— Главное, не говорите по-английски, мадемуазель, — предостерег он. — Маленькие англичане прекрасно говорят и понимают по-французски. Иногда они переходят на английский, но сейчас это опасно. Говорите с ними только по-французски.

Девушка рассмеялась.

— Не бойтесь, cher[71] мсье Хоуард, — сказала она. — Я совсем не знаю английского. Только одну или две фразы. — Подумала и старательно выговорила по-английски: «Глотнуть горячительного полезно», — и, перейдя на родной язык, спросила: — Ведь так говорят про aperitif[72], правда?

— Правда, — вымолвил старик.

Опять он посмотрел на нее растерянно, изумленно. Она этого не заметила.

— А когда хотят кого-нибудь отругать, говорят «пропесочить», — прибавила она. — Только это я и знаю по-английски, мсье. Со мной детям ничего не грозит.

Он внезапно оцепенел от давней муки, спросил очень тихо:

— Кто научил вас этим выражениям, мадемуазель? В нашем языке это новинка.

Николь отвернулась.

— Право, не помню, — смущенно сказала она. — Может быть, вычитала в какой-нибудь книжке.

Хоуард возвратился с нею в гостиную, помог одеть детей для прогулки и проводил до дверей. Потом вернулся в квартирку Ружеронов; хозяйки не было видно, и он пошел в ванную бриться. Потом прикорнул в углу дивана в гостиной и проспал часа два неспокойным сном.

Вернулись дети и разбудили его. Ронни в восторге кинулся к нему:

— Мы видели бомбардировщики! Настоящие немецкие, огромные-огромные, и мне показали бомбы, и даже позволили потрогать!

— И я тоже потрогала! — сказала Шейла.

— И мы видели, как они летали, — продолжал Ронни. — Они поднимались, и приземлялись, и вылетали бомбить пароходы на море! Было так интересно, мистер Хоуард!

— Надеюсь, вы сказали мадемуазель Ружерон спасибо за такую приятную прогулку, — кротко сказал старик.

Дети бросились к Николь.

— Большое-пребольшое спасибо, мадемуазель Ружерон!

— Вы доставили им большое удовольствие, — сказал Хоуард девушке. — Куда вы их водили?

— К аэродрому, мсье. — Она замялась. — Я не пошла бы туда, если бы подумала… Но малыши ничего не понимают…

— Да, — сказал старик. — Для них все это только забава… — Поглядел ей в лицо и спросил: — А там много бомбардировщиков?

— Шестьдесят или семьдесят. Может быть, больше.

— И они вылетают бомбить английские корабли, — сказал он негромко.

Николь наклонила голову.

— Напрасно я повела туда детей, — опять сказала она. — Я не знала…

Старик улыбнулся.

— Ну, мы ведь ничего не можем поделать, так что толку огорчаться.

Снова появилась мадам Ружерон; было уже почти шесть часов. Она успела приготовить суп детям на ужин и устроила у себе в комнате постель для обеих девочек. Троим мальчикам она постелила на полу в коридоре; Хоуарду отвели отдельную спальню. Он поблагодарил хозяйку за хлопоты.

— Прежде всего надо уложить детишек, — сказала она. — А потом поговорим и что-нибудь придумаем.

Через час все дети были накормлены, умыты и уложены в постель. Хоуард и мать с дочерью сели ужинать; он поел густого мясного супа, хлеба с сыром, выпил немного разбавленного красного вина. Потом помог убрать со стола и закурил предложенную ему непривычно тонкую черную сигару из коробки, оставленной отсутствующим хозяином.

Потом он заговорил:

— Сегодня на досуге я все обдумал, мадам. Едва ли мне следует возвращаться в Швейцарию. Думаю, лучше попробовать проехать в Испанию.

— Уж очень далекий путь, — возразила мадам Ружерон.

Некоторое время они это обсуждали. Трудности были очевидны: если он и доберется до испанской границы, нет никакой уверенности, что удастся ее перейти.

— Я тоже много думала, но у меня совсем другое на уме, — сказала Николь. И повернулась к матери. — Жан-Анри Гиневек, — сказала она так быстро, что первые два имени слились в одно: Жанри.

— Может быть, Жан-Анри уже уехал, ma petite[73], — тихо сказала мать.

— Кто это? — спросил Хоуард.

— Рыбак из селения Леконке, — объяснила Николь. — Это в Финистере. У него очень хорошая лодка. Он большой друг моего отца, мсье.

Они рассказали Хоуарду об этом человеке. У полковника за тридцать лет вошло в обычай каждое лето ездить в Бретань. Для француза это большая редкость. Его привлекал этот суровый скалистый край, домики, сложенные из камня, дикий берег и освежал буйный ветер с Атлантического океана. Морга, Леконке, Брест, Дуарненез, Одьерн, Конкарно — вот его любимые места, он всегда проводил там лето. Он обзавелся для этого подходящей одеждой. Отправляясь в море на рыбачьей лодке, одевался как любой бретонский рыбак: парусиновый комбинезон линяло-кирпичного цвета, черная шляпа с широкими отвислыми полями.

— Сначала, когда мы поженились, он и в сабо пробовал ходить, — кротко сказала его жена. — Но натер мозоли, и пришлось от этого отказаться.

Жена и дочь ездили с ним каждый год. Останавливались в каком-нибудь маленьком пансионе и, немножко скучая, гуляли по берегу, пока полковник выходил с рыбаками в море или подолгу сидел с ними в кафе и разговаривал о том о сем.

— Нам бывало не слишком весело, — сказала Николь. — На одно лето мы даже поехали в Пари-пляж, но на следующий год вернулись в Бретань.

За эти годы Николь хорошо узнала рыбаков — приятелей отца.

— Жанри поможет нам вас выручить, мсье Хоуард, — сказала она уверенно. — У него отличная большая лодка, на ней вполне можно переплыть Ла-Манш.

Хоуард серьезно, внимательно слушал. Он знавал бретонских рыбаков: когда-то он был адвокатом в Эксетере, и ему случалось вести их дела, когда кто-нибудь из них ловил рыбу в трехмильной запретной зоне. А иногда они заходили в бухту Торбэй укрыться от непогоды. Несмотря на браконьерские грешки, в Девоне охотно их привечали; то были рослые, крепкие люди, и лодки их были тоже большие и крепкие; моряки они отменные и говорят на языке, очень похожем на гэльский, так что жители Уэльса их немного понимают.

Некоторое время Хоуард и женщины обсуждали эту возможность; безусловно, это казалось более надежным, чем любая попытка вернуться домой через Испанию.

— Только очень далекий путь, — сказал он невесело.

Это верно: от Шартра до Бреста около двухсот миль.

— Может быть, удастся доехать поездом.

Чем дальше от Парижа, тем лучше, думал он.

Обсудили все возможности. Очевидно, оставаясь в Шартре, не удастся выяснить, где Жан-Анри и что с ним; узнать это можно лишь одним способом — отправиться в Брест.

— Даже если Жанри уехал, там есть и еще люди. Если они узнают, что вы друг моего мужа, кто-нибудь непременно вам поможет.

Мадам Ружерон сказала это очень просто, без тени сомнения. И Николь подтвердила:

— Кто-нибудь непременно поможет.

— Большое вам спасибо за совет, вы очень добры, — сказал наконец старик. — Только дайте мне несколько адресов… и я завтра же пойду с детьми в Брест… — Он чуть замялся, потом прибавил: — Чем скорее, тем лучше. Немного погодя немцы, пожалуй, станут бдительнее.

— Адреса мы вам дадим, — сказала мадам Ружерон.

Становилось поздно, и вскоре она поднялась и вышла. Через несколько минут дочь вышла следом; Хоуард остался в гостиной, из кухни до него доносились их приглушенные голоса. О чем они говорят, он не мог и не старался расслышать. Он был бесконечно благодарен им за помощь и за ободрение. С тех пор как он расстался с капралом и шофером «лейланда», он сильно пал духом, а теперь в нем опять пробудилась надежда вернуться на родину. Правда, сначала надо пробраться в Бретань. Наверно, это совсем не просто; единственный его документ — английский паспорт, а у детей вовсе нет никаких документов. Если немцы остановят его и станут допрашивать, все пропало, но до сих пор его ни разу не останавливали. Если никто его не заподозрит, быть может, все и обойдется.

Николь вернулась из кухни одна.

— Мама пошла спать, — сказала она. — Она встает очень рано. Она желает вам доброй ночи.

Он вежливо сказал что-то подобающее случаю.

— Пожалуй, и мне лучше лечь, — прибавил он. — Последние дни для меня, старика, были довольно утомительны.

— Я понимаю, мсье, — сказала Николь. На минуту запнулась и смущенно докончила: — Я говорила с мамой. Мы обе думаем, что мне следует проводить вас до Бретани, мсье Хоуард.

Наступило короткое молчание, старик ничего подобного не ждал.

— Это очень великодушно с вашей стороны, — сказал он не сразу. — Весьма великодушное предложение, мадемуазель. Но, право, я не могу его принять. — Он улыбнулся девушке. — Поймите, у меня могут выйти неприятности с немцами. Мне совсем не хочется и на вас навлечь беду.

— Я так и думала, что вы это скажете, мсье, — возразила Николь. — Но, поверьте, мы с мамой все обсудили, и я поеду с вами, так будет лучше. Это уже решено.

— Не спорю, вы мне оказали бы неоценимую помощь, мадемуазель, — сказал Хоуард. — Но такие вещи нельзя решать наспех. Тут надо серьезно подумать, давайте отложим до утра: утро вечера мудренее.

Смеркалось. В полутемной комнате ему почудилось — у Николь влажно блестят глаза и она как-то странно мигает. Наконец она сказала:

— Пожалуйста, не отказывайтесь, мсье Хоуард. Я так хочу вам помочь.

Старик был тронут.

— Я думаю только о вашей безопасности, мадемуазель, — мягко сказал он. — Вы уже и так очень много для меня сделали. Чего ради утруждать себя еще больше?

— Ради нашей старой дружбы, — сказала она.

Он сделал последнюю попытку ее отговорить:

— Я высоко ценю вашу дружбу, мадемуазель, но… в конце концов, мы были всего лишь знакомы как соседи по гостинице. Вы и так сделали для меня много больше, чем я смел надеяться.

— Как видно, вы не знали, мсье. Мы с вашим сыном… с Джоном… мы были большие друзья.

Наступило неловкое молчание. Николь отвернулась.

— Итак, решено, — сказала она. — И мама вполне со мной согласна. А теперь, мсье, я вас провожу в вашу комнату.

Она прошла с ним по коридору и показала отведенную ему комнату. Здесь уже побывала ее мать и положила на постель длинную полотняную рубашку, ночное одеяние полковника. На туалетном столике она оставила опасную бритву, ремень, тюбик с остатками крема для бритья и флакон одеколона под названием «Fleurs des Alpes»[74].

Девушка осмотрелась.

— Кажется, тут есть все, что вам может понадобиться, — сказала она. — Если мы что-нибудь упустили, позовите меня, я здесь рядом. Позовете?

— Мне здесь будет как нельзя лучше, мадемуазель, — заверил Хоуард.

— Утром не торопитесь, — продолжала Николь. — Надо еще приготовиться в дорогу, и нужно кое-что разузнать… потихоньку, понимаете. Мы с этим справимся лучше, мама и я. А вы полежите подольше в постели и отдохните.

— Да, но дети… — возразил Хоуард. — Я должен за ними присмотреть.

— Разве в Англии, когда в доме две женщины, за детьми смотрят мужчины? — с улыбкой спросила Николь.

— Гм… да, но… я не хотел бы обременять вас этими заботами.

Она снова улыбнулась.

— Полежите подольше в постели, — повторила она. — Часам к восьми я принесу вам кофе.

Она вышла и затворила за собой дверь; несколько минут Хоуард задумчиво смотрел ей вслед. Престранная молодая особа, думал он. Просто невозможно ее понять. По Сидотону он помнил юную лыжницу, крепкую, очень застенчивую и сдержанную, как почти все молодые француженки из средних слоев. Ему особенно запомнилось, как странно противоречила ее наружности — изящной головке с коротко стриженными, тщательно завитыми волосами, тонким выщипанным бровям, наманикюренным пальчикам — устрашающая быстрота, с какою она летела на лыжах вниз по самым крутым горным склонам. Джон, и сам первоклассный лыжник, говорил отцу, что ему стоило немалого труда держаться впереди нее. Она легко брала препятствия, которые он старался обойти, и ни разу не упала и не расшиблась. Но дорогу разбирала неважно и подчас отставала на ровном месте, где Джон уносился далеко вперед.

Вот, в сущности, и все, что старик сумел припомнить о Николь Ружерон. Он отвел глаза от двери и стал раздеваться. По-видимому, она очень изменилась, эта девушка. Так мило и так неожиданно, со странной французской пылкостью сказала она, что они с Джоном были большие друзья; очень славная девушка. Обе — и мать и дочь — бесконечно добры к нему, а самоотверженная готовность Николь проводить его в Бретань — это уже поистине донкихотство. И отказаться нельзя, попытка отказаться, по-видимому, сильно ее огорчила. Не станет он больше отказываться; притом с ее помощью он, пожалуй, и правда сумеет вывезти детей в Англию.

Он натянул длинную ночную рубашку и лег, после двух ночей, проведенных на сеновалах, такое наслаждение — мягкий матрас и гладкие простыни. С самого отъезда из Сидотона он ни разу не спал по-человечески, в постели.

Да, она сильно изменилась, эта Николь. Ее короткие кудри все так же уложены по моде, и выщипаны брови, и ногти безупречно отделаны. Но весь облик иной. Она словно стала лет на десять старше; под глазами легли темные тени, под стать черному шарфу на шее. И вдруг подумалось — а ведь она напоминает молодую вдову. Она не замужем, совсем юная девушка, и все-таки отчего-то похожа на молодую вдову. Быть может, на войне погиб ее fiance?[75] Надо будет осторожно спросить у матери; если знать правду, он сумеет избежать в разговоре всего, что может причинить ей боль.

Да, очень странная девушка. Никак ее не поймешь… Но наконец усталое тело расслабилось, мысль работала все медленнее, и Хоуард погрузился в сон.

Он проспал всю ночь напролет — небывалый случай для человека его возраста. Он еще спал, когда около четверти девятого утра Николь принесла на подносе булочки и кофе. Он сразу проснулся, сел в постели и поблагодарил ее.

Она была совсем одета. Позади нее в коридоре, заглядывая в дверь, толпились дети, одетые и умытые. Пьер вышел немножко вперед.

— Доброе утро, Пьер, — серьезно сказал старик.

Мальчик прижал руку к животу и отвесил низкий поклон.

— Bonjour, мсье Хоуард.

Николь расхохоталась и погладила Пьера по голове.

— Он bien eleve[76], этот малыш. Не то что другие ваши питомцы.

— Надеюсь, они не слишком вас беспокоили, мадемуазель? — встревожился старик.

— Дети никогда не доставят мне беспокойства, мсье, — был ответ.

Престранная молодая особа и престранно выражается, снова подумал Хоуард.

Николь сказала, что мать уже пошла в город за покупками и наведет кое-какие справки. Примерно через полчаса она вернется, и тогда они составят план действий.

Затем Николь принесла ему отцовский серый костюм, довольно жалкий и потрепанный, пару старых коричневых парусиновых туфель, ужасную лиловую рубашку, пожелтевший от времени целлулоидный воротничок и безобразный галстук.

— Все это не слишком элегантно, — сказала она извиняясь. — Но вам лучше одеться так, мсье Хоуард, в этом вы будете выглядеть как самый заурядный обыватель. А о своем костюме не беспокойтесь, мы его сбережем. Мама положит его в кедровый сундук вместе с одеялами, и моль его не тронет.

Спустя три четверти часа Хоуард, совсем готовый и одетый, вошел в гостиную, и Николь придирчиво его оглядела.

— Напрасно вы опять побрились, — сказала она. — Это портит впечатление.

Он извинился за свою оплошность. Потом заметил, что и сама Николь выглядит необычно.

— Вы и сами оделись похуже, чтобы меня проводить, мадемуазель. Это очень великодушно с вашей стороны.

— Мари, служанка, одолжила мне свое платье, — объяснила Николь.

На ней было очень простое черное платье, длинное, ничем не украшенное. Да еще неуклюжие башмаки на низком каблуке и грубые черные чулки.

Вошла мадам Ружерон и поставила на стол в гостиной корзинку.

— В полдень идет поезд на Ренн, — невозмутимо сказала она. — У guichet[77] стоит немецкий солдат. Там спрашивают, зачем вы едете, но документы не смотрят. И очень все вежливы. — Она чуть помолчала. — Но вот еще новость. — Она достала из кармана сложенную листовку. — Сегодня утром немецкий солдат оставил это у консьержки. По такой вот бумажке на каждую квартиру.

Листовку разложили на столе. Она была отпечатана по-французски и гласила:

Хоуард дважды спокойно прочитал листовку. Потом сказал:

— Видно, и я один из этих негодяев, мадам. Если так, я полагаю, лучше мне уйти одному с детьми.

Об этом нечего и думать, сказала она. И потом, Николь ни за что не согласится.

— Ну еще бы, — сказала девушка. — Все складывается так, что вам просто невозможно ехать одному. Вы далеко не уйдете, немцы быстро догадаются, что вы не француз, хоть вы и переоделись. — Она с отвращением скомкала листовку. — Это сочиняли немцы. Не думайте, мсье Хоуард, французы так не говорят.

— Это очень близко к истине, — сказал он горько.

— Это гнусная ложь! — возразила Николь и вышла из комнаты.

Старик, пользуясь удобным случаем, обратился к матери:

— Ваша дочь сильно изменилась с тех пор, как мы были в Сидотоне, мадам.

Та подняла на него глаза.

— Она много выстрадала, мсье.

— Мне крайне прискорбно это слышать, — сказал Хоуард. — Может быть, вы мне что-то объясните… тогда я постараюсь избежать в разговоре всего, что могло бы ее огорчить.

Мадам Ружерон изумленно посмотрела на него:

— Так вы ничего не знаете?

— Как же я мог узнать что-либо о горе вашей дочери, мадам? — спросил он мягко. — Вероятно, это случилось уже после нашей встречи в Сидотоне.

С минуту женщина колебалась. Потом сказала:

— Она любила одного молодого человека. Но все тогда было еще очень неопределенно, и теперь она со мной об этом не говорит.

— Молодежь вся одинакова, — негромко сказал Хоуард. — Мой сын был такой же. Этот молодой человек, вероятно, попал в плен к немцам?

— Нет, мсье. Он погиб.

Быстро вошла Николь с фибровым чемоданчиком в руках.

— Это мы положим в вашу коляску, мсье, — сказала она. — Ну, вот, я готова.

Больше некогда было разговаривать с мадам Ружерон, но Хоуард понимал — главное ясно; в, сущности, именно этого он и ожидал. Тяжелый удар для бедняжки, очень тяжелый; пожалуй, их путешествие, хоть и небезопасное, отчасти пойдет ей на пользу. Немного отвлечет мысли, а тем самым приглушит боль.

Пора было двинуться в путь, поднялась суета. Все гурьбой спустились по лестнице; многочисленные свертки с провизией, которые приготовила мадам Ружерон, уложили в коляску. Дети толпились вокруг и мешали.

— Мы пойдем туда, где танки, мистер Хоуард? — спросил Ронни по-английски. — Вы говорили, мне можно будет покататься с немцами.

— Это в другой раз, — по-французски сказал Хоуард. — Пока с нами мадемуазель Ружерон, старайся говорить по-французски, Ронни; не очень любезно разговаривать так, чтобы другие люди не могли понять.

— Правда, правда, мсье! — поддержала Роза. — Я сколько раз говорила Ронни, это невежливо — говорить по-английски.

— Очень неглупо, — тихо сказала дочери мадам Ружерон.

Девушка кивнула.

— Я не говорю по-английски, мсье, — вдруг сказал Пьер.

— Да, Пьер, ты очень вежливый мальчик, — сказал Хоуард.

— А Биллем тоже вежливый? — спросила Шейла, она говорила по-французски.

— Вы все вежливые, все tres bien eleves[78], — сказала Николь. — Ну, вот мы и готовы. — Она обернулась и поцеловала мать. — Не волнуйся, — ласково попросила она. — Через пять дней… ну, может быть, через неделю я опять буду дома. Ради меня, мама, не горюй.

Мать бросило в дрожь, казалось, она разом постарела.

— Prenez bien garde[79], — в ее голосе послышались слезы. — Эти немцы такие злые и жестокие.

— Успокойся, — мягко сказала Николь. — Ничего со мной не случится. — И повернулась к старику. — En route done, Monsieur[80] Хоуард. Пора.

Они двинулись по улице; Хоуард катил нагруженную коляску, а Николь присматривала за детьми. Она достала для старика довольно потрепанную черную шляпу, которая в сочетании с его серым костюмом и коричневыми туфлями придавала ему вид настоящего француза. Из-за детей шли медленно; девушка шагала рядом с ним, кутаясь в шаль. Вскоре она сказала:

— Дайте я повезу коляску, мсье. Это больше подходит для женщины — так принято у простых людей, а нас сейчас судят по одежде.

Он уступил ей коляску: нельзя выходить из роли.

— Когда придем на вокзал, не говорите ни слова, — продолжала Николь, — говорить буду только я. Сумеете вы держаться так, будто вам гораздо больше лет? Будто вам даже говорить трудно?

— Постараюсь изо всех сил, — сказал Хоуард. — Видно, вы хотите сделать из меня совсем дряхлого старца.

Она кивнула.

— Мы идем из Арраса, — сказала она. — Вы мой дядя, понимаете? Наш дом в Аррасе разбомбили англичане. У вас есть брат, другой мой дядя, он живет в Ландерно.

— Ландерно, — повторил Хоуард. — Где это, мадемуазель?

— Это местечко не доходя двадцати километров до Бреста, мсье. Если удастся доехать туда, то к побережью можно дойти и пешком. От Ландерно до моря сорок километров. Я думаю, если не удастся проехать прямо на побережье, в Ландерно нас пропустят.

Они уже подходили к вокзалу.

— Оставайтесь тут с детьми, — тихо сказала Николь. — Если кто-нибудь о чем-нибудь спросит, прикидывайтесь совершенным тупицей.

Перед вокзалом все забито было немецкими грузовиками; всюду толпились немецкие офицеры и солдаты. Очевидно, только что прибыла поездом большая воинская часть; да еще в вокзале полно было беженцев. Николь с коляской протискалась в зал к кассам, Хоуард и дети шли следом. Старик, помня о своей роли, еле волочил ноги; рот его приоткрылся, голова тряслась. Николь искоса глянула на него.

— Вот так хорошо, — одобрила она. — Только осторожно, не сбейтесь.

Она оставила возле него коляску и стала проталкиваться к кассе. Немецкий фельдфебель в серо-зеленой форме, подтянутый, молодцеватый, остановил ее и о чем-то спросил. Хоуард, понурив голову и полузакрыв глаза, из-за чужих спин следил, как она пустилась в длинные, по-крестьянски многословные объяснения.

Вот она показала в их сторону. Фельдфебель взглянул на них, жалких, безобидных, на их убогие пожитки в дряхлой детской коляске. Потом оборвал ее словоизлияния и махнул в сторону кассы. Его внимания уже требовала другая женщина.

Николь вернулась к Хоуарду и детям с билетами в руках.

— Только до Ренна, — сказала она грубым крестьянским говором. — Дальше этот поезд не идет.

— А? — отозвался старик, приподняв трясущуюся голову.

Девушка прокричала ему в ухо:

— Только до Ренна!

— Ни к чему нам в Ренн, — невнятно промямлил он.

Она досадливо махнула рукой и подтолкнула его к барьеру. Рядом с контролером стоял немецкий солдат; Хоуард запнулся и в старческой растерянности обернулся к девушке. Она сказала что-то резкое и протолкнула его вперед. Потом стала извиняться перед контролером.

— Это мой дядя, — сказала она. — Славный старичок, только мне с ним хлопот побольше, чем со всеми ребятишками.

— На Ренн направо, — сказал контролер и пропустил их. Немец смотрел равнодушно: еще одна орава беженцев, все они одинаковы. Итак, они прошли на платформу и забрались в старый-престарый вагон с жесткими деревянными скамьями.

— Вот в этом поезде мы будем спать, мсье Хоуард? — спросил Ронни. Все же он говорил по-французски.

— Не сегодня, — ответил Хоуард. — В этом поезде нам ехать не очень долго.

Но он ошибся.

От Шартра до Ренна около двухсот шестидесяти километров, а ушло на них шесть часов. В этот жаркий летний день поезд останавливался на каждой станции, а нередко и между станциями. Почти весь состав занимали германские солдаты, направляющиеся на запад; только три вагона в хвосте оставлены были для пассажиров-французов, в одном из этих вагонов и ехали Хоуард со спутниками. Иногда к ним в купе садились еще люди, но через две-три станции выходили, никто не проделал с ними всю дорогу с начала до конца.

Это было томительное путешествие, отравленное страхами и необходимостью притворяться. Когда с ними в купе оказывались посторонние, старик впадал в дряхлость, а Николь опять и опять повторяла ту же басню: они едут в Ландерно из Арраса, дом разрушили англичане. Поначалу ей было нелегко из-за детей, вовсе не склонных ее поддерживать, они-то знали, что все это ложь. Каждый раз, когда Николь повторяла свой рассказ, а Хоуард понимал, что все висит на волоске, обоим приходилось помнить о слушателе и в то же время зорко следить за детьми, не дать им вмешаться и все погубить. Наконец детям надоело слушать; они принялись бегать взад и вперед по коридору, разыгрывали все ту же считалку, подражая крикам животных, или глядели в окно. Впрочем, крестьянам и мелким лавочникам, попутчикам Хоуарда, тоже не терпелось поговорить, поведать о собственных горестях, и потому им было не до подозрений.

Наконец-то, когда жестокая жара начала спадать, прибыли в Ренн. Поезд остановился, и все вышли; немецких солдат выстроили на платформе в две шеренги и повели прочь, только рабочая команда осталась укладывать хозяйственное снаряжение на грузовик.

Возле контролера стоял Немецкий офицер. Хоуард прикинулся совсем дряхлым старикашкой, а Николь пошла прямо к контролеру узнать про поезда на Ландерно.

Из-под опущенных век Хоуард следил за нею, дети толпились вокруг, беспокойные, чумазые, усталые с дороги. Он ждал, терзаясь опасениями: вот-вот офицер потребует документы. Тогда все пропало. Но в конце концов немец дал ей какую-то карточку, пожал плечами и отпустил ее.

Она вернулась к Хоуарду.

— Матерь божья! — сердито и довольно громко сказала она. — Где же коляска? Неужто я одна должна обо всем заботиться?

Коляска была еще в багажном вагоне. Старик поплелся туда, но она оттолкнула его, вошла в вагон и сама выкатила коляску. Потом повела свое бестолковое маленькое стадо к выходу.

— У меня тут не пятеро ребят, а целых шестеро, — горько пожаловалась она контролеру.

Тот засмеялся, чуть улыбнулся и немецкий офицер. Итак, они вступили в город Ренн.

На ходу Николь тихо спросила:

— Вы не сердитесь, мсье Хоуард? Мне лучше притворяться грубой. Так все выглядит естественнее.

— Моя дорогая, вы были великолепны, — ответил старик.

— Что ж, мы проделали полдороги и не вызвали подозрений, — продолжала Николь. — Завтра в восемь утра идет поезд на Брест. Мы доедем им до самого Ландерно.

Она пояснила, что немецкий офицер дал разрешение на проезд. И показала бумагу, которую он ей дал.

— Сегодня надо будет переночевать на пункте для беженцев, — сказала она. — По этому пропуску нас там примут. Лучше нам пойти туда, мсье. Так все делают.

Хоуард согласился.

— А где это? — спросил он.

— В Cinema du Monde[81], — ответила Николь. — Первый раз в жизни буду спать в кино.

— Я очень огорчен, что своими злоключениями довел вас до этого, мадемуазель, — сказал старик.

— Ne vous en faites pas[82], — улыбнулась Николь. — Может быть, когда хозяйничают немцы, там будет чисто. Мы, французы, не умеем так наводить порядок.

Они предъявили у входа пропуск, вкатили в зал кинотеатра коляску и огляделись. Все стулья были убраны, вдоль стен уложены груды тюфяков, набитых старой соломой. Народу было немного: немцы все строже ограничивали возможность передвижения, и поток беженцев стал гораздо меньше. Старая француженка выдала всем по тюфяку и одеялу и показала угол, где они могли пристроиться особняком от остальных.

— Малышам тут спокойней будет спать, — сказала она.

У стола в конце зала бесплатно давали суп; его разливал все с той же натянутой улыбкой казенного добродушия повар-немец.

Чае спустя детей уложили. Хоуард не решился их оставить, сел рядом и прислонился спиной к стене; он смертельно устал, но еще не в силах был уснуть. Николь вышла и вскоре вернулась с пачкой солдатских сигарет.

— Возьмите, — сказала она. — Я знаю, вы курите хорошие, дорогие, только побоялась взять, это было бы неосторожно.

Он был не такой уж ярый курильщик, но, тронутый ее вниманием, с благодарностью взял сигарету. Николь налила ему в кружку немного коньяку, добавила воды из-под крана; это питье освежило его, а сигарета успокоила. Николь подошла, села рядом, прислонилась к стене.

Вполголоса потолковали о своей поездке, о планах на завтра. Потом, опасаясь, как бы их не подслушали, Хоуард переменил разговор и спросил Николь об отце.

Сверх того, что он уже знал, она не так много могла рассказать. Ее отец был комендантом форта на линии Мажино, под Метцем; с мая о нем не было никаких вестей.

— Мне очень, очень жаль, мадемуазель, — сказал старик и, помолчав, прибавил: — Мне тоже знакома эта тревога… очень знакома. Она надолго омрачает все дальнейшее.