6

Тут я прервал его рассказ.

— Это довольно близко, — выдохнул я.

Мы выпрямились в креслах перед камином и прислушивались к нарастающему визгу бомбы. Она разорвалась поблизости, что-то с грохотом обрушилось, и тут же раздался второй разрыв, совсем рядом. Мы застыли не шевелясь, а здание клуба шатнулось от взрыва, со звоном посыпались стекла, и уже нарастал пронзительный визг третьей бомбы. Она разорвалась по другую сторону клуба.

— Попали в вилку, — сказал Хоуард, и я тоже вздохнул с облегчением. — Теперь пронесло.

Четвертая бомба упала много дальше, и наступила тишина, только трещали зенитки. Я поднялся и вышел в коридор. Там была тьма. Стеклянную дверь, ведущую на маленький балкон, сорвало с петель, я вышел и огляделся по сторонам.

Небо над городом густо багровело заревами пожаров. В нем повисли три осветительные ракеты и заливали все вокруг нас яркой желтизной; трещали зенитки, пытаясь их сбить. Совсем рядом на улице разгорался еще один пожар.

Я обернулся, сзади подошел Хоуард.

— Довольно жаркий вечер, — сказал он.

Я кивнул.

— Может быть, хотите пойти в убежище?

— А вы?

— Едва ли там безопаснее, чем здесь, — сказал я.

Мы спустились в вестибюль посмотреть, не надо ли чем-нибудь помочь. Но там делать было нечего, и скоро мы вернулись в кресла у камина и налили еще по стакану марсалы.

— Рассказывайте дальше, — попросил я.

— Надеюсь, я вам не слишком наскучил? — неуверенно сказал старик.

Анжервиль — городок на дороге между Парижем и Орлеаном. Хоуард с детьми пустился в путь около пяти часов дня, было жарко и пыльно.

То был едва ли не самый тяжелый час в его жизни, сказал он мне. С самого отъезда из Сидотона он направлялся домой, в Англию; и день ото дня сильней одолевал его страх. До сих пор казалось невероятным, что он не достигнет цели, как бы ни был тяжек путь. А теперь он понял — не пробраться. Между ним и Ла-Маншем — немцы. Он идет в Анжервиль, а там его ждет концлагерь и скорее всего смерть.

Само по себе это не слишком его угнетало. Он был стар и устал; если теперь настанет конец, он не так уж много потеряет. Еще несколько дней половить рыбу, еще немного похлопотать в саду… Но дети — другое дело. Их надо как-то уберечь. Розу и Пьера можно передать французской полиции; рано или поздно их вернут родным. Но Шейла и Ронни… как быть с ними? Что с ними станется? А новый спутник, замарашка, которого забросали камнями обезумевшие от ужаса, ослепленные ненавистью старухи? Что будет с ним?

Мысли эти совсем измучили старика.

Оставалось одно — идти прямиком в Анжервиль. Позади немцы — и на севере, и на востоке, и на западе. Кинуться без дороги на юг, как те двое с «лейланда», нечего и пробовать: от передовых частей захватчика не уйти. Лучше уж не сворачивать, мужественно идти навстречу судьбе и собрать все силы, лишь бы помочь детям.

— Слышите, музыка, — сказал Ронни.

До города оставалось примерно полмили. Роза радостно вскрикнула:

— Ecoute, Pierre, — она наклонилась к малышу. — Ecoute![57]

— А? — Хоуард очнулся от задумчивости. — Что такое?

— В городе музыка играет, — объяснил Ронни. — Можно, мы пойдем послушаем?

Но у старика ухо было не такое чуткое, и он ничего не расслышал. Лишь когда уже вступили в город, он уловил мелодию Liebestraum[58].

Входя в Анжервиль, они миновали длинную вереницу заляпанных грязью грузовиков — машины по очереди подъезжали к придорожному гаражу и заправлялись у колонки. Кругом сновали солдаты; сперва они показались Хоуарду какими-то странными, и вдруг он понял: вот оно, то, что он уже час готовился увидеть, — перед ним немецкие солдаты. На них серо-зеленая форма с отложным воротником и накладными карманами, справа на груди нашивка — орел с распростертыми крыльями. У некоторых голова непокрыта, на других стальные немецкие каски, которые ни с чем не спутаешь. Лица у солдат мрачные, усталые, застывшие, и двигаются они точно автоматы.

— Это швейцарские солдаты, мистер Хоуард? — спросила Шейла.

— Нет, — сказал он, — не швейцарские.

— У них такие же каски, — сказал Ронни.

— А какие это солдаты? — спросила Роза.

Хоуард собрал детей в кружок.

— Послушайте, — сказал он по-французски. — Не надо бояться. Это немцы, но они вам ничего плохого не сделают.

Они как раз проходили мимо небольшой группы немцев. От группы отделился Unterfeldwebel[59] и подошел; на нем были высокие черные сапоги, бриджи в пятнах машинного масла.

— Вот это правильно, — сказал он, жестко выговаривая французские слова. — Мы, немцы, — ваши друзья. Мы принесли вам мир. Очень скоро вы опять сможете вернуться домой.

Дети непонимающе уставились на него. Возможно, они и вправду не поняли, слишком плохо он говорил по-французски.

— Будет очень хорошо, когда у нас опять настанет мир, — ответил по-французски Хоуард. Незачем было выдавать себя раньше времени.

Немец оскалился в натянутой, механической улыбке.

— Вы издалека?

— Из Питивье.

— Так далеко пешком?

— Нет. Нас подвез грузовик, он сломался за несколько миль отсюда.

— So[60], — сказал немец. — Значит, вы голодные. На площади есть питательный пункт, идите туда.

— Je vous remercie[61], — сказал Хоуард. Что еще он мог сказать?

Тот был польщен. Обвел всех взглядом, поморщился при виде оборвыша. Шагнул к нему, не слишком резко приподнял ему голову и оглядел рану на шее. Потом посмотрел на свои руки и брезгливо их вытер.

— So, — сказал он. — Возле церкви стоит полевой госпиталь. Сведите его к Sanitatsunteroffizier[62].

Он кивком отпустил их и вернулся к своим.

Еще двое или трое солдат окинули Хоуарда с детьми беглым равнодушным взглядом, но никто больше с ними не заговорил. Прошли к центру города. На перекрестке, где дорога на Орлеан сворачивала влево, а дорога на Париж вправо, высилась серая церковь, перед нею раскинулась базарная площадь. Посреди площади играл оркестр.

Это был немецкий военный оркестр. Десятка два солдат стояли и играли — упрямо, старательно: они выполняли свой долг перед фюрером. На всех пилотки, на плечах серебряные кисточки. Дирижировал фельдфебель. Он стоял на небольшом возвышении, любовно сжимая кончиками пальцев дирижерскую палочку. Грузный, немолодой, размахивая руками, он поворачивался то вправо, то влево и благожелательно улыбался слушателям. Позади оркестра разместилась колонна броневиков и танков.

Слушатели почти сплошь были французы. Были тут и несколько серолицых равнодушных немецких солдат, они казались смертельно усталыми; остальные — местные жители, мужчины и женщины. Они стояли вокруг, с любопытством рассматривали непрошеных гостей, поглядывали на танки, исподтишка изучали чужую форму и снаряжение.

— Вот он, оркестр, мистер Хоуард, — сказал Ронни по-английски. — Можно, мы пойдем послушаем?

Старик поспешно оглянулся. Кажется, никто не слышал.

— Потом, — сказал он по-французски. — Сначала надо этому мальчику перевязать шею.

Он повел детей прочь от толпы.

— Старайся не говорить по-английски, пока мы здесь, — негромко сказал он Ронни.

— Почему, мистер Хоуард?

— А мне можно говорить по-английски, мистер Хоуард? — вмешалась Шейла.

— Нет, — сказал он. — Немцы не любят тех, кто говорит по-английски.

Шейла по-английски же спросила:

— А если Роза будет говорить по-английски?

Проходившая мимо француженка с любопытством посмотрела на них. Старик подавил досаду — что поделаешь, они только дети.

— Если ты будешь разговаривать по-английски, я найду лягушонка и суну тебе в рот, — пригрозил он.

— Ой-ой, слышишь, что говорит мсье! — воскликнула Роза. — Лягушонка в рот!! Вот ужас-то!

И, смеясь и ужасаясь, дети заговорили по-французски.

Полевой госпиталь расположился позади церкви. Пока Хоуард с детьми шел туда, каждый встречный немецкий солдат улыбался им той же натянутой механической улыбкой. В первый раз дети остановились, изумленно глядя на солдата, и пришлось погнать их дальше. Встретив полдюжины таких улыбок, они к этому привыкли.

Один солдат сказал:

— Bonjour, mes enfants[63].

— Bonjour, m'sieur, — пробормотал в ответ Хоуард и пошел дальше.

До палатки-госпиталя оставалось несколько шагов, вот сеть почти уже и сомкнулась.

Госпиталь размещался в большой офицерской палатке, установленной впритык к грузовику. У входа стоял Sanitatgefreiter[64] и от скуки лениво ковырял в зубах.

— Стой здесь и смотри за детьми, никуда их не отпускай, — сказал Хоуард Розе. И подвел мальчика к палатке. — Мальчик ранен, — сказал он немцу по-французски. — Нельзя ли получить бинт или кусочек пластыря?

Немец улыбнулся все той же казенной невеселой улыбкой. Потом ловко осмотрел ребенка.

— So, — сказал он. — Kommen Sie, entrez.[65]

Старик с мальчиком вошли за ним в палатку. Фельдшер перевязывал обожженную руку немецкому солдату; кроме них тут был еще только врач в белом халате. Его знаков различия не было видно. Санитар подвел к нему мальчика и показал рану.

Врач коротко кивнул. Повернул голову мальчика к свету, с каменным лицом посмотрел на нее. Потом развел грязные лохмотья на груди, взглянул. Демонстративно вымыл руки. И прошел через палатку к Хоуарду.

— Придете опять, — сказал он, дурно выговаривая по-французски. — Через час, — он поднял палец. — Один час. — Опасаясь, что его не поняли, достал из кармана часы и показал на стрелки. — В шесть часов.

— Bien compris, — сказал старик. — A six heures.[66]

Он вышел из палатки, недоумевающий, встревоженный: что-то его ждет? Не нужен же целый час, чтобы перевязать неглубокую ранку.

Но ничего не поделаешь. Вступать в долгий разговор с этим немцем опасно; рано или поздно английский акцент его выдаст. Он вернулся к детям и повел их подальше от палатки.

Утром — каким далеким казалось теперь это утро! — гардероб Шейлы несколько пострадал: она потеряла штанишки. Ни ее, ни других детей это не волновало, но Хоуард не забыл о потере. Сейчас самое время поправить беду. Сначала, как жаждал Ронни, пошли на площадь посмотреть на немецкие танки; а десять минут спустя Хоуард повел детей в небольшой магазин готового платья поблизости от госпиталя.

Он толкнул дверь и у прилавка увидел немецкого солдата. Отступать поздно, только вызовешь подозрение; старик постоял в стороне, выжидая, пока немец покончит с покупками. И, стоя так, поодаль, узнал в немце санитара из госпиталя.

Перед немцем на прилавке лежала маленькая стопка одежды: желтый свитер, коричневые детские штанишки, носки и курточка.

— Cinquante quatre, quatre vingt dix[67], — назвала цену плотная немолодая женщина за прилавком.

Немец не понял ее скороговорки. Она несколько раз повторила; тогда он придвинул к ней лежащий рядом блокнот, и она написала на листке сумму. Немец взял блокнот, посмотрел изучающим взглядом. Потом старательно вывел под цифрами свою фамилию и номер части, оторвал листок и подал женщине.

— Вам заплатят после, — кое-как выговорил он по-французски. И собрал отложенное платье.

— Не забирайте вещи, пока не заплатили, — запротестовала женщина. — Мой муж… он будет очень недоволен. Он страшно рассердится. Право, мсье… это просто невозможно.

— Так хорошо, — равнодушно сказал немец. — Вам заплатят после. Это хорошая реквизиция.

— Ничего хорошего тут нет, — гневно сказала хозяйка. — Надо платить деньгами.

— Это есть деньги, хорошие германские деньги, — ответил санитар. — Если вы не верите, я позову военную полицию. И пускай ваш муж берет наши германские деньги и говорит спасибо. Может быть, он еврей? Мы умеем обращаться с евреями.

Женщина ошеломленно уставилась на немца. В лавке стало очень тихо; потом санитар собрал свои покупки и важно вышел. Женщина смотрела ему вслед, растерянно теребя клочок бумаги.

Хоуард выступил вперед и привлек ее внимание. Она очнулась и показала ему детские штанишки. Хоуард посоветовался с Розой о цвете и фасоне, выбрал пару для Шейлы, уплатил три франка пятьдесят сантимов и тут же в магазине надел девочке обнову.

Хозяйка стояла и перебирала его три с половиной франка.

— Вы не немец, мсье? — спросила она хмуро и опять взглянула на деньги.

Хоуард покачал головой.

— А я думала, немец. Может, фламандец?

Нельзя было признаваться, кто он по национальности, но в любую секунду кто-нибудь из детей мог его выдать. Старик направился к двери.

— Норвежец, — сказал он наобум. — Моя родина тоже пострадала.

— Я так и думала, что вы не француз, — сказала женщина. — Уж и не знаю, что только с нами будет.

Хоуард вышел из лавки и прошел немного по Парижской дороге в надежде никого там не встретить. В город входили еще и еще германские солдаты. Хоуард шел некоторое время в этом все густеющем потоке, напряженный, ежеминутно опасаясь разоблачения. Но вот наконец и шесть часов; он повернул назад, к госпиталю.

Детей он оставил возле церкви.

— Не отпускай их от себя, — сказал он Розе. — В госпиталь я зайду только на минуту. Подождите меня здесь.

Он вошел в палатку, усталый, измученный опасениями. Санитар еще издали его заметил.

— Подождите здесь, — сказал он. — Я доложу Herr Oberstabarzt[68].

Он скрылся в палатке. Старик остался у входа и терпеливо ждал. Вечер наступал прохладный, теплые лучи солнца были приятны. Как бы чудесно остаться свободным, возвратиться на родину. Но он устал, очень, очень устал. Если бы только пристроить детей, можно и отдохнуть.

Из палатки вышел врач, ведя за руку ребенка. Этот новый, незнакомый ребенок сосал конфету. Чистенький, совсем коротко, под машинку остриженный мальчик. В желтом свитере, в коричневых коротких штанишках, носках и новых башмаках. Все на нем было новехонькое, и Хоуарду показалось, будто эти вещи ему знакомы. От мальчика сильно пахло зеленым мылом и дезинфекцией.

На шее мальчика белела чистейшая повязка. Он улыбнулся старику. Хоуард смотрел и не верил глазам. Врач сказал весело:

— So! Мой санитар его выкупал. Так лучше?

— Замечательно, Herr Doktor, — сказал старик. — И одели его. И перевязали. Просто не знаю, как вас благодарить.

Врач напыжился.

— Вы должны благодарить не меня, мой друг, — сказал он с тяжеловесным благодушием. — Не меня, а Германию. Мы, немцы, принесли вам мир, чистоту и порядок, и это есть истинное счастье. Больше не будет войны, больше вы не будете скитаться. Мы, немцы, — ваши друзья.

— Да, мы понимаем, Herr Doktor, — тихо вымолвил старик.

— So, — сказал врач. — То, что Германия сделала для этого мальчика, она сделает для всей Франции, для всей Европы. Наступил новый порядок.

Последовало неловкое молчание. Хоуард хотел было сказать что-нибудь уместное, но желтый свитер приковал его взгляд, вспомнилась та женщина в лавке — и все слова вылетели из головы. Минуту он стоял в растерянности.

Врач легонько подтолкнул к нему мальчугана.

— То, что Германия сделала для этого маленького голландца, она сделает для всех детей в мире, — сказал он. — Возьмите его. Вы его отец?

Страх подстегнул мысли старика. Лучше всего полуправда.

— Этот мальчик не мой. Он потерялся в Питивье, он был совсем один. Я хочу передать его в монастырь.

Немец кивнул, удовлетворенный ответом.

— Я думал, вы тоже голландец, — сказал он. — Вы говорите не так, как эти французы.

Не следовало опять называть себя норвежцем, это слишком близко к Германии.

— Я с юга, — сказал Хоуард. — Из Тулузы. Сейчас гостил у сына в Монмирай. В Монтаржи мы потеряли друг друга, не знаю, что с ним сталось. Со мной мои внуки. Они сейчас на площади. Они очень хорошие дети, мсье, но хорошо бы нам вернуться домой.

Он все говорил, говорил, вдавался в подробности, притворяясь старчески болтливым. Врач грубо отвернулся.

— Ладно, забирайте своего пащенка, — сказал он. — Можете возвращаться домой. Боев больше не будет.

И ушел в палатку.

Старик взял мальчика за руку и повел вокруг церкви, чтобы миновать магазин готового платья. Розу с Шейлой и Пьером он нашел примерно на том же месте, где их оставил. Но Ронни и след простыл.