нем, подобно тем краскам, что сливались у подножий оголенных деревьев и скал.

Они причалили к небольшому пляжу с золотистым песком. Ни шороха, ни звука, кроме хлопанья крыльев морской птицы, которая не упускала их из виду.

Александр показал на дорогу, лентой извивавшуюся перед ними:

— Главная дорога. По ней шли те, кто прибывал сюда морем. Думаю, она ничем не отличалась от той, которая связывала Помпеи с портом Геркуланум.

Километром выше показались первые развалины. Целый квартал домов. Они выглядели так, как обрисовал их художник, только были покрыты тонким слоем белой пыли. Стояли стены — полуразрушенные, кое-где целые — с оконными проемами, в которых виднелись остатки деревянных рам. Иногда встречалась дверь, раскачиваемая теплым ветром. Тут — контуры небольшой площади, там — улочка. Чуть дальше — мельница.

— Видите этот глиняный кувшин? — тихо спросил Влазаки. — Посмотрите внутрь. Там остатки рыбы, хранившейся в рассоле. И в наши дни островитяне так же хранят дары моря.

Он прошел несколько шагов.

— А там… Смотрите в эту дыру… Ткацкий станок. Похоже, такие стояли во всех домах. Нашли мы и что-то вроде безменов. Они служили противовесами на станках. А в этом кувшине — зерна ячменя. Волнующе, не правда ли?

Рикардо хранил молчание.

Бледный, с пересохшими губами, он не мог вымолвить ни слова. С каждым шагом росли уверенность и страх. Уверенность в принадлежности к этому городу, страх — оттого что шел он по следам, оставленным им самим в прошлой жизни.

Александр заметил раковину, лежащую на подоконнике одного окна. Взяв ее, он показал своему спутнику.

— Знаете, что это такое? — И, не дожидаясь ответа, объяснил: — Это окаменевший игольчатый моллюск. Похожий на морскую улитку, которая выделяет пурпур. Местные ремесленники пользовались им при окраске тканей.

Язычки пламени канделябра, трепещущие в полумраке, освещают тунику пурпурного цвета.

Рикардо вынужден был прислониться к стене. Ноги его подгибались.

— А теперь следуйте за мной. Я покажу вам самое красивое, что мы нашли, — сказал Александр.

Он свернул направо и, пройдя несколько метров, вошел в дом.

— Смотрите, — произнес он, указывая пальцем на стену.

На свету выделялась фреска красновато-коричневых тонов с золотистым отливом. На ней два юноши с обнаженными торсами, с перчатками на руках вели кулачный бой.

— Ну и как?

Глаза Рикардо затуманились. Неужели это он сам, еще мальчишка, нарисован на стене? Неужели это его собственное тело, каким оно было когда-то? Сердце сильно забилось. Он уже почти терял сознание.

Влазаки, должно быть, увидел его смятение и с беспокойством справился:

— Вам нехорошо?

— Я узнал это место, — выговорил Рикардо, — я вспомнил эти краски. Я вырос в нескольких шагах от этой фрески. — Губы его задрожали, потом из них вырвалось горестное признание: — Это было три тысячи лет назад…

— Да что вы говорите?!

Ответа не последовало. Влазаки, остолбенев, смотрел на своего спутника. Душераздирающие рыдания сотрясали Вакарессу.

23


Сидя в пыли, прислонившись спиной к обломку стены, Александр слушал исповедь Рикардо. Он не решался шевельнуться, сдерживая дыхание из боязни порвать невидимую нить, связывающую его с рассказчиком. Не снилось ли все это ему? Не было ли небылицей, слуховой галлюцинацией, плодом воображения или потоком бессмысленных слов душевнобольного то, что он слышал? На все эти вопросы его интуиция давала отрицательный ответ. Достаточно было видеть искаженные черты Рикардо, ощущать его не поддающееся описанию волнение, чтобы осознать: тот говорил правду.

Когда аргентинец умолк, наступившая тишина все еще дрожала отголоском его слов.

— Вот, мой друг. Теперь вы знаете все…

Мысль о том, что вся эта история была чистейшим вымыслом, еще раз мелькнула в голове художника. Но всего на несколько секунд.

Он не выдержал:

— Я грек. Как и все греки, с молоком матери впитал страх перед дурным глазом, разные предрассудки. Я верю в гадание на кофейной гуще, в призраков. Уверен, есть люди везучие и невезучие. Я смутно чувствовал, что подобные вещи могли существовать, но и представить себе не мог, что мне удастся дотронуться до них.

— Вы хотя бы верите мне?

— Верю, и безоговорочно. Верю всей душой. — Понизив голос, он добавил на одном дыхании: — Ваше доверие делает мне честь, Рикардо. Оно трогает мое сердце.

Александр невольно назвал Вакарессу по имени, как бы в залог дружбы.

Вакаресса устремил взгляд на эти разрушенные домики с их зияющими окнами, в которые вливалась ночь.

— Уверен, я родом отсюда. Мне даже не надо делать усилий, чтобы убедить себя в этом. Я ходил по этой земле. Здесь я родился, здесь и умер.

— Но прежде чем умереть, вы любили.

— О да! Я любил. До потери сознания, беспредельно, без страха и сомнений. Я любил, несмотря ни на что. Я любил ее. И все еще люблю.

— У вас больше нет выбора. Да и был ли он у вас? Мы должны ее найти.

— Мы?

— Я вам помогу. Вы в этом сомневаетесь? Рикардо ссутулился, признавая свое бессилие.

— Но как? Мне непонятно…

— Зато мне понятно. Кажется, я знаю, где Сарра. Пока вы говорили, в моей голове крутилось одно имя: Эванс. Стергиу, который не питает к археологу нежных чувств, однажды встретил его на Крите. Как и все мы, он слышал о раскопках и возникших проблемах. Ему захотелось самому все понять, и он отправился в Кносс.

— Теперь мне ясно, почему Стергиу так детально описывал ход реставрационных работ. Можно было бы догадаться, что он побывал там.

— Он провел там два дня. По возвращении Стергиу поделился со мной впечатлениями, рассказал то же, что и вам. Больше того, он описал мне людей, работавших с Эвансом…

Рикардо застыл, ожидая продолжения.

— Женщина, — проговорил Влазаки. — На раскопках была одна женщина.

— Вы в этом уверены?

— Это факт. Он даже уточнил, что она прибыла на остров с неким Пенделбери, правой рукой Эванса.

— Правильно, вспоминаю. Стергиу упоминал в нашем разговоре эту фамилию. — Выдержав паузу, он осведомился: — А вам известна национальность этой женщины?

— По словам нашего друга, она смахивает на гречанку.

— Полагаю, он не назвал вам ее имени… Александр покачал головой и заметил:

— Надежда, конечно, призрачная, тем не менее стоит попробовать.

— Вы сказали, что у меня нет выбора… Я отправляюсь на Крит. Туда ходят пароходы?

— В Ираклион? Конечно. Но только из Пирея.

— Значит, я сяду на пароход в Пирее.

— Я поеду с вами, если вы не против. Вы не говорите по-гречески, а я знаю Крит. Островитяне могут быть довольно сдержанны при общении с иностранцами. После турецкой оккупации они не доверяют никому и ничему, даже ветру. Там я смогу вам быть полезным. И потом… — Он помолчал, и закончил фразу: — Мне необходимо двигаться.

Рикардо согласился. Кроме предстоящей поездки, его ничего не интересовало. Все, что помогало выиграть время, было благодатью.

— Когда мы сможем отправляться?

— Связь между Тирой и Пиреем нерегулярна. Сегодня понедельник. Если повезет, пароход придет в конце недели.

— Ждать? Вы что!

— Увы, к сожалению, у нас нет другого выхода. — Он улыбнулся. — Вы ждали три тысячи лет… Несколькими днями больше или меньше…


Александр оказался прав. Ночь над островом отличалась удивительной прозрачностью. Все небо светилось мириадами огоньков. Плеяды подрагивали очень высоко, но так отчетливо, словно были на расстоянии вытянутой руки.

Рикардо отпил глоток белого вина и поднял стакан к созвездиям:

— За богов… Пусть они будут к нам благосклонны.

— Я все думаю о том, что вы мне рассказали, — тихо сказал художник. — Больше всего, наверное, меня взволновал эпизод с изумрудом. Надеюсь, вы сохранили эту драгоценность.

— Он всегда со мной.

Рикардо сунул руку в карман и вытащил маленький кожаный кошелек. Развязав шнурок, осторожно вынул изумруд.

— Чудесный, правда? — спросил он, протягивая камень Влазаки.

— Голубой изумруд? Удивительно. Такого я еще не видел.

Художник поднял камень над головой, поближе к звездам, повертел, заставив его искриться, нежно ощупал пальцами.

— Действительно, чудесный.

— Для меня это доказательство существования Сарры. И того, что смерти нет, по крайней мере такой, какую я представлял. Я не могу больше верить в отвратительное небытие, в конец, который был бы венцом всему. Я больше не верю в абсурдный исход.

Влазаки хранил молчание. На его лице отражалось необычное волнение.

— Все настолько непрочно, — заметил он осторожно. Казалось, он готов был сказать больше, но сдержался.

— В чем дело? Вы считаете, что это чересчур, так? Художник уклонился от вопроса, допил свое вино и задумался ненадолго.

— Могу я говорить с вами так же откровенно, как это сделали вы сегодня утром в Акротири?

— Как вы можете в этом сомневаться? Мое доверие вам тому порукой. Говорите все, что считаете нужным.

— Вы осознаете всю серьезность вашего шага? Подумали ли вы о последствиях?

— О последствиях? Конечно. Раз волею судьбы у меня похищено существо, которое я любил, люблю, то я должен использовать возможность взять реванш и вернуть свое добро.

— Вы не можете не знать, что такая любовь, любовь, которая переживает смерть и бросает вызов законам природы, принадлежит другому измерению.

— Поэтому-то я и приехал сюда. Поэтому-то я бросил все. Я пойду на что угодно, лишь бы найти ее.

— А потом? Когда вы окажетесь лицом к лицу? Когда вы обнимете ее, когда поцелуете, что тогда? Что будет с вами обоими? Об этом вы подумали?

Рикардо вскинул руки:

— Жизнь, мой друг! Мы будем жить, вот и все! Мы растворимся друг в друге, выпьем до дна чашу, которую у нас украли. Что может быть лучше? Вы, вероятно, читали «Пир» Платона. Помните слова: «Тот, кому указали бы дорогу любви после того, как он лицезрел прекрасные вещи в их закономерной последовательности, дойдя до конца, неожиданно узрел бы красоту ее чудодейственной природы».

— А как же проклятие?

Тень недоверия промелькнула в глазах Вакарессы.

— Да, — продолжил художник, — проклятие. Я недавно говорил вам о нем. Та любовь, с которой вы собираетесь жить, любовь, близкая к божественной, безумная, не знающая границ, абсолютная, разве она возможна? Подумайте об избранных, познавших это возвышенное чувство. Где они? Какова их судьба? Позволю себе напомнить, что в ночи полнолуния реки Корнуолла все еще выходят из берегов от слез Изольды. На стенах старинных замков можно видеть выгравированный образ Тристана, умирающего от горя, и образ белокурой Изольды, падающей на бездыханное тело возлюбленного. Яд все еще растекается под белоснежной кожей Джульетты и течет в венах Ромео — вся Верона помнит об этом. А во Франции, в древнем монастыре, звучат жалобные мольбы Элоизы, призывающей смерть у гробницы Абеляра. Вы понимаете? Смерть неотвратима. Везде смерть. Сестра-близнец великой любви, умирающей по достижении совершенства. Будто какой-то рок с незапамятных времен преследовал влюбленных. Если абсолютная любовь является воплощением полноты жизни перед лицом смерти, она может выразить себя только через смерть. В таком случае если когда-нибудь… — Фраза Александра повисла в воздухе, как нож гильотины.

— Продолжайте…

Влазаки глубоко вздохнул и уклончиво ответил:

— Я тоже познал эту страсть. Познал и трагический исход.

Он умолк. Жилка лихорадочно билась на его виске. Казалось, художник сразу постарел.

— Я любил, — продолжил он. — Он был прекрасен. Он был сама красота. В нем было тонкое изящество, свойственное большим душам. Раз уж вы процитировали Платона, позвольте мне сделать то же: «Все лишенные мужского начала ищут свои мужские половины. Все они чувствуют себя чудесным образом подверженными сильным эмоциям в дружбе, родственных отношениях, любви». Я нашел свою мужскую половину. Найдя ее, жил только одним — желанием навечно соединиться с любимым, стать с ним единым целым…

На последних словах Влазаки прервался, в голосе его прозвучала нежданная жесткость.

— Парадоксально, что Греция, ставшая колыбелью связей, которые кое-кто считает противоестественными, никогда не потворствовала им. Подумайте сами: мнение церкви по этому вопросу хорошо известно… Когда наша страсть открылась, то общество, семьи — я ненавижу семьи — осудили нас и мгновенно заклеймили. В глазах моего отца я сразу стал воплощением безумия, греха и позора. Моя мать расцарапала ногтями свое лицо от горя и стыда. От меня потребовали немедленно разорвать эту связь или уйти из дома. Я ушел. Мой возлюбленный претерпел такую же пытку. Увы, юн был молод, намного моложе меня, и не настолько силен, чтобы противостоять ужасному давлению. Он не смог или не умел защититься… Художник поднял лицо к звездам. — Вы еще не побывали на мысе Суний. Колдовское, чарующее место. Думаю, красивее его нет ничего в мире. На высоком мысе возвышается храм в честь Посейдона. Может быть, вам известен этот миф. Лишив власти своего отца Кроноса, Посейдон и его два брата бросили жребий — кому владеть небом, морем и мрачным подземным миром. Зевсу досталось небо, Аиду — подземный мир, а Посейдон унаследовал море. Он тотчас принялся строить сказочный подводный дворец. В его конюшнях стояли златогривые лошади с бронзовыми копытами и колесница, при приближении которой утихали все бури.

Глухим голосом, не отрываясь от звезд, Влазаки закончил:

— В этом-то дворце мой любимый Ставрос, — он впервые назвал того по имени, — и нашел себе приют. Однажды, лучезарным летним утром, он нырнул в тень мыса, потом он плыл, плыл до тех пор, пока не иссякли силы… Еще и сейчас, по прошествии пяти лет, я иногда вглядываюсь в пучину и жду появления колесницы, которая утихомирит бурю, продолжающую бушевать во мне. — Художник впился взглядом в собеседника: — Теперь-то понимаете, почему я вас предостерегал?

Рикардо от всего сердца пожал его руку.

— Мне теперь хорошо понятны ваши страдания, и я разделяю их. Но клянусь, мой друг, клянусь вам, что рока не существует. Ни Сарра, ни вы, ни я, ни ваш несчастный друг не являемся любовниками из легенды, мы просто люди, которым несказанно повезло, потому что мы нашли свою вторую половину. Из-за этого не умирают. Вас, увы, сразили неудача и людская недоброжелательность…

— А если я был прав? — прервал его Влазаки. — Если мои доводы были не просто уговорами, а фактом? А что, если где-нибудь в большой книге написано, что не стоит разжигать ревность богов?

— Я не знаю, что вам ответить.

— Скажите себе, что, идя до конца в ваших поисках, вы именно свою жизнь подвергаете опасности.

Вакаресса безразлично махнул рукой:

— Моя жизнь без нее ничего не значит.

— А жизнь Сарры? Как вы поступите с ней? Ведь она тоже очень многим рискует. Если я прав, а вы ошибались, вы увлечете эту женщину туда, где не хотело бы оказаться ни одно разумное существо… — Он ткнул пальцем вниз: — В подземный мир. Навсегда.

Рикардо пожал плечами. Казалось, ничто не должно поколебать его спокойную уверенность.

— Думаю, горечь драмы, которую вы пережили, отражается на вашем рассудке, и я вас понимаю. Однако каждая история любви уникальна. Сарра и я будем жить. Знаете почему? Потому что я ее больше не потеряю. Слишком много знамений и событий привело меня к ней.

Художник молчал. Его глаза вновь обратились к звездам.

24


Солнечные лучи разбивались о стены оборонительных сооружений и падали в воду старинного порта Ираклион, все еще оглушенного криками убиваемых детей. По суровым лицам, медленной походке женщин в черной одежде можно было судить, что на Крите множество семей, которых коснулась трагедия.

Вот уже больше десяти минут Александр Влазаки беседовал с усачом, лицо которого напоминало пергамент. Судя по всему, торг еще не скоро кончится. Упрямый усач был истинный критянин: широкие штаны с буффами, черный жилет, широкий пояс со множеством складок на талии, лакированные сапоги.

Сидя на чемодане, Рикардо с нетерпением ждал окончания сделки. Ему невыносимо было все, что задерживало продвижение. Ожидание уже измотало его — сначала на Тире, потом на Пирее, — пароход, который должен был доставить их на Крит, появился на три дня позже назначенного срока. Пришлось воспользоваться вынужденным простоем, чтобы съездить в Афины к Ортису и передать ему письмо для Адельмы Майзани — по дипломатическим каналам оно быстрее дойдет до Буэнос-Айреса. Однако составление письма — в нем он изложил суть неожиданного поворота событий — не только не успокоило его, но еще больше усилило нетерпение.

— Готово! Договорились. Мы сможем уехать. Александр Влазаки весело улыбался, словно мальчишка, довольный собой.

— Трудная была дискуссия, — с облегчением сказал он, — но я все же добился своего.

— То есть?

— Я дам ему половину того, что он запросил. А что вы хотите — из двухвековой турецкой и арабской оккупации не выйдешь невредимым. Они сбросили захватчиков в море, но сохранили страсть к торгу. Пойдемте. Двуколка стоит за крепостью. Если все будет хорошо, мы будем в Кноссе через полчаса.

Рикардо поднял свой чемодан.

— Как вы себя чувствуете? — поинтересовался художник.

— Хуже некуда. Вы надеялись на другой ответ? Не дожидаясь Влазаки, он зашагал к стоянке.

Александра почти не удивила сухость тона Вакарессы. Как только они покинули Тиру, он подметил в спутнике резкую перемену. Чем ближе они подходили к цели, тем более нервным и раздражительным становился Рикардо. Сегодня, осунувшийся и с темными кругами под глазами, он выглядел очень постаревшим.

Критянин ожидал их перед монументальными воротами крепостной стены.

Озадаченный, Рикардо остановился.

— Вы говорили о двуколке?

— Еще бы!

— Да это просто разбитая колымага! Ось вот-вот лопнет. А взгляните на колеса! Их съела ржавчина. Сиденья сгнили от сырости. А лошадь! Она по дороге сдохнет. Нет, не добраться нам до Кносса.

Александр был невозмутим.

— Мы на Крите, а не в Буэнос-Айресе. Благодарите небо за то, что мы нашли этого человека.

— Простите меня. Усталость сказывается. Рикардо взобрался на заднее сиденье. Руки его дрожали.

Критянин, убедившись, что чемоданы привязаны крепко, тронул лошадь.

В ослепительном свете город предстал переплетением улочек и развалин. Рим, Константинополь, Венеция, следы сарацинов, церкви и мечети, нимфы и тритоны — все напоминало о полной драматических событий истории Ираклиона. В воздухе чувствовался запах масла и восковых свечей.

За воротами открывался прекрасный вид на холмы и кипарисовые рощи. Едва они выехали из них, как в лица ударил горячий ветер, напоенный ароматами тмина и мускуса. Впереди расстилались сплошные поля с дикими смоковницами и оливковыми деревьями, в изобилии росшими на засушливой земле под оглушительное стрекотание кузнечиков.

Обогнув холм, они вынуждены были съехать на обочину, чтобы пропустить группу женщин и мужчин в черной траурной одежде. Во главе процессии, перед гробом, вышагивал бородатый священник. Лицо его было серьезным, в руке покачивалось кадило. Завывала плакальщица, ударяя себя в грудь.

— Похороны? — шепотом спросил Рикардо. Влазаки перекрестился одновременно с кучером.

— Да. Лишь бы это не принесло нам несчастья! — Он незаметно показал на одну фигуру: — Идущая за гробом женщина, которую поддерживают двое молодых людей, по всей видимости, вдова. На ее долю теперь выпадут тяжкие испытания.

— Вдовам всегда тяжело.

— На Крите им еще тяжелее. На сорок дней она должна заточить себя в доме с закрытыми окнами и поддерживать огонь в погребальном ночнике. Она истолчет в ступке свои украшения, если они у нее есть, не будет мыться, готовить будет только зерно в честь умерших, чтобы душа покойного могла что-нибудь предложить Всевышнему, когда предстанет перед ним. Быть вдовцом или вдовой здесь означает символически умереть.

На мгновение в памяти Рикардо промелькнул образ его матери. Она поступила лучше — умерла не символически…

Минут через сорок пять они подъехали к перекрестку. На краю дороги стоял сильно накренившийся деревянный щит. На его потрескавшейся поверхности было написано: «Кносс».

— Почти приехали, — объявил критянин. Влазаки искоса взглянул на Рикардо: руки аргентинца дрожали еще сильнее.

Сквозь поредевшие ряды кипарисов были видны стена и каменные ступени.

Какое-то время возница еще понукал лошадь, тянувшую двуколку, но та не желала идти по бездорожью.

— Вот и все, — произнес он, поворачиваясь к пассажирам. — В любом случае дальше хода нет.

Рикардо Вакаресса с трудом поднял глаза. Руки его вспотели, лоб горел, кровь стучала в висках.

«А если она там?.. Если тайком рассматривает меня?

Уехать… Бежать… Вернуться в Буэнос-Айрес… Разыскать Флору… Уехать».

— Так, значит, это Кносс? — разочарованно протянул Влазаки. — Символ могущества минойской цивилизации…

Рикардо рискнул осмотреться. Руин было множество, и занимали они значительную площадь, но в этом ансамбле не было величественности. Ничего, что впечатлило бы путешественника, ни намека на значительность. Даже здания, видневшиеся тут и там и заросшие крапивой и ежевикой, были тусклыми и неинтересными.

Художник заметил группу рабочих, обнаженных до пояса, которые копошились у подножия какой-то колонны.

— Пошли на разведку.

Он спрыгнул на землю и выжидательно посмотрел на Рикардо. Но тот сидел как изваяние.

— В чем дело? Почему вы не выходите?

— Я не знаю. Не знаю…

— Что? Уж не помышляете ли вы вернуться?

— Идите первым. Я — потом. Александр обогнул двуколку.

Поднялся легкий ветерок. Листья и ветки, покачиваясь, бросали дрожащие тени на каменистую почву. Рикардо шагал, упорно глядя в землю. Он видел в этих тенях размытые буквы имени Сарра.

Александр подошел к одному из рабочих.

Где она? Спряталась за колонной? Или за обломком стены? Занята расшифровкой подписи на цоколе портика? Как она его встретит? А он, сможет ли он найти нужные слова? Главное — не напугать ее. Быть спокойнее. Перестать бояться.

— Ее здесь нет! — сказал художник, незаметно приблизившись к Вакарессе.

— Что вы сказали?

— Была здесь одна женщина, участвовала в работах. Но вот уже полгода, как уехала.

— Полгода! И куда же?

— Рабочий ничего не знает. Его товарищи — тоже.

— Такое невозможно! Кто-нибудь должен знать! Она входила в бригаду?

— Успокойтесь. Да, она состояла в бригаде. По словам рабочего, здесь есть один человек, который может дать нам сведения. Я…

— Эванс?

— Нет. Он вернулся в Лондон. Я…

— Пенделбери! Вспомните. Пенделбери! Он сможет нам сказать. Не уплыли ли они вместе? Он знает…

— Успокойтесь, прошу вас, — умоляюще произнес Александр. — Дайте же мне досказать. Пенделбери тоже отсутствует. Зато здесь находится старший мастер, англичанин, господин Данстен.

Он указал на вход в одно из зданий:

— Он там. Следуйте за мной.

Приглашение оказалось ненужным. Рикардо уже опередил его.

Сотня метров отделяла их от указанного места. Они почти бегом преодолели это расстояние и вошли туда, где, вероятно, был некогда коридор, от которого сейчас остались лишь развалины под открытым небом. В самом конце угадывались остатки лестницы. Мастера пока не было видно. Они взобрались по ступеням и очутились в сводчатом зале. Пройдя еще немного, Рикардо резко остановился. Без паники, без страха, в каком-то полуобморочном состоянии.

Фреска «Принц с лилиями»… Именно такую он видел во сне: правая рука прижата к сердцу, левая — отброшена назад. Царь-жрец танцевал для него, повернувшись в профиль.

— Из всех этих зданий, лабиринты руин, развалин, фреска первая встретила нас. — Рикардо нежно провел ладонью по контуру изображения и добавил с неожиданной решительностью: — Мы найдем этого мастера.

Они пошли дальше под сумрачными сводами.

— Это не дворец, — пошутил Влазаки, — а какой-то некрополь.

Наконец они вышли на широкий мощеный двор. У подножия колонны на коленях стоял мужчина и что-то писал.

Вакаресса бросился к нему:

— Месье Данстен?

Мужчина удивленно поднял голову:

— Да, это я.

— Позвольте представиться. Моя фамилия Вакаресса. А это мой друг, господин Влазаки, грек.

Англичанин встал и тщательно отряхнул колени.

— Чем могу служить?

— Мы пытаемся встретиться с одним человеком, который работал здесь вместе с Пенделбери.

— Пенделбери? Вам не повезло. Вы разминулись. Сегодня утром он уехал в Афины. Вернется не раньше…

— Простите, что перебиваю, месье. Мне кажется, вы не совсем правильно поняли мой вопрос. Мы ищем не Пенделбери, а его сотрудницу.

— Дору?

Произнесенное имя произвело на Рикардо эффект взрыва.

Дора… ее зовут Дора. Но все же он ответил:

— Да… это она. Англичанин, похоже, огорчился.

— К сожалению, она больше здесь не работает. Возникли проблемы…

— Какие?

Мастер нахмурился и с подозрением оглядел обоих мужчин.

— Могу я узнать, зачем она вам?

— Ничего плохого, успокойтесь. Я друг… Доры (он чуть не сказал: Сарры), прибыл из Аргентины и очень хотел бы повидаться с ней.

— Не хочу вдаваться в детали. Сами знаете, жизнь на раскопках не всегда легкая. Очень часто происходят конфликты. Скажу одно: похоже, Эванс и Дора не сошлись во взглядах.

— А вы не знаете, где можно ее найти? Это очень важно.

— По последним сведениям, она должна быть в Фесте, в итальянской археологической экспедиции.

Александр заметил:

— Фест — в противоположной стороне, на юге острова.

— Далеко?

— Километров шестьдесят. Может, больше. Повисло молчание, Вакаресса с сосредоточенным видом смотрел вдаль. Художник продолжил:

— Слишком поздно, чтобы пускаться в путь. Впрочем, я даже не знаю, согласится ли кучер отвезти нас в Фест.

Рикардо неожиданно твердо возразил:

— Согласится, если заплатить хорошую цену. Я всю жизнь торговался из-за пустяков, а теперь не вижу в этом смысла. Кстати, вы не забыли, что у меня есть деньги, Александр? Много денег. Хватит, чтобы скупить все двуколки, всех лошадей, все кареты этого острова. Если нужно, вы дадите критянину сумму в сто, в тысячу раз большую той, которую заплатили. Но он должен отвезти нас в Фест сегодня же.

— Да уж почти полдень!

— Не важно. Будем ехать ночью. Поспим в двуколке. Я должен быть в Фесте не позднее завтрашнего дня. — Он уцепился за руку художника. — Не сердитесь, Александр. Поймите меня! Вы сказали однажды: «Вы ждали три тысячи лет… Несколько дней раньше или позже…» Нет. Я не могу больше ждать.

Англичанин, до сих пор наблюдавший за происходящим, не вмешиваясь, робко спросил:

— Три тысячи лет?..

Рикардо сделал вид, что не слышал. С самого начала беседы один вопрос жег ему губы.

— Скажите, месье Данстен… Вы хорошо знали Дору, правда?

— Конечно. Мы бок о бок работали около двух лет.

— Тогда ответьте, ради Бога… На ее лице… все еще есть родинка?

Англичанин вытаращил глаза.

— Родинка? Да, безусловно. — Он приставил указательный палец к левой ноздре. — Вот здесь. Точно… А зачем?

25


Вытянувшемуся на спине Рикардо никак не удавалось отвлечься, он не мог отвести глаз от звезд. Можно было подумать, что в небесном своде проколоты мириады дырочек. А где-то, в недоступном взгляду месте, должен был понемногу угасать чудовищный космический костер. Он дал волю воображению и представил, что, взорвись однажды этот свод, сам Бог ослепнет. Что касается самого Рикардо, то он уже пережил такой взрыв. Теперь он здесь, лежит в критской пыли в открытом поле, за тысячи километров от своей земли, оторванный от всего, чем раньше жил. Он сжег все символы, вырвал все корни, как выпалывают сорную траву, бросил дом, где родился, плантации и ранил сердце единственной женщины, которую по-настоящему любил.

«Я бы довольствовалась тем, что ты мне дашь…»

Сколько уверенности, столько и сомнений. Жертвы в обмен на возможное ничто.

«Берегись. Я чувствую, что на тебя воздействует сила, названия которой я не знаю. Куда она тебя увлечет? С какой целью?»

Действительно, с какой целью? Он ужаснулся, осознав мощь, с которой эта сила влекла его сюда. Неужели это любовь? Непреодолимый зов? Властное желание сжечь себя дотла, превратиться в пепел? Должен ли человек уничтожать себя ради того, чтобы возродиться возвысившимся? А если это не так, тогда не было ли это мигом проклятия, словно взгляд Орфея, брошенный на Эвридику у ворот Аида?

«Будто с незапамятных времен существовало что-то вроде рока, вписанное в тела влюбленных». Слова Влазаки звучали в ночной тиши вслед за словами Флоры.

Он перевернулся на бок. Кучер и художник крепко спали. Почему Александр так настаивал, так хотел его сопровождать? Почему решил наблюдать за развитием этой истории, как Адельма Майзани? Может, желал найти подтверждение своим собственным опасениям? Либо, подобно одержимому, вновь обрести с помощью Рикардо эмоции, когда-то испытанные им самим? Хоть бы заснуть ненадолго. Но сон бежал от него, ускользал так же, как Сарра.

Сарра, Дора… Прошлое и настоящее. А где же будущее?


Уже светало, а он так и не поспал. Ничуть не отдохнув, Рикардо вскочил на ноги и разбудил своих спутников.

— Бодритесь, — бросил он Влазаки. — Еще километров тридцать с небольшим, и ваши мучения окончатся.

Художник сонно потянулся.

— Годы уже не те, чтобы спать под открытым небом. Никогда больше не ввяжусь в такие авантюры.

Дорога, ведущая в Фест, проходила по долине. Ну что за плодородная земля! Казалось, брось наугад зернышко, даже на камень, и оно тотчас же пустит корни: вырастет дерево, куст или цветок. Если бы долину пересекали четыре реки, а не одна, сравнение с садами Эдема было бы полным. Горные массивы в уровень с облаками, ровное плато в низинах, заливы, широко открытые африканскому берегу, замкнувшиеся в себе бухточки, напуганные металлической голубизной моря.

Трио хранило молчание до тех пор, пока на горизонте не обрисовался первый холм. На севере виднелась вершина горы Ида.

— Более символического места нельзя и представить, — обронил Влазаки. — По легенде, именно туда мать Зевса Рея перенесла новорожденного сына, дабы избавить его от обжоры отца, Хроноса. Благодаря этому вскормленный нимфами и выросший под их покровительством Зевс мог стать властелином Вселенной. — Александр улыбнулся: — Как вы, Рикардо. Соединившись с Саррой, вы победите смерть.

— Сравнение мне кажется преувеличенным. Скажите лучше, почему отец хотел сожрать собственного сына?

— А просто из страха, что тот лишит его трона. Боги, подобно людям, страшно боятся делить с кем-либо власть.

— Фест, — объявил возница.

Рикардо демонстрировал удивительное спокойствие — не то, что накануне. Глаза его взирали на мир безмятежно. Руки не дрожали. Влазаки, наблюдая за ним, пришел к выводу, что Вакаресса точно уверен: свидание с Саррой состоится.

Проезжая тропа, ведущая к вершине холма, оказалась довольно крутой, и наши герои видели, что критянин хочет отступить. Но он не сделал этого. Ему никогда и в голову не приходило, что за столь короткое время он будет обеспечен на всю оставшуюся жизнь, и он втайне благословлял безумство иностранца.

Вот они достигли границы участка. Дух захватило от открывшейся панорамы. Взглядом можно было охватить море, долину и горный массив. На смену мрачным и скупым красотам Кносса явился пейзаж, наполненный светом и изобилием. Восторг вызывали даже не развалины, освобожденные от наслоений, а их поразительное обрамление.

Как и в Кноссе, среди руин сновали рабочие. Работой руководил мужчина в белой фетровой шляпе и с очками на носу.

— Не вижу женской фигуры, — осмелился произнести Александр.

В ответ — молчание.

Рикардо спрыгнул на землю и пошел вперед.

Наконец-то он приближался. В этом он был уверен.

Рикардо приближался к ней.

Словно какой-то голос вел его. О том, что он скоро увидит Сарру, шептали ветер, земля, деревья.

Увидев ее, он вздрогнул.

Она появилась внезапно, неизвестно откуда.

Подошла к мужчине в шляпе, заговорила с ним, стоя метрах в двадцати от Рикардо.

Затем неожиданно повернулась и пошла в сторону.

Он прибавил шагу.

Александр тоже увидел ее, но не шелохнулся.

Сейчас Сарра, обогнув стену, исчезнет.

Рикардо уже почти бежал.

Проскочив мимо мужчины в белой шляпе, удивленно взглянувшего на него, Вакаресса оказался за стеной.


Она была там. Стояла к нему спиной, занятая бог знает чем.

Он ясно видел ее белую, тонкую шею, тугой узел волос.

На ней было платье из белого барежа.

Возможно, почувствовав его присутствие, Сарра обернулась. В руке у нее был керамический кувшин.

Он узнал миндалевидные глаза с блестящими зрачками и родинку на носу, черненькую, как уголек. Рикардо глубоко вздохнул и спросил:

— Вы говорите по-английски или по-французски?

— По-французски, если вас устраивает. Что вам угодно?

Он колебался, молчал, пытаясь унять грохочущее сердце.

— Вам это может показаться дерзким, но мне надо с вами поговорить о чем-то очень важном.

Женщина поставила кувшин на землю.

— Но кто вы, месье?

Значит, она его не узнала. Она не искала его. Ей ничего не было известно ни об ужасах, через которые он прошел, ни о бурях, сотрясавших его жизнь.

Разве она не чувствует, что он сейчас обнимает ее, прижимается к ней? Разве не чувствует его обжигающего тела и губ, впившихся в ее губы, не чувствует, как он страстно и безмолвно сливается с ней? Не понимает?

— Мое имя вам ничего не скажет. Меня зовут Рикардо Вакаресса.

— Очень хорошо. Я слушаю вас. — Ее лицо озарилось приветливой улыбкой.

Найти слова. Но какие? Ситуация вдруг показалась Рикардо комичной. Он словно заново переживал сцену, когда пришел инспектор полиции, чтобы сообщить о смерти Янпы, а ему толком нечего было ответить. Разве что рассказать о шаманах, перевоплощении, индейцах, разговаривающих с деревьями? Сарра тоже может принять его за сумасшедшего.

— Послушайте, здесь нам могут помешать, а то, что я собираюсь вам доверить, очень важно, нельзя допустить, чтобы нас прерывали.

Доброжелательность на ее лице сменилась настороженностью.

— Вы могли бы хоть намекнуть, о чем речь? Вот мы приблизились к краю бездны.

Она, не раздумывая, бросается в нее, будто плавно опускается вдоль отвесной стены.

Словно кинувшись в омут, он проговорил:

— Речь о вас. О нас.

Она изумленно взглянула на него:

— О нас? Но я не знаю вас, месье!

— И все же прошу поверить мне. Не думайте, это не банальный флирт, мои намерения — самые что ни на есть серьезные. Просто необходимо, чтобы вы мне поверили. — И он быстро добавил: — Я преодолел тысячи километров, чтобы найти вас. Я из Аргентины.

Ошеломленная, она повторила:

— Из Аргентины?

— Да, я приехал бы к вам и из более дальних краев. — И, доверительно глядя ей прямо в глаза, добавил: — Ради вас.

От последнего признания она на какое-то время опешила. Потом разразилась смехом. Детским, не насмешливым. Это был поток нежной веселости, как в сновидении. И, как тогда, смех этот раскаленным кинжалом пронзил сердце Вакарессы.

— Ради меня? — произносила она в коротеньких паузах. — Вы смеетесь надо мной, месье. Шутите!

Вверху бушевало солнце. Ее глаза блестели, как у безумной. Он не должен отказываться от дальнейших попыток. Необходимо устоять перед желанием убежать, чтобы не сделаться посмешищем.

— Нет. Вы меня неверно поняли. Глупо пересекать Атлантику, Средиземное море и часть Эгейского ради удовольствия пошутить. Я постараюсь убедить вас в этом, если вы найдете для меня хотя бы один час. Только один. Здесь или в другом месте. Я вам все расскажу. Вы тогда поймете. — Он лихорадочно спросил: — Вам когда-нибудь приходилось мечтать о невозможном и воображать, что это невозможное могло бы осуществиться?

Она насмешливо усмехнулась:

— Вы хоть знаете, кто я, месье? Я хочу сказать, знаете ли, с кем разговариваете?

… Я смутно предвижу под туникой знакомый шрам, как раз над лобком. Ее божественная грудь колышется, соски натягивают ткань…

— Вы — Дора.

— Да, Дора, но я еще и археолог, ученый. А ученый верит только в то, чему есть доказательства. Что же до остального… — Она безразлично махнула рукой и с некоторой напряженностью спросила: — К чему вы клоните?

Рикардо на какое-то время отключился. Его мысли налезали одна на другую, блуждали, как в лабиринте. «Заря моей жизни, смотри на меня». «Я тут».

«Почему ты так робок?» «Страх…»

Он возобновил попытку:

— Сегодня вечером? Вы сумеете освободиться?

— И речи быть не может. — Она раздраженно повела рукой. — Говорите сейчас. Или уходите.

Мрачная заря вот-вот скроется с горизонта, с ней все и закончится. Рикардо глотнул воздуха и пригнулся, словно борец, готовый принять смертельный удар.

— А если я вам доверю тайну? Если я скажу вам об одной детали, известной только вам, о которой не мог бы знать даже близкий человек, тогда вы мне поверите?

Она смерила его взглядом.

— Ладно. Я вас слушаю.

Кровь застучала в висках Рикардо. Закружилась голова от мысли, что он может потерять эту женщину навсегда.

Он сложил руки, будто в молитве.

— Смею надеяться, вы не очень рассердитесь на меня и не усмотрите в моих словах бесстыдства. Коль уж я позволяю себе такую вольность, то только потому, что хочу убедить вас в моей порядочности и, что самое главное, в значимости тайны, которую я ношу в себе. Вы меня понимаете?

Она застыла в молчаливом ожидании.

— Там, — тихо произнес он, указав на нижнюю часть ее живота, — в том месте у вас есть шрам. Небольшой, горизонтальный. Он почти незаметен, но он есть.

Дора резко подалась назад, прикрыв рот ладонями.

— Как… — заикаясь выговорила она, — откуда?.. Он сразу сообразил, что умирать еще рано.

Она настаивала, испуганная и шокированная:

— Откуда вам это известно?!

— Это не то, что вы думаете. О нет! Мое единственное желание — все вам объяснить. Рассказать, почему я вас искал повсюду, как вы неотступно следовали за мной днем и ночью, как проникли в мою кровь, как я дышал только вашим дыханием. Рассказать, почему я бросил все: родных, богатство, родину. Почему вы стали смыслом моей жизни, и теперь все, что не связано с вами, лишено смысла, сама жизнь моя стала бессмыслицей.

Она смогла лишь проговорить:

— Мой шрам… Но откуда?.. — Это был не вопрос, а скорее мысль вслух.

— Один час. Ничего более. Умоляю вас.

— Но когда? Каждая минута у меня на счету. Вы когда-нибудь работали на раскопках?

— Нет. Но полагаю, с наступлением темноты можно прерваться. — Он предложил: — Сегодня вечером.

— Вечером?

— Не важно где. — Голос Рикардо срывался. — Умоляю вас… Не заставляйте меня унижаться…

Поверила ли она? Была ли взволнована и потрясена появлением этого до крайней степени расстроенного человека? Она уступила.

— Будь по-вашему! Сегодня вечером. В двух километрах отсюда, на побережье, есть деревушка Матала. Там вы найдете таверну. Она единственная. В ней мы обычно ужинаем. В семь часов.

— В семь часов.

Жестом он попрощался и удалился.

Дора не спускала с него глаз. Она подождала, пока он скроется за стеной, и тогда бегло провела рукой по низу живота, по месту, где скрывался шрам.

26


Сумерки опускались на море. Скоро станет совсем темно.

— Который час? — спросил Влазаки. Рикардо даже не нужно было смотреть на часы.

— Пятнадцать минут седьмого.

На террасе таверны не было ни души. Внизу рыбаки собирались выйти в открытое море. Художник предложил Рикардо сигарету.

— Нет, благодарю, — отказался тот. — В последние дни я и так слишком много курил.

У аргентинца было озабоченное, серьезное лицо, но казалось, он вполне владел собой.

— Восхищаюсь я вами, — доверительно сказал Александр. — Все, что вы делаете, достойно уважения.

— Неужели?

— Все мы видим сны. Но многие ли превращают сны в явь?

— Но многие ли жили, как я? Флора — вы теперь знаете, о ком я говорю, — Флора мне сказала однажды, что я родился под счастливой звездой. Она была права. Мне здорово везло, правда. Никогда я не набрался бы сил, чтобы двигаться вперед, если бы не встретил нескольких людей. — Он перечислил: — Янпа, Горацио, Толедано, Паскуаль, Флора, Майзани и даже вы. Я не открою ничего нового, сказав, что некоторые встречи заставляют перестраиваться гораздо быстрее, чем тысяча разговоров. Повторяю: мне здорово везло.

— Очень великодушно с вашей стороны причислить к этим достойным людям и меня, но, право, не понимаю, чем я мог способствовать развитию событий.

Помолчав, Александр спросил:

— Вы верите, что она придет?

— Я хочу в это верить.

— В конце концов, эта Дора могла принять вас за безумца.

— Не исключено, но я даже думать об этом не хочу.

— Почему, черт побери?

— Понятия не имею почему. — Рикардо произнес это с оттенком отчаяния и тут же продолжил: — Может, потому, что я убедил себя: она тоже обо всем знает.

Художник недоверчиво покосился на него. Рикардо уточнил:

— Не сознательно, не отдавая себе отчета. Ее реальное «я» должно видеть меня таким: безумец, ясновидящий. Тем не менее ее скрытая сущность, спрятанная в глубине души, — та, которой три тысячи лет, — чувствует истину. — Он сделал паузу, потом спросил: — Не думаете ли вы, что можно носить в себе отпечатки другой жизни и не дать им заявить о себе?

Художник скептически поморщился:

— Если перевоплощение и существует — а ваша история тому доказательство, — то у большинства людей, а вернее, почти у всех нет воспоминаний об их прошлой жизни. А чем Дора отличается от других? Допустим, она действительно является женщиной из ваших снов, но я не понимаю, почему она должна знать то, что недоступно простым смертным.

— Что вам ответить? Вы, вероятно, правы. Однако…

— Да?

— Возможно, мое присутствие, мои слова помогут ей что-то вспомнить. Ну а если этого не произойдет сразу, хочется верить, что подсознание сделает это за нее. — Рикардо вздохнул: — В любом случае, мой друг, вы понимаете, другого выхода у меня нет. Я могу только надеяться.

Художник одобрительно кивнул:

— От всего сердца желаю вам успеха. А сейчас я должен вас покинуть — умираю от усталости. Завтра с рассветом я уезжаю. Хорошо еще, что для нас нашлись комнаты в гостинице при таверне. Никогда я так сильно не хотел лечь в кровать.

— Возница сдержит свое слово? Вы уверены, что он не смоется?

— Смоется? Не дождется обещанных вами денег? — Он похлопал по карману своего пиджака. — Ключ от его счастья — здесь. Вы были более чем щедры. У нас говорят: «Богатый, как аргентинец». Вот уж не думал, что поговорка эта настолько правдива.

Рикардо вынул из портмоне записку.

— У меня нет конверта. Здесь — несколько слов для Майзани. Как только прибудете в Пирей, не откажите в любезности отправить это по почте. Адрес на обратной стороне, напишете его на конверте.

— Разумеется. Будьте спокойны. Все будет сделано. — Он поднялся.

— Минуточку! — Рикардо тоже встал. Взял руку художника. — Что бы ни случилось, знайте, я не забуду того, что вы для меня сделали. Только что вы, кажется, удивились, когда я упомянул вас в числе людей, оказавших влияние на мою жизнь. И тем не менее это так. Вы довели меня до самого конца моих поисков. Вы были терпеливы и великодушны. Но особенно, и это самое главное, вы ни разу не посмеялись над моей безумной затеей. За все это я вам очень признателен. Спасибо.

Глаза Влазаки увлажнились. Он помолчал, потом сказал:

— Если уж кто-то должен выражать признательность, так это скорее я. Во время наших странствий я был рядом с вами, но не один. Со мной был Ставрос. Благодаря вам я понял, что может существовать нечто другое, по ту сторону смерти, что наша жизнь не заканчивается абсурдно и безвыходно. Есть какой-то мир за зеркалом. Не знаю, куда он ведет, но теперь я уверен в его существовании. Ставрос живет, только где-то в другом измерении. Мне лишь надо научиться видеть его.

Как только Влазаки ушел, Вакаресса обхватил голову руками. Теперь он был совсем один. Один, подобно воину, оставшемуся без оружия перед решающей битвой. Пока художник был рядом, он поддерживал его. Александр ушел, а вслед за ним уходили и силы.

Рикардо достал из кармана маленький кожаный мешочек, вытащил из него изумруд.

«Будущего шамана творит природа. Он должен преодолеть огромные расстояния, забраться на горы и побывать в незнакомых землях, пока не встретит Таматзина, волшебного оленя».

Судьба распорядилась так, что Рикардо вынужден был следовать по пути, предначертанному Янпой. Ему осталось лишь взобраться на последнюю вершину, почему бы не на гору Ида? Может, там находится волшебный олень?

Углубившись в размышления, он не заметил, как она вошла. Он только услышал голос:

— Добрый вечер, месье Рикардо.

Вакаресса быстро сунул изумруд в карман и так же быстро встал.

— Добрый вечер, Дора.

Она была не одна. Ее сопровождал мужчина в очках и белой фетровой шляпе.

— Знакомьтесь. Профессор Альберто Криспи. Вы аргентинец, а он итальянец. Вы должны поладить.

Рикардо вздрогнул от мысли, что этот человек мог быть мужем Доры. Возможно ли такое? Криспи лет на двадцать старше ее. Трудно было представить, что она могла выйти замуж за эти окуляры и округлый живот.

Рикардо протянул профессору руку.

— Интересно, что делает аргентинец в этом захолустье? — спросил тот.

— Удовлетворяет свою страсть к открытиям.

— В таком случае, — заверила Дора, — лучшего места вам не найти. Профессор Криспи — один из самых авторитетных археологов. Он с удовольствием ознакомит вас с нашими раскопками. — Она с игривым видом повернулась к итальянцу: — Не так ли, профессор?

— С радостью. Вы прибыли как нельзя более кстати. Завтра мы приступаем к работе над старым дворцом. Вы убедитесь, насколько чудесен Фест.

— Я в этом не сомневаюсь.

— Вы уже нашли себе приют?

— В этой таверне.

— Вам повезло. Сами мы ночуем в палатках, признаюсь, это не лишено некоторой приятности.

Это уж слишком… Уйдет он наконец или останется с ними?

Археолог, должно быть, уловил нетерпение Рикардо.

— Ну что ж, я вас оставлю. Скоро придут мои коллеги. — Он нежно обнял Дору за плечи и хитрым тоном произнес: — Вверяю ее вам. Позаботьтесь о Доре, она мне очень дорога. Кстати, не знаю вашего имени.

— Рикардо Вакаресса.

— Очень рад, сеньор Вакаресса. До завтра!

— Как видите, — сказала она, сев на один из плетеных стульев, — я сдержала свое слово.

Он не ответил. Его внимание привлек журнал, уголок которого торчал из ее сумки.

— Это греческий журнал?

— Конечно же, нет, — шаловливо возразила она. — Вы что, думаете, в Фесте все читают только «Харперс базар»? — Она сразу продолжила: — Умираю от жажды. Я бы выпила стакан узо. А вы?

— Признаться, я предпочитаю вино. Я вырос среди виноградников. Этим все и объясняется.

Рикардо окликнул хозяина, Дора сделала заказ.

Под ними в море мерцали фосфорные лампы, подвешенные на мачты рыбацких лодок.

— У вас усталый вид, месье Рикардо.

Он привстал, поразившись этому проявлению внимания.

— Да, в самом деле. Я на последнем издыхании. Вернулся хозяин. Он поставил на стол стакан с узо и графин с белым вином.

— Лучшего, увы, нет, — прокомментировала Дора. — Но вино все же неплохое. Называется «Рестина». Однако поосторожнее. Оно коварно — быстро проверит вас на выносливость. — И, изменив тон, добавила: — Раз уж речь зашла о выносливости, не скажете ли, почему вы на последнем издыхании? И почему вам так хочется со мной поговорить?

Он наполнил свой бокал, но молчал. Она не унималась:

— Свое слово я сдержала. Очередь за вами.

— Согласен. Только обещайте не прерывать меня и дать договорить, несмотря на ваш скептицизм или неверие.

— Вы слишком требовательны, — заметила Дора, поднося к губам стакан. — Ладно. Я обещаю.

— Для начала скажу, что не обольщаюсь — я знаю, вы не поверите ни одному слову из этой истории. Впрочем, это не история, а летопись, судовой журнал. Мы вели его вместе. — Он сделал паузу. — Три тысячи лет назад…

Она чуть не поперхнулась.

— Повторите, пожалуйста…

— Три тысячи лет назад… — Рикардо глубоко вздохнул, отпил глоток вина и доверительным тоном начал: — Жили-были…

Слова потекли, скатываясь в море. Сначала неуверенно, потом более решительно. Они становились нотами, ноты складывались, создавая песню, и песнь эта сливалась с темнотой позднего вечера. В ней рассказывалось об истории, древней как мир. Это было повествование об очень далеком прошлом, о непроницаемой тайне, зародившейся на первой заре первого утра. Песнь оглушала Дору, лицо ее становилось серьезным. Она вызывала у нее улыбку, потом недоверие, которое все нарастало, сменяясь удивлением, и, наконец, перешло в волнение. Волнение переросло в потрясение, когда Рикардо заметил в ее сумке газету, вынул ее и пробормотал: «Элефтерон Вима», а затем вручил ей изумруд Янпы.

Но вот песнь смолкла, мелкая дрожь пробегала по телу Доры. В зрачках разгоралось пламя. По обнаженным рукам и внутри растекалась раскаленная лава древнего вулкана.

Губы их были крепко сжаты. Казалось, они останутся неподвижными навечно.

И только вмешательство трактирщика отвлекло их от размышлений. Графин давно опустел, хозяин предложил наполнить его, а заодно подать Доре еще один стакан узо.

— Не знаю, что и сказать, — медленно произнесла она, поглаживая изумруд. — Я взволнована до бесконечности, как вы догадываетесь. Более того, потрясена — никогда со мной такого не было. Когда утром вы подошли ко мне, я подумала о тысяче вещей, о чем угодно, попыталась вообразить невесть что. Все, но только не это. Да и кто бы мог догадаться, в чем дело? Разве что нечистый дух. — Произнеся это, она тут же поправилась: — Нет! Поймите меня правильно. Я ничуть не сомневаюсь в вашей искренности, в правдивости всего рассказанного вами. Я вам поверила. Может, я слишком наивна — мне часто ставили это в упрек, но я принимаю это как комплимент. Я наблюдала за вами. Вы не могли лгать. И с каждой секундой я все больше осознавала, сколько же вы выстрадали.

Дора на мгновение умолкла.

— Мне бы так хотелось… — Ее фраза повисла в воздухе. Казалось, она не может подобрать слова.

Рикардо коснулся ее руки, не решаясь на большее.

— Не останавливайтесь… Знаю, что это нелегко. Мне необходимо слушать вас. Какой бы вывод вы ни сделали, продолжайте без опаски.

Она отвела повлажневшие глаза.

— Мне так хотелось бы сказать вам, что я — Сарра. Что я вспоминаю: она — часть моей плоти, моей сущности. Но не могу. Зачем играть? Лгать, чтобы поддержать вас, было бы чудовищно. — Она повторила: — Я не могу.

— Вы заблуждаетесь. Я не прошу вас быть Саррой. Мне достаточно, что есть вы. Я любил не существо, отличное от вас, а именно вас, женщину с вашим лицом, вашими губами, вашей родинкой… — Его голос задрожал: — Которую я люблю…

Она схватила Вакарессу за руку.

— Нет! Только не это! Заклинаю вас. Вы не можете меня любить. Вы ничего не знаете обо мне. Все ваши слова обращены к Сарре. — Она упрямо повторила: — Я не Сарра.

Он дотронулся до ее щеки, осторожно вытер прозрачную слезинку.

— И однако, я все знаю о вас.

— А если я замужем? Если у меня есть дети? Мне тридцать шесть лет, вам это известно? Девушками у нас в Греции не умирают.

Он мягко, но решительно возразил:

— Вы не замужем. Детей у вас нет.

— Откуда такая уверенность? Может, вы и способны читать мое прошлое, но уж никак не настоящее!

— Будь вы замужем, это ничего бы не изменило.

— Что? Вы думаете, что говорите?

Он помолчал, прежде чем решился спросить:

— Вы замужем? Повисла пауза.

— Да, я замужем.

— Правда?

— Правда. — Она с веселым удивлением посмотрела на него, потом поправилась, словно послушная школьница: — Нет, месье Рикардо. Я не замужем. У меня никогда не было ни малейшего желания выйти замуж. Я слишком ценю свою свободу и слишком страстно увлечена профессией, чтобы положить все это на алтарь супружеского рабства.

— Не считаете ли вы, что все это игра моего воображения?

— А вы? Не считаете ли вы, что ваше стремление читать мои мысли просто отвратительно?

— Разве я ошибся?

— Не имеет значения.

Из таверны ушли последние клиенты. Рикардо с признательностью подумал об Альберто Криспи. Против всякого ожидания, тот не помешал им. Следовало ли приписать это его галантности, или же Криспи почувствовал, что ни Дора, ни Рикардо не желали, чтобы кто-то прервал их беседу? Вероятно, и то и другое.

— А теперь, — спросила Дора, — что вы собираетесь делать?

— Остаться рядом с вами.

— Вы хорошо подумали?

— А как же!

Она в замешательстве проговорила:

— Но… ведь я вам все объяснила. И довольно ясно. Он наклонился к ней:

— Вы мне объяснили, что не были Саррой. Очень хорошо. Вы Дора. Я безумно люблю Дору.

— Будьте благоразумны. Не воображайте, что я вас гоню, я просто стараюсь защитить вас от себя самого. Будь я ужасной эгоисткой, удержала бы вас при себе. Да. Я сохранила бы вас, потому что нет на свете женщины, которая осталась бы равнодушной после того, что услышала. Ни один мужчина ни разу в жизни не говорил со мной так, как вы. Ваши слова проникли в мое сердце. Они взволновали, вызвали дрожь. Если верить вам, мы превратились в пепел там, на Тире. Нас сожгла раскаленная лава. Я ощущала это, слушая вас. Да, я удержала бы вас рядом хотя бы для того, чтобы вновь и вновь слушать вас… «Заря моей жизни»… Но это было бы несправедливо. Несправедливо и эгоистично с моей стороны. Я…

— Дора, повторяю: я ничего не прошу, ничего не требую. Лишь несколько дней быть рядом с вами. Несколько дней. Я вас умоляю. Скажите «да».

27


— Величию Феста, — пояснил Альберто Криспи, — способствует его удачное расположение. С одной стороны — море, с другой — эта плодородная равнина.

Он показал на гору Ида, которая вырисовывалась на фоне утренней дымки.

— Посмотрите на вершину. Вы ничего не замечаете?

Рикардо вгляделся в указанное место и был вынужден признать, что не увидел ничего особенного. Возможно, он не выспался. Он как раз выходил из новой бессонной ночи без кошмаров, без сновидений, сталкиваясь только с реальностью. И это столкновение оказывалось гораздо мучительнее, чем контакт с нереальным.

— Ничего удивительного. В первый раз эта деталь тоже ускользнула от меня. Посмотрите внимательнее.

Вакаресса сделал усилие, сосредоточился.

— Я, вероятно, ошибаюсь, но не похоже ли это на пару рогов?

— Браво! Рога быка, священного животного, высшего символа минойской цивилизации.

— Можно ли предположить, что минойцы возвели город из-за близости этого естественного образования?

— Вполне вероятно.

Учтивость заставляла Рикардо поддерживать разговор, но мысленно он был за тысячу миль отсюда.

— Насколько я понимаю, они были очень могущественны, самый значительный в этом регионе народ после египтян. Как же они могли исчезнуть?

— Убедительных объяснений у нас нет, есть только гипотезы. Археологические факты неопровержимо доказывают, что все найденное в большинстве критских городов — в том числе и Феста — подверглось сильному разрушению. Некоторые ученые склонны полагать, что это результат…

— … извержения вулкана на Тире…

Криспи прервал разговор, чтобы поздороваться с подошедшей Дорой:

— Buon giorno, cara10. Хорошо спали?

— Глаз не сомкнула, — покосилась она на Рикардо, — из-за кошмаров.

— Очень вам сочувствую, — заметил Вакаресса. Виновато улыбнувшись, он добавил: — Все по очереди…

Дора уклонилась от комментариев и извинилась перед Альберто:

— Простите, я помешала вам. Вы говорили о падении минойцев…

— Да, наш друг интересуется причиной их заката. Разве мог итальянец вообразить, что интерес его собеседника был притворным и что тот думал только об одном: как выиграть время. Ему была дорога каждая секунда, проведенная рядом с Дорой. Она благосклонно отнеслась к его просьбе. Ее «да» оживило его. Поставив некоторые условия, она согласилась на его пребывание в Фесте в течение нескольких дней; а ему нужно было лишь ее согласие.

Он смотрел на нее украдкой. Она была в льняном платье, на плече висела дорожная сумка. Волосы уложены узлом. Дора показалась ему красивее, чем накануне.

Археолог продолжил объяснения:

— Я вам говорил, что кое-кто связывает закат крито-микенской цивилизации с извержением вулкана. Гипотеза эта малоправдоподобна. Было доказано, что, какими бы мощными ни были взрыв и подъем воды в море, трудно представить, будто эта катастрофа могла разрушить города, построенные в центральной части острова, расположенные иногда выше уровня моря, как, например, Фест.

— В любом случае, — вмешалась Дора, — конец цивилизации никогда не связан с каким-то одним событием. Он является следствием ряда обстоятельств, вступающих в действие в определенный момент истории.

— Похоже на нашу судьбу, — заметил Рикардо. Она опять увильнула от разговора, предоставив

Криспи вернуться к любимой теме.

— В заключение можно было бы сказать, что сильные подземные толчки сотрясали остров на протяжении нескольких эпох, нанося ему непоправимый ущерб. Ну а к естественным катаклизмам, вероятно, примешивался и человеческий фактор. Простолюдины, возможно, во время землетрясений свергали правителей, грабя и поджигая дворцы. К этому можно прибавить и рейды пиратов на прибрежные города. В конце концов минойская война закончилась захватом и разрушением критских городов и дворцов. Это гипотеза Эванса, и она пока «работает».

— Если верить слухам, — сказал Вакаресса, поворачиваясь к Доре, — вы и Эванс не были лучшими в мире друзьями.

— Это эвфемизм, приятель, — вставил Криспи. — Они ладили между собой, как волк с ягненком.

— Тем не менее он выдающийся археолог, — прокомментировала Дора, — но не выносит, когда его теории ставятся под сомнение, к тому же женщиной.

Она многозначительно взглянула на Рикардо, добавив:

— Все мужчины таковы. Коль вбили себе что-то в голову, их не переубедишь.

— Надо признать, что и вы вели себя вызывающе, — бросил итальянец.

— Не могли бы вы подробнее объяснить, в чем дело, — попросил Вакаресса. — Я никак не ухвачу нить.

— Вам это и вправду интересно?

Он чуть было не ответил «меня интересует все, касающееся вас», но ограничился кивком.

— В двух словах: я убеждена, что его интерпретация Кносса ошибочна. Кносский комплекс — не дворец, а религиозный центр, образованный из храмов и погребальных строений, подобных тем, что можно видеть в Верхнем Египте. Дворец существовал только в разыгравшемся воображении Эванса. То же можно сказать и о помещениях, которым он дал названия «тронный зал», «уборная царицы» или строениях, как «караван-сарай». Этот так называемый караван-сарай был назван так потому, что Эванс убежден в существовании в нем бассейнов с проточной водой. По-моему, он еще раз ошибается: там было нечто вроде таверны. Но он, конечно же, с этим не согласен. Мне трудно об этом говорить, но с его стороны была и мистификация. К примеру, знаменитая фреска «Принц с лилиями»… Знаете, она полностью сфабрикована. Эванс собрал ее из фрагментов, найденных в разных местах. «Царь-жрец» — чистейшая продукция «сделано в Англии». Она устало махнула рукой:

— Я могла бы часами рассказывать, но даже думать об этом не хочется.

— Кто знает, может, когда-нибудь археологи признают вашу правоту? — предположил Рикардо. — Я верю в справедливость.

Она рассмеялась:

— До чего же вы наивны! Никакой справедливости не существует.

— Я наивен, это так. Как и многие другие, я по-детски доверчив. — И он повторил слова Доры, сказанные накануне: — «Мне часто ставили это в упрек, но я принимаю это как комплимент».

Дора покраснела и поспешно заявила Альберто:

— Я оставляю вас. Мне надо составить краткий обзор участка Б-пять.

— Участок Б-пять? — переспросил Рикардо.

— Мы обозначили каждую точку раскопок специальным кодом. На самом деле Б-пять — всего-навсего дом гончара.

— Могу я пойти с вами? Я буду тихо себя вести, можете не беспокоиться.

Она мгновение колебалась, потом решилась:

— Если это вас развлечет, почему бы и нет? Но предупреждаю: смотреть, как археолог составляет обзор, не очень-то интересно.

— Как только мне станет скучно, я исчезну. Альберто Криспи попросил:

— Дора, не забудьте проверить, хорошо ли упакован диск. Я не высокого мнения о некоторых рабочих.

— Конечно, я займусь этим.

— Диск? — удивился Вакаресса.

— Уникальная вещь! Это — глиняный круг, найденный одним из моих предшественников. Обе его стороны покрыты иероглифическими значками, которые еще никому не удалось расшифровать. Этот предмет — настоящий ребус, с которым мы не в состоянии справиться. Обычно он находится в музее Ираклиона. Но музей залило неделю назад, и главный хранитель решил, что лучше доверить его нам на время ремонтных работ в залах. Сегодня за ним должны приехать представители музея.


— Я пошла. До скорого. — Она сделала знак Рикардо: — Вы идете?

Потные и пыльные рабочие, вооружившись лопатами и ивовыми корзинами, суетились у выкопанных ям. В широких штанах, с тюрбанами — вероятно, наследством турецкой оккупации, — они больше походили на шайку бандитов.

Проходя мимо, Дора тепло поздоровалась с ними. Казалось, она каждого знала по имени. Она, такая женственная, вписывалась в эту суровую обстановку гораздо органичнее, чем могла бы вписаться в атмосферу чайного салона.

— Сразу видно, вы любите свое дело, — заметил Вакаресса.

— Люблю!.. Да археология — моя страсть. Я бы сказала даже, она смысл моей жизни.

— Представляю, как нелегко утвердиться в чисто мужской профессии!

— О да! Годы ушли, чтобы добиться этого. Я всем пожертвовала — личной жизнью, семьей. Всем.

— Ваши родители противились?

— Иначе и быть не могло. Вы знаете, что у девушки нет выбора: либо она выходит замуж, либо ее предают анафеме. Я предпочла второе наказание первому.

Рикардо невольно улыбнулся:

— Разве замужество — тоже наказание?

— Когда оно не основано на любви, конечно. Вы еще не знаете Греции. В некоторых семьях, если не сказать — в большинстве, девушка не имеет никаких прав. Все решает отец. Подобно всемогущему Зевсу, он распоряжается дочерью, определяет ее судьбу. Греческая помолвка больше похожа на коммерческий торг, чем на полюбовную сделку.

— Вы удивитесь, но в Аргентине почти то же самое. Все мы, латиняне, имеем схожие традиции. Мой отец тоже чем-то был похож на Зевса. И родись я девочкой, меня бы здесь не было, сейчас я вязал бы варежки для ворчливого мужа.

Дора расхохоталась.

— Зато вы избавились бы от многих неприятностей. — И добавила, пристально глядя на Рикардо: — И от многих кошмаров…

— Я ни о чем не жалею. Ведь они привели меня к вам. Она прекратила дальнейшее обсуждение, заявив:

— А вот и дом гончара.

Рикардо огляделся вокруг. Вместо дома он увидел остатки разрушенных стен, разбитую на квадраты землю, усеянную керамическими осколками и предметами из обожженной глины.

— Вижу, вижу ваше разочарование, — усмехнулась Дора. — Такова археология: чтобы ею заниматься, необходимо воображение.

Она поставила сумку на землю и достала карандаш и карту.

— А теперь подождите. Я ненадолго.

— Делать мне нечего. Пожалуй, сяду в уголке и буду на вас смотреть. Я и так ждал много веков.

Она окинула его критическим взглядом:

— Рикардо, во избежание недоразумений… Я вам сказала, что не возражаю, если вы пробудете с нами несколько дней. Но большего я вам не обещала.

— Я так и понял.

Пожав плечами, она углубилась в работу.

— Вы родились в Афинах? — поинтересовался он, усаживаясь недалеко от молодой женщины.

— Да. У подножия невысокого холма, возвышающегося над городом. Он похож на скалу. Согласно легенде, Афина уронила ее при перевозке из каменных карьеров в Акрополь. Ничего оригинального. В Греции вы не найдете камня, у которого бы не было своей легенды.

— Поэтому вы решили стать археологом…

— Нет. Желание заниматься археологией появилось после чтения журнала, в котором рассказывалось о жизни Шлимана. Вам известна эта фамилия?

— Да, — подтвердил Рикардо.

— Мне было тринадцать лет, я была послушной девочкой. В статье рассказывалось, как этот великий человек задумал найти Трою, положившись в основном на интуицию, как сын обедневшего пастора сам начал изучать языки, древние и современные. Известно ли вам, что он знал их больше двадцати?

Увлекшись, она с горячностью говорила о легендарном археологе, расписывала его подвиги, почти забыв о присутствии Рикардо. Он слушал, не испытывая ни малейшего желания перебить. Ему нравились модуляции ее голоса. Он любил ее.

— Извините. — Дора неожиданно прервала свой рассказ. — Меня занесло. Так всегда бывает, когда я говорю об археологии вообще и о Шлимане в частности.

— Не стоит извиняться. Вы открыли мне глаза на мир, заинтересовавший меня. Я не знал о нем абсолютно ничего, пока не приехал в вашу страну.

— А вы забавный, месье Рикардо! С виду импозантный, с черными глазами, мужественным лицом, такой… латинянин… такой… — Казалось, она подыскивала нужное слово.

Он иронично произнес:

— Мачо?

— В некотором роде да. Не хочу вас обидеть, но ваша внешность странно не соответствует вашей чувствительной душе.

Вакаресса засмеялся:

— Вот так всегда. Внешность обманчива. — Он подошел поближе, встал рядом. — Вы, например. Такая женственная, женщина-ребенок… — Он осмелел и нежно коснулся ее лица. — Ну кто-нибудь принял бы вас за археолога, человека мужской профессии?

Дора не ответила, сама удивленная тем, что не отстранилась от этой ласки. Рука, дотронувшаяся до ее лица, показалась мягкой, почти знакомой. Мурашки пробежали по ее телу, и она попыталась подавить в себе новое ощущение. Что случилось? Она вспомнила, как испытала такое же чувство накануне, когда он вытер слезинку с ее щеки.

Она смущенно откашлялась и голосом, который посчитала твердым, заявила:

— Я должна закончить работу. У меня мало времени.

Он пришел в себя.

— Понимаю. Пойду поброжу по участкам. Когда мне вернуться?

— Через часик. Если хотите, потом я покажу вам диск, о котором говорил Криспи. Мне, кстати, надо проверить, хорошо ли рабочие упаковали его.

— Ладно, через час.

Рикардо полюбовался ею еще немного и удалился. Оставшись одна, Дора попыталась привести в порядок мысли.

Несомненно, этот мужчина обладал над ней таинственной властью. До этой поры она прекрасно владела своими эмоциями. Кто-то однажды упрекнул ее, сказав, что у нее гладкое лицо, лицо, не познавшее сильных страстей. Это было верно подмечено. Мужчины проходили по ее жизни, словно суда по воде. На их борту она проделывала часть пути, но исчезала при первых же признаках шторма. Дора никогда и никому не говорила слов «я тебя люблю», потому что слова эти застревали глубоко в горле, к тому же она находила их пошлыми.

Так почему же она так разволновалась сегодня? С Вакарессой они были знакомы всего несколько часов, и тем не менее он пробудил в ее сердце чувства, прежде неведомые ей. Почему? Может, все дело в том бредовом повествовании, во всплывших воспоминаниях о другой жизни, которая была до этой? Нет. Это невозможно. Она — Дора. Она всегда была Дорой.


Они вошли в зал как раз в тот момент, когда двое рабочих готовились заколачивать небольшой деревянный ящичек.

— Подождите-ка, — приказала Дора.

Она подошла к ящичку, осмотрела то, что в нем лежало, на ее лице отразилась досада.

— Я так и знала! Это халтурная работа.

— Где же тут халтура? — запротестовал один из рабочих. — Ваты мы положили больше, чем надо, так что от случайных ударов она защитит!

— Этого недостаточно. Я же просила вас обернуть диск тонкой шерстяной тканью.

Рабочие устало посмотрели друг на друга.

— Она кончилась. За ней надо идти в деревню.

— Ну и что? Какая проблема? Ведь это на краю света! Ступайте! Мигом! Сотрудники музея вот-вот прибудут.

Вздохнув, рабочие покинули зал.

— Чушь какая-то! — сердилась Дора. — Невозможно никому доверять!

Рикардо наклонился над ящичком:

— Можно взглянуть?

За несколько минут она освободила диск от защищавшей его ваты и взяла в руки, осторожно, точно новорожденного младенца.

— Что вы об этом думаете?

Огромное количество иероглифов было выдавлено по всей поверхности диска. Непонятно, в каком направлении они шли — то ли к центру, то ли от центра. Здесь были изображены фигурки людей, животных, орудия труда, растения вперемежку с непонятными значками. На обратной стороне — то же самое.

— Полагаю, вы подсчитали количество иероглифов?

— Двести сорок один. Их выдавили во влажной глине, вероятно, с помощью шила или печатки. Присмотревшись, можно заметить, что они собраны в шестьдесят одну группу, от двух до семи значков в каждой, и разделены вертикальными линиями. Тридцать один значок на одной стороне и тридцать — на другой.

— Никому так и не удалось их расшифровать?

— Попыток было много. Предлагалось множество вариантов, но ни один до сих пор не принят. Кроме того, вполне возможно, что диск — не критского происхождения, если принять во внимание, что ничего подобного на острове не находили. Предполагается, что каждый значок является слогом, а каждая группа, отделенная вертикальной линией, образует слово. Как сказал Альберто, это ребус, с которым мы пока не в состоянии справиться.

Едва войдя в зал, Рикардо почувствовал, как его охватывает чувство тревоги. А теперь, когда он дотронулся до диска, к горлу подступила тошнота. За несколько секунд тревога переросла в беспричинный страх. Все тело стали сотрясать судороги.

Заметив это, Дора забрала у Рикардо диск, который он чуть не уронил.

— Что с вами? — встревожено спросила она.

У нее мелькнула мысль, что у него эпилептический припадок или инфаркт. Перепугавшись, она оглядывалась по сторонам, ища, кого бы позвать на помощь.

Он рухнул на пол.

Положив диск, Дора бросилась к нему.

— Рикардо! Ответьте мне!

Приоткрыв рот, он кричал, но то был безмолвный крик. Ноги его дергались, будто через него пропускали электрический ток.

Она упала на колени возле него, в непроизвольном порыве схватила его ледяные руки, поднесла к губам.

— Дышите, дышите глубже.

Ей представилось, что он умирает и нет возможности его спасти.

— Рикардо! Держитесь!

В безотчетном порыве отчаяния она прижалась к нему всем телом.

Такое невозможно. Только не сейчас!

Дора принялась говорить с ним, пытаясь черпать силы в звуках собственного голоса.

Это продолжалось еще несколько минут — целый век. Затем медленно, словно пловец, поднимающийся к поверхности, он начал приходить в себя.

— Рикардо… Это я, Дора, вы слышите меня?

Он слабо кивнул и прерывающимся голосом пролепетал извинения.

Только тогда она оторвалась от него. Можно было подумать, что она тоже выходила из мрака.

— Вы напугали меня. Так напугали…

— Не знаю, что это было. Я вдруг увидел, как лечу в бездонную пропасть. Я падал, осознавая, что в глубине меня ждет конец. Конец всему.

— Вы говорили. Вы пытались что-то сказать. Мне показалось, я расслышала одно слово. Возможно, я ошибаюсь.

— Какое слово?

Она поколебалась, потом произнесла:

— Пифос.

— Ничего не помню. У этого слова есть смысл?

— Есть, на греческом. Но повторяю, я плохо расслышала. Все было так невнятно.

Он приподнялся.

— И все же скажите…

— Оно означает «глиняный кувшин».

— Кувшин? Глиняный? Глупость какая-то. И где только я откопал это слово?

Дора не ответила; все можно было прочитать на ее лице.

Рикардо поднялся, положил руки ей на плечи.

— Вы что-то скрываете от меня.

Она в растерянности наклонила голову сначала направо, потом налево.

— Среди иероглифов, выдавленных на диске, есть один под номером двадцать четыре. Он изображает деревянное жилище, напоминающее скальные могилы на полуострове на юго-западе Турции. Некоторые ученые, занятые проблемой происхождения диска, выдвинули гипотезу, согласно которой он был сделан в этой части Малой Азии.

— А при чем здесь глиняный кувшин? Она опять поколебалась.

— Месяцев шесть назад один археолог, производивший раскопки в Турции, на кладбище, относящемся к бронзовому веку, нашел большой кувшин из обожженной глины, на боковой поверхности которого тоже были выдавлены значки. Один из них был в точности такой же, как и наш номер двадцать четыре, иными словами, погребальная хижина.

— А я откуда узнал? Я никогда не слышал об этом!

— По-другому и быть не могло. Информацию не опубликовали, только археологи в курсе. Кстати, мне непонятно, как могли вы установить такое сложное сходство, даже если допустить, что вы видели репродукцию диска.

Он потер ладонью лоб.

— Значит, я заблуждался все это время. Толедано тоже.

— Заблуждались?

— Я говорил вам, что во время кошмаров мне случалось разговаривать. Мы с Толедано предположили после сна, в котором я вас видел индианкой, что я, судя по всему, говорил на диалекте индейцев зуньи. Мы оба ошиблись. Это был явно греческий язык, древнегреческий.

В зале воцарилась тишина. Надолго. Пока Рикардо не произнес:

— Дора… Как видите, я вам не лгал.

— О небо! Не смейте и думать, что я вам не поверила. Я всегда вам верила и ни разу не засомневалась.

Его взволновали глубокие вибрации ее голоса.

— Если бы только вы могли испытать то, что испытываю я, — чуть слышно прошептал он. — Я смотрю на вас и вижу свои глаза. Я чувствую, как вы дышите, и знаю, что… это мое дыхание. Вы говорите, а я слышу свой голос. Мы с вами одно существо, очень давно разделенное ревнивыми богами. Ваш инстинкт должен был кричать об этом. Я люблю вас, Дора. Ни один смертный не может любить вас так, как люблю я.

Его слова доносились до нее будто издалека. И она почувствовала себя обнаженной, безоружной, очищенной. Теплая волна захлестнула ее всю. Откуда появилась эта неодолимая сила, толкавшая ее к нему? Почти неосознанно она прильнула к его груди. И тут, подобно вспышке молнии, образ парусника, входящего в порт, явился ей на одной из стен зала. Ее горячие, сухие губы искали губы Вакарессы. Они приоткрылись, чтобы встретить их… и пролился благодатный, благотворный, благостный, благословенный ливень.

28


И был вечер, и было утро.

Рассветная заря застала их на песчаном пляже. Они шли по кромке воды.

Глядя прямо перед собой, Дора заметила:

— Никогда не думала, что такое возможно. Я чувствую себя полностью потерянной.

— Тебе теперь понятно, почему я пересек Атлантику, почему моя жизнь без тебя не имеет никакого смысла?

— Я знаю только одно: мы переживаем нечто, не имеющее пределов. Все это недоступно моему разуму, мне не найти объяснения, которое бы меня устроило.

— Зачем стараться объяснить счастье или сопротивляться ему?

— Я не сопротивляюсь, Рикардо. Не видишь разве, как оно приручает меня?

Он остановился, привлек ее к себе.

— Я люблю тебя. Никому до тебя я этого не говорил. Я люблю тебя.

— И это совпадение тоже приводит меня в смятение. Слова эти были чужды мне. Я находила их…

— Пошлыми. Я знаю. Но теперь они кажутся такими правильными, справедливыми.

Она подняла свое лицо к нему.

— Скажи, ты твердо решил? Ты во всем уверен?

— По поводу Аргентины? Она молча кивнула.

— Я в этом убежден. И речи быть не может, чтобы ты покинула Грецию, бросила работу. Ты всем пожертвовала ради осуществления своей мечты быть археологом. Тебе это нелегко досталось. Было бы чудовищным эгоизмом заставить тебя уехать со мной. Нет. Это я должен перейти рубеж и обосноваться здесь, рядом с тобой. Я перевернул страницу. Ничто не удерживает меня в Америке. — Он продолжил: — Взамен ты обещала совсем ненадолго поехать со мной в Буэнос-Айрес — я должен утрясти некоторые финансовые дела. Мне хочется показать тебе землю, где я родился. Я в последний раз побываю на могиле родителей вместе с тобой.

— Я тебе это обещала и уже предупредила Криспи. Он согласен. Мы уедем, когда захочешь.

— Чем быстрее, тем лучше. Я справился: итальянское судно «Дориа» через неделю прибывает из Пирея.

— Впервые в жизни отправляюсь в такое длительное путешествие. Месяц плавания… — Она замолчала, размышляя, потом, словно ее осенило, произнесла: — Я поеду только при одном условии.

— Какое еще условие?

Она поднялась на цыпочки и прошептала в ухо:

— Если ты обещаешь заниматься со мной любовью все время, пока мы будем плыть…

Он обнял ее.

— Я люблю тебя! Без тебя я больше не могу дышать. Разве ты не видишь, что любовь эта неподражаема. И мы сами ни на кого не похожи.

Она залилась смехом:

— Вы не мужчина, месье Рикардо, вы — буря, ураган, все сметающий на своем пути.

— Да, ты права. Я хочу смести все, что способно нас разлучить.

Они слились в долгом, страстном поцелуе. Сдержанность, опасения, которые прежде стояли между ними, исчезли, как по мановению волшебной палочки. Дора чувствовала себя освобожденной от всех пут. В редкие моменты просветления она говорила себе, что потеряла разум. Но Боже, какое же это было блаженство!

— Ты уже бывала на Тире? — Голос Рикардо вернул ее на землю.

— Нет, никогда.

— Хочешь отправиться туда до отплытия в Аргентину?

— Идея не очень соблазнительная. Я повидала столько островов…

Он изумленно посмотрел на нее:

— Ты ведь знаешь, что Тира отличается от других островов.

Она промолчала. Он настаивал:

— Тира много значит для нас. Мы совершим туда нечто вроде паломничества.

Она хранила упорное молчание.

— Ты сомневаешься?

Она растянулась на теплом песке.

— Не будем говорить о прошлом. Хорошо?

— Почему же? Разве не оно подарило нам настоящее?

Под их голыми ступнями белела пена от набежавшей волны.

Дора протянула Рикардо руку:

— Сядь рядом.

Он опустился подле нее.

— Ты знаешь, как я тебя люблю, — с невыразимой нежностью в голосе начала она. — Любовь ослепляет меня своей силой и неожиданностью. Такое чувство, кажется, называют ударом молнии, любовью с первого взгляда. Знаешь ты и то, что я раньше в это не верила. И когда какая-нибудь подруга рассказывала мне о чемто подобном, я только посмеивалась. Теперь я знаю, что все это правда. Я тебя люблю, но рискну огорчить: я не связываю свою любовь с мифическим прошлым, которое привело тебя ко мне. Я люблю тебя таким, какой ты есть, а не таким, каким ты мог бы быть. Ты не привидение, я — тоже. Я — Дора, ты — Рикардо.

— Признайся, ты не веришь в перевоплощение.

— Я убеждена, что ты прошел через необычные испытания. Я составила себе мнение там, в Фесте. Однако я не чувствую, что могла быть причастной к ним.

Вакаресса хотел возразить, но она остановила его жестом руки.

— Причину легко понять. У меня никогда не было снов, подобных твоим, никогда мои дороги не пересекались с индейскими, у меня не было предчувствий, я не обращала внимания на названия газет, никто не вручал мне изумруд. Только ты, Рикардо, пережил все это.

— Дора! Ты была там. Ты была в моей жизни. В моей той, другой жизни.

— Повторяю, ты один знаешь об этом. Не требуй, чтобы я из любви к тебе ответила, что тоже перевоплотилась. Это выше моих сил. Не отнимай у меня остатки разума.

— И все же это главное.

— Главное то, что существует сегодня, сейчас.

— Если ты не согласишься с мыслью, что мы переживаем нечто редкое, исключительное, то рано или поздно нарушится равновесие между нами. Рано или поздно моя любовь подавит твою. Ведь моя любовь из тех, которые посвящают богиням. Она незнакома людям.

— Положи свою руку на меня. Погладь мою грудь, живот. Видишь, я из плоти и крови. Я совсем не богиня и… — Она не окончила фразу.

— Во мне тоже нет ничего божественного, ты это хотела сказать?

— Да, — застенчиво выдохнула она. — Мы люди, простые люди.

Он вскочил.

— Тира! Тебе нужно побывать на Тире. Ты должна туда поехать.

— Остановись! Прекрати, умоляю тебя. Забудь прошлое.

— Нет, ты должна отправиться туда со мной. Я хочу, чтобы ты знала. Чтобы чувствовала то, что чувствовал я.

Она руками сжала его лицо.

— Зачем ты навязываешь мне эту пытку?

— Дора, сжалься. Сделай мне последнее одолжение, и клянусь, я никогда не вернусь к этой теме.

Она подняла на него глаза:

— Ты клянешься? Никогда?

— Клянусь.

— Ладно. Поехали в Тиру. — И добавила, пристально глядя ему в глаза: — Чтобы изгнать из тебя злых духов…


Тира произвела на Рикардо такое же впечатление, как и в первый раз: огромная раненая птица. Береговой утес был бесформенным, так же проступали в нем красно-черные полосы, и дома, побеленные известью, казалось, все еще дремали.

Ступив на маленькую пристань, Рикардо обнял Дору.

— Я тебе бесконечно признателен. Это было незабываемо.

— Легко говорить. Я очень устала.

— А самое трудное — впереди. — Он указал ей на тропинку, круто поднимавшуюся к вершине высокого мыса.

— Нет! — не веря своим глазам, воскликнула Дора. — Скажи, что это неправда. Скажи, что есть другой путь.

Он отрицательно покачал головой.

— Видно, ты поклялся меня тут угробить! — Она погрозила ему пальчиком: — Ты обещал. После этого восхождения на Голгофу мы навсегда закроем книгу призраков. Согласен?

— Обещаю.

Целый час они добирались до дома Александра Влазаки. Открыв им дверь, художник на несколько секунд лишился дара речи.

— Вы? Вы здесь? — невнятно пробормотал он. Спохватившись, пригласил: — Входите, входите, пожалуйста. Ну и вид у вас!

— Устали немного, — подтвердил Рикардо с усталой улыбкой.

— Устраивайтесь, я принесу чего-нибудь выпить. И Александр быстро вышел.

В комнате ничего не изменилось: все тот же мольберт, кисти и кисточки, краски, палитра. Застекленная дверь, как обычно, распахнута настежь, за ней виднеется море.

Рикардо взял руку возлюбленной, поднес к своей щеке.

— Никогда не думал увидеть тебя здесь, в этой комнате, где столько переговорено о нас с тобой… Жизнь — чудо.

— Да, чудо. И сомнений быть не может! — Она указала на картины, украшавшие стены: — Ты, как всегда, прав. У твоего друга большой талант.

— Он редкий человек с чудесной душой. Александру приходится страдать и за себя, и за других. Я тебе рассказывал его историю. По всей видимости, он не собирается закрывать книгу о фантомах.

Вернулся Влазаки — Рикардо замолчал.

— Вот, — сказал художник, ставя на стол освежающие напитки. — Сейчас это вам просто необходимо.

Он присел на банкетку напротив них.

— Вы… вы надолго к нам? — спросил он с волнением и даже страхом.

— Нет, к сожалению. Мы вынуждены уехать сегодня же.

— Так быстро?

— Я хотел бы показать Доре Акротири. Она никогда там не была. Думаю, ей просто необходимо открыть это место как для себя, так и для меня.

Художник хранил молчание.

— Что такое? — удивилась Дора. — Кажется, вы не разделяете энтузиазма Рикардо.

Застигнутый врасплох, Александр замялся:

— Что вы, что вы! Вы ошибаетесь.

Рикардо по-дружески положил руку на руку художника.

— Александр, друг мой! Не бойтесь. Вы все можете ей говорить. Я не Тристан, Дора не Изольда. Вспомните о моих словах: «Каждая история любви — уникальна».

— Можете вы мне объяснить, в чем дело? — забеспокоилась Дора.

— Да скажите же ей, — подбодрил Рикардо. Подавив нерешительность, Влазаки наклонился к ней:

— Вы, быть может, посчитаете меня пессимистом, но дело в том, что я боюсь за вас. За вас обоих. Вот и все.

— Боитесь? Но почему?

— Просто так. Глупые мысли лезут в голову. Я считаю, что Рикардо прав. Я слишком впечатлительный А как же? Все художники такие. Скажите-ка лучше, чем я могу вам помочь?

— Минуточку, — запротестовала Дора. — Мне хотелось бы все понять.

Рикардо обратился к художнику:

— Вы разрешите ей объяснить?

Влазаки поднял руки и тут же обреченно опустил их.

— Если считаете нужным…

— У Александра есть одна теория, — начал аргентинец. — Он уверен, что существует рок, с незапамятных времен довлеющий над влюбленными. Наш друг убежден, что настоящая, божественная любовь обязательно будет уничтожена богами. Глаза Доры расширились.

— Боги? Наказание? — Она искренне рассмеялась. — Вы верите в эти сказки, месье Влазаки? Зачем богам, если даже они существуют, вмешиваться в наши бедные чувства?

— Вы правы, мадам, они не вмешиваются… пока эти чувства бедные, то есть человеческие. Но как только мы переходим определенные границы, когда мы приближаемся к уровню небожителей, тогда они строго наказывают нас. Боги страшно ревнивы.

— Если вас это может успокоить, скажите себе, что мы с Рикардо не собираемся достигать их уровня. Мы любим друг друга «по-человечески».

Влазаки замкнулся в молчании. Ему явно не хотелось насильно навязывать свои убеждения — мешали присущие ему скромность и деликатность.

— Как бы то ни было, — сказал Рикардо, — ваше участие нас искренне трогает.

Художник постарался улыбнуться и с наигранной непринужденностью махнул рукой:

— Я поглупел. Не надо на меня сердиться. Вернемся к причине вашего приезда. Думаю, вам потребуется кайк… Он в вашем распоряжении. Когда собираетесь отправиться?

— Честно говоря, как можно скорее, — ответил Рикардо. — Наш пароход отплывает в Пирей через два часа. Досадно было бы опоздать на него.

— В таком случае отправляйтесь. Я провожу вас до стоянки.

Александр посчитал нужным приободрить Дору:

— Вам не придется снова идти той же дорогой. Кайк стоит на якоре на восточном склоне острова — он полого спускается к морю.

Произнеся это, он встал, давая понять, что можно отправляться.


Мотор по-прежнему хрипел и кашлял, как старый астматик. На отлогом берегу все еще сохранились красные оттенки. Но когда они причалили к Акротири, то уже не видно было белой птицы, которая несколькими неделями раньше сопровождала Александра и Рикардо. Белая птица исчезла. Не было и ветра. Перестали стрекотать кузнечики, необычная, впечатляющая тишина царила над руинами.

Дора иронично произнесла:

— Недаром твой друг сравнивал Кносс с некрополем. Это место не из веселых, как и пресловутый дворец сэра Эванса.

И тем не менее профессиональный интерес археолога пересилил ироничное отношение. По мере того как перед ними возникали развалины домов, мельницы, ткацкие станки, ее восхищение возрастало.

— Это что-то необычайное, — возбужденно проговорила Дора. — Мир, застывший во времени. Представляю, какие сокровища еще таятся под землей! Какой удобный случай предоставляется преемникам Стергиу!

Рикардо пришлось сделать над собой усилие, чтобы ответить ей. Им вновь овладело волнение, оно сжимало ему горло, мешая говорить.

— Какой-нибудь греческий археолог мог бы подхватить эстафетную палочку. Вот ты, к примеру, — сказал он Доре.

— Мне бы очень хотелось.

Она наставила на него указательный палец:

— А вот и меценат! — И спросила тут же: — Ты, кажется, говорил о какой-то фреске? Где она?

Он махнул в сторону полуразрушенного жилища:

— Там, если память не подводит. Она бросилась туда.

Очень скоро они остановились перед двумя юношами.

Сердце Рикардо едва не выскакивало из груди. Что касается Доры, то она впала в экстаз.

— Какое великолепие! Никакой наигранности! Твой художник совершил подвиг!

Несмотря на смятение, Рикардо пытался прочитать на ее лице какой-нибудь знак, отражающий волнение; но заметил лишь восторг археолога, увидевшего редкую вещь.

После некоторого колебания он рискнул спросить:

— Ты ничего особенного не испытываешь?

— Я ждала этого вопроса. Нет, любовь моя. Ничего. Ничего, кроме уважения и восхищения к этому месту и к этой фреске в частности.

Ноги отказывались его держать. Он присел в уцелевшем уголке комнаты.

— Ты мной недоволен? — забеспокоилась она.

— Нет. Я недоволен собой, только собой. Я заблуждался. Ослепленный тем, что пережил, я был уверен, что те же двери откроются и для тебя. Я ошибся. Мой опыт уникален и поэтому не может передаваться другому. Прости меня.

Дора опустилась на колени возле него.

— Простить тебя? За что? Благодаря тебе я открыла исключительное место для раскопок. Я дала себе слово в любом случае прийти сюда и ни о чем не жалею. — С нежной улыбкой она добавила: — В конце концов, разве мы не жили здесь?

— Ты снисходительна, но я думаю, пора сразу же закрыть книгу фантомов.

Не говоря ни слова, она прижалась к нему. А напротив освещенные солнечными лучами юноши, казалось, подсмеивались над ними.

— Уже поздно, — произнес Рикардо после долгого молчания. — Пароход не будет ждать.

Дора встала, и они пошли обратно.

Развалины были уже позади, когда она вдруг споткнулась о какой-то предмет, торчавший из земли. Дора чуть не упала и вынуждена была ухватиться за руку своего спутника.

— Что это такое? — воскликнула она, приседая. Дора попробовала разгрести землю вокруг предмета, но без инструментов задача эта оказалась не из легких.

— Осторожно, — заметил Рикардо. — Ты обломаешь ногти.

Она не слышала его.

Ей удалось ухватиться за конец предмета и, медленно раскачивая его из стороны в сторону, выдернуть его из земляного савана.

— Боже! Какая прелесть… Кукла… Предмет и в самом деле оказался куклой.

Хрупкая деревянная куколка. С малюсенькой овальной головкой. Без глаз, без губ.

Ничего, кроме носика посредине лица. Дора какое-то время рассматривала ее, нежно проводя пальцами по шершавому личику.

— Чудеса, да и только, — восхищенно сказала она. — Дар богов. Как видишь, твой друг был не прав. Они благословляют наш союз.

Она умильно смотрела на куклу.

— Я возьму ее с собой. Она всегда будет при мне.

— Правильно. Это будет наша последняя связь с Тирой.

Они пошли к пристани, где их ожидал кайк. Всю дорогу Дора прижимала куклу к груди, словно самую дорогую вещь.

— Спасибо, — сказала она Рикардо, бросив на него взволнованный взгляд.

— За что меня благодарить? Я ничего не сделал. Это я обязан тебе всем.

— Не посети я это место, наша история была бы неполной. Ты был прав.

Он обнял ее за талию, и они продолжали идти молча.

Подойдя к кайку, Рикардо первым поднялся на борт и протянул руку Доре. Но странно, она будто не заметила этого.

— Любовь моя, ты…

Он не закончил фразу: Дора отшатнулась, вид у нее был какой-то одурманенный, отстраненный. Рикардо выбрался из лодки.

— Что случилось?

В ответ — пронзительный крик. Крик животного в агонии. Словно неведомая сильная рука сжала в кулак все внутренности. Дора закачалась и упала бы, не поддержи он ее.

— Дора, Дора…

Рыдания и дикие вопли сотрясали ее. Рикардо хотел прижать любимую к себе, но она с выражением буйно помешанной оттолкнула его. Дора не видела его, не чувствовала. Она перенеслась в другой мир, в другое время. В прошлое до прошлого. В ней бушевали и рвались наружу голоса предков, заглушая все другие звуки. Настоящее стало мраком, в просветлевшей памяти возникали видения прошлого. Девочка, подросток… Сколько же ей было лет, когда отец вырезал из куска оливкового дерева эту куклу? Четыре года? Шесть лет? Тысяча лет? Сколько ночей провела она с этим подарком, прижимая его к сердцу, желая надежнее защититься от злых людей и меньше бояться ночных ураганов? Когда все это было? Когда она была девочкой, подростком?..

Дора испустила последний вопль и погрузилась в темноту, в черный сон без сновидений.

29


Пароход «Дориа» рассекал волны Средиземного моря, над ним голубело восхитительное небо.

В каюте номер двадцать четыре первого класса Дора, лежа под Рикардо, вся раскрытая, словно цветок весной, стонала от наслаждения.

— Заря моей жизни. Войди в орошенный сад, пробуди его! Ты мой хозяин. Мой господин. Ничто больше не остановит нас.

— Правда! Какое нам дело до богов!

— Да, делай как хочешь. Входи! Весь или по-другому. Ради моей жизни в тебе.

Волна с шумом разбилась о корпус судна. Да и было ли то волной?

— Я тебя люблю, люблю, люблю, — шептала Дора. — Я тебя люблю уже три тысячи лет, хотя и не знала об этом раньше.

Со слезами на глазах он погрузил пальцы в ее распущенные волосы.

— Помолчи. Сжалься, ничего не говори. Мое сердце сейчас разорвется. Я не хочу умереть от любви. Не сейчас.

Раздвинув и приподняв ее бедра, он как можно глубже проник в нее.

Она почти закричала:

— Глубже, еще глубже, иначе я своей рукой потушу огонь внутри!

Занимались любовью они долго, пока солнце не стало закатываться за горизонт.


В нескольких шагах от их иллюминатора юнга надраивал медь релингов.

— Я послал телеграмму Майзани, — сказал Рикардо, завязывая галстук. — Надеюсь, она уже получила ее.

— Не терпится встретиться с ней. По твоим словам, она исключительная женщина. Я жду и встречи с Буэнос-Айресом, с твоим городом, с местами, где ты жил.

— Уже скоро. Меньше девятнадцати суток.

Она кокетливо сделала изящный пируэт и спросила:

— Я тебе нравлюсь?

На ней было голубое атласное платье с небольшим декольте. На обнаженные плечи она накинула кашемировую шаль.

— Ты изумительна. Правда, декольте мне кажется глубоковатым.

— То, что под ним, принадлежит только тебе… Юнга перешел к носовой части.

Рикардо обнял Дору, пылко прижав к себе, словно желая раствориться в ней.

— Мы с тобой единственные в своем роде. Сегодня — больше, чем когда-либо. Боги не правы…

Юнга первым заметил большой черный шар, поблескивавший в волнах, в нескольких метрах от носа судна. Он потянул за рукав матроса, проходившего мимо:

— Что это за штуковина? Похоже на металлический шар.

Матрос вгляделся в плавающий предмет и сразу же в ужасе заорал:

— Бог мой! Мина… Это мина! Мы мчимся прямо на нее…


Адельма Майзани в третий раз перечитала телеграмму, полученную от Рикардо Вакарессы:

«Дорогая Адельма тчк Завтра отплываем на борту Дориа тчк Прибудем Буэнос-Айрес утром 12 июля тчк Были бы рады увидеть вас среди встречающих тчк

Любящий вас Рикардо»,

Взгляд психоаналитика переместился к крупным буквам на первой полосе газеты «Эль Диарио»:


«Итальянский корабль наскочил на мину. Выживших нет».


Ниже шла статья с описанием трагедии. По мнению экспертов, катастрофа произошла из-за столкновения корабля с одной из блуждающих мин, которыми русские напичкали Босфор во время Первой мировой войны, чтобы помешать турецкому флоту выйти в море. Автор писал: «Русские разминировали этот район еще в 1918 году, так что оставался один шанс из десяти миллионов, чтобы произошла подобная катастрофа».

Совпадение? Рок? А может, невезение?

Майзани сложила телеграмму, зажала ее в кулаке.

Значит, Рикардо не ошибался. Сарра действительно существовала. Все это время он шел по правильному пути. Обидно, что Майзани и сама всегда это знала, но не решалась признаться. Она была заложницей своей роли, и ей казалось невозможным разделять мнение этого человека, которым руководила только интуиция. На деле тут была не интуиция, а любовь. Любовь настолько большая и сильная, что он пренебрег временем и бросил вызов смерти. Ведь он не боялся погибнуть.

На столе еще лежало коротенькое письмо Вакарессы, полученное позавчера. Она столько раз перечитывала его, что знала наизусть…


«Я жду Дору. Поселился в гостинице при небольшой таверне в нижней части Феста. Я жду. Я расскажу ей все. Без уверток, без страха. Меня воодушевляет внутреннее спокойствие, о котором я и не подозревал. Каков бы ни был исход нашей встречи, я уже не буду прежним Рикардо. Мне представилась возможность пережить уникальное испытание. Я стянул с себя маску — гладкое лицо. Сердце мое закалилось. Ко всему прочему, я приобрел незыблемую уверенность. Уверенность, которая дороже всей империи Вакаресса и всех богатств мира. Теперь для меня не существует тайны. Жизнь, смерть, жизнь, смерть… и так — до бесконечности».



Автор выражает глубокую признательность Карлу Густаву Юнгу. Почти все сведения о сновидениях, а также теории, принадлежащие в романе Адельме Майзани, заимствованы у него.

Примечания

1

Стать американцем (исп.). — Здесь и далее примеч. пер.

2

Вы обладаете особым магнетизмом! (англ.)

3

Блюдо из жареного мяса.

4

Друг (исп.).

5

Десерт из сладкого молока.

6

Скрудж — герой рассказа Ч. Диккенса «Рождественская песнь в прозе», бездушный и скаредный делец.

7

Греция — морская страна (исп.).

8

Карлос Гардель — певец, музыкант, композитор, «король» аргентинского танго.

9

Мои печальные ночи (исп.).

10

Добрый день, дорогая (ит.).


  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14