Крысолов

— Да, — тихо сказала Николь. — День за днем ждешь, ждешь. А потом приходит письмо или телеграмма, и страшно вскрыть и увидеть, что там. — Она помолчала минуту. — И наконец вскрываешь…

Хоуард кивнул. Он отлично ее понимал, ведь и он прошел через это испытание. Вот так же и он ждал, ждал, когда Джон пропал без вести. Ждал три дня; а потом пришла телеграмма. Конечно же, и Николь пережила те же муки, ведь ее мать об этом сказала. Бедная, бедная девушка.

И вдруг, бог весть отчего, ему захотелось поговорить с ней о Джоне. После гибели сына он ни с кем не мог о нем говорить. Он не хотел жалости, избегал сочувствия чужих людей. Но эта девушка знала Джона. Они вместе ходили на лыжах, были даже друзьями, так она сказала.

Он выпустил длинную струю табачного дыма.

— Я, знаете, потерял сына, — с трудом сказал он, глядя прямо перед собой. — Он погиб в полете… он служил в нашей авиации, командовал эскадрильей. Возвращался из боевого полета, и его бомбардировщик сбили три «мессершмита». Над Гельголандом.

Наступило молчание.

Николь повернулась к старику.

— Я знаю, — мягко сказала она. — Мне написали из эскадрильи.

8

Зал кинотеатра заполнился примерно наполовину, люди ходили взад и вперед, расстилали на ночь соломенные тюфяки. В воздухе стоял дым и чад от плиты, поставленной в конце зала, и от французских сигарет; в тусклом свете дым казался плотным, тяжелым.

Хоуард посмотрел на девушку.

— Вы так хорошо были знакомы с моим сыном, мадемуазель? Я этого не знал.

Теперь и в ней пробудилось властное желание выговориться.

— Мы переписывались, — сказала она и продолжала торопливо: — После Сидотона мы писали друг Другу почти каждую неделю. И один раз встретились — в Париже, перед самой войной. В июне. — Чуть помолчала и прибавила очень тихо: — Год назад, сегодня почти год.

— Моя дорогая, я понятия не имел… — сказал старик.

— Да, — сказала Николь, — я тоже ничего не говорила родителям.

Оба замолчали. Хоуард пытался собраться с мыслями, надо было на все взглянуть по-новому.

— Вы говорите, вам написали из эскадрильи, — сказал он наконец. — Как же они узнали ваш адрес?

Она пожала плечами.

— Наверно, Джон так распорядился, — сказала она. — Он был очень добрый, мсье, очень-очень добрый. И мы были большими друзьями…

— Должно быть, меня вы считали совсем другим, мадемуазель, — тихо сказал Хоуард. — Очень черствым. Но, поверьте, я об этом понятия не имел. Я ничего не знал.

Она не ответила. Немного помолчав, старик спросил:

— Можно задать вам один вопрос?

— Ну конечно, мсье Хоуард.

Он смущенно отвел глаза и, глядя в одну точку, спросил:

— Ваша матушка сказала мне, что у вас горе. Что был один молодой человек… и он погиб. Конечно, это был кто-то другой?

— Никого другого не было, — тихо сказала Николь. — Никого, только Джон.

Она тряхнула головой и выпрямилась.

— Вот что, надо разложить тюфяк, а то не останется места у стены.

Поднялась, чуть отодвинула его и начала стаскивать верхний из кипы мешков с соломой. Хоуард, вконец растерянный, нерешительно стал помогать, и минут пятнадцать они готовили для себя постели.

— Ну вот, — сказала наконец Николь, отступила и оглядела плоды их трудов. — Лучше уже не получится. — И нерешительно посмотрела на старика. — Вы сможете на этом уснуть, мсье Хоуард?

— Конечно, моя дорогая.

Она коротко засмеялась:

— Тогда попробуем.

Он стоял над двумя тюфяками с одеялом в руке и смотрел на нее.

— Могу я задать вам еще один вопрос?

Николь посмотрела ему прямо в глаза.

— Да, мсье.

— Вы были очень добры ко мне, — тихо сказал Хоуард. — Мне кажется, теперь я понимаю. Это ради Джона?

Долгое молчание. Девушка застыла, глядя куда-то вдаль.

— Нет, — наконец сказала она. — Это ради детей.

Он не совсем понял, о чем она, и промолчал.

— Теряешь веру, — тихо сказала Николь. — Думаешь, что все — ложь, все плохо.

Хоуард посмотрел с недоумением.

— Я никак не думала, что кто-то может быть таким же добрым и смелым, как Джон, — сказала она. — Но я ошибалась, мсье. Есть и еще такой человек. Его отец.

Она отвернулась.

— Итак, надо спать.

Теперь она говорила деловито, почти холодно; старику показалось, она воздвигает между ними преграду. Он не обиделся, он понял, откуда эта резкость. Она не хочет, чтобы он еще о чем-то спрашивал. Не хочет больше говорить.

Он лег на тюфяк, поправил жесткую соломенную подушку и завернулся в одеяло. Девушка устроилась на своей постели по другую сторону от спящих детей.

Хоуард лежал без сна, мысли обгоняли друг друга. Что-то было между этой девушкой и Джоном; пожалуй, он и прежде смутно об этом догадывался, но догадка не всплывала на поверхность сознания. А теперь вспоминалось: пока он был в доме Ружеронов, то и дело проскальзывали какие-то намеки. Так неожиданно повторила она обычное присловье Джона о коктейле, вдруг сказала по-английски «глотнуть горячительного полезно», — теперь он припомнил, как от этих ее слов что-то больно дрогнуло внутри, и все же он не понял…

Так насколько же тесной была эта дружба? Они часто переписывались и даже встретились в Париже перед самой войной. Прежде он об этом не подозревал. Но сейчас, мысленно перебирая прошлое, вспомнил — тогда, в июне, два раза подряд мальчик не навещал его в субботу и воскресенье; он-то думал, что обязанности командира эскадрильи помешали сыну повидаться с ним или хотя бы позвонить. Может быть, тогда Джон и ездил в Париж? Да, наверно, так.

Его мысли вернулись к Николь. Еще недавно она ему казалась престранной молодой особой; теперь о ней думалось по-иному. Он смутно начал понимать, как непросто ее положение из-за Джона и из-за него, Хоуарда. Матери она, видно, очень мало рассказала о Джоне; она затаила свое горе и молчала, ничем его не выдавая. И вдруг, нежданно-негаданно, в дверь стучится отец Джона. К ее тайному горю он прибавил еще и смятение.

Старик опять беспокойно повернулся на своей постели. Надо оставить ее в покое, пусть говорит, если захочет, а если нет — пускай хранит молчание. Если ей не докучать, может быть, со временем она и откроется ему. Ведь она сама пожелала сказать ему о Джоне.

Долгие часы старик лежал без сна, опять и опять все это обдумывая. Потом наконец уснул.

Среди ночи его разбудили рыдания. Он открыл глаза; плакал кто-то из детей. Хоуард сел на постели, но Николь опередила его; пока он окончательно проснулся, она уже подошла и опустилась на колени подле мальчугана, сидящего на тюфяке; Хоуард увидел страдальческое лицо ребенка, красное и мокрое от слез.

Это был Биллем, он рыдал так, словно сердце его вот-вот разорвется. Девушка обняла его и тихонько стала говорить по-французски что-то ласковое, совсем как младенцу. Старик выпутался из одеяла, с трудом поднялся и подошел к ним.

— Что такое? — спросил он. — Что случилось?

— Я думаю, просто ему приснился страшный сон, — сказала девушка. — Сейчас он опять уснет.

И снова принялась утешать мальчика.

Никогда еще Хоуард не чувствовал себя таким беспомощным. Он привык разговаривать и обращаться с детьми как с равными. Но это невозможно, когда не знаешь языка, а он не знал ни единого слова, которое мог бы понять маленький голландец. Предоставленный самому себе, он, пожалуй, взял бы малыша на руки и заговорил с ним, как мужчина с мужчиной; но никогда он не сумел бы успокоить ребенка так, как успокаивала эта девушка.

Он тяжело опустился возле них на колени.

— А вы не думаете, что мальчик нездоров? — спросил он. — Может быть, он съел что-нибудь такое, что ему повредило?

Николь покачала головой; рыдания уже стихали.

— Не думаю, — сказала она чуть слышно. — Прошлой ночью он тоже два раза начинал плакать. Я думаю, это дурные сны. Просто дурные сны.

Мысли старика перенеслись к мерзкому городишке Питивье; не удивительно, что ребенка преследуют дурные сны.

Он наморщил лоб.

— Вы говорите, прошлой ночью он тоже два раза плакал, мадемуазель. Я не знал.

— Вы устали и спали очень крепко, — сказала, Николь. — Да и ваша дверь была закрыта. Я подходила к нему, но каждый раз он очень быстро опять засыпал. — Она наклонилась к мальчику. — Он и сейчас уже почти заснул, — тихонько докончила она.

Долгое, долгое молчание. Старик осмотрелся: покатый пол длинного зала тускло освещала единственная синяя лампочка над дверью. Тут и там скорчились на соломенных тюфяках неясные фигуры спящих; двое или трое храпом нарушали тишину; было душно и жарко. Оттого, что Хоуард спал одетый, кожа казалась липкой и нечистой. Былая жизнь на родине, легкая, приятная, бесконечно далека. А подлинная его жизнь — вот она. В бывшем кинотеатре с немецким часовым у двери ночует на соломе беженец, его спутница — молодая француженка и на руках орава чужих детей. И он устал, устал, смертельно устал.

Девушка подняла голову. Сказала едва слышно:

— Малыш почти уже спит. Еще минута-другая — и я его уложу. — И, помолчав, прибавила: — Ложитесь, мсье Хоуард. Я скоро.

Он покачал головой и остался, глядя на нее. Скоро Биллем уже крепко спал; Николь осторожно опустила его на подушку и укрыла одеялом. Потом поднялась.

— Ну вот, — прошептала она, — до следующего раза можно еще поспать.

— Спокойной ночи, Николь, — сказал Хоуард.

— Спокойной ночи. Если он опять проснется, не вставайте. Он теперь успокаивается быстро.

До утра оставалось еще часа три, Хоуард больше не просыпался. Около шести в зале все пришло в движение; надежды снова уснуть не было, Хоуард поднялся и, как мог, оправил одежду; он чувствовал, что грязен и небрит.

Николь подняла детей и вместе с Хоуардом помогла им одеться. Она тоже чувствовала себя грязной и растрепанной, вьющиеся волосы спутались, болела голова. Она бы дорого дала, лишь бы принять ванну. Но здесь не было ванной, даже умыться было негде.

— Мне здесь не нравится, — сказал Ронни. — Можно нам завтра спать на ферме?

— Он думает — сегодня, мсье, — пояснила Роза. — Этот Ронни говорит много глупостей.

— Я еще не знаю, где мы будем сегодня ночевать, — сказал Хоуард. — Придет время — увидим.

Шейла передернула плечами в своем платьишке:

— У меня все чешется!

С этим ничего нельзя было поделать. Чтобы отвлечь девочку, Хоуард повел ее и остальных детей в конец зала, там немец-повар разливал по кружкам кофе. К кофе полагалось по большому, но неаппетитному куску хлеба. Хоуард оставил детей у дощатого стола на козлах и пошел за хлебом и кофе.

Когда он принес все это к столу, подошла Николь, и они все вместе позавтракали. Хлеб был черствый, безвкусный, а кофе — едко горький, едва забеленный молоком. Детям все это не нравилось, и они ныли; понадобился весь такт старика и девушки, чтобы не дать им раскапризничаться и привлечь внимание повара. От припасов, которые Хоуард купил на дорогу, выходя из Жуаньи, осталось немного шоколада; он разделил остатки между детьми и тем несколько скрасил их завтрак.

Потом они вышли из кинотеатра и, толкая перед собой коляску, двинулись к вокзалу. Город был полон немцев: немцы маршировали по улицам, немцы катили на грузовиках, немцы слонялись подле домов, куда их определили на постой, немцы толпились-в магазинах. Хоуард пробовал в нескольких лавках купить шоколаду для детей, но солдаты дочиста опустошили кондитерские, в городе не осталось никаких сластей. Хоуард с Николь купили про запас два длинных батона и какую-то бурую, сомнительного происхождения колбасу. Фруктов нигде не было, но удалось купить немного салата.

На вокзале они отдали немецкому офицеру свой пропуск и без осложнений миновали контроль. Коляску поместили в багажный вагон поезда, идущего на Брест, и забрались в вагон третьего класса.

Только когда поезд далеко отошел от станции, Хоуард обнаружил, что Роза нянчит очень грязного белого с черными пятнами котенка.

Сначала Николь хотела обойтись с девочкой сурово.

— Нам не нужен котенок, — сказала она. — Нам совершенно не нужен ни этот кот и никакой другой. Оставишь его на следующей станции.

У девочки поползли книзу уголки губ, и она крепче прижала к себе котенка.

— Я не стал бы этого делать, — сказал Хоуард. — Он заблудится.

— Она заблудится, мистер Хоуард, — поправил Ронни. — Роза говорит, этот котенок — кошка. Роза, а почему ты знаешь, что это кошка?

— Но котенок чужой, мсье Хоуард, — возразила Николь. — Это ведь не наш котенок.

— Теперь он наш, — невозмутимо сказал старик.

Она уже открыла рот, готовая ответить резкостью, но передумала и смолчала.

— Котенок совсем крошечный, мадемуазель, — сказал Хоуард. — Он не прибавит нам хлопот, а детям доставит большое удовольствие.

Это была чистая правда. Дети тесной гурьбой окружили котенка, а он сидел на коленях у Розы и умывал мордочку. Биллем, сияя улыбкой, обернулся к Николь и проговорил что-то непонятное. И опять как завороженный уставился на котенка.

— Воля ваша, — покорно сказала Николь. — В Англии тоже вот так подбирают и увозят чужих кошек, да?

Хоуард улыбнулся.

— Нет, мадемуазель. В Англии так поступают только такие личности, которые ночуют в кино на соломенных тюфяках. Люди самого последнего сорта.

Она рассмеялась:

— Воры и бродяги. Вот это верно. — И обернулась к Розе. — Как ее зовут?

— Жожо, — сказала девочка.

Дети теснились вокруг, называли котенка новым именем и добивались ответа. А котенок сидел и невозмутимо умывал мордочку крошечной лапкой. Николь с минуту смотрела на него. Потом сказала:

— Он совсем как львы в Венсенском зоопарке. Они тоже так умываются.

Хоуард никогда не бывал в парижском зоопарке.

— Там много львов и тигров? — спросил он.

Николь пожала плечами.

— Есть несколько. Не знаю сколько, я там была только один раз. — И посмотрела на Хоуарда, к его удивлению, глаза ее смеялись. — Я пошла туда с Джоном, — сказала она. — Естественно, где уж тут было запомнить, сколько в зоопарке львов и тигров.

Старик был изумлен; потом чуть усмехнулся про себя.

— Естественно, — повторил он суховато. — Но разве вы никогда не бывали там в детстве?

Она покачала головой.

— Понимаете, в такие места ходишь только тогда, когда показываешь Париж кому-нибудь из друзей. Джон тогда приехал потому, что хотел посмотреть Париж, он никогда прежде там не был. И я обещала показать ему Париж. Вот как это было.

Хоуард кивнул.

— И понравился ему зоопарк?

— Это был очень счастливый день, — сказала Николь. — Это был французский день. — Она застенчиво взглянула на старика. — Понимаете, мы затеяли такую игру: один день говорить только по-французски, а на другой день только по-английски. В английский день мы не очень-то много разговаривали, — сказала она, отдаваясь воспоминанию. — Это было слишком трудно; мы всегда говорили, что английский день кончается после чая…

— Разве Джон хорошо говорил по-французски? — не без удивления спросил Хоуард, очень уж это было непохоже на Джона.

Николь от души рассмеялась.

— Нет, совсем нет. Он говорил по-французски очень плохо, очень. Но в тот день, по дороге из Венсенского леса, шофер такси заговорил с Джоном по-английски, ведь в Париже много туристов и некоторые шоферы немного знают английский. И Джон разговаривал с ним по-английски. А у меня была новая летняя шляпа с красными гвоздиками — знаете, не элегантная шляпа, а очень простая, для деревни, с широкими полями. И Джон спросил шофера, как будет по-французски… — она чуть замялась, потом докончила: — Спросил, как сказать мне, что я очень мило выгляжу. А шофер очень смеялся и сказал ему, и потом Джон уже знал и сам мог мне это говорить. И он дал шоферу двадцать франков.

— Надо полагать, шофер их заслужил, мадемуазель, — сказал Хоуард.

— Джон записал эти слова, — сказала Николь. — И потом, когда он хотел меня насмешить, он доставал записную книжку и читал мне это.

Она отвернулась и стала смотреть в окно, на медленно плывущие мимо поля. Старик не стал продолжать этот разговор, да и что тут скажешь. Он достал сигареты, которые накануне купила ему Николь, и предложил ей, Но она отказалась.

— Это не подходит к моей роли, — тихо сказала она. — Я не так одета.

Хоуард понимающе кивнул: во Франции простые женщины не курят на людях. Он закурил и выпустил длинную струю горького дыма. Несмотря на открытое окно, в вагоне стало жарко. Младшие дети, Пьер и Шейла, уже устали и готовы были раскиснуть.

Весь день поезд еле тащился под жарким солнцем. Пассажиров было немного; почти все время Хоуард со Своими оставались в купе одни, без посторонних, это было облегчением. Как и накануне, германские солдаты ехали совсем отдельно, в особых вагонах. На каждой станции они высыпали на перроны. В таких городках, как Сен-Бриек, выход с вокзала охраняли двое немецких солдат; теми, кто сходил на полустанках, немцы, по-видимому, не интересовались. Николь это подметила.

— Вот это хорошо, — сказала она Хоуарду. — Пожалуй, в Ландерно удастся пройти безо всяких расспросов. Ну, а если остановят, мы им расскажем нашу сказочку, она не так плоха.

— А где мы сегодня переночуем, мадемуазель? — спросил старик. — Я всецело в ваших руках.

— Миль за пять к югу от Ландерно есть одна ферма, — сказала Николь, — там жила Мари Гиневек, пока не вышла замуж за Жана-Анри. Я ездила туда с папой на конскую ярмарку, это в Ландерно большой праздник.

— Понимаю. Как зовут хозяина фермы?

Арвер. Аристид Арвер — отец Мари. Понимаете, они люди зажиточные, папа всегда говорил, что Аристид рачительный хозяин. И потом, он понемногу поставляет лошадей для нашей армии. Один раз на празднике в Ландерно Мари признали королевой красоты. Тогда Жан-Анри с ней и познакомился.

— Наверно, очень хорошенькая была девушка, — заметил Хоуард.

— Прелестная, — подтвердила Николь. — Я тогда была маленькая, с тех пор уже десять лет прошло, даже больше. Но она и сейчас еще красивая.

Поезд все полз под жарким солнцем, часто останавливался и на станциях, и между станциями. Детям дали хлеба с колбасой и понемножку лимонада. Это ненадолго заняло их и развлекло, но им уже надоело ехать и не сиделось на месте.

— Вот бы нам выкупаться, — сказал Ронни.

— Можно нам выкупаться, мсье Хоуард? — эхом откликнулась Шейла.

— Нельзя же купаться в поезде, — сказал старик. — Может быть, попозже. А вы побегайте по коридору, там прохладнее. — И обернулся к Николь. — Они вспомнили, как купались три дня назад… или уже четыре?.. Это было как раз перед тем, как мы встретили техников из нашей авиации. Я позволил детям искупаться в речке.

— Вот было весело, — сказал Ронни. — Вода такая прохладная, приятная.

Он повернулся и выбежал с сестрой в коридор, за ними побежал Биллем.

— Англичане отличные пловцы, правда, мсье? — сказала Николь. — Даже малыши только и думают, как бы залезть в воду.

Он никогда не думал о своей родине с этой точки зрения.

— Мы пловцы? — переспросил он. — Вот как мы выглядим?

Николь пожала плечами.

— Я знаю не так уж много англичан, — призналась она. — Но Джону больше всего нравилось, когда мы ходили купаться.

Хоуард задумчиво улыбнулся.

— Джон был очень хороший пловец, и он очень любил плавать.

— Он был ужасный упрямец, мсье Хоуард, — сказала Николь. — Ни за что не хотел вести себя как все, кто приезжает в Париж впервые. Я так старалась, так готовилась к его приезду… все обдумала, составила план на каждый день. В первый день я хотела повести его в Лувр, но, представьте, ему это было неинтересно. Ни капельки.

Старик опять улыбнулся.

— Да, он был не из тех, кто любит посещать музеи.

— Может быть, в Англии так принято, мсье, — возразила Николь. — Но в Париже надо смотреть то, что Париж может показать. Право, мсье, Джон совсем сбил меня с толку. Я-то собиралась повести его в Лувр и Трокадеро, и для контраста в Musee de l'Homme[83], и в музей Клюни, и еще у меня был целый список, я хотела ему показать выставки нового искусства. А он ничего этого не стал смотреть!

— Мне очень жаль, — сказал Хоуард. Кажется, больше нечего было сказать. — Как же вы проводили время?

— Несколько раз купались в бассейне Молитор в Отейе. Тогда все время была жара, в небе ни облачка. И мне не удалось его затащить ни в один музей, ни в один! Он был очень, очень упрямый.

— Все же, надеюсь, вы приятно провели время, — сказал Хоуард.

— Да, но совсем не так, как я рассчитывала, — улыбнулась Николь. — У меня даже купального костюма не было. Пришлось нам с Джоном пойти и купить костюм. Я никогда прежде ничего такого не делала. Я тогда сказала — хорошо еще, что мы встретились в Париже, а не в Шартре. Понимаете, мсье Хоуард, во Франции это не принято.

— Я знаю, — сказал старик. — Джона не слишком заботили правила приличия. И хороший костюм он вам купил?

— Очень красивый, — улыбнулась она. — Американский, очень элегантный, серебристый с зеленым. Просто прелесть, так приятно было в нем показаться.

— Вот видите, — сказал Хоуард. — А в музей вы не могли бы пойти в таком костюме.

Ошарашенная Николь посмотрела на него круглыми глазами.

— Но ведь… — начала она, потом рассмеялась. — Было бы презабавно. — И опять улыбнулась. — Мсье, вы говорите нелепости, совсем как Джон.

В четыре часа поезд подошел к маленькой станции Ландерно. Они с облегчением вышли из вагона, Николь сняла на платформу всех детей, кроме Ронни, который непременно хотел слезть сам. Вытащили из багажного вагона коляску, уложили в нее остатки провизии и сунули туда же котенка.

У выхода не было охраны, и они прошли в город.

Ландерно — маленький городок, всего шесть или семь тысяч жителей; это сонный уголок на берегу капризной реки, впадающей в Брестскую бухту и потому подвластной приливам и отливам. Городок выстроен из серого камня и лежит на холмистой равнине, по ней там и сям разбросаны рощицы; это напомнило Хоуарду Йоркшир. После жары и духоты вагона воздух был особенно свеж и приятен, слабый солоноватый запах подсказывал, что уже недалеко до моря.

Немцев в городке оказалось немного. Лишь несколько немецких грузовиков виднелось под платанами на площади у реки. Те немцы, которые попадались на глаза, похоже, чувствовали себя не в своей тарелке и старались не привлекать внимания жителей, зная, что люди здесь сочувствуют англичанам. И очень старались держаться повежливей. На улицах солдаты встречались редко — серолицые, усталые, слонялись они по двое, по трое и равнодушно оглядывали чужой город. И вот что поразительно — они, кажется, просто не умели смеяться.

Хоуарда и Николь никто не окликнул, они пересекли весь городок и вышли на проселочную дорогу, ведущую к югу. Из-за детей шли не спеша; старик уже приноровился к их медлительности. Дорога была совсем пустынна, и дети разбредались по сторонам как вздумается. Впереди лежала открытая, чуть всхолмленная местность.

Хоуард позволил Розе и Виллему снять башмаки и идти босиком; Николь отнеслась к этому не слишком одобрительно.

— Это не подходит к нашей роли, — сказала она. — В нашей среде так не поступают.

— Здесь нет строгих судей, — возразил старик.

Она согласилась, что сейчас соблюдать условности не столь важно, и они побрели дальше; Биллем и Пьер катили коляску. Впереди в небе показались три самолета; они шли на высоте около двух тысяч футов, уверенно направляясь на запад.

На Розу нахлынули воспоминания.

— Мсье, — закричала она, — смотрите! Три самолета! Скорей ляжем в канаву!

— Не волнуйся, — ровным голосом сказал старик. — Они нам ничего плохого не сделают.

— Так ведь они бросали бомбы и стреляли из пулеметов, — недоверчиво сказала Роза.

— Это другие самолеты, — сказал Хоуард. — Эти самолеты хорошие. Они нас не тронут.

И вдруг, наперекор его стараниям всех успокоить, раздался тоненький голосишко Пьера:

— Мсье Хоуард, а вы знаете, какие самолеты хорошие, а какие плохие?

Сердце старика сжалось, он снова подумал о бойне на монтаржийской дороге.

— Почему же, конечно, — сказал он мягко. — Помнишь самолеты, которые мадемуазель показывала вам в Шартре? На которых вам позволили потрогать бомбы? Они вам ничего плохого не сделали, правда? Это были хорошие самолеты. И сейчас над нами летят такие же. Они нас не тронут.

Ронни, спеша показать себя знатоком техники, поддержал его:

— Хорошие самолеты были наши, правда, мсье Хоуард?

— Да, — сказал старик.

Николь отвела его в сторонку.

— Что же вы такое говорите, — вполголоса упрекнула она. — Ведь это немецкие самолеты.

— Я знаю. Но надо же что-то сказать детям.

Она проводила глазами три далекие черточки в небе.

— Как было чудесно, когда самолеты были только развлечением…

Хоуард кивнул.

— Вы когда-нибудь летали? — спросил он.

— Дважды, на празднике, совсем понемножку. И потом один раз летала с Джоном над Парижем. Вот это было чудесно…

В Хоуарде пробудилось любопытство.

— Наверно, вы летели с пилотом? Или Джон сам вел машину?

— Ну конечно, сам, мсье. Мы были только вдвоем.

— Как же он достал самолет? — Старик знал, что в чужой стране это не просто.

— Он повел меня на танцы в клуб летчиков на улице Франциска Первого. У него был друг — un capitaine de l'Aeronautique[84], они познакомились в Англии, когда этот капитан служил в нашем посольстве в Лондоне. И этот друг все для Джона устроил. Figurez-vous[85], мсье, — продолжала она, — я не могла затащить его ни в один художественный музей, ни в один! Всю жизнь он только и делал, что летал, и вот он приезжает в Париж в отпуск — и опять его тянет на аэродром, ему непременно надо лететь!

Хоуард кротко улыбнулся.

— Такой уж он был… Но вам понравилось?

— Это было чудесно! — сказала Николь. — Прекрасный солнечный день, свежий ветер, и мы выехали в Орли, к ангару летного клуба, и там нас ждал красивый самолет, и мотор уже работал. — Ее лицо омрачилось на мгновенье, и опять она улыбнулась. — Я мало понимаю в самолетах, — призналась она. — Этот был роскошный, сиденья обиты красной кожей, и хромированная лесенка, очень удобно, подняться в кабину. Но Джон был такой грубый.

— Грубый? — переспросил Хоуард.

— Он сказал, что этот самолет похож на клопа, мсье, хорошо, что механики не слышали. Я сказала, что очень сердита на него за такие слова, ведь нам так любезно позволили полетать на этой машине. А он только засмеялся. А потом, когда мы летели над Парижем с grande vitesse[86], сто двадцать километров в час или даже больше, Джон обернулся ко мне и говорит «Он не летает, а ползет, как клоп». Представляете! Наши самолеты очень хорошие, мсье. Во Франции все так говорят.

— Надеюсь, вы поставили этого нахала на место, — улыбнулся Хоуард.

Николь расхохоталась, такого звонкого смеха старик от нее еще не слышал.

— Это было невозможно, мсье Хоуард. Мне никогда не удавалось поставить его на место, как вы говорите.

— Очень сожалею, — сказал Хоуард и, помолчав, прибавил: — Я никогда не летал над Парижем. Это красиво?

Николь пожала плечами.

— Красиво? По-моему, с воздуха ничто не кажется красивым, вот только облака. Но тот день был чудесный, потому что облака тогда были большие, пушистые, Джон их называл ку… кум… как-то так.

— Cumulus?[87]

Николь кивнула.

— Вот-вот. Мы больше часу там резвились, летали и вокруг облаков, и над ними, и между белыми крутыми откосами, в таких глубоких туманных ущельях. А далеко внизу опять и опять показывался Париж, то увидишь площадь Согласия, то площадь Звезды. Никогда не забуду этот день. А потом мы приземлились, и меня сразу одолел сон, мы возвращались в Париж в автомобиле, и я прислонилась к Джону, положила голову ему на плечо и заснула.

Довольно долго шли молча. Пьер и Биллем устали толкать коляску и уступили место Розе, Шейла семенила с ней рядом. Котенок свернулся в коляске и спал крепким сном.

Вскоре Николь показала вперед:

— Вот и дом… вон там, среди деревьев.

Надо было пройти еще около мили. По-видимому, это была большая, процветающая ферма; дом и хозяйственные постройки стояли среди деревьев, защищенные от ветра. На окрестных холмах, сколько хватал глаз, раскинулись, пастбища.

Через полчаса подошли к ферме. По длинному ряду конюшен сразу видно было, чем занимается владелец; неподалеку на огороженных участках бегали лошади. За все время пути Хоуард еще не видел такого крепкого, толково устроенного хозяйства.

Они направились к домику у ворот, подобию сторожки, и Николь спросила, где найти хозяина. Их послали к конюшне, и они пошли вдвоем, оставив детей с коляской у ворот.

На полпути их встретил Аристид Арвер.

Он был маленького роста, худощавый, лет пятидесяти пяти; острые черты лица, проницательный взгляд. Хоуард тотчас понял, что это человек очень неглупый. А потом подумал, что у такого человека вполне могла вырасти дочь-красавица, признанная королева красоты «мисс Ландерно». Тонкие черты лица, заострившиеся с годами, наверно, были очаровательны у молоденькой девушки.

Арвер был в мешковатом черном костюме, вокруг шеи вместо воротничка обернут не слишком чистый шарф; на голове черная шляпа.

— Вы не помните меня, мсье Арвер? — сказала Николь. — Вы были так добры, что пригласили меня однажды, я приезжала с отцом, полковником Ружероном. Вы показывали моему отцу конюшни. А потом принимали нас у себя дома. Это было три года назад… помните?

Тот кивнул.

— Прекрасно помню, мадемуазель. Полковник очень интересовался моими лошадьми, они хороши для армии, а он ведь, насколько я помню, служил в артиллерии? — Арвер запнулся. — Надеюсь, вы получаете от полковника добрые вести?

— Никаких вестей нет уже три месяца, тогда он был под Метцем.

— Я очень огорчен, мадемуазель.

На это отвечать было нечего, Николь только кивнула. Потом сказала: