Первый допрос продолжался недолго.

– Я комиссар полиции, – сказал на плохом русском комиссар полиции, но своей фамилии не назвал. – Вы русская? Я немного понимаю по-русски, и у нас есть русский следователь.

«И тут комиссары», – с тоской подумала графиня и ничего не ответила. Ее уже ничего не удивляло.

– Где негр?! – вдруг заорал комиссар полиции. – Пацан где?! Графиня молчала. Комиссар тут же успокоился. Его доброе лицо кого-то ей напоминало.

– Имя? – повторил он по-итальянски.

– Кларетта, – ответила графиня.

– Фамилия?

– Петаччи, – нахально отвечала графиня.

Комиссар отбросил вечное перо и стал читать протокол обыска:

«Во время обыска обнаружены и приобщены к делу следующие химические приборы и реактивы: четыре банки из-под азотной кислоты, два стеклянных градуированных цилиндра, два термометра, три фарфоровые вытяжные чашки, четыре стеклянных колпака, полторы бутылки серной кислоты…»

– Значит, вы начиняли снаряды? – прервал чтение комиссар полиции.

– Ну, – сказала графиня по-русски.

– Чем?

– Говном, – ответила графиня по-русски.

– Как? – не понял комиссар. – А, ну да. Нехорошо-с. Графиня, а позволяете себе осквернять рот.

– Нисколько. Из удобрений можно делать хорошие бомбы. Все идет в ход: навоз, птичий помет, говно всякое. Детонатор, черный порох, пластик – такие бомбы трудно обнаружить.

– Вы пользовались именно этим методом? Но в доме не пахло го… навозом.

– Нет.

– Я спрашиваю: каким пользовались методом? Студень гремучей ртути, пироксилин, бертолетовка, сурьма, нитроглицерин?

– Нет, у меня свой рецепт, – отвечала графиня, поглаживая черную кожу Библии. Она не могла вспомнить, кого напоминает ей этот комиссар.

– Какой же рецепт, позвольте полюбопытствовать?

– Царская водка и белый динамит.

– Тоже плагиат. И тоже опасно. С белым динамитом надо поосторожнее. Может сработать до того как… Но химию вы хорошо знаете. Где и у кого обучались?

– В Смольном институте у Менделеева.

– У самого Дмитрия Иваныча?! – удивился комиссар. – Шутите! Неужто великий химик учил вас делать примитивные бомбы из го… навоза?

– Именно, именно! Он увлекался взрывами и однажды и в шутку, и для лучшего понимания предмета объяснил нам принцип навозной бомбы.

– Гм… Для чего предназначались снаряды? Для кого, то есть?

– Для папы римского.

Графиня опять пошутила, но комиссар от неожиданности прервал допрос и задумался.

– Вы сделали признание, что готовили покушение на папу Карела-Павла Первого? – спросил комиссар. – Или я ослышался? Вы сделали такое признание или пет?

– Я пошутила.

– Но вы сняли квартиру напротив ворот Апостольского дворца и вели наружное наблюдение за папой Карелом-Павлом. Этот Джанни Родари в мусорнике – ваш агент?

– Не знаю такого.

– Он наблюдал из мусорного контейнера йод вашим балконом за выездом папы римского.

– Обычный безработный.

– Он оказался членом компартии.

– Они все безработные.

– А может быть, вашей целью было освобождение политических заключенных во главе с товарищами Грамши и Паль-миро Тольятти? Недавно в их камере обнаружен «Капитал» Карла Маркса с бомбой внутри.

– Не знаю таких.

– Или вы готовили убийство премьер-министра Бенито Муссолини?

– Не исключаю.

– Что еще входило в ваши обязанности?

– Кроме работы со взрывчаткой, я принимала участие в приготовлении свинцовых пуль, которыми были начинены снаряды. Я плавила свинец и отливала из него пули. Потом мне доставили два жестяных цилиндра…

– Что вы еще делали?

– Глыну, – отвечала графиня по-русски.

– Что означает слово «глыну»?

– Это русское слово, трудно объяснить.

Комиссар постучал кулаком в стену и крикнул:

– Нуразбеков!

Вошел то ли следователь, то ли карабинер с монголоидным лицом, с длинными, до колен, руками с огромными ладонями.

– Что по-русски означает «глыну»? – Комиссар ставил ударение на «у»: «глыну».

Нуразбеков пожал плечами и развел ручищами,

– Ладно, сам разберусь. Поздно уже. Принеси чаю. Два стакана, – приказал комиссар.

Графиня наконец вспомнила, на кого похож этот итальянский комиссар: на генерала Акимушкина, которого она мельком видела на севастопольских улицах и в штабе Врангеля. Она уже ничему не удивлялась.

Графиня с благодарностью подумала, что один из двух стаканов чая предназначен ей, но комиссар выпил оба. Вот хам. Его рабочий день заканчивался. Графиню отвели в другой кабинет. Там расхаживал тот самый Нуразбеков с громадными кулаками. Видимо, он был приспособлен специально для битья подследственных. Они остались одни. Графиня без приглашения присела на стул, и за это Нуразбеков дал графине несильно по уху.

– Козел, – равнодушно сказала графиня и получила, уже больно, по второму уху.

– Слабо бьешь, – сказала графиня и поднялась.

– Заткнись, сука! – сказал Нуразбеков по-русски. И опять ударил.

– Ну, бей, бей!… – И графиня раскрыла шубу. – Что же так слабо? Бей еще!

Нуразбеков смотрел, зверел и бил, но не в грудь; бил и зверел. Наконец хрипло выдавил опять по-русски:

– Замолчи же, сволочь, не провоцируй, ведь изобью до смерти!

Наконец успокоился.

Графиню опять вернули в комнату с комиссаром полиции, тот приказал ей стоять в шубе до утра, не прислоняясь к стене. Приглядывать за ней назначил того же Нуразбекова, а сам отправился в национальную библиотеку выяснять значение слова «глыну».

Графиня стояла. Ноги отнимались, ее качало, шуба сползала с плеч. Нуразбеков сидел за столом, подперев свою небольшую монгольскую голову большим кулаком. Графине вспомнился Менделеев Дмитрий Иваныч. Химия – могучая всепроникающая наука, говорил он. Дмитрий Иваныч прочитал в Смольном институте всего лишь несколько лекций по неорганической химии, но очень запомнился ей. Он был настоящим русским богатырем, секс-символом той предреволюционной эпохи, если к мужчине возможно применить такое определение. Старику приходилось подрабатывать на стороне, надо было кормить большую семью, да и самому кушать. Он обладал огромной, поражающей своими размерами головой – – высокий бледный выпуклый лоб, циклопическая лобная кость гения – Сократа, Леонардо да Винчи, Ульянова-Ленина; такой вместительной головой удобно думать – не то, что у этого Нураза. Копна золотистых волос до плеч. В косых лучах заходящего солнца волосы сверкали и переливались, над ними чудился маленький золотистый нимб. Он поставил графине Л. К. «очхор» но химии – иногда он нюхал табак и троекратно чихал с диким воплем не «апчхи!», а «очхор!». Курсистки пугались, некоторые падали в обморок. Это был богатырский чих «на правду»: «Очхор!… Очхор!… Очхор!…», что означало «Очень хорошо».

Поздней ночью Нуразбеков опять сказал по-русски:

– Вы ведь не ели ничего.

Вышел в коридор, принес из своего кабинета сверток с пиццей и чашку кофе.

– Я воды хочу, – прохрипела графиня.

– Тебя как зовут?

– Зови Элка.

– Элеонора, значит. А по отчеству?

– Как-нибудь.

Нуразбеков принес графин с водой и, пока графиня жадно ела и пила, закурил и стал объяснять:

– Мне приказано бить вас, Элеонора Ивановна, я не могу отказаться, работа такая. Вы только молчите, когда я вас бью. Ведь я зверею. Зачем подначивать? Я бью несильно, а ты подначиваешь. Видишь, что я зверею, а ты – «еще бей, еще!». Ведь я могу тебе все почки и печенки отбить. Если б ты не была русская, я б тебя тут сделал. Ты молчи… Не хочешь признаваться, давать показания – молчи.

Графине стало жалко его. Хороший парень, но работа у него такая.

– Ты кто – русский? таджик? еврей? – спросила графиня.

– Не знаю. Русский, наверно. Нуразбеков. Нураз. В Чека сначала работал, у Менжинского. В Ярославле. Потом у батьки Махно. А потом у Врангеля в контрразведке. В Бахчисарае.

– Тоже бил?

– Ага. Для того и брали. Но пытался несильно. Никому не говори, что я тебя накормил. Да оставь ты эту Библию, положи на стол. И сиськи прикрой. А то разжигаешь, боюсь за себя. Я ж дурной, когда сиськи вижу – зверею.

Но графиня еще крепче прижала Библию к груди. Библия в кожаном переплете была ее единственной защитой, потому что в Библии была бомба.

– Что, сильно верующая? – спросил Нуразбеков.

– Верую, Нураз.

– Слушай, Элка, – вдруг быстро сказал Нуразбеков. – Нам все равно тут всю ночь маяться… Я из России удрал, я по русской бабе соскучился. Но я не люблю силой брать… Ненавижу! Смотри, какие у меня руки! Тебя, да в такие руки! У меня не только руки длинные, у меня еще кое-что… Увидишь – Удивишься. Не бойся. Когда еще увидишь?

– Ладно, давай, – индифферентно согласилась графиня.

– Только шубу сними и на стол постели. И Библию отложи, – сказал Нуразбеков. Он не ожидал такого простого и быстрого согласия.

Шубу графиня сняла, но Библию не выпустила из рук, так всю ночь и провели на столе с Библией.

Богатыри пригорюнились, Илья Муромец смахнул слезу, заткнул пальцем ноздрю и высморкался так, что сопля долетела до середины Днепра и погнала волну, а встревоженные вороны тучей взвились на том берегу над Трухановым островом.

Итак, Высочайшее соизволение на открытие образцового Дома Терпимости получено. «Всех ТЕРПЕТЬ, лишь бы не было революции». Шкфорцопф описывает зиму девятьсот пятого года, подлую южно-российскую зиму с кровавым воскресеньем, с мокрыми ветрами и соленым снегом, разъедающим не только литые подошвы ботинок, но даже литые презервативы из бразильского каучука. А пронос, Александр Васильевич Суворов, будто бы основавший Южно-Российск на развалинах им же разваленной турецкой крепости Аджубей, мог бы с самого начала озаботиться состоянием городской коммунальной службы. Но будущему генералиссимусу не до подобных мелочей, ему тесно в империи, он рвется на юго-запад испить треухом дунайской воды, и дальше, дальше, к теплым проливам, что в реальности приводит к нерадивости дворников и к запущенному коммунальному состоянию (отсюда и коммунистические настроения) пыльного и безводного Южно-Российска.

Наступает зима. Черчилль и Маргаритка счастливы, они уже привыкли к ящику из-под рейтуз, всеядно едят все, что им приносят с Привоза, – мясо, птицу, рыбу, овощи, фрукты, ягоды – лишь трещит за ушами-локаторами. Ночью летают над городом, к рассвету возвращаются. Все укушенные и отравленные купидонами пребывают в состоянии эйфории. Фотографический салон «Шкфорцопф и О'Павло» переименовывается в «Строительную контору Шкфорцопф и Ко». Яд купидона в больших дозах окрыляет и способствует воздухоплаванию. Первым обнаруживает это О'Павло. Лунными ночами он неуверенно возносится и летает над Южно-Российском в черной сутане. Однажды, собравшись с духом, совершает воздушный вояж в Ершалаим («нызенько-нызенько, от», с частыми мягкими посадками для отдыха), где осматривает святые достопримечательности и остается разочарован взгромоздившимся на Голгофе Храмом; а потом, совсем осмелев, беспосадочно летит через море в Рим (правда, делает короткую остановку на Капри и знакомится со своим любимым писателем Антоном Чеховым, которого в прямом смысле боготворит, принимая его чуть ли не за Иисуса Христа). Чехов в это время лечится на Капри после туберкулезного криза 2 июля 1904 года, от которого чуть не умер. Чехов поражен:

«Монах в черной сутане, с седою Головой и черными бровями, скрестив руки на груди, пронесся мимо меня. Босые ноги его не касались земли. Потом ои оглянулся, кивнул мне головой и улыбнулся ласково и в то же время лукаво, с выражением себе па уме. „Ты призрак, мираж, галлюцинация, – проговорил я. – Ты не существуешь!“ Он ответил: „Думайте как хотите. Я продукт вашего возбужденного воображения. Я существую в вашем воображении, а воображение ваше есть часть природы, значит, я существую и в природе. Как вы чувствуете себя, Антон Павлович?“ – „Здесь скучно, – ответил я. – Без писем можно повеситься, а потом научиться пить плохое каприйское вино и сойтись с некрасивой и глупой женщиной“. (Более подробно встречи Чехова с О'Павлом описаны Сомерсетом Моэмом в эссе „Второе июля четвертого года“ [см. ЭПИЛОГ].)

Потом отец Павло отправляется в Рим. Над Римом как раз совершает первые полеты на своем аэроплане известный француз Луи Блерио. Блерио потрясен видением черного монаха. Но это не видение. О'Павло присаживается к Блерио на крыло, и они знакомятся прямо в небе над Римом, тут же находят общих знакомых – Серега Уточкин, авиатор, наш человек! Блерио восхищен и разочарован. Он разочарован своей деревянно-летающей конструкцией, он восхищен свободными полетами черного монаха. Отец Павло, сидя на крыле, соблазняет авиатора программой полета на Луну но миграционному мосту лунных купидонов, от, дает ему южнороссийский адрес Шкфорцопфа и пароль, а сам производит посадку на площади Святого Петра, где – уму непостижимо! – при неудачном приземлении попадает под тяжелый велосипед какого-то неумелого ездока (не под асфальтовый каток ли?) и куда-то исчезает из реальности С(ИМХА) БКР Й(ОСЕФ) А(ЗАКЕН) ЗЛ ОТ – по всей видимости сразу переносится в Офир, где участвует в раскопках Райского сада.

Что же Блерио? Он в полном восторге – он сможет слетать па Луну еще в этой реальности!

Блерио прилетает на своем аппарате в Южно-Российск, дарит аэроплан Сереге Уточкину, па котором тот вскоре, пытаясь сделать первую «мертвую петлю», уходит вослед О'Павлу, а сам (Блерио) является к Шкфорцопфу на улицу де'Рюжную, дергает колокольчик и называет пароль:

«Здесь ли готовят экспедицию на Луну?»

Ответ:

«Набираем команду».

Сели, выпили. Блерио плохо пьет, не умеет, даже несмотря на то, что он авиатор. Его развозит. Рост у него метр с кепкой, зато голова огромна, а его авиаторская кепка с темными очками подошла бы размером голове Сократа. «Что же ты умеешь делать?» – скептически спрашивает Шкфорцопф. «Все», – отвечает Блерио. И это правда. Он предъявляет свои многочисленные дипломы и патенты. Блерио в самом деле блестящий изобретатель и даже бывший архитектор. Архитектура особенно интересует Шкфорцопфа. В конце концов, должен же быть в лунной команде один непьющий архитектор? Они о чем-то договариваются (слетать на Луну, естественно). Шкфорцопф посвящает Блерио в астронавты, наливает ему сто граммов с небольшой дозой купидоньего яда. Все без обмана, Блерио знает, на что идет. Он выпивает яд, сваливается под стол до утра с распухшей пятой конечностью, а утром нанимается в «Строительную контору Шкфорцопф и К0». Он будет летать без всяких аппаратов! Он уже летает! Мотор! Без мотора! На взлет! От винта! Без винта! Полетели! Но это еще не все! Они полетят на Луну па крыльях любви!

Утром явился па работу задумчивый комиссар.

– Вы знакомы с папой римским? – спросил он.

– Нет, откуда, – ответила графиня.

– Странно. Папа римский лично ходатайствовал за вас перед дуче.

– Это меняет дело?

– Да. Но боюсь, в худшую для вас сторону. Дуче приказал особо внимательно разобраться с вами.

Ночью комиссар хорошо поработал в Национальной библиотеке. Он выяснил, что «глына» на языке террористов означает специальную инфузорную землю для смеси с нитроглицерином. Динамит изготавливается из нитроглицерина, а нитроглицерин из азотной кислоты, выяснил комиссар.

– Есть, есть такой рецепт самодельной бомбы, – сказал комиссар графине. – Менделеев однажды записал его на салфетке. Этот рецепт Борис Савинков взял из дела группы Александра Ульянова, а подобную бомбу ульяновцы сделали для Александра Третьего, но Савинков немного усовершенствовал для великого князя Константина. Вот рецепт Менделеева – Савинкова, желаете ознакомиться?

Графиня с любопытством возжелала. Все, что касалось Менделеева, не оставляло ее равнодушной.

«Наши бомбы имели химический запал, – писал Савинков, – они были снабжены двумя крестообразно помещенными трубками с зажигательными и детонаторными приборами. Первые состояли из наполненных серной кислотой тонких стеклянных трубок с баллонами и надетыми на них свинцовыми грузами. Эти грузы, при падении снаряда в любом положении, ломали стеклянные трубки; серная кислота выливалась и воспламеняла смесь бертолетовой соли с сахаром. Воспламенение же этого состава производило сперва взрыв гремучей ртути, а потом и динамита, наполнявшего снаряд. Неустранимая опасность при заряжении заключалась в том, что тонкое стекло трубки могло легко сломаться в руках. При любом резком или даже неловком движении бомба могла взорваться».

– Все это не так, – сказала уязвленная графиня. – Я не знаю, какое отношение имеет Дмитрий Иванович к этому дилетантскому рецепту… Сахар какой-то, соль… Перцу не хватает. Если бы Дмитрий Иванович Менделеев решил взорвать Александра III или Муссолини, то рецепт бомбы был бы совсем другим. Совсем-совсем другим. Все это не так.

– А как, объясните.

– Совсем не так.

– Ладно, продолжим. – Комиссар продолжил чтение: – «…а также обнаружены и приобщены к делу: пакет магнезии, один ареометр с непонятными надписями на русском или болгарском языке, две лампочки Яблочкина, кулек хлористого кальция, пятнадцать железных треножников, три десятка топких стеклянных трубок, несчитанные пробирки, мензурки; колбы, щипцы, пинцеты, медицинские весы, черные резиновые перчатки, пачка неиспользованных презервативов…» Целый динамитный завод, – усмехнулся комиссар полиции. – А презервативы вам для чего?

Графиня пожала плечами.

– Бомбы фиксировать при переноске, чтобы избежать резких толчков, – ответил за нее комиссар.

– В библиотеке все записано, – сказала графиня.

– Так и запишем, как записано: презервативы – для амортизации. А стрихнинчик? Стрихнином пули набивали?

– Нет, к стрихнину я отношения не имела. Когда мне доставили два жестяных цилиндра, я наполнила их динамитом и пулями.

– Отравленными?

– Да.

– Стрихнином?

– У вас что-то со слухом? – спросила графиня. – Надо уши мыть. Да, стрихнином.

– Вы упомянули о металлических цилиндрах. Мы искали Цилиндры, но не нашли никаких цилиндров, кроме пустых жестянок от «…» консервов.

– Ваших карабинеров, наверно, плохо кормят.

– Это почему? Нормально питаются.

– При обыске они вскрыли и сожрали консервы.

– Они вскрывали консервы, чтобы найти бомбу, – объяснил комиссар.

– Зачем же так рисковать и портить консервы? Я просто склеила плоский картонный футляр, вложила в него металлический снаряд и оклеила футляр книжной обложкой.

Комиссар полиции взглянул на Библию в руках графини.

– Что вы хотите сказать? – хмуро спросил он, отводя взгляд.

Графиня ничего не ответила, поглаживая крокодилью кожу Библии.

Комиссар приподнялся со стула.

– Сидеть! – тихо приказала графиня. – Иначе взорву здесь все к долбаной матери!

– К какой-какой матери? – не понял комиссар.

– К ебаной матери! – более доходчиво пояснила графиня.

Он понял и наконец-то испугался.

– Что у вас там? – шепотом спросил комиссар.

– Бомба, – просто ответила графиня.

– Мама мия, дурак, как же я не догадался! – схватился за голову комиссар. – В «Капитале» тоже была бомба…

– Сидеть!

– Я сижу, сижу, – успокоил ее комиссар.

– Вот и сидите.

Комиссар неуютно посидел и спросил:

– Чего вы хотите от меня?

– Еще не знаю. Подумаю. Пусть чаю принесут, два стакана. Сидеть! Позовите охранника, пусть чай принесет. Два стакана. Нет, три!

Напившись крепкого чаю до полного прояснения в голове, графиня начала шантажировать комиссара полиции, угрожать взрывом полицейского комиссариата: в руках-де, мол, у нее замаскированный в Библии снаряд, стоит раскрыть книгу, как последует взрыв такой-то силы в таком-то радиусе, разнесет все вокруг к такой-то матери, объясняла графиня, даже руины Колизея не устоят.

Комиссар никак не мог определить – обманывает его эта русская или говорит правду? Русских не поймешь. Требования графини Узейро очень уж решительные: немедленно накормить ее, переодеть во все чистое, выдать мешок американских долларов, парабеллум, патроны к нему, бутылку водки, подогнать к тюрьме «роллс-ройс» с полным баком бензина и т. д. Комиссар позвонил самому Бенито Муссолини и доложил о требованиях русско-эфиопской террористки. Тот почмякал губами и заорал в трубку:

– Русской дать все, что просит, вывести из тюрьмы, при посадке в автомобиль вырвать Библию из рук, вернуть в тюрьму, изнасиловать всем взводом карабинеров и повесить вверх ногами.

Опять вызвали следователя Нуразбекова. Тот спросил графиню по-русски:

– Чего же ты хочешь, Элка? Ничего у тебя с ними не выйдет, убьют. Дуче пожертвует хоть всем полицейским комиссариатом.

– А мне плевать, – ответила графиня.

– Мне тоже, – вдруг согласился Нуразбеков. – Ты говори спокойно, они не понимают.

– Тебя как зовут, забыла?

– Нураз я. Ну что, Эл, взорвем эту итальянскую бадэгу к чертовой матери? Ты не бойся, я не предам. Ты Библию не выпускай из рук, не выпускай. Не верь никому. Веришь мне? И мне не верь.

– Прости, Нураз, не верю я тебе.

– Правильно, не верь.

Графине дали все, что она требовала. Потом ее вывели из тюрьмы и, когда подвели к автомобилю, вырвали Библию из рук. В Библии снаряда не оказалось. Графиню потащили обратно в кабинет комиссара, где тот приказал карабинерам исполнить приказание дуче.

– Стоять! – крикнула графиня. – Стоять! Взорву всех! У меня бомба!

– Как, еще одна бомба? – ухмыльнулся комиссар. – Позвольте спросить: где?

– Где, где… – отвечала графиня по-русски.

– Переведите! – приказал комиссар следователю Нуразбекову, хотя уже сам догадался, где.