Слух у этих представителей животного мира, которые, как казалось, были единственными обитателями этих мест, был настолько чутким, что Престимиону ни разу не удалось подкрасться хотя бы к одному из них. Все же время от времени он замечал зверька, неподвижно сидевшего на склоне какого-нибудь бесплодного оврага, и стремительно выпускал стрелу в том направлении, в котором, как ему казалось, тот должен будет броситься, заслышав свист металла в воздухе. Только так ему удавалось убивать их.

Триггойн, как ему объяснили, находился на противоположном краю пустыни, но пустыня, казалось, не имела ни конца, ни края. Престимион сильнее и сильнее слабел, а Валмамбра предъявляла все возраставшие требования к его и без того уже донельзя измученному телу. Пищи и воды, которую ему удавалось найти, было в несколько раз меньше, чем требовалось для поддержания тающего запаса сил. У него случались приступы лихорадки и головокружения, когда мир перед его глазами шатался и подпрыгивал, словно волны штормового моря. Его зрение помутилось, и он не мог больше добывать себе пропитание при помощи лука и стрел. Его ступни распухли, а колени не сгибались, так что каждый шаг отзывался мучительной болью. От безжалостного солнечного света в голове возобновился звон, который никак не желал прекращаться. Ему мерещились раскаты грома здесь, в месте, которое от начала времен не знало дождей. Солнце окружали огромные, в полнеба, мерцающие кольца зеленого света, хотя, может быть, это лишь грезилось ему. На спине и плечах появились волдыри от солнечных ожогов. Однажды, не в силах идти из-за головокружения, он лег ничком на песок и на какое-то время забылся; когда же очнулся, то обнаружил, что вся кожа от шеи до лодыжек у него багрово красная и вздувшаяся; он чувствовал себя наполовину зажаренным — или больше чем наполовину.

Еще день или два спустя он съел какой-то незнакомый орех, от которого у него одеревенел рот, а веки распухли втрое против обычной толщины. Потом он попал в целую тучу мелких сверкающих золотом мошек, которые безжалостно, до зудящих волдырей искусали все его тело. Он набрел на совершенно непроходимые заросли колючих кустов, похожих на ежевику, и ему пришлось обходить их, сделав большой крюк к востоку.

Он видел в снах замок Малдемар, свою спальню, свою каменную ванну, свое вино, свою мягкую чистую одежду. Он видел в снах своих друзей. Как-то ночью в его сон явилась Тизмет, она танцевала для него и, раскрыв лиф платья, показала ему маленькие округлые груди с острыми темными сосками.

Однажды утром он проснулся от тошноты, и потом его целый час, как ему показалось, рвало какой-то белесой жижей. В другой раз проснулся в изумлении от звука собственных рыданий. Кожа его башмаков начала трескаться, пальцы ног торчали наружу; как-то он поранил палец, и тот кровоточил два дня.

Он старался не думать о том, где находится, что с ним происходит, и гнал от себя мысль о том, что умрет здесь в одиночестве и некому будет даже похоронить его.

Как-то раз ему целый день казалось, что он корональ, и он искренне удивлялся, почему находится не в Замке. Но затем он вспомнил правду.

Одной ночью, когда он лег поспать на краю сухого оврага, неподалеку от него уселись три длинноногих зверя неведомой породы, издававшие кудахчущие звуки, очень похожие на смех. Он разглядел острые зубы и подумал, что они могут наброситься и загрызть его. Но они не сделали этого. Немного посмеявшись над ним, они несколько раз обошли его кругами, навалили каждый по кучке ярко-зеленого помета, а потом не торопясь убежали прочь. Он был не нужен им.

На пути ему попалась песчаная река, пересекавшая пустыню. В полуденных лучах солнца она сверкала, как длинная лента белого огня, от кристаллов кварца, из которых состояла. Он встал на колени, набрал песок в пригоршню, словно это была вода, позволил ему пробежать сквозь пальцы и снова расплакался.

А потом он споткнулся о стелющийся по земле куст, упал и сильно ушиб ногу. Его колено раздулось, как воздушный шар. Следующие два дня он вообще не мог идти. Он пополз.

Когда он под беспощадными солнечными лучами преодолевал широкую, лишенную малейшего укрытия равнину, на него набросился огромный отвратительный стервятник. Птица походила на милуфту, но была крупнее, с ужасными, налитыми кровью глазами, длинной голой красной шеей, с уродливыми кожистыми складками и клювом, напоминавшим крюк косы. Она слетела из поднебесья, вопя так, словно ничего не ела по меньшей мере месяц, и села над ним, расправив крылья с разлохмаченными неопрятными перьями.

— Я еще живой! — закричал Престимион и, перевернувшись на спину, пнул стервятника здоровой ногой. — Я еще живой! Я еще живой! Живой! Живой!

Но птица, казалось, даже не заметила этого. Она производила впечатление обезумевшей. Вероятно, она голодала уже так долго, что была готова убивать, хотя, вне всякого сомнения, принадлежала к породе падальщиков. Она вцепилась в него кривыми желтыми когтями, оставив с полдюжины глубоких кровоточащих царапин. Она долбила его клювом, стараясь достать до горла, до глаз. Она выдрала из его руки клок мяса и кинулась за новой добычей.

— Я еще живой! — повторял Престимион, отбиваясь от птицы, пытаясь отбросить ее в сторону. — Я еще живой! — Он впервые за много дней заговорил вслух.

Его поташнивало от вони дыхания птицы; его тело, там, где она нанесла ему раны, пылало болью, словно огнем. Он лежал на спине и пинал и колотил непрерывно наскакивавшего на него стервятника. Если бы только птица взлетела немного повыше, то он успел бы вонзить стрелу ей в брюхо. Но нет, нет, она все время находилась вплотную к нему и отчаянно клевала, колотила крыльями, драла когтями, нанося ему все новые и новые раны, пока ему не удалось каким-то образом ухватить ее за длинную тощую шею. Судорожно стиснув пальцы, он нащупал свободной рукой обломок камня и принялся колотить монстра по голове.

Птица дернулась прочь от него, а потом мягко осела на землю. Крылья несколько раз вяло дернулись и простерлись по песку. Когда последние судороги прекратились, Престимион поднялся на ноги и увидел, что чудовище было огромным; почти с него самого величиной. Ее мясо могло быть съедобным, подумал было он; но мысль о том, чтобы съесть эту тварь, показалась ему настолько отвратительной, что его снова затошнило и бесконечно долго рвало пустотой.

Когда рвота утихла, он перевязал самую глубокую рану тряпкой, оторванной от нижней рубашки. А потом встал и пошел, хромая, вперед. Вскоре он перестал обращать внимание на боль, хотя кровь из ран сочилась весь день, проступая сквозь одежду. Он начал забывать ощущение боли.

Но вскоре наступил день, когда он просто не смог идти дальше.

Ему казалось, что он все это время шел в нужном направлении, но перед ним не было ни намека на обещанную деревню Джаггерин, он уже несколько дней ничего не ел — ни листьев, ни корней, ни насекомых, ни червей — не лил воды, если не считать крошечной струйки, сбегавшей откуда-то сверху по отвесной скале. И вот его силы наконец иссякли. Это был конец, он твердо знал это.

Всем его горделивым намерениям предстояло оборваться в этом необитаемом месте, и никто никогда не узнает, что с ним случилось. А потом мир и вовсе забудет о том, что когда-то жил некто Престимион Малдемарский, чье имя могло бы при ином стечении обстоятельств войти в перечень королей.

Он лег в тени высокой скалы, положив мешок по одну сторону от себя, а лук по другую, закрыл глаза и принялся ждать. Сколько времени, спрашивал он себя, понадобится смерти, чтобы завладеть им? Час? День? Но он уже чувствовал, что время начинало замедляться. Во рту у него был вкус пыли, а дыхание стало настолько редким, что каждый вздох вызывал удивление. Через некоторое время он приоткрыл глаза, но увидел перед собой лишь бесформенный вихрь в красноватом мареве. Потом он снова долго лежал неподвижно, пока ему не пришла в голову мысль о том, что он уже не в состоянии совершить малейшего движения и, возможно, уже мертв. Но нет, нет, он уловил слухом свой собственный очередной вздох.

Я должен написать около тела мое имя, сказал он себе, чтобы те, кто найдет мои кости, знали, кому принадлежат эти останки. Он открыл глаза, но не смог сфокусировать зрение. Снова красное взвихренное марево. А сквозь него просвечивает яркий солнечный свет, отдающийся в его голове как непрерывные удары металлического гонга с неба. Медленно повернулся на левый бок. Выпрямил дрожащий палец, медленно и неровно провел в песке первую букву своего имени. Вторая буква. Третья. Приостановился, чтобы вспомнить, какая же должна быть четвертая буква.

— Следующая буква «с», — донесся голос откуда-то сверху.

— Благодарю вас, — ответил Престимион.

— А потом «т», — добавил другой, более низкий голос с сильным пилиплокским акцентом.

— Я знаю этот голос, — пробормотал Престимион.

— Да, конечно. И меня вы тоже знаете. — Поднимайте его, Гиялорис, и давайте, не теряя впустую времени, доставим его в деревню.

— Свор? Это вы?

— Да. И Гиялорис.

— Значит, вы тоже умерли? И мы вместе оказались у Источника?

— Если деревню Джаггерин можно считать Источником Всего Сущего, то да, мы у Источника, — сказал Свор, — Вернее, в трехстах ярдах от него: именно столько вы не дошли до Джаггерина.

Престимион почувствовал, что мощные руки легко и бережно подняли его с земли. Он, наверно, сейчас не весил ничего вообще.

— Вы удобно взяли его, Гиялорис? — вновь послышался голос Свора. — Ну вот и отлично. Держите его покрепче. Если вы уроните его, то, боюсь, он разобьется на сотню кусков.

Он провел две недели в Джаггерине, залечивая раны и восстанавливая силы. Эта деревушка, состоявшая из жалких плетеных лачуг, выросла в том единственном месте, где в песках Валмамбры из рек, скрытно текущих в недрах земли, на поверхность выходил постоянный источник Всю первую неделю он лежал на сплетенной из прутьев кровати; почти все время спал, просыпаясь время от времени, чтобы поесть странного сладковатого супа, которым Свор кормил его с ложки, или пожевать непривычного, похожего на губку хлеба, что пекли гэйроги. Затем силы начали постепенно возвращаться, он покинул кровать и стал медленно прохаживаться по комнате, опираясь на руку Гиялориса, а еще неделю спустя мог уже ходить самостоятельно, хотя все еще чувствовал сильную слабость.

— Гиялорис спас меня, когда дамба обрушилась, — рассказал ему Свор. — Вытащил из воды, нес меня на спине, когда мы бежали от людей Корсибара. И поддерживал меня в пустыне. Если бы не он, то я с тех пор мог бы уже десять раз умереть.

— Он, как всегда, врет, — беззлобно сказал Гиялорис. — Свор оказался куда более крепким созданием, нежели хотел бы казаться. Почти не нуждается ни в воде, ни в пище, зато способен, как замфигир, лазить по скалам и оврагам. Он голыми руками изловил, наверно, с полдюжины мелких зверьков, которые служили обедом для нас обоих. Нам было очень трудно добираться сюда, но если бы не он, то все было бы намного труднее. А ваш путь, похоже, оказался самым тяжелым. Еще час, и… Ладно мы нашли вас, и это главное. И мы трое все еще живы, хотя столько народу погибло.

— Корсибару придется теперь прежде всего ответить за взрыв дамбы, — сказал Свор. — Я видел, как людей с обоих берегов уносило водой или утаскивало под воду, если они не умели плавать. Боюсь, что погибших нужно считать тысячами и тысячами. И это только наши солдаты. А ведь вода затопила и сельскую местность, где ничего не подозревавшие крестьяне, должно быть, утонули прямо в своих кроватях.

— Не только Корсибар должен быть призван к ответу, — отозвался Гиялорис. — Несомненно, заставить его разрушить дамбу мог только Дантирия Самбайл: Корсибар никогда не додумался бы сам до такого ужасного злодеяния.

— Дантирия Самбайл? — переспросил Престимион. — Но зачем ему…

А затем он вспомнил: в тот жуткий момент, когда он услышал первые взрывы и подумал, что это нежданная гроза, именно тогда его догнал его брат Тарадат, чтобы сообщить, что армия Гавиада уходит. Уходит прочь от реки, как будто Гавиад заранее знал о том, что должно случиться с дамбой. В наступившем хаосе Престимион пропустил это известие мимо ушей и не вспоминал до тех пор, пока ему сейчас об этом не напомнили.

— Да, — сказал он. — Конечно! Играть за каждую сторону против другой ради собственной выгоды. Очень вероятно, что именно он посоветовал Корсибару занять позицию над этой дамбой, именно прокуратор любезно прислал нам людей, летающих на иераксах, чтобы мы обязательно узнали о том, что Корсибар находится в лагере, захотели захватить его и направились к дамбе, чтобы мы оказались под нею и можно было обрушить на нас озеро. И заранее приказал своим презренным братьям, чтобы те отвели свои армии в самый последний момент перед разрушением дамбы и спасли тем самым свои жалкие жизни. Кто еще, кроме Дантирии Самбайла, мог выдумать такой план? Клянусь Повелительницей, если он когда-нибудь попадется мне в руки, то я изрежу его на мелкие кусочки!

— Вам нельзя так кричать, — остановил его Свор. — Вы еще слишком слабы.

Престимион не обратил внимания на его слова.

— Кто еще уцелел? Вы знаете хоть что-нибудь?

— О, из тех, кто находился на западном берегу реки, думаю, большинство, — ответил Свор. — Отряды Корсибара по той стороне спускались медленнее, чем по нашей, и у Миоля и его людей было время, чтобы уйти, если, конечно, им удалось укрыться от потока.

— Значит, есть надежда, что и Септах Мелайн спасся?

— И даже гораздо больше, чем надежда, — сказал Свор. — Нам рассказывали он нем гэйроги и в Валмамбре и здесь, в Джаггерине. Он прошел танцующей походкой через пустыню, намного опередив нас, бодрый и спокойный, как будто совершал короткую увеселительную прогулку вроде тех наших поездок из Замка в Большой Морпин, и давно ушел отсюда. Он будет ждать нас в Триггойне.

— В Триггойне? — удивился Престимион. — Почему ему могло прийти в голову отправиться именно туда, в Триггойн?

— А помните видение, которое вам показали в замке Малдемар? В нем говорилось, что вам предстоит однажды, после некоего большого сражения, отправиться в Триггойн. И я тоже видел этот город во сне, — объяснил Свор. — Он, скорее всего, решил, что Триггойн окажется тем самым местом, куда мы все направимся, если нам удастся уцелеть после преступного разрушения дамбы. Но так или иначе, он определенно отправился именно в Триггойн: гэйроги сказали, что он, покинув деревню, пошел по северной дороге.

— И, скорее всего, уже прибыл туда, — рассмеялся Престимион. — Септах Мелайн среди колдунов, что за неожиданное явление! Как вы думаете, добравшись туда, мы увидим его в мантии волшебника, и он будет приветствовать нас магическими телодвижениями? Он вполне способен найти в этом возможность для развлечения. — А затем он добавил уже совсем другим тоном: — Интересно, а как поживают мои братья?

— Абригант, конечно, убежал с Миолем, — ответил Гиялорис. — Как уже заметил Свор, у тех, кто находился на другой стороне реки, положение оказалось значительно легче.

А затем наступило напряженное молчание.

— А Тарадат? — спросил наконец Престимион. — Он был рядом со мной, когда дамба начала рушиться, а затем нас расшвыряло водой, и я больше его не видел.

— Я пытался спасти его, — чуть слышно проговорил Гиялорис, — клянусь перед Божеством, что пытался. Я держал одной рукой его, а другой Свора. Но тут накатила новая волна, и его у меня выдернуло. Поверьте, Престимион, я держал его, сколько мог, но еще немного, и я наверняка лишился бы руки, а потом его все равно смыло бы.

Престимион внезапно почувствовал, как на сердце опустилась свинцовая гиря. Но не подал виду.

— Но ведь даже и при таком сильном напоре воды он мог выплыть где-нибудь в безопасном месте, — сказал он, стараясь сохранить спокойный тон и бодрое выражение лица.

— Да. Конечно, это возможно, — тщательно подбирая слова ответил Гиялорис, но его голос не оставлял сомнений, что он сам не верит тому, что говорит.

— А теперь вы должны отдохнуть, — сказал Свор, прежде чем Престимион мог успеть задать следующий вопрос. — Вы еще далеко не в лучшем виде. А ведь сразу же после того, как вы окончательно придете в себя, нас ждет тяжелое путешествие.