В поисках универсального сознания

      Вчитайтесь - и вы увидите: трактовка "метафизического" - в этом контексте - есть лишь неофитско-(горячность и крайность)националистическая (как это ни парадоксально) его интерпретация. И при этом сугубо рационалистическая, ибо идет не от интуиции (интуиция не ошибается столь сокрушительно) и не из метафизических глубин, в которых места национализму нет.
      М. Гершензон призывает интеллигенцию к самолечению. Но при этом, повторим, говоря об интеллигенции как о "сонмище больных, изолированных в родной стране", он сожалеет о том, что
      "Ни по внутренним своим качествам, ни по внешнему положению она не могла победить деспотизм: ее поражение было предопределено. Что она не могла победить собственными силами, в этом виною не ее малочисленность, а самый характер ее психической силы, которая есть раздвоенность, то есть бессилие; а народ не мог ее поддержать несмотря на соблазн общего интереса" (стр. 87).
      Значит, задача победы над "деспотизмом" (1909) не снимается и "общий интерес" концентрируется в победе над ним? Ужас в том, что за "деспотизм" принимается ситуация, когда положительная работа вполне возможна, а "общий интерес" состоит отнюдь не в пресловутом "освобождении" и не в скоростной религиозно-метафизической "перестройке". Общий интерес состоял тогда в погашении разрушительных иллюзий в себе и в толщах народа. Он заключался во всеобщей блокаде разрушителей, в правовой и хозяйственной эмансипации большинства народа. Но интеллигенция (или "интеллигентщина"?), перемежая привычные прогрессистско-освободительные речевые штампы новообретенными религиозно-метафизическими штампами же, не видит ни того, что уже происходит, ни кто есть кто, ни куда надо двигаться. Тому, кто мне скажет, что сегодня легко судить, я снова напомню о думских речах Столыпина.
      Гершензон наполняет неприязнь народа к барам и белоручкам мистическим и метафизическим содержанием. Между тем неприязнь эта носит характер вполне земной и утилитарный. Бунин писал, что революции происходят не от ненависти народа к б а р с т в у, а от желания пожить п о-б а р с к и. Толпами, а не идеалистами, фанатическими сектантами и одиночками движет в революциях материальная бытовая зависть. Чем достаточней (и устойчивей в этом достатке) жизнь большинства, чем этот достаток для него привычней, тем меньше шансов у революции. Ленин видел это не менее отчетливо, чем Столыпин. Оба говорили, что лет через двадцать (после 1905 - 1907 годов) революция в России станет невозможной. Жизнь отпустила десять.
      Тупик состоял в том, что сотрудничество с властью российская "интеллигентщина", да и интеллигенция, в 1860 - 1910-х годах считала позором, предательством интересов народа, дурным тоном.
      Нижеследующие отрывки свидетельствуют о трудности исторических и общественно-политических прогнозов. Но может быть, все-таки о степени прозорливости пишущего тоже? Ведь были и другие прогнозы и пророчества и принадлежали они россиянам, не только предсказавшим, ч т о может случиться, но и увидевшим, и з ч е г о это может произойти. Достаточно точно (это утопизму не противопоказано) даны очертания современной автору социально-психологической ситуации в близкой ему среде:
      "Юношу на пороге жизни встречало строгое общественное мнение и сразу указывало ему высокую, простую и ясную цель. Смысл жизни был заранее установлен общий для всех, без всяких индивидуальных различий. Можно ли было сомневаться в его верности, когда он был признан всеми передовыми умами и освящен бесчисленными жертвами? Самый героизм мучеников, положивших жизнь за эту веру, делал сомнение психологически невозможным. Против гипноза общей веры и подвижничества могли устоять только люди исключительно сильного духа" (стр. 92 - 93).
      "Таким образом, юноше не приходилось на собственный риск определять идеальную цель жизни: он находил ее готовою. Это было первое большое удобство для толпы. Другое заключалось в снятии всякой нравственной ответственности с отдельного человека. Политическая вера, как и всякая другая, по существу своему требовала подвига; но со всякой верой повторяется одна и та же история: так как на подвиг способны немногие, то толпа, неспособная на подвиг, но желающая приобщиться к вере, изготовляет для себя некоторое платоническое исповедание, которое собственно ни к чему практически не обязывает, - и сами священнослужители и подвижники молча узаконяют этот обман, чтобы хоть формально удержать мирян в церкви. Такими мирянами в нашем политическом радикализме была вся интеллигентская масса: стоило признавать себя верным сыном церкви да изредка участвовать в ее символике, чтобы и совесть была усыплена, и общество удовлетворялось. А вера была такова, что поощряла самый необузданный фатализм, - настоящее магометанство. За всю грязь и неурядицу личной и общественной жизни вину несло самодержавие, - личность признавалась безответственной. Это была очень удобная вера, вполне отвечавшая одной из неискоренимых черт человеческой натуры - умственной и нравственной лени" (стр. 93).
      Все, казалось бы, соответствует реальности.
      Но вот констатация начинает переплетаться с прогнозом. И сарказм истории зло оскаливает свои клыки сквозь завесу иллюзий, сквозь непоследовательность посылок и выводов ("Ходит птичка весело по тропинке бедствий, не предвидя для себя никаких последствий"):
      "Кризис интеллигенции еще только начинается. Заранее можно сказать, что это будет не кризис коллективного духа, а кризис индивидуального сознания; не общество всем фронтом повернется в другую сторону, как это не раз бывало в нашем прошлом, а личность начнет с о б о ю определять направление общества. Перелом, происшедший в душе интеллигента, состоит в том, что тирания политики кончилась" (стр. 92).
      "Теперь наступает другое время, чреватое многими трудностями. Настает время, когда юношу на пороге жизни уже не встретит готовый идеал, а каждому придется самому определять для себя смысл и направление своей жизни, когда каждый будет чувствовать себя ответственным за все, что он делает, и за все, чего он не делает. Еще будут рецидивы общего увлечения политикой, не замрет политический интерес и в каждой отдельной душе. Там, где по политическим причинам искажена вся жизнь, подавлены мысль и слово и миллионы гибнут в нищете и невежестве, - там оставаться равнодушным к делам политики было бы противоестественно и бесчеловечно. Жизнь не идет по одной прямой линии. Минутами, когда боль, стыд, негодование снова достигнут в обществе великой остроты или когда удачно сложатся внешние обстоятельства, опять и опять будут взрывы освободительной борьбы, старая вера вспыхнет и наполнит энтузиазмом сердца. Но каждый раз после вспышки общество будет разоружаться, - только старые поколения нынешней интеллигенции до смерти останутся верными единоспасающей политике. Над молодежью тирания гражданственности сломлена надолго, до тех пор, пока личность, углубившись в себя, не вынесет наружу новой формы общественного идеализма" (стр. 93 - 94).
      Итак, "реакционные" "Вехи" и здесь сохраняют неприкосновенным ореол священной "освободительной борьбы". И здесь "миллионы гибнут в нищете и невежестве", причем путь спасения для них - все та же священная "освободительная борьба", а не суровая, но для большинства уже вполне реальная и доступная дорога к достатку и просвещению. Напомним, что речь идет о миллионах метафизических богоносцев, ab ovo знающих больше, чем спасающий их интеллигент. Но, как мы увидим ниже, этот больной духовно, ограниченный в своем традиционном идеологизме российский интеллигент все-таки нравственно выше и западного буржуа и западного интеллектуала. Ему в его неуничтожимом идеализме не угрожают не то что метаморфозы "образованщины" и совковости (они, естественно, Гершензону не снились, хотя Леонтьевым и Достоевским с горечью предрекались). Ему не грозят даже нормальной степени карьеризм и прагматизм, естественные (в глазах радикального эпигона славянофильства) для западного человека:
      "Я глубоко верю, что духовная энергия русской интеллигенции на время уйдет внутрь, в личность, но столь же твердо знаю и то, что только обновленная личность может преобразовать нашу общественную действительность и что она это непременно сделает (это будет тоже часть ее личного дела), и сделает легко, без тех мучительных усилий и жертв, которые так мало помогли обществу в прошлом" (стр. 94 - 95).
      "Тирания общественности искалечила личность, но вместе с тем провела ее чрез суровую школу. Огромное значение имеет тот факт, что целый ряд поколений прожил под властью закона, признававшего единственным достойным объектом жизни - служение общему благу, т. е. некоторой сверхличной ценности. Пусть на деле большинство не удовлетворяло этому идеалу святости, но уже в самом исповедании заключалась большая воспитательная сила. Люди, как и везде, добивались личного успеха, старались изо дня в день устроиться выгоднее и при этом фактически попирали всякий идеализм; но это делалось как бы зажмурив глаза, с тайным сознанием своей бессовестности, так что, как ни велик был у нас, особенно в верхних слоях интеллигенции, разгул делячества и карьеризма, - он никогда не был освящен в теории. В этом коренное отличие нашей интеллигенции от западной, где забота о личном благополучии является общепризнанной нормой, чем-то таким, что разумеется само собою. У нас она - цинизм, который терпят по необходимости, но которого никто не вздумает оправдывать принципиально.
      Этот укоренившийся идеализм сознания, этот навык нуждаться в сверхличном оправдании индивидуальной жизни представляет собою величайшую ценность, какую оставляет нам в наследство религия общественности. И здесь, как во всем, нужна мера" (стр. 95).
      И тут же соображения совершенно иного толка (я имею в виду замечание об "орудии Божьего замысла", столь похожем на "невидимую руку" Адама Смита). Но и после этой промыслительной, казалось бы, догадки - возвращение на круги своя:
      "То фанатическое пренебрежение ко всякому эгоизму, как личному, так и государственному, которое было одним из главных догматов интеллигентской веры, причинило нам неисчислимый вред. Эгоизм, самоутверждение - великая сила; именно она делает западную буржуазию могучим б е с с о з н а т е л ь- н ы м орудием Божьего дела на земле. Нет никакого сомнения, что начинающийся теперь процесс сосредоточения личности в самой себе устранит эту пагубную односторонность. Можно было бы даже опасаться обратного, именно того, что на первых порах он поведет к разнузданию эгоизма, к поглощению личности заботою о ее плотском благополучии, которое так долго было в презрении. Но применительно к русской интеллигенции этот страх неуместен. Слишком глубоко укоренилась в ней привычка видеть смысл личной жизни в идеальных благах, слишком много накопила она и положительных нравственных идей, чтобы ей грозила опасность погрязнуть в мещанском довольстве. Человек сознает, что цель была ошибочна и неверен путь, но устремление к идеальным целям останется. В себе самом он найдет иные сверхличные ценности, иную мораль, в которой мораль альтруизма и общественности растает, не исчезнув, - и не будет в нем раздвоения между "я" и "мы", но всякое объективное благо станет для него личной потребностью" (стр. 95 - 96).
      О, если бы русской интеллигенции грозила в начале XX века одна только опасность - "погрязнуть в мещанском довольстве"! Но как было знать, что (на поныне неисповедимые сроки) "мещанское" (сколько беспочвенного высокомерия в этом расхожем интеллигентщицко-образованщицком определении!) благополучие станет волшебной сказкой для российского человека, не допущенного до особой кормушки?
      * * *
      В интересной и со знанием вопроса написанной статье А. Изгоева "Об интеллигентной молодежи" много моментов, о которых мы уже говорили. Разница в том, что если предыдущие статьи "Вех" рисуют портрет российской интеллигенции преимущественно в ее зрелом возрасте, то Изгоев занят в основном процессом семейного и школьно-университетского формирования этого социального слоя. И мы с удивлением обнаруживаем: многое из того, что представляется нам падением детских и юношеских нравов эпохи "постперестроечного" распада, было угрожающей и нарастающей тенденцией уже в 900-х годах. Боюсь, что сегодня эта тенденция лишь перестала быть монополией апатриархальных ("передовых") социальных слоев и, кроме того, носит характер всемирный. Идет моральная маргинализация колоссальных массовых контингентов, причем не прикровенная, как в картине, нарисованной Изгоевым, а демонстративная.
      Меня в статье Изгоева помимо проблем воспитания привлекли два не характерных для предыдущих статей момента. Вот первый:
      "Если вспомнить, какое жалкое образование получают наши интеллигенты в средних и высших школах, станет понятным и антикультурное влияние отсутствия любви к своей профессии, и революционного верхоглядства, при помощи которого решались все вопросы. История доставила нам даже слишком громкое доказательство справедливости сказанного. Надо иметь, наконец, смелость сознаться, что в наших государственных думах огромное большинство депутатов, за исключением трех-четырех десятков кадетов и октябристов, не обнаружили знаний, с которыми можно было бы приступить к управлению и переустройству России" (стр. 123).
      Заметим, что кадеты и октябристы получали образование в тех же университетах, зараженных "революционным верхоглядством", что и остальные, за сравнительно немногими исключениями, думцы. Просто три-четыре десятка либеральных центристов этим верхоглядством не прельстились и не заразились. Может быть, повлияла атмосфера семей. Большинство же депутатов, сидевших слева от кадетов и справа от октябристов, было крикливым, безапелляционным, амбициозным, но "знаний, с которыми можно было бы приступить к управлению и переустройству России", не обнаруживало. Ни в 1909, ни в 1917 году. Однако приступили "к управлению и переустройству" всего и вся именно самые амбициозные и самые невежественные из сидевших слева от выше упомянутых "трех-четырех десятков".
      В связи с этим мне вспоминается, как последний свободно избранный ректор Московского университета М. Новиков в своих богатейших и еще не оцененных воспоминаниях "От Москвы до Нью-Йорка" (США. Издательство имени Чехова. 1952) писал, что его (тоже, кстати, члена думского "Прогрессивного блока") годами поражала более высокая профессиональная компетентность и основательность мышления ряда царских министров, выступавших в Думе, по сравнению с даже наиболее образованными и относительно умеренными депутатами. (Таких, например, как зверски убитый в 1918 году пьяными красногвардейцами в больничной палате самоотверженный идеалист Шингарев.) Но тем не менее министров с их компетентными доводами большинство Думы не принимало. Чем обернулось это самонадеянное верхоглядство, когда на плечи "Прогрессивного блока" свалилось послефевральское двоевластие, мы, в отличие от тогдашнего Изгоева, знаем. М. Новиков тоже уже знал, и это знание весьма существенно обогатило его книгу.
      Следующий пассаж Изгоева чем-то напоминает загадочную картинку с вопросом "где заяц?" или что-то в этом роде7. Набросав картину, в общем, верную, Изгоев не только не увидел в ней главного действующего лица, опорной фигуры, но и посетовал на ее отсутствие. Однако сам его подход к проблеме уже достаточно одиозен для леволиберального интеллигента. Дополнить такую "ересь" еще и надеждой на "вешателя" и "душителя" - это было бы принято просто как ренегатство, даже коллегами по "Вехам".
      Итак:
      "Когда на другой день после 17 октября в России не оказалось достаточно сильных и влиятельных в населении лиц, чтобы крепкой рукой сдержать революцию и немедленно приступить к реформам, для проницательных людей стало ясно, что дело свободы временно проиграно и пройдет много лет упорной борьбы, пока начала этого манифеста воплотятся в жизни..." (стр. 123).
      Вы еще помните, читатель, назойливую частушку, которая цитировалась в сталинском "Кратком курсе истории ВКП(б)" и в некоторых других подобных курсах? Напоминаю:
      Царь испугался, издал манифест:
      "Мертвым - свобода, живых - под арест".
      Сколько лет учили нас с вами и наших детей считать Манифест 17 октября 1905 года коварной уловкой Николая Кровавого! Признать в 1909 году, что следовало "крепкой рукой сдержать революцию и немедленно приступить к реформам", да еще возмечтать, чтобы "начала этого манифеста воплотились в жизни", - это было для российского интеллигента той поры поистине мужественным поступком.
      Но у Николая II не было крепкой руки, кроме той, которой он и царица вознамерились (по своей высочайшей воле) лишиться как раз перед тем, как ее, эту руку, услужливо отрубили. А Изгоев "слона-то и не приметил". Хотя направление спасительное ощутил и оценил:
      "И, быть может, самый тяжелый удар русской интеллигенции нанесло не поражение освободительного движения, а победа младотурок, которые смогли организовать национальную революцию и победить почти без пролития крови. Эта победа должна нас заставить серьезно задуматься над теми сторонами жизни и характера русской интеллигенции, о которых до сих пор у нас почти вовсе не думали*.
      * Примеч. ко 2-му изданию. С тех пор как были написаны предыдущие строки, младотурки после восьми месяцев бескровной революции перешли во вторую стадию своей политической жизни. На них, как на творческую силу, напали и справа и слева. Так было всегда, во всех странах. Турецкие ахрары сыграли роль наших эс-эров и эс-деков. И если младотурки одержали победу и на этот раз, то только потому, что в их лице выступила национально-государственная творческая сила Турции. Конечно, и младотурки могут погибнуть под ударами обманутой темной реакционной массы и сепаратистов. Но их гибель - гибель Турции, и история младотурок была и вечно будет ярким примером той нравственной мощи, которую придает революции одушевляющая ее национально-государственная идея..." (стр. 124).
      Не будем входить в историю реформ турецких. О "национально-государственной идее" речь у нас еще впереди. Но в России главные и опаснейшие враги реформаторства (враги самого принципа реформаторства как альтернативы революции) располагались не столько в охранительско-фундаменталистских кругах, сколько в радикалистской атеистической сфере - "слева" от октябристско-кадетского центра. Впрочем, вся Дума - каждая фракция из своих побуждений - противостояла усилиям великого государственного реформатора. Столыпин был "одинок, как последний глаз у идущего к слепым человека" (Маяковский - конечно же, не о Столыпине, а о себе). Столыпин провел чрезвычайные законы, согласно которым предавали смерти убийц и прямых возглавителей насилия. Одновременно (и в о с н о в н о м) он реформировал хозяйственно-правовые и административные отношения. Но Изгоев то ли его не увидел, то ли ему не поверил, то ли не осмелился его назвать. Общественное мнение, конечно, не ВЧК, но тогдашние вольнодумцы зверя страшнее общественного мнения еще не видели.
      * * *
      Одна из наиболее современных, жгуче актуальных статей "Вех" - это наименее цитируемая и прочнее всего забытая "В защиту права" Б. Кистяковского (подзаголовок статьи - "Интеллигенция и правосознание"). Чтобы понять, какой из пластов образованного слоя чаще всего подразумевает Б. Кистяковский под словом "интеллигенция", уместно привести определение П. Струве, сформулированное им в тех же "Вехах" (статья "Интеллигенция и революция"). П. Струве пишет:
      "Носителем... противогосударственного "воровства" было как в XVII, так и в XVIII в. "казачество". "Казачество" в то время было не тем, чем оно является теперь: не войсковым сословием, а социальным слоем, всего более далеким от государства и всего более ему враждебным. В этом слое были навыки и вкусы к военному делу, которое, впрочем, оставалось у него на уровне организованного коллективного разбоя.
      Пугачевщина была последней попыткой казачества поднять и повести против государства народные низы. С неудачей этой попытки казачество сходит со сцены, как элемент, вносивший в народные массы анархическое и противогосударственное брожение. Оно само подвергается огосударствлению, и народные массы в своей борьбе остаются о д и н о к и, пока место казачества не занимает другая сила. После того как казачество в роли революционного фактора сходит на нет, в русской жизни зреет новый элемент, который - как ни мало похож он на казачество в социальном и бытовом отношении - в политическом смысле приходит ему на смену, является его историческим преемником. Этот элемент интеллигенция.
      Слово "интеллигенция" может употребляться, конечно, в различных смыслах. История этого слова в русской обиходной и литературной речи могла бы составить предмет интересного специального этюда.
      Нам приходит на память, в каком смысле говорил в тургеневской "Странной истории" помещик-откупщик: "У нас смирно; губернатор меланхолик, губернский предводитель - холостяк. А впрочем, послезавтра в дворянском собрании большой бал. Советую съездить: здесь не без красавиц. Ну, и всю нашу и н- т е л л и г е н ц и ю вы увидите". Мой знакомый, как человек, некогда обучавшийся в университете, любил употреблять выражения ученые. Он произносил их с иронией, но и с уважением. Притом известно, что занятие откупами, вместе с солидностью, развивало в людях некоторое глубокомыслие".
      Мы разумеем под интеллигенцией, конечно, не публику, бывающую на балах в дворянском собрании.
      Мы разумеем под этим наименованием даже не "образованный класс". В этом смысле интеллигенция существует в России давно, ничего особеннаго не представляет и никакой казаческой миссии не осуществляет. В известной мере "образованный класс" составляла в России всегда некоторая часть духовенства, потом первое место в этом отношении заняло дворянство.
      Роль образованного класса была и остается очень велика во всяком государстве; в государстве отсталом, лежавшем не так давно на крайней периферии европейской культуры, она вполне естественно является громадной.
      Не об этом классе и не об его исторически понятной, прозрачной роли, обусловленной культурною функцией просвещения, идет речь в данном случае. Интеллигенция в русском политическом развитии есть фактор совершенно особенный: историческое значение интеллигенции в России определяется ее отношением к государству в его идее и в его реальном воплощении.
      С этой точки зрения интеллигенция, как политическая категория, объявилась в русской исторической жизни лишь в эпоху реформ и окончательно обнаружила себя в революцию 1905 - 07 гг.
      Идейно же она была подготовлена в замечательную эпоху 40-х гг." (стр. 158 - 160).
      К статье П. Струве нам еще предстоит вернуться. Оценивая очерченный выше пласт образованного слоя с иных, чем П. Струве, позиций, Б. Кистяковский имеет все же в виду прежде всего именно этот социальный тип с его оппозиционной и негативной по отношению к государству настроенностью. Ниже мы в этом убедимся. Он и сам принадлежит к оппозиционным кругам. Об этом свидетельствует не только его фразеология, но и детальное знакомство с внутренними конфликтами РСДРП, с перипетиями ее раскола. Человек, совершенно посторонний движению или полностью от него оторвавшийся, вряд ли уловил бы так много, вплоть до особенностей не так давно проявивших себя большевиков и их лидера. Тем интересней для нас его отношение к праву, столь нехарактерное для близкой ему еще недавно среды. И тем личностно значительней его решительный поворот от воззрений и критериев этой среды к ценностям, ей враждебным и чуждым.
      Читая статью Б. Кистяковского после истекших с момента ее издания восьмидесяти пяти лет с их страшным опытом, осознавая всю хрупкость правовых опор современного мира, трудно сохранить веру в разумное слово. Так давно сказано - и не понято? Потом опоминаешься: сказано ведь намного раньше, многократно и не им первым. Сплошь и рядом оказывается, что слово безумное удачливей слова мудрого. Готовность воспринимать его больше. Его лучше слышат (себе на беду). Но одновременно невозможно не удивиться интуиции разума, ведущей вопреки невменяемости человечества к центральным вопросам жизни. Кистяковский и занят одним из таких вопросов.
      Большинство авторов "Вех" увлечены категориями субъективной духовной жизни, стремясь идти к проблемам общественного сосуществования от духовного мира личности. Упрощенно их позицию можно сформулировать так: хорошие люди будут сосуществовать хорошо. Кистяковский исходит из необходимости объективировать и формализовать правовой компромисс, который позволит личности достойно сосуществовать с другими личностями и отнимет у нее возможность пренебрегать чужими правами. Он упорно отстаивает насущную необходимость юридически объективировать и формализовать такие бесконечно богатые содержанием категории, как справедливость и совесть. Это воспринимается (не только его современниками, но и нашими) как обеднение, снижение и ограничение более высоких понятий. Максималисты справедливости всегда упрекают правоведов в низведении абсолюта Добра до оппортунизма наименьшего Зла.
      Но предоставим слово автору статьи:
      "Право не может быть поставлено рядом с такими духовными ценностями, как научная истина, нравственное совершенство, религиозная святыня. Значение его более относительно, его содержание создается отчасти изменчивыми экономическими и социальными условиями. Относительное значение права дает повод некоторым теоретикам определять очень низко его ценность. Одни видят в праве только этический минимум, другие считают неотъемлемым элементом его принуждение, т. е. насилие. Если это так, то нет основания упрекать нашу интеллигенцию в игнорировании права. Она стремилась к более высоким и безотносительным идеалам и могла пренебречь на своем пути этою второстепенною ценностью.
      Но духовная культура состоит не из одних ценных содержаний. Значительную часть ее составляют ценные формальные свойства интеллектуальной и волевой деятельности. А из всех формальных ценностей право как наиболее совершенно развитая и почти конкретно осязаемая форма играет самую важную роль. Право в гораздо большей степени дисциплинирует человека, чем логика и методология или чем систематические упражнения воли. Главное же, в противоположность индивидуальному характеру этих последних дисциплинирующих систем, право - по преимуществу социальная система и притом единственная социально дисциплинирующая система. Социальная дисциплина создается только правом; дисциплинированное общество и общество с развитым правовым порядком тождественные понятия" (стр. 125).
      Сегодня Россия, с одной стороны, силится (в относительно небольшой части своих активных групп) создать отвечающий времени правовой алгоритм. В другой своей политически активной части она этому процессу яростно противодействует. Одни стремятся вернуть бесправие и дезинформацию недавних лет (тоталитарную коммунистическую диктатуру), потому что имели тогда власть и привилегии. Другие грезят фантомом не сумевшей себя сохранить дофевральской (1917) империи. Третьи бредят национал-социалистическим рейхом. Огромные политически, в общем-то, безучастные (как и во всем мире) массы оказываются чаще орудием демагогов, чем опорой мыслящих и ответственных политиков. Углубленные размышления о правовых категориях не бывают и не могут быть достоянием массовых слоев населения в гигантских странах. Но подсознательное ощущение необходимости "четкого, ясного и воспроизводимого права" (Н. Винер), интерпретируемое личностью как жажда порядка, жажда стабильности, сильну во всех слоях населения. Может быть, охватившее массы людей чувство отчаяния, неуверенности в завтрашнем дне растет не столько из разгорающихся приграничных России войн и не столько из материальных трудностей, сколько из п р а в о в о й х а о т и ч- н о с т и б ы т и я. Никто не знает, чту сулит ему тот или иной шаг и завтрашний день. Отсутствие четких правовых норм на одной шестой земной суши становится таким же тотальным злом, каким были вчера ложь и насилие. Более того: большинством правовой хаос ощущается острее, чем несвобода. Жизнь как таковая (и тем более жизнь высокоорганизованная и, следовательно, маловероятная) возможна только в условиях достаточно четкого ритма, цикличности и повторяемости бесчисленных взаимосвязанных процессов и обстоятельств.
      По утверждению П. К. Анохина8, живая материя на самых ранних ступенях своего развития обрела способность производить структурную информацию внутри своих частностей быстрее, чем производит такую информацию среда, окружающая живые объекты. По сигналу о некоем внешнем событии А органический объект оказался способным до наступления события Б разворачивать цепь реакций а, б, в... н, позволяющую ему сохранить свою устойчивость при последующих изменениях среды его обитания. Оставайся он неизменным, эти внешние изменения его разрушили бы. Но он успевает к ним своевременно приспособиться.
      Я не стану вдаваться в биохимический механизм "опережающего отражения" различных уровней. Нас интересует только его приспособительный смысл. По мнению П. К. Анохина, возможность "опережающего отражения" обусловлена прежде всего фундаментальными свойствами пространственно-временной структуры мира, породившего жизнь как один из своих феноменов. Эти свойства, вне которых жизнь в земном ее понимании немыслима, - цикличность, повторяемость явлений природы во времени и пространстве.
      "Никогда не повторяющиеся воздействия не могли оказать какого-либо решающего влияния на эволюцию высших форм приспособления живой материи и, следовательно, не могли стать фактором организации самой протоплазматической структуры живых организмов... - пишет Анохин. - Основой развития жизни и ее отношения к внешнему, неорганическому миру явились повторяющиеся его воздействия на организм".
      По Анохину, к полностью хаотическим обстоятельствам не может приспособиться живая структура, ибо полностью аритмичная, хаотическая среда не может селекционировать помехоустойчивых живых (то есть сложных и хрупких) обитателей.
      Без всякой натяжки можно говорить в приведенной выше связи о... невозможности приспособления человеческого (общественного) сознания к неправовой социальной среде - к среде, страдающей правовой аритмией. В этом смысле категория права за время, истекшее после 1909 года, не только не утратила своего значения, а, напротив, приобрела дополнительную остроту. К несчастью, это не мешает человечеству ею пренебрегать. Подчеркнем, что угрожающий смысл бездумного или, напротив, возвышенного равнодушия к праву усугубляется радионуклидной начинкой современной цивилизации.