Столица мира

27 сентября.

Брюссель.

Романов, Принтам.

«Как различить, кто перед тобой — маленький человек или большой? Маленькие люди решают свои маленькие проблемы, обустраивают мирок вокруг себя, передают культуру от поколения к поколению по заданным правилам. Благородное и полезное дело. Большие люди, исторические личности — другое. Они определяют правила игры для всех. Но тогда и правитель может быть маленьким человеком, как Акакий Акакиевич. А нищий философ продолжает будоражить умы через тысячелетия. Наверное, большой человек отличается от маленького тем, что его воздействие на мир сильнее, чем воздействие мира на него».

Романов прикинул баланс. Что же, пока получалось в его пользу.

План Романова — Распайля реализовывался вкривь и вкось, но до настоящей гражданской войны в Париже дело так и не дошло. По всему городу вспыхивали ночные перестрелки, но решающего сражения не случилось, так как вожди были заняты на переговорах. Красный Дани, почувствовав перспективное дело, превратил переговоры трех Дани в переговоры двух при своем посредничестве, так что Нобелевская премия в конце концов достанется им троим, а Сергеич удостоился только ордена Почетного легиона. Романову было немного обидно, что его роль в успешном разрешении французского кризиса не находила достойного освещения. Ладно, ученики опишут все как надо.

Во Франции на общественные работы почти никто не нанялся, так как большинство безработных не было приучено к монотонному физическому труду. Зато продовольственная помощь потекла рекой — в условиях нынешнего кризиса продовольственные излишки было выгодно одолжить под будущее процветание. Около десяти тысяч представителей авантюрно настроенной молодежи уехало попробовать жизнь в России, после чего Сергеича стали поминать добрым и недобрым словом в некоторых отечественных весях.

Аника заполучила от Шварца только батальон, который стала наращивать за счет французских добровольцев. Она материла французов по-шведски. Программа переводчиков, не содержавшая шведских ругательств, сбоила, что позволяло французам обожать Жанну (как они ее называли). Она жаловалась, что французики не имеют понятия о дисциплине и точном выполнении приказа, истерила и плакала, но добивалась своего. Вскоре ее отряды стали основой муниципальной гвардии, которая решительно пресекала любые беспорядки.

На референдуме была одобрена новая конституция, позволявшая сосуществовать Республике, Империи и Коммуне в раздельных виртуальных пространствах. Французы сами могли решать, куда платить налоги, но львиная их доля должна была идти на объединенную армию и оставаться по месту жительства — в дистриктах. После этого в бесчисленных кварталах страны начались работы по технической реконструкции и экологическому оздоровлению. Парижане продолжали митинговать, но эти митинги-базары были уже не столь многочисленными и посвящались более прозаическим проблемам, нежели революция. Может быть, именно в этом революция и заключалась. Неотъемлемой частью Парижа стали и баррикады, которые приносили дистриктам неплохой доход за счет многочисленных туристов из Азии. Несмотря на продолжавшуюся войну, их поток не ослабевал. Было модным во время отпуска сменить серые будни на обзор европейской войны и революции.

Профсоюзы включили в свои ряды безработных и более активно взялись за их трудоустройство, организуя обучение перспективным профессиям. По образцу России был принят закон, который гарантировал выплату пособия в зависимости от успехов в этой учебе. Часть безработных поглотила армия, расширявшаяся по мере продвижения мавров к границам Франции.

Все эти итоги своих реформ Сергеич оценивал, просматривая сайты на видеостолике в поезде Париж — Брюссель. За пределами Парижа автолетом пользоваться не мог даже он. Полотно железной дороги только что было отремонтировано после очередного теракта и теперь вроде бы надежно охранялось. Путешествие было опасным, но Сергеич решил рискнуть, поскольку в Брюсселе находился Принтам. Академик некоторое время уклонялся от встречи, но после успехов Романова в Париже сам вышел на контакт, передал привет от Адлеркрейца и пригласил приехать в Брюссель.

Романов не интересовался светской хроникой, но хроника нашла его сама, выскочив рекламным слоганом: «Франко-шведско-русский любовный треугольник». На столике материализовались бюсты самого Сергича, Его Величества Даниэля I и Аники. Причем Аника была изображена в совершенно неприличном виде. Разумеется, Сергиеч не мог не кликнуть на этот сюжет. Ему тут же представилась возможность ознакомиться с фривольным текстом о любовных похождениях Аники сначала с русским экспертом, а потом с новоиспеченным императором. Текст подкреплялся довольно откровенными голограммами и уж совсем неприличным постельным роликом Аники и белого Дани. Соседи по вагону с удивлением увидели, как уткнувшийся в видеосайт пассажир густо покраснел.

Первым делом Сергеичу захотелось разнести вдребезги видеоплощадку, но он вдруг подумал, что и теперь его могут снимать. Скорее всего, этот сюжет ему тоже подсунули намеренно. И потом, такие ролики можно, в принципе, смонтировать. Немного успокоившись, профессор послал сюжет на экспертизу, а копию перевел Анике с вопросом: «Это правда?» Ответа он не дождался.

Как ни гнал Романов от себя поганое настроение, но именно в этом состоянии он и прибыл в столицу Европы. Выйдя из вокзального бункера, путешественник обнаружил себя в азиатском городе. Вокруг шла оживленная базарная торговля, раскинулись шатры, среди свалок и картонных туалетов сидели толпы то ли беженцев, то ли уже постоянных жителей города. Сверившись с планом, Сергеич понял, что такой является только часть Брюсселя — «Гостеприимный приют», или, проще говоря, гетто. Предъявив соответствующие визы, Романов прошел через КПП и оказался на стройплощадке. Вокруг улицы были вырыты котлованы, возведены стены и даже отдельные здания, черневшие пустыми глазницами незастекленных окон. Вдали тоже виднелось множество кранов. Гигантская стройка столицы Европы, множество офисов и жилья для чиновников Объединенной Европы, стала подмораживаться уже во время Депрессии, а теперь и вовсе остановилась. Так что город напоминал недостроенную Вавилонскую башню. Сергеич легко представил себе следующий шаг — нашествие перенаселенного гетто на эти дома, затопление столицы Европы привокзальной Азией и Африкой.

Противостояние Запада и Юга, переросшее в войну и бунты в европейских городах, грозило и здесь привести к трагедии. Европа не могла ассимилировать своих новых жителей, явно надеясь вытолкнуть их куда-нибудь, и это грозило резней.

Романов не успел обдумать эту мысль. Но привычка есть привычка — он запомнил проблему: куда они собираются отправить этот табор?

Эскалатор вынес своего пассажира на смотровую площадку, с которой открывались два гиганта — дворец юстиции и базилика Святого Сердца, построенные еще тогда, когда Брюссель впервые был имперской столицей. На горизонте виднелся купол космопорта. Дымка размыла его очертания. А вот почти законченный пластибутовый купол нового здания безвластного Европарламента выглядел неважно — его уже продырявили ракетами, выпущенными неизвестно кем, слишком много группировок взяли на себя ответственность за эту акцию.

Сергеич подумал, что каждый раз, когда бельгийцы самоутверждались в архитектуре, доказывая Европе свою мощь, вскоре их кто-нибудь завоевывал. Как оно сложится на этот раз? Сергеич взглянул на грубую мощь громадной базилики Святого Сердца, возвышавшуюся на горизонте. Неужели и ее переделают в мечеть, как Святую Софию? И это даже будет проще, приделы так похожи на минареты. В XX веке западная культура стремилась доказать исламу свою политкорректную близость, готовность принять его в свое лоно. Но не наоборот. Европа ощущала превосходство своей эпохи. Что для исламских стран было в диковинку, Европе уже приелось. И нынешняя мировая война лишь воспоминание о прошлом столетии, о мировых революционных мечтах и кровавых оргиях мировых держав. Нет, не справиться исламу с этой утомленной опытом цивилизацией. И придется ему со временем возвращаться к роли одной из мирных и миролюбивых мировых религий, как католичеству или социализму.

Рассуждая подобным образом, Сергеич подъехал к другому гиганту — дворцу юстиции, дому-кварталу в стиле французской третьей империи. Жажда имперского будущего, надежда стать новым Вавилоном. Эта мечта сбывалась здесь не раз, принося городу новые возможности и новые беды.

Сегодня европейские институты раздавили средневековый Брюссель, оставив нетронутым только ядро старого города. Кругом небоскребы, причем сплошь и рядом недостроенные. А между ними остатки когда-то уютных улочек.

То же произошло и с европейскими нациями, которые сейчас бунтуют против Евросоюза. Еще бы. Объединялись ради еще большего процветания, а великий кризис привел всех вместе в нынешнее болото. Вот и винят друг друга шотландцы и австрийцы, баварцы и каталонцы. Сергеич намеренно не стал встречаться сейчас с руководителями многочисленных брюссельских бюрократий, стремительно терявших рычаги управления европейскими регионами и войсками группировки «НАТО-Европа». Подождем-посмотрим. Сыграют умело — останутся в силе, подомнут поднявших голову национальных президентов и монархов. Наделают глупостей — сами станут голыми королями, данью традиции, которую оплачивают из жалости и по мере возможности. Сейчас возможности невелики. Попробуют вернуть свое нахрапом — развалят оставшееся. Таковы судьбы союзов и империй.

С такими размышлениями, вполне, впрочем, типичными для самодовольных жителей Союза, Сергеич прошел сканирование в дверях дворца, встал на стойку, которая понесла его по коридорам к кабинету Принтама.

Академик Принтам был типом француза, отличным как от Распайля, так и от Вальжана (о Черном Дани не приходилось и говорить). Более всего Принтам напоминал Эркюля Пуаро.

Подали настоящий кофе с ликером и свежие букрики. Похоже, их выпекали здесь же. Принтам не мог скрыть эстетических мучений от звуков французского языка в версии романовского автопереводчика (а у Сергеича был хороший переводчик, но в Академии текста все были помешаны на чистоте и качестве родной речи).

Романов изложил Принтаму свой план спасения ценностей европейской культуры, но академик с ходу отверг его:

— Все уже готово к эвакуации, но не в Союз, а в Швецию. Адлеркрейц все подготовил на крайний случай. Но я хотел говорить с вами не об этом.

Принтам развернул перед Романовым перспективу грядущего, которое важнее сегодняшних социальных потрясений и, в сущности, не зависит от исхода нынешнего завихрения в потоке времен. Предстоит Битва смыслов. Кто бы ни победил: какой-то Дани, плебеи или аристократы, империя или республика, все сойдет к одному. Все участники драмы говорят на одном языке, и язык программирует развитие их судеб. Тексты — основа мышления, а значит, и человеческой жизни. Несовершенство мира очевидно, но менять его можно, только овладев таинством текста. Познавая смыслы, вы управляете сознанием.

Сергеич заметил, что управление чужим сознанием — дело не очень благородное. К тому же нынешние завихрения в потоке оплачиваются страданиями людей, и хотелось бы уменьшить эту плату. Тем более что экспансия с Юга создает угрозу и людям, и текстам, и смыслам. Там — другие смыслы.

Слова о страданиях и цене Принтам, видимо, счел данью политической корректности и не обратил на них внимания. А вот экспансия исламского мира его живо интересовала.

— Вам, как историку, конечно ясно, что наши нынешние страсти — рябь на океане, течения которого идут из древности. Север и Юг могут сосуществовать, но они не могут смешаться. Смыслы ислама плохо переводимы на иные смысловые языки, и поэтому он не сможет завоевать мир. В своем буйстве он нанесет разрушения, и застынет там, где мы с вами его остановим.

— Почему мы с вами? «Мы» еще ничего не решили.

— Но для вас-то вопрос, вероятно, решен. Вы ведь испытали их удар на себе.

— А я не уверен, что это был их удар.

Сергеич сказал это из духа противоречия. Но про себя подумал: «А действительно, в свете всего известного вовсе не факт, что Халифат заказал покушение на меня».

Лицо собеседника было совершенно спокойно и непроницаемо. Сергеич посмотрел не на лицо, а за лицо и увидел замешательство. Академик Принтам выстроил весь разговор, и тут в тексте образовалась дыра, которая была для него как для филолога непереносима. Принтам был поражен: оказывается, Романов не верил, что на него покушались исламисты. При всей очевидности этого факта он знал что-то еще. Что?

— Тогда чей же?

— Мы ищем.

— Могу ли я чем-либо помочь в этих поисках?

— Можете. Вы общались с Софьей незадолго...

— Ах, Софья! Сама мудрость! Да, это было очень интересно, у меня есть запись. Хотя какое это имеет отношение к вашему делу?

— Похоже, у нас с Софьей были общие враги. Вы, кстати, не боитесь пострадать от этой развязанной сейчас охоты на экспертов?

Романов давно готовился ввернуть этот коварный вопрос, и вот Принтам сам «подставился» под него. Если он что-то знает о заказчиках охоты на экспертов, где они с Софьей стали мишенями, обязательно выдаст себя. В общем, надежда оправдалась, но как-то странно. Принтам заохал:

— В наше время всего стоит опасаться. Бедная Софья. Но вы тут ни при чем. На вас, почтеннейший Серж, никто не охотится.

— Очень интересно, уважаемый коллега. Получается, что вам известны мотивы убийства Нестеровой, и они — совсем иные, нежели мотивы покушения на меня. Причем теперь на меня никто уже не охотится. Вас правильно понял?

Но «прижать» академика было непросто:

— Что вы, что вы, Серж. Вы не так меня поняли. Мотивы убийства Нестеровой лежат на поверхности: Халифату нужно было дестабилизировать ситуацию в Крыму. Вкупе с разгромом колонны пацифистов они этого добились. Любой аналитик поймет, что мотивы покушения на вас были иными, хотя источник, может быть, и тот же. Но признайте — на вас уже давно никто не покушался. Значит, их мотив исчерпан. Элементарно, Ватсон!

— И что, Софья вам что-то говорила об угрозах в свой адрес?

Вот об этом академик как раз ничего сообщить не мог: с милейшей Софьей Петровной мы обсуждали исключительно историософские вопросы.

Принтам использовал повод, чтобы щегольнуть своим системным модулятором. В пространстве между собеседниками возникла выпуклая карта Средиземноморья со множеством регулирующих значков.

— Видите ли, мы обсуждали, насколько место действия человека связано с его результативностью. Собственно, нас волновал классический сюжет. Почему Христос явился именно в Палестине. Конечно, конечно, избранный народ и все такое. Но обратите внимание: это очень удачный стык империй и культур. Римская империя — прекрасное поле для распространения учения на огромном пространстве. Греческая философская мысль — отменный переносчик и переводчик нового учения, который сделал его доступным интеллектуальной элите. А та уж «раскрутила» христианство для широких масс. Христос не мог явиться в еврейской общине в Персии, тогда его учение охватило бы не склонный к переменам Средний Восток. Он не мог прийти в Индии — там христианство было бы растворено в плюралистичном и терпимом индуизме. Похожий сценарий ждал бы Христа и в Китае. Даже на западе Римской империи эксперимент был бы неудачным — местный варварский мир просто ничего бы не понял в этой проповеди и замолчал бы странного проповедника. Так что Господь неслучайно привел «свой народ» именно в Палестину — этот геополитический перекресток. Это — истинная столица мира. Ведь столица мира там, где находится его истинный правитель, тот, кто определяет направление наших помыслов.

— Да, я в курсе этой проблемы, — прервал Принтама Романов. Модулятор был довольно простенький — карта, фишки. Структура общества отражалась слабовато, с помощью линий связи. Так, немного сложнее школьного видеоатласа. Понятно, что Принтам — не спец по античности и не обязан ваять что-то экстраординарное на тему Христа и Кесаря. Но зачем тогда грузить Романова, и так ли он мог увлечь Софью?

— Да, но это только преамбула. А если бы случилась война Персии и Рима, все сложилось бы иначе, не получился бы христианский проект. Смотрите.

На карте пришли в движение армии, огонь войны охватил Средиземноморье. Фигурки, означавшие проповедников, исчезали одна за другой.

В этот трагический миг древней истории Принтама потревожил вполне современный звонок. Академик был так увлечен сюжетом, что не выключил модулятор. Однако беседа поглотила академика еще сильнее, а поскольку все его коммуникации были сейчас подключены друг к другу, это сказалось и на модуляторе.

Картина изменилась. Античность сменилась современностью. На карте проявилось множество сложных связей разных цветов. Это была база данных Принтама и всей его конторы по вопросам современной политики Восточного Средиземноморья.

Беседа шла как раз на эту тему, и касалась она не прошлого, а будущего. Стрела Халифата выдвинулась в сторону Крыма, хотя и не достигала его. Ответная стрела Союза врывается в Турцию и на Балканы. Вокруг прорастают какие-то значки и связи. Внимание Романова привлекло черное кольцо, которое на периферии карты уходило в самое сердце Союза — через Самару, Астрахань, Киев. Интересно, вдруг подумал Сергеич, а что у них в Киеве. Стоп, почему он решил, что именно у них? И у кого?

Карта довольно быстро менялась, но Сергеич заметил и свой маршрут, и параллельный маршрут Доггера, от которого тянулись какие-то связи. Интереснее всего было то, что Халифат у Принтама был красиво обозначен, как и положено, зеленым цветом, от него тянулись зеленые нити связей. Но они практически не пересекались ни с Доггером, ни с черным полукольцом, проходившим через Союз и куда-то дальше. Более того, от кольца в Халифат связи шли. Это значило, что кольцо управляет этими связями, а не наоборот.

Принтам распалялся. Шел жаркий спор. Академик мысленно указывал на разные точки пространства, и они вспыхивали на виртуальном мониторе. Собеседник отвечал, указывая на другие точки. Но Сергеич не был подключен к их речевой линии и сути спора не знал.

И вдруг, видимо спохватившись, Принтам прервал разговор и снова вернул карту в исходное древнее положение.

Сергеич решил быть бестактным:

— Вы хорошо осведомлены о кольце. Я и не знал, что вы входите в его орбиту.

Принтам повысил голос до нот возмущения:

— Что вы, коллега, как вы могли подумать?! Всей своей жизнью я доказал, что служу европейской культуре! И с этим кольцом я имею дело лишь постольку, поскольку оно служит Европе. Ваши недоразумения с ним для меня крайне прискорбны.

Сергеич выдерживал паузу, потому что не знал, что говорить. Он понятия не имел ни о каком кольце и пять минут назад еще думал, что попал в какой-то переплет с Халифатом. Высказывая Принтаму сомнения на этот счет, Романов просто блефовал. Позднее, вспоминая эту ситуацию, он, конечно, говорил себе и друзьям, что сомнения были и прежде, что он все равно еще раз проанализировал бы новые обстоятельства... Но, честно говоря, его уже заставили поверить в то, что Халифат — главная угроза. Он уже знал, что рекомендовать Новгородскому Собору. А тут все получается как-то не так, какое-то кольцо...

Принтам расценил молчание Романова по-своему. Вдруг профессор, преуспевший в расследовании покушения на самого себя, сейчас начнет на всю Европу кричать о том, что к заговору причастен его научный конкурент. «Как же я забыл отключить монитор?! Впрочем, его намеки в начале беседы... Конечно, он все знал заранее. Эти вопросы о Софье... Еще немного, и он докопается до скромного участия Академии текста в российских делах. Конечно, Романов не может не знать, что сегодня любая академия — мозговой центр нескольких правительств, да еще и разведка в придачу. Но одно дело — догадываться, а другое — предъявлять обвинение». Принтам решил слить часть правды, чтобы отмежеваться от опасных связей.

— Да, мне нужно было это Кольцо! Оно помогало нам в борьбе с Халифатом и американским гегемонизмом. Но работа выполнена, расчет произведен. Все! Сейчас они предлагали мне новое дело, но, если вы видели, разговор кончился ничем...

— А я почти ничего не видел и ничего не слышал. Но, как вы понимаете, чтобы поверить вам на слово, мне нужно знать, от чего вы сейчас отказались. Чтобы, по мере того как Они будут это делать, мы могли четко отделять их действия от ваших.

— Ладно, ладно. Это как раз небольшой секрет. Их интересы теперь всецело прикованы к Греции. Но это не военный интерес. Судьба греков зависит теперь от исхода борьбы на других фронтах, так что меня этот регион волнует не очень. Если хотите, я могу обещать вам, что вообще не буду заниматься Грецией года три.

Принтам встал с кресла и картинно приложил руку к сердцу в знак клятвы. Он подошел к окну и поднял жалюзи. В комнате повеяло уличными газами. Академик простер руку над кварталами Брюсселя:

— Меня манят иные дали. Надеюсь, недоразумений между нами больше нет. Честно говоря, когда я узнал о том, что Кольцо причастно к нападению на вас, тотчас решил не иметь с ними дело. Потому что, не скрою, считаю эффектнейшим деянием года разработанные вами французские преобразования. Увы, лауреаты Нобелевской премии на этот год уже выдвинуты, а то... Но знаете, одно из направлений Парижских инициатив можно было бы развить. Посмотрите на этих страждущих, — Принтам указал на кварталы мигрантов. — Их, а не парижских сорванцов следует пригласить на просторы Сибири. Ведь климат теперь таков, что они не замерзнут и на Колыме. Мы могли бы разработать проект переселения, который в случае успеха был бы достоин премии Нобеля. Представьте: лауреаты Романов и Принтам. Это вошло бы в учебники истории.

— Да уж, тем более что учебники истории пишут наши ученики. Но знаете ли, дорогой Принтам, я не готов кланяться скандинавским королям после того, как видел их солдат в деле. Всем премиям я предпочитаю Бибическую. Среди нобелевских лауреатов такая публика, что мне как-то не хочется вставать в этот ряд.

Может быть, он все же кривил душой. Просто знал, что социологам и историкам Нобелевскую премию не дают, а с политиков за нее слишком много просят. Вот и Принтам сейчас просил ни мало ни много посодействовать превращению западноевропейской беды перенаселения мигрантами с Юга в проблему Союза. Сибирь уже давно перестала быть безлюдным краем. По мере глобального потепления на север и восток продвигались кварталы электронных коттеджей, обходя лишь заранее определенные Федеральной экологической службой материки и острова тайги, пятна болот и неприступные горные цепи. После строительства новых городов на прохладном океанском побережье Северного океана открылся второй фронт заселения, и свободного места в Сибири осталось не так много. Одно дело — растворить в миллиарде сибиряков десяток тысяч французских тинэйджеров, другое — полмиллиарда арабов и африканцев.

Однако когда Принтам прямо спросил, следует ли воспринимать слова Романова как отказ, Сергеичу стало страшно. Он вдруг подумал, что Принтаму стоит только сообщить этому самому Кольцу: Романов все знает — и его могут не выпустить из Евросоюза. Или выпустить вперед ногами. Поэтому он решил лукавить:

— Нет, сама идея интересна. У нас сейчас подъем, нужны рабочие руки. Просто я не хочу, чтобы вы решили, будто меня можно поймать на крючок тщеславия.

Чтобы снять напряг, возникший в разговоре, Сергеич засмеялся, после чего Притам облегченно расхохотался:

— Что вы, что вы! И в мыслях не было. Ведь мы же оба служим Европе, а не себе!

Теперь можно было не беспокоиться, Принтам пока никому ничего не скажет.

На прощание Романов шутя сказал Принтаму:

— Знаете, коллега, не ходите к жерлу вулкана. Там вас ждет назгул. — К удивлению Сергеича, Принтам понимающе кивнул.

Когда Романов вышел из дворца на вонючий воздух, он вспомнил Штирлица, его уникальную удачу разведчика. Конечно, такие удачи случаются только в фильмах и романах. Романов даже невольно заподозрил, не является ли он героем какого-нибудь романа. Посмеявшись в усы, он молвил вслух: «Но уж во всяком случае не фильма. Интересно, а висела ли моя жизнь сегодня на волоске? А то как-то обидно: удача как у Штирлица, и риска нет».

Что-то было непонятное с этим самым риском. То Романову разнесли комнату ракетой, то стреляют в его знакомую, а теперь он свободно ходит по Европе в свете юпитеров, и никому до этого дела нет. Чтобы пощекотать нервы, можно было просто сообщить Принтаму: «Закатай свою брюссельскую губу, нового Великого переселения народов я не допущу». Один звонок Принтама своему собеседнику из этого таинственного Кольца — и кранты. Какая-то глупость: если опасность возникла только сейчас, когда Романов узнал о Кольце, почему за ним охотились раньше и перестали охотиться потом? «Зачем покушаться на меня, если я ничего не знал о Кольце и знать не хотел? Артем на что-то такое намекал, а мне было наплевать. Но вот они выстрелили в меня, отравили Софью и просто-таки навели меня на собственный след. А тут еще просчет Принтама, его виртуальная проговорка. Он-то знал о Кольце, и судьба его упрямо вывела на меня. Судьба?» Но ведь Принтам с самого начала попал в поле его расследования. Случайность? Теперь Романов все меньше верил в случайности.

Нужно было сложить кусочки картины, спокойно посидеть. Сергеич решил спуститься на Гранд-пляс. Эта туристическая точка хорошо проветривалась, воздух там был почти чист. Можно было посидеть, попить пива — единственный напиток, который на Западе все еще делали лучше всех.

Несмотря на то что до старого города было рукой подать, Сергеичу пришлось миновать несколько контрольных ворот, где его снова просвечивали на предмет взрывчатки, химоружия и чего-то не менее ужасного. Один из охранников проворчал по-голландски: «Этим иностранцам хорошо, по одной визе можно проходить все двери. А гражданину страны нужно еще доказать, что он имеет честные намерения, посещая тур-зону. Надо позвать сюда французского императора, он наведет порядок, хоть и француз».

В средневековом Брюсселе посетителей было меньше, чем в прошлые годы, но русские и японские туристы по-прежнему норовили взгромоздиться поближе к заветному органу мальчика Писа, чтобы лучше выйти в домашнем видеоклипе.

Сергеич устроился в кафе и стал разглядывать ажурные каменные брабантские кружева ратуши. Он любил эту сказочную площадь, которая выпала из XXI века. Она состояла из множества любовно выточенных кусочков.

Кусочки постепенно складывались и в рассуждениях Романова. И без последних откровений Принтама он продолжал сомневаться в том, что советовать Политическому Собору. Ясно, что исламская экспансия захлебнулась. Ясно, что нам можно атаковать Халифат, только если есть гарантия, что он развалится под ударом, а это не факт. Ясно, что нас толкают к участию в разделе Халифата, чтобы разделить не только плоды, но и издержки затяжной войны. Также ясно, что в Союзе есть силы, которые вольно или невольно играют на стороне чужого интереса. Но создается странное впечатление, что те, кто играет против нас, одновременно разваливают и Запад.

В новом свете выглядели и события последнего месяца. Похоже, Доггера Алекс поторопился записать в агенты Халифата. Да и астраханский след вел не на юг. Доггер замешан в истории с пацифистами, но он не мог один устроить эту бойню. Получалось, что пацифистов перекнокали для того, чтобы возбудить общественное мнение Союза против исламской угрозы и втянуть Союз в войну с Халифатом. Заказчиком этой инициативы, очевидно, является НАТО. Но вот кто является исполнителем? Неужели советские военные выполняют такой заказ? Какой-то абсурд. Их сейчас и так неплохо кормят. Как-то не верилось в чисто шкурный интерес офицеров в этом деле.

И зачем было покушаться на самого Романова? Он, стыдно признаться, и так бы скушал всю эту антиисламистскую игру, тем более что пацифистом не был и к исламскому тоталитаризму относился вполне отрицательно. Они не были уверены в его позиции? Чушь. Для того чтобы проверить или уговорить, применяются гораздо более мягкие средства. Сейчас, после всего случившегося, он для них гораздо более серьезная угроза, чем до покушения в Полисе.

Вдруг Романов заметил, что к нему решительной походкой направляется человек в какой-то форме.

Неужели Принтам все же донес?..

— Господин Романов?

Деваться некуда — у них наверняка есть его видеограмма. Допив пиво, Романов внутренне сгруппировался и кивнул.

Почтальон протянул ему посылку. Пришла только что, почта среагировала на регистрацию Романова при прибытии в Брюссель, а затем почтальоны отслеживали перемещение клиента по городу — ведь он несколько раз предъявлял идентификационную карточку, перемещаясь из района в район.