Хроники Маджипура (№4) - Горы Маджипура

— Все в порядке? — спросил у него Харпириас.

— Да, все в порядке. Подписываем.

Коринаам подал Харпириасу стило, предварительно макнув его в чернила.

Метаморф наклонился вперед и тихо произнес язвительным тоном:

— Вы видите то место, где вам нужно расписаться, не так ли, ваша светлость?

— Я не намерен подписываться именем…

— Подпишите, ваша светлость. Быстро. Вы должны. Другого выхода нет.

Быстрыми сердитыми росчерками пера Харпириас написал внизу свитка требуемое имя:

Амбинол, корональ, лорд. Ему это казалось чудовищным, почти святотатством. Несколько мгновений он пристально смотрел на фальшивую подпись; затем, прежде чем Коринаам успел возразить, добавил ниже:

Харпириас Малдемарский, от имени лорда Амбинола. И пусть король Тойкелла понимает это как хочет — или как может.

Он отдал королю подписанный свиток и получил в обмен второй. Тойкелла старательно нацарапал крупные, неровные, неразборчивые каракули в левом нижнем углу. Напротив Харпириас еще раз поставил имя короналя и еще раз прибавил под ним свое имя.

Дело сделано. Договор подписан.

— Гожмар, — произнес Харпириас. — Теперь заложники.

— Гожмар, — буркнул Тойкелла, сердито кивая, и подал сигнал. Двери в пиршественный зал распахнулись настежь, и неуверенными шагами вошли девять пленников из ледяной пещеры; впереди с безумными глазами шел Сальвинор Хеж Он бросился к Харпириасу и упал на колени.

— Мы уже свободны?

Харпириас показал пальцем на два свитка, лежащие перед ним на столе.

— Договор скреплен подписями. Мы уезжаем отсюда рано утром.

— Свободны! Наконец свободны! И ископаемые — я видел их снаружи у этого дома, принц, всю нашу коллекцию! Их нам тоже вернут?

— Отиноры дадут носильщиков, чтобы донести их до экипажей, которые мы оставили за пределами поселения, — сообщил ему Харпириас.

— Свободны! Свободны! Неужели это правда? — Палеонтологи вне себя от радости бросились обнимать друг друга. Некоторые казались совершенно обезумевшими от счастья; другие, по-видимому, с трудом верили, что их заточению пришел конец.

— Дайте этим людям мяса и пива, — велел Харпириас. — Это и их праздник тоже!

Тойкелла угрюмо взмахнул рукой в знак согласия Налили еще пива; принесли еще блюда с мясом. Но Харпириас заметил, что король отошел в сторону и стоит с мрачным видом, не принимая участия в празднике.

Может быть, Тойкелла замыслил какое-то предательство под конец пира?

И именно этим объясняется странное задумчивое настроение и ощущение напряженности, исходившее от него в течение всего вечера?

— Твой отец — что его сегодня тревожит? — шепотом спросил Харпириас у Ивлы Йевикеник.

Девушка заколебалась в поисках нужных слов — Ничего его сегодня не тревожит, — наконец ответила она.

— Он сам на себя не похож.

— Он устал. Он… да, именно в этом дело. Он устал.

Она даже не старалась придать убедительности своему ответу.

— Нет, — возразил Харпириас. Он сердито уставился на кончики пальцев и проклял ограниченность своего запаса отинорских слов. Затем, пристально глядя ей в глаза, потребовал:

— Скажи мне правду, Ивла Йевикеник. Что-то тут не так. Что именно?

— Он… боится.

— Боится? Он? Чего?

Длинная пауза.

— Тебя. Твоего народа. Вашего оружия.

— Но он не должен бояться. Теперь у нас есть договор. Мы гарантируем безопасность и свободу отинорам.

— Ты гарантируешь их, да, — ответила девушка. Горечь в ее тоне и ударение на слове «ты» объяснили Харпириасу все.

Король действительно был испуган. И сердит, и унижен; а прежде ему были незнакомы эти чувства. Тойкелла наконец понял, с каким противником он в действительности имеет дело, и это понимание заставило его невыносимо страдать.

Возможно, Ивла Йевикеник передала отцу некоторые рассказы Харпириаса о величии и великолепии Маджипура, его описания сверхобильных урожаев и богатств его быстрых рек, поведала ему о миллиардном населении, о двух мощных континентах, усеянных бесчисленным множеством огромных городов, и самое главное — о безмятежном величии Замковой горы и громаде королевской обители на ее вершине.

Все, что она поняла из его рассказов, — и, очень вероятно, умноженное и искаженное ее собственным безграничным воображением так, что подлинно великолепное превратилось в невероятно грандиозное, — все это Ивла Йевикеник рассказала Тойкелле, у которого и так голова шла кругом.

А затем он увидел энергометы в действии: как острые каменные утесы распадались под ударами лилового света, вылетающего из металлических трубок в руках маленькой армии Харпириаса, как, словно блохи, бежали ненавистные эйлилилалы, а вокруг них рушились скалы…

Неудивительно, что король впал в мрачное расположение духа. Впервые в жизни он столкнулся с силой, которую никак нельзя было заставить отступить, сколько бы он ни бушевал и ни грозился. Он начинал понимать правду о мире: у его маленького королевства нет никакой надежды устоять против мощи обширного неведомого царства, лежащего где-то за его заснеженными границами. Он постепенно осознавал, что могучий Тойкелла не больше чем блоха на теле Маджипура; и сама только мысль об этом причиняла ему боль. Ох, как же, должно быть, он страдает!

Харпириас понял, что ему искренне жаль этого неистового старого монстра, что он и правда полюбил Тойкеллу и не испытывает ни малейшего желания стать причиной его падения.

Он оглянулся в поисках Коринаама и подозвал его к себе. Ему необходимо было сказать нечто весьма и весьма деликатное, и он не мог выразить это на своем неуклюжем и не правильном отинорском языке.

— Я хочу, чтобы ты передал Тойкелле, — обратился он к метаморфу, — что мы в Маджипуре будем считать договор, который только что подписали, священным и нерушимым, что его статьи будут вечно охранять независимость отиноров.

— Он и так уже все это знает, — заметил Коринаам.

— Не важно, что он уже знает и чего не знает.

Скажи ему. Скажи, чтобы доверял договору и мне. Скажи, что мы никогда не причиним вред его народу.

— Как прикажете, принц.

Коринаам повернулся к королю и долго говорил; насколько Харпириас мог судить, метаморф точно передавал все то, что ему было поручено.

Но, кажется, это только ухудшило дело. Тойкелла нахмурился еще сильнее; король жевал нижнюю губу, сжимал кулаки и стучал друг о друга узловатыми костяшками пальцев; его ноздри раздувались, а щеки втягивались от растущего раздражения.

Отвечая, Тойкелла смотрел не на Коринаама, а на Харпириаса, и речь его была краткой, а тон сардоническим, и в нем явно звучала ярость:

— Приношу благодарность. Очень признателен за вашу милость.

Харпириас без труда понял слова короля и тот смысл, который был в них заложен. Тойкелла ясно сознавал, что его власть будет зависеть от снисходительности владык Маджипура, а ему нелегко было с этим примириться.

И все же Харпириас испытывал потребность выразить свое сочувствие и подбодрить правителя отиноров.

— Ваше величество… мой добрый царственный друг…

Тойкелла ответил рычанием:

— Уезжайте! Сейчас же! Покиньте эту землю.

И пусть никто из вас не возвращается сюда — ни вы, ни другие подобные вам люди.

Коринаам начал переводить по собственной инициативе. Но Харпириас взмахом руки заставил его замолчать. Он не сомневался в значении сказанного королем.

Харпириас протянул ему руку Тойкелла взглянул на нее так, словно это было что-то грязное.

Он излучал ледяной холод оскорбленного королевского достоинства, холод самого темного дня отинорской зимы.

— Мы не боимся, — надменно произнес Тойкелла. — Пусть империя проявит себя с худшей стороны — мы будем готовы. Даже если вы пошлете против нас двести человек! Триста человек!

Харпириас ничего не смог ответить. Лучше оставить все как есть, подумал он. По крайней мере, гордость Тойкеллы не пострадала. И возможно, через некоторое время раны, нанесенные их посещением, заживут, и в старости он будет похваляться, как когда-то заставил короналя Маджипура приползти к нему и молить об освобождении ученых исследователей и как в качестве платы за освобождение захваченных им пленников получил от короналя ребенка королевской крови.

Пусть так и будет, подумал Харпириас. В конце концов Коринаам оказался прав: что пользы в том, чтобы рассказать Тойкелле всю правду, а погубить можно многое.

Он официально простился с королем. Тойкелла, с каменным лицом, ответил весьма высокомерно. Затем Харпириас повернулся к Ивле Йевикеник, чтобы еще одно полное любви и слез мгновение побыть с ней. Но что он мог ей сказать? Что в самом деле он мог сказать? Несмотря на все приобретенное на Замковой горе красноречие, сейчас ему ничего не приходило в голову. Она с грустью смотрела на него, но в ответ на его улыбку тоже выдавила из себя некое ее подобие. Щеки ее были мокрыми и блестели от слез. Она пыталась стереть их тыльной стороной ладони.

Харпириас не мог поцеловать ее на прощание — здесь не было обычая целоваться. В конце концов Харпириас взял ее руку, задержал на мгновение в своей и отпустил.

Она тоже взяла его руку и нежно приложила ее к своему животу, словно давая ему почувствовать зарождающуюся внутри новую жизнь. Затем отпустила его и отвернулась.

Харпириас собрал своих людей, жестом позвал за собой освобожденных пленников и покинул пиршественный зал.

18

Судя по усыпанной точками звезд тьме над головой, до рассвета оставалось еще несколько часов. Но остаток ночи ушел на погрузку багажа в экипажи и подготовку их к путешествию домой. Когда все последние приготовления были закончены, небо уже расцветилось розовыми полосами.

Харпириас на мгновение остановился у каменной стены, скрывавшей от всех царство отиноров.

Теперь — домой! Домой, к ожидающему его теплу цивилизованного Маджипура и, возможно, к возобновлению его прерванной карьеры на Замковой горе. Он и в самом деле выполнил то задание, с которым его сюда послали; более того, он пережил увлекательное приключение, и впечатлений ему хватит до конца жизни. Даже корональ будет с удовольствием слушать его истории, не говоря уже об остальных. Теперь домой — рассказывать о том, что довелось испытать; домой, к нормальной ванне, к еде из настоящих продуктов… устрицы и маринованная рыба, грудка секкимаунда или окорок билантуна и густое, крепкое вино Малдемара, или ярко-красное вино Банниканниколя, или золотистое вино Пилиплока, или тонкое, серебристо-серое вино Амблеморна, а может быть, все четыре сорта, быстро сменяющие друг друга; и все это в компании какой-нибудь ясноглазой красотки с высокими скулами и изящными бровями, которая останется с ним на ночь, а быть может, на две, на три ночи — почему бы и нет?

Однако Харпириас знал, что земля отиноров навсегда запечатлелась в его душе. Вне всякого сомнения, когда он наконец снова окажется дома, ему снова и снова будут сниться эти суровые края. Картины ледяного мира будут возникать в его памяти: и дымный банкетный зал короля Тойкеллы, и насмехающиеся, скачущие на горных вершинах эйлилилалы… И девушка с блестящими волосами, с продетым в верхнюю губу кусочком резной кости, которая морозными ночами проскальзывала в его комнату, чтобы согреть его, — она тоже будет являться к нему во сне.

Да. И еще многое, многое другое — в этом Харпириас был уверен. Он никогда не забудет эти места.

— Все вещи погружены, принц, — крикнул ему Эскенацо Марабауд. — Солнце вот-вот взойдет. Отправляемся?

— Через минуту, — ответил Харпириас.

Он вернулся обратно через узкую клинообразную расселину в стене гор, которая служила единственным входом на землю короля Тойкеллы. Ледяной город слабо мерцал в жемчужном рассветном воздухе. Харпириас обвел глазами сияющие причудливые фасады, блестящую ледяную филигрань.

Перед домом, где он жил, стояла маленькая фигурка. На таком расстоянии ему было трудно ясно ее разглядеть, но Харпириас достаточно хорошо представлял ее в своем воображении: косматую, давно не мытую, в небрежно наброшенных на плечи мехах — девушку, которая, возможно, носит его ребенка. Она махала ему рукой, сперва неуверенно, потом более энергично, и жесты ее были исполнены любви и печали.

Некоторое время он молча смотрел на нее.

Потом помахал в ответ, повернулся и пошел прочь, в узкую щель в стене гор, к своему экипажу — чтобы начать долгий путь домой…