Эфиоп, или Последний из КГБ. Книга II

– Что именно сказать? Напомните.

– То, что вы хотели сказать, – увернулся Гайдамака.

– Долой Советскую власть? Сказать, что ли? Думаете – побоюсь? Ну, пожалуйста… Приготовились… Тишина в студии… Записываем…

Майор Нуразбеков глубоко вдохнул и вдруг заорал, аж в ушах заложило:

– ДОЛОЙ СОВЕТСКУЮ ВЛАСТЬ!!! Мир вроде бы не перевернулся.

– Ясно? – спросил майор. – Заорал, и ничего не случилось. Может быть, желаете повторить?

– Нет уж, спасибо. Это вам можно, а мне – нельзя.

– Поверьте – вам тоже можно. Но не нужно. Зачем дразнить гусей? Была такая песенка при Хрущеве: «Долой колхозы, совнархозы, власть Советскую, долой правительство, долой КПСС!» – не знаю, кто написал, но с юморком. Ну, пели себе на кухнях, не орали и мир не переворачивали. В общем, благодарю за чистосердечное признание, но вы на себя напраслину возводите. В 37-м году вам бы за этот уран…

– В 37-м за уран еще не сажали. Японо-американские шпионы урановой проблемой еще не интересовались.

– Ошибаетесь! В 37-м сажали за все. Так что не надо шутить с ураном. «У» – это уголь, уголь!

– Тогда «Р» – это реголит, – расшифровал Гайдамака.

– Точно! А что, по-вашему, означает «Т»?

В коридоре раздался топот, и в дверь постучали условным стуком лейтенанта Вовы Родригеса.

– Да, Вова, заходи!

– У вас тут все в порядке? – озабоченно спросил лейтенант, заглядывая в кабинет.

– А что должно быть не в порядке?

– Кричали сильно. Аж на улице слышно.

– Так было надо, Вова. Что, Вовчик, украла масло?…

– Да бросьте шутить, Нураз Нуразбекович, – обиделся Вова и ушел.

– Мы его так называем – Вова Украла Масло, – сказал майор. – Прозвище такое.

– А он что, масло украл? – удивился Гайдамака.

– Нет. По доносу работал. В «Вечерней Одессе» какой-то пенсионер вычитал опечатку – вместо «улица Карла Маркса» напечатали «улица Украла Масло». Вот Вовчик и проверял – кто там масло украл. Работка! Трех человек работы лишил – замредактора, ответственного секретаря и корректора. Страсти!… Так что, по-вашему, означает буква «Т»?

– Ума не приложу.

– «Т» означает «танки».

– Какие танки?

– Ну, какие танки бывают? С колесами, на гусеницах. Что у вас там с танками произошло?

– Да ну его к черту, шпиона засранского! – обиделся Гайдамака. – За что только хозяева ему деньги платят? Ну, была у меня одна танковая история с «Мосфильмом»…

– Знаю, проверили. Эльдар Рязанов на съемках раздавил ваш велосипед. Мы Эльдара на «Мосфильме» отловили, спросили, он подтвердил. Он о вас хорошего мнения – спокойный, говорит, рассудительный мужик этот Гайдамака. Философ! Это о вас – философ! Стоял, говорит, над своим «Кольнаго», как над убитым конем. Внутренний плач хорошо изображал – артист! Это о вас – артист! Вот только матерился Эльдар чрезмерно: «Допросы тут на работе, хрен вашей маме, бля!» Мне одно непонятно – на съемках всего один танк присутствовал, а хлопцы из Киева почему-то расшифровали: «танки». И настаивают на множественном числе. Или у них от усердия глаза повылазили?

– Нет, все правильно, во множественном. Могу объяснить, вспомнил. Пили мы водку в компании под День Победы у Скворца… у Шкфорцопфа этого, на селекционной станции, я все про наши дороги трепался – как у нас да как на Западе; а Скворцов… Шкфорцоиф то есть, под руку сказал, что, мол, весной на моем бездорожье даже танки утонут, а я ему ответил, что, мол, ни в коем разе, что однажды в марте по одной из моих дорог шла целая танковая колонна и не утонула, прошла без потерь, вот только в темноте моего «запорожца» раздавили, а саму дорогу стерли с лица Земли. Шкфорцопф спрашивает: шутки шутите? А ребята меня поддержали – тот же Трясогуз спрашивает: какие шутки, Шкфорцопф?

– Так и спросил?

– Нет. Спросил: «Какие шутки, Скворцов?» И все стали Скворца доставать: ты где воевал, Скворец? Ты вообще танки видел, Скворец? Такой себе трактор, а наверху дуля с маком!

Майор слушал с неподдельным интересом. Гайдамака продолжал:

– Вот он и записал: «Т». Тапки!… А «Б» у него там нигде не записано?… Если хотите знать, он собирался сплавить мне американский бомбардировщик в обмен за уголь! – Гайдамака вошел в раж и даже не заметил, что начал с головой выдавать Скворцова контрразведке. – Настоящий «Б-29»! На металлолом!

– Знаю. Что же вы ушами хлопали? Надо было брать – «летающей крепости» цены нет!

– Танки, понимаешь! Бомбардировщики! – кипятился Гайдамака. – Дурак! Получил, значит, от меня сведения о передвижении боевой техники в районе румынской границы и в записную книжку зашифровал. Стоп! Может быть, он – румынский шпион?!. С Румынией у нас тоже не слава Богу!

– Опять вы про шпиёнов! Ну, нету, нету в вашем Гуляй-граде никаких американских шпионов и никогда не было. Они его в упор на карте не видят. Нечего им там делать, у вас и без шпионов своего говна хватает. А что у нас с Румынией – не наше дело! Давайте пока не лезть в политику, туда сегодня еще с головой нырять. Все, вопрос о «танках» снимается. Но существует еще одна версия – моя собственная – насчет этих «Т» и «Р». Хлопцы-дешифровщики о ней не знают. «Т» и «Р» – это не «танки» и не «реголит». «Т» и «Р» означают всего лишь: «ТРИСТА РУБЛЕЙ». А полностью эта финансовая запись расходов расшифровывается так: «Сковорода Александр Александрович – ТРИСТА РУБЛЕЙ за УГОЛЬ. ПЕРСПЕКТИВНЫЙ». Запомнили?… Вы подумайте над этой расшифровкой, а я пойду Люську потороплю.

Вот и приехали.

Все стало ясно Гайдамаке. О чем тут думать? Услыхав о своих кровных расшифрованных трехстах рублях, Гайдамака окончательно успокоился, испекся, покрылся румяной корочкой и был готов к употреблению в собственном соку – оставалось лишь проткнуть его вилкой, всунуть в рот букетик петрушки и съесть с хреном или с горчицей.

Майор же Нуразбеков открыл дверь, выглянул в коридор и заорал на весь КГБ:

– Лю-ся!!!

– Иду, иду, Нураз Нуразбекович! – звонко отвечал женский голос в конце коридора под сводами чердака.

– Чего так долго, Люсь?

– Да лифт, его мать, опять не работает! Ребята эту телегу на горбу таскают!

– А я тебя зову-зову, кричу-кричу!…

– Что-то не слышала…

– В душе зову, Люся. Душа кричит: «Хочу кушать! Долой Советскую власть!»

– Скажете такое…

– Водку не забыла? Шкфорцопф водки хочет!

– Везу, везу водочки Николаю Степанычу!

А это был не мой чемода-анчик!

Песня про чемоданчик

Нгусе– негус циклевал свои щеки опасной бритвой и продолжал прислушиваться к пенью внизу. Он боялся засмеяться, чтобы не порезаться. Фитаурари I обладал сильно развитым чувством юмора и потому не любил смеяться по любому поводу. Сашко тихонько завел песенку про чемоданчик:

А поезд тихо шел на Берди-ичев,

А поезд тихо шел па Берди-ичев,

А поезд тихо шел,

А поезд тихо шел,

А поезд тихо шел на Берди-ичев.

Фитаурари I был известен всему миру своей экстравагантностью. Английский король Георг V однажды через переводчика спросил его на сафари, знает ли он английский язык. «Нет», – ответил нгусе-негус. «Французский? Немецкий?» – «Нет. Нет». Английский король был в замешательстве. Он понял нетактичность своих вопросов и не знал, как выйти из неловкого положения. Нгусе-негус помог ему. Он спросил короля, знает ли Георг V офирский язык? «Нет». Языки тигре, галлиния или амхара? Получив отрицательный ответ, нгусе-негус с милой улыбкой обнял короля за плечи и заметил, что ему неприятно это констатировать, но оба они одинаково невежественны.

Сашко внизу тихонько напевал:

На полочке лежал чемода-апчик,

На полочке лежал чемода-анчик,

На полочке лежал,

На полочке лежал,

На полочке лежал,

Чемода-анчик.

Государственная культурная программа – вырастить из российского хлопчика собственного офирского Alexandr'a Hannibala-Pouchkin'a – конечно, отдавала черным юморком, но, в конце концов, черный юмор происходил из черной же Африки, и нгусе-негус понимал, что делал. Сашко продолжал:

Ах, уберите свой чемода-анчик,

Ах, уберите свой чемода-анчик,

Ах, уберите свой,

Ах, уберите свой,

Ах, уберите свой

Чемода-анчик.

«Каждый великий народ должен иметь своего великого поэта, – думал нгусе-негус – Иначе какой же он великий народ? Великий поэт зовет свой великий народ за собой, вперед и вверх. Если сравнить народ с телом человеческим – почему бы и не сравнить? – то поэт в этом теле является чем-то вроде детородного органа: он не подчиняется разуму и поднимается вперед и вверх, когда ему заблагорассудится. Без великого поэта великий народ кастрат, евнух, импотент. Надо иметь хотя бы одного великого поэта, чтобы называться великим пародом. Великому народу без великого поэта никак нельзя – хотя бы одного великого поэта великий народ должен вырастить; одного великого поэта вполне достаточно. Если такового поэта нет, мы должны его объявить, даже назначить, но назначенный великий поэт не сможет подняться вперед и вверх, а просто будет бесполезно свисать или болтаться во всех направлениях между ног государства поливальным шлангом. Лучше все же иметь настоящего великого поэта. Это раз».

Сашко убыстрял темп чемоданчика:

А я не уберу чемода-анчик,

А я не уберу чемода-анчик,

А я не уберу,

А я не уберу,

А я не уберу

Чемода-анчик.

«Во-вторых, – продолжал размышлять нгусе-негус, – чтобы вырастить хотя бы одного великого поэта, нам понадобится совершить много проб и ошибок, понадобится множество – десятки, сотни – стихоплетов разного уровня для перехода количества в качество. В этом трудность, мучительная трудность выведения и ожидания великого поэта. Это длительный процесс, но он оправдывает себя».

Я выброшу ваш чемода-анчик,

Я выброшу ваш чемода-анчик,

Я выброшу ваш,

Я выброшу ваш,

Я выброшу ваш

Чемода-анчик!

Третье: нгусе-негус понимал, что с этими поэтами забот не оберешься, предстоит много возни, нервов, проблем, неприятностей, связанных с пребыванием великого поэта в обществе. Ни Гамилькар, ни нгусе-негус все-таки серьезно не задумывались о природе поэтического таланта и мастерства, о предназначении поэта, о вечных проблемах «поэт и гражданин», «поэт и царь» или, например, о такой проблеме: «Поэт в России больше, чем поэт, или меньше?» А в Украине? А в Латвии? А в Офире?

Выбрасывайте мой чемода-анчик,

Выбрасывайте мой чемода-анчик,

Выбрасывайте мой,

Выбрасывайте мой,

Выбрасывайте мой

Чемода-анчик.

И эти вопросы следовало обязательно решить хотя бы для себя, хотя бы грубо и приблизительно решить: ну, появится в Эдеме или где-нибудь в другом уголке Офира угрюмый неразговорчивый курчавенький черный толстенький мальчонка, ну, подрастет, ну, отправят его в офирский национальный лицей, где он проявит свой скверный характер, будет плохо учиться, грубить учителям, задирать друзей и юбки горничным, курить гашиш, пить с друзьями вино «Червоне мщне» [47], писать скабрезные частушки: «Эфиопку эфиоп – опа-опа-опа-оп. Эфиопка эфиопа – опа-опа-опа-опа», оскорбительные для властей стихотворения «Анчар» и «Вольность» и эпиграммы па самого нгусе-негуса: «Полуподлец, полуневежа…», подбивать неграмотных офирян к топору, на бунт кровавый, святой и правый, на спор таскать диких львов за хвост, дразнить носорогов, купаться в реке Уйби, кишащей крокодилами, удирать в Эритрею к валютным итальянским проституткам, лечиться от сифилиса, рифмовать «кровь-вновь» и «розы-козы», любить и ненавидеть родину, стреляться с каким-нибудь атташе итальянского посольства… – это и есть великий национальный поэт Hannibal-Pouchkine?

Я выбросил ваш чемода-анчик,

Я выбросил ваш чемода-анчик,

Я выбросил ваш,

Я выбросил ваш,

Я выбросил ваш

Чемода-анчик.

Нужен ли Офиру такой Ганнибал-Пушкин?

Африканцы поют вечером после ужина, но и на голодный желудок тоже, поют то, что видят, о происшедших дневных событиях и об их участниках; вот примерное прозосодержание бесконечных африканских песен под дворцом негуса, изводивших бессонницей нгусе-негуса, напоминавших, впрочем, безразмерную южно-российскую песню о поезде, который тихо шел на Бердичев:

Вот белый человек:

он не священник,

не доктор и не учитель.

Он пришел из далеких краев

и едет неведомо куда.

Он много пьет,

он много курит,

но никого никогда

не угостил сигареткой.

Или такая песенка:

А это Уайт,

все женщины к нему льнут,

подмигивают, заигрывают, тормошат,

но проказницы стараются напрасно,

совсем, совсем напрасно.

Не знают женщины стыда,

пытаются добраться…

Да!

Куда?

Вот именно – туда.

Но каждой станет ясно:

стараются напрасно,

совсем, совсем напрасно!

Ужасно!

Нгусе– негус был для Африки великим Pohouyam'ом Фитаурари I вроде русского Петра Великого, ведь это он, командуя из Эдема, выгнал из Африки полумиллионную армию итальянцев и выиграл войну у самого Бенито Муссолини.

А это был не мой чемода-анчик,

А это был не мой чемода-анчик,

А это был не мой,

А это был не мой,

А это был не мой

Чемода-анчик.

Фитаурари I вообще приводил офирян в чувство, учил с какого конца ложки щи хлебать. Офиряне – народ простой, упертый, похожий на русских – то любят, то ненавидят, то бунтуют, то в задницу целуют. С таким пародом не соскучишься, надо держать ухо востро и уметь вовремя уйти. Но Фитаурари I слишком много взвалил па свои плечи, на троне он пересидел, зацарствовался без всякой меры, ему следовало вовремя озаботиться о собственной старости – как-нибудь тихо уйти или просто помереть, не доводя дело до тайных офицерских собраний, заговоров, кинжальщиков и бомбистов – ведь на каждого цезаря есть свой брут, на каждого хайле селассие свой менгисту хайле мариам, – но подобные советы легче давать, чем им следовать.

А чей же это был чемода-анчик?

А чей же это был чемода-анчик?

А чей же это был,

А чей же это был,

А чей же это был

Чемода-анчик?

Нгусе– негус все это отлично понимал и прятал от себя золингеновую бритву, чтоб избежать соблазна и не перерезать самому Наше горло от долгих идиотских африканских песен; в ночи и от Сашковых чемоданчиков днем. Сашко уже орал:

А это был ваш чемода-анчик!

А это был ваш чемода-аичик!

А это был ваш!

А это был ваш!

А это был ваш

Чемода-анчик!

Соблазн был очень велик. Нгусе-негус чисто выбрился. Умыл и погладил щеки. И полоснул себя бритвой по горлу. Боли он не почувствовал. Пошел на вокзал и сел в поезд, который тихо шел на Бердичев, а поезд тихо шел на Бердичев, а поезд тихо шел, а поезд тихо шел, а поезд тихо шел на Бердичев.

Но в мире есть иные области,

Луной мучительной томимы.

Для высшей силы, высшей доблести

Они навек недостижимы.

Н. Гумилев

Несколько авторских слов по поводу южнороссийского ракетостроения

Перестройка «Русалки» в «Амурские волны» тем временем продолжается. Дом огораживается строительным забором, из-за забора то и дело доносятся крики прораба Блерио: «Давай-давай!», а сам забор тут же покрывается прокламациями и просто надписями с выражениями, которые утром каждого понедельника наряд солдатиков с гарнизонной гауптвахты густо закрашивает зеленой краской. Но к вечеру все начинается сначала – на свежую краску листовки отлично лепятся без всякого клея. Получается какое-то папье-маше – красят, лепят, лепят, красят. Деревянный забор становится слоисто-бумажным с деревянной подкладкой, а это покрепче любой сикоморы или баобаба. И поймать никого нельзя, потому что если булыжник есть оружие пролетариата, то в условиях несвободы печати заборы являются оружием всех слоев населения. Кто написал на заборе: «Господа! Генерал Акимушкин – старый козел!» – и нарисовал козла с бородой и рогами? Да кто угодно – от генерал-губернатора Воронцова (того самого, жена которого) до дворника Родригеса, бляха № 3682. Все хорошие люди.

Но Бог с ним, с забором, летом его снесут; самое главное – что за забором? А там, на будущем ракетодроме, действует интернациональная строительная бригада во главе с прорабом Блерио. Греки, молдаване, русские, украинцы, евреи, болгары – всех не перечислить; с ними же впавшие в первобытное состояние Семэн и Мыкола. Маргиналы и люмпены, порт, базар, вокзал, пьянь и рвань. Халтурят и пьют по-черному, но Блерио добивается соблюдения трудовой дисциплины проверенным методом кнута и пряника. Пряник – рубль в день, плюс рубль серебром за сверхурочные, плюс рубль золотом за качество; итого: за один день можно заработать корову! Кнут – чуть что не так, визжит по-французски, подпрыгивает и кулаком норовит заехать в рыло, а это не каждому приятно. Из русских слов Блерио отчетливо произносит лишь «Давай-давай!», все остальные непечатны. Да еще немного раздражают пролетариев купчиха Кустодиева с известным силачом Гайдамакой, которые, зевая и крестя рты, выбираются в полдень из постельки, выходят на веранду, ставят самовар и смотрят, как хлопцы работают.

«Они смотрят, как мы работаем, – думают хлопцы, – а мы смотрим, как они едят».

Выпив первый стакан, Сашко Гайдамака спрашивает:

«Ну, як справы, хлопцы?»

А хлопцы наперебой отвечают:

«Гульня, Олександр Олексапдрович! Досок нема, струменту нема, ничого нема, – один цемент. Цемент е. Мастер – геена вогненная! Защити, отец родной!»

Жалуются, значит.

«А вы забастуйте, хлопцы, – советует Гайдамака. – Гроши ж вам платять. Требуйте от хозяйки, щоб каждый день бесплатна бочка вина».

Смеются хлопцы. Все правильно: кто ест, тот не работает, а кто работает, тот не ест; Понимают хорошее к себе отношение. Хорошие деньги платят хозяева. Бешеные. Бешеная корова в день. Ну, а если француз «Давай-Давай» кулачком в нос тычет, так на это есть чувство собственного достоинства, можно того француза и не замечать.

А Гайдамака с купчихой Кустодиевой любезничают на веранде, пьют чай с халвой, наблюдают за продвижением строительных работ. Гайдамака купчихе: «Элка!» Она в ответ: «Ась?»

Хлопцам и приятно. Работа спорится. «А побороться не желаете ли, Олександр Олександрович?» Он им в ответ грозит кулаком. Шуткует, значит. А кулачище у Гайдамаки уважительный, что сократовская голова прораба Блерио, – 66-го размера. Хлопцы уважают силу. Идет работа. Они вгрызаются в известняк, укрепляют катакомбные пустоты суперцементом (где, напомним, возможно, покоятся косточки убиенного купца, но за давностью лет – презумпция невиновности) и над бывшей двухэтажной «Русалкой» возводят высокие этажи, этажи, этажи – всего шесть. Прораб Блерио прям-таки летает по стройке с криком: «Давай-давай!» Получается действующая модель американского небоскреба, самый высокий по тем временам дом в Южно-Российске. Замысел «Шкфорцопфа и К°» понятен только Шкфорцопфу и К° – долгосрочная программа создания гнезда купидонов, изменение миграции стаи, постепенная многолетняя закачка яда в цементные баки под домом и, наконец, полет на Луну – «полетит, полетит», по расчетам Блерио.

Ракета почти готова, длиннющий гладкий параллелепипед в четыре грани с куполом, но вид его пока скучный и непрезентабельиый, лететь на Луну стыдно. Блерио рисует рабочий эскиз и убеждает Шкфорцопфа – «давай-давай!» – потратиться еще и выписать из Британского Зоологического музея известного скульптора-анималиста Ernesto Neizvestny – а попросту, Эрнеста Неизвестного, англичанина русского происхождения, внука военнопленного Крымской войны, – чтобы в пику Нотр-Дам де Пари и на удивление зарождающейся генетике украсить здание скульптурами и барельефами зоологических химер все из того же суперцемента. Откуда деньги на Неизвестного? Откуда деньги вообще? Шкфорцопф в монографии обходит этот вопрос, не слышит его, делает фигуру умолчания: известно откуда – подлинные банкноты из той же реальности С(ИМХА) БК(ВОД)Р Й(ОСЕФ) А(ЗАКЕН) З(ХРОНО) ЗЛ ОТ; все же у Акимушкииа были подозрения, что в ход пускались также и фальшивки с цветного лазерного принтера SEXST-DESKJET-666.

Но тут на стройке происходят сразу два несчастных случая. Эрнст Неизвестный уже в пути, уже плывет со своими кайлом и шпунтом на пароходе в Южно-Российск. Хлопцы выносят строительный мусор, готовят оперативный простор для скульптора. Прораб Блерио летает с этажа на этаж, его не видно, только слышится эхо со всех этажей: «Давай-давай!» Как вдруг он видит Семэна и Мыколу, которые сидят без работы, покуривают и плюют «кто дальше». С криком: «Давай-давай, за мной!» – Блерио поднимается с Семэпом и Мыколой на купол, поручает им разобрать строительные леса и сбросить вниз – но только по его сигналу, в целях техники безопасности. Потом прораб стремительно опускается вниз и с криком: «Давай-давай отсюда!» – начинает разгонять всех со строительной площадки, чтоб не дай Бог кого не убило падающими лесами; Семэн же с Мыколой, услыхав сигнал «Давай-давай!», поплевав на ладони и не видя, что происходит внизу, хватают бревно и швыряют вниз в аккурат на голову прораба. Так по собственной неосторожности отбывает в иную реальность великий французский летчик и архитектор Луи Блерио. Работы приостановлены. Семэн с Мыколой задержаны. Они в шоке. Они убили хорошего человека. Ротмистр Нуразбеков проводит следствие.

«Кто приказал вам бросать бревна?» – строго спрашивает он.

«Сам покойный», – со слезами на глазах отвечают Семэп с Мыколой.

«Неужели сам покойный приказал бросать бревна ему на голову?» – не верит Нуразбеков.

«Он крикнул: „Давай-давай!“ – объясняют Семэн с Мыколой. – Вот мы и дали».

Проводится следственный эксперимент: Нуразбеков с Семэном и Мыколой опять поднимаются на купол здания. Нуразбеков заглядывает вниз и убеждается, что сверху ничего не видно. Хорошо. Он спускается вниз, кричит: «Давай-давай!» и наступает на те же грабли: плачущие Семэп и Мыкола илюют на ладони, швыряют второе бревно на голову ротмистра Нуразбекова, и вечный следователь тут же отбывает вслед за Блерио в иную реальность, подтверждая тем самым наблюдение древних о том, что один и тот же человек в разных ситуациях может быть и умным, и дураком, и героем, и трусом, и просто с похмелья невнимательным человеком.

Нам прислали много хохлацкого сала и колбас. Вот блаженство!

А. Чехов

ЛЮСЬКА СВЕРДЛОВА-ЕКАТЕРИНБУРГ

Долгожданная и таинственная Люська, о которой так часто и с каким-то тайным умыслом вспоминал майор Нуразбеков, оказалась смазливой феминой с круглой короткой прической и кровавым хищным маникюром. Где-то Гайдамака ее уже видел… Вспомнил, вот где: Люська поразительно походила на купальщицу с его американской авторучки: переверни ее вверх ногами – получится тот же эффект. Была эта Люська в цветастом импортном халатике, одетом по этой жарище прямо на обнаженную натуру – «сплошные сиськи-масиськи», как сказали бы в Москве, или «повна пазуха цыцьок», как сказали бы в Гуляй-граде. Люська вкатила на бесшумной трехэтажной тележке с резиновыми колесиками обед на троих – вернее, на трех персон – и, нагнувшись и нисколь не скрывая глубочайшего декольте нежно-бархатного загара, стала накрывать прямо на письменный стол, постепенно превращая его в обеденный и небрежно задвигая книги и компрометирующие Гайдамаку бумаги на отопительный радиатор под подоконником, за спину майора Нуразбекова.

ОТСТУПЛЕНИЕ ПО ПОВОДУ ОБЕДА В ОДЕССКОМ КГБ

Интересно ли знать, что ели в Конторе на обед в застойные времена? В тот день на обед в одесском Комитете государственной безопасности подавали:

1. Мелкие темно-золотистые шпроты, складированные штабелями в глубокой щербатой тарелке с красивым вензелем «ООП» (вряд ли означавшим «Организация Освобождения Палестины», – скорее всего, «Одесское общественное питание»).

2. Поллитровую банку черномазых морщинистых маслин, напоминавших по цвету и консистенции отполированные сапоги лейтенанта Вовы Родригеса.

3. Большую зеленую кастрюлю салата «оливье».

4. Кубики сливочного масла с красной икрой.

5. Кубики сливочного масла с черной икрой.

6. Икру из синеньких (баклажан).

7. Отборные маринованные огурчики со взрывными малохольными помидорами.

8. Острый фаршированный перец.

9. Куриный бульон с фрикадельками в расписных узбекских пиалах.

10. Толстенные свиные отбивные (навалом) с гречневой кашей с подливкой.

11. Три граненых стакана настоящей крестьянской твердой сметаны, в которой стояли и не падали чайные ложки.

12. На десерт: растворимый бразильский кофе «Пеле» в пакетиках аэрокомпании «Пан-Америка», заварные пирожные (явно из ресторана «Киев») и отборные, с Привоза, грушки-яблочки.

13. Кроме того: три заиндевевшие в холодильнике бутылки «Боржоми» и громадный, в инее, китайский сифон с газированной водой с сиропом.

14. И, наконец, гвоздь (гвозди) программы: две бутылки армянского коньяка «КВВК» и одну бутылку экспортной «Московской» водки с медалями.

– Ну, я пошла. Мороженое потом принесу, а то растает, – пообещала Люська, с удовлетворением разглядывая свое хозяйство. – Сойдет. Кушайте на здоровье.

«Ну, так еще можно жить, – с изумлением подумал Гайдамака, позабыв даже о трех сторублевках в „Архипелаге ГУЛАГе“. – Так я согласен хоть каждый день на допросы».

В самом деле: обед был прост, без особых изысков, деликатесов и выпендрежа, но на достойном уровне, хотя и сервирован через пень-колоду. Тянул этот обед с коньяком и водкой, примерно, рублей на триста и явно превышал скромные финансовые возможности областного КГБ – ежу понятно, что железный Николай Николаевич постарался, вывернулся, не ударил лицом в грязь, но майор Нуразбеков все-таки остался недоволен и придержал Люську:

– Почему коньяк – армянский? Я же просил, даже приказал: для чистоты эксперимента – молдавский.

– Можно я вам объясню на ушко?… – Люська обошла обеденно-письменный стол, уложила свою упругую загоревшую пазуху на плечо майора и что-то зашептала ему на ухо, поглядывая на Гайдамаку.

– Поздравляю! Допрыгались, голуби! – воскликнул майор Нуразбеков. – Собутыльника вашего, Ивана Трясогуза, только что в вытрезвитель загребли! Так набрался, что идти не мог, винарщице пришлось милицию вызывать!

Гайдамака при этой новости опять вспотел да так и прилип к стулу.

– Николай Николаич сами лично спустились в бадэгу, попробовали тот Надькин молдавский коньяк и строго-настрого запретили вам употреблять, – наставительно объясняла Люська, будто сама тот коньяк продегустировала. – Здоровье, сказали, дороже. Сказали так: «A propos [48], жизнь и здоровье наших людей надо беречь». А тот коньяк Надька-шалава разбавляет самогоном и табачной настойкой для крепости. Разве не знали, Нураз Нуразбекович? Экспертиза только что подтвердила.

– Ладно, пусть будет армянский, – нехотя согласился майор Нуразбеков, открывая бутылки. – Сейчас не в здоровье дело, но коньяк с самогоном и табаком – это, конечно, перебор. Ничего не поделаешь, будем пить генсековский «КВВК». «Климентия Ворошилова Высшего Качества». Был такой танк – «Климент Ворошилов». Хорошо «Королевских Тигров» бил.

– А Надьку теперь погонят на понижение. – Люська закатила глазки и покачала головой, мстительно сочувствуя Надьке-винарщице.

– Куда ж еще ниже подвала? – удивился Нуразбеков.

– В уборщицы подвала! На три месяца! – воскликнула мстительная Люська.

При виде то ли бездонного Люськиного декольте, то ли свиных отбивных под «московскую» экспортную водку, Шкфорцопф начал подавать признаки жизни – у него порозовели уши и щеки и появилось дыхание, – но продолжал молчать.

– А разве мусульманская религия позволяет вам кушать свининку, а, Нураз Нуразбекович? – с ехидцей поинтересовалась Люська, выпуская на миг хищные когти против своего начальника, и тут же нарвалась на ответ:

– А я религию и не спрашиваю, что мне кушать, что мне нет, уважаемая Люсьена Михайловна. Вы меня Аллаху не заложите? Я, Люсьена Михайловна, коммунист: лопаю, что дают. А ты, Люська, наверно, думаешь, что если я безбожник и татаро-монгол без определенной национальности, то буду свинину и гречневую кашу пальцами кушать, а бульон кроссовкой хлебать?… Вилки где?… Ложки?… Хлеб где?… Масло с икрой чем и на что намазывать?… Салфетки где?… Или прикажешь рукавами утираться? – ставил Люську на место майор Нуразбеков.

– Ах, Нураз Нуразбекович, ах! – всполошилась Люська. – Убиться веником! Сейчас обеденный инструмент принесу, совсем забыла, дуреха! А вы пока бульон пейте, без ложек. Совсем меня Николай Николаич сегодня заколебали. Вот только… Не знаю даже, как и сказать… Можно на ушко?…

– Что ты все на ушко да на ушко?… – отстранился майор. – Что опять случилось? Какие проблемы, Люся? Говори, не стесняйся, здесь все свои.

– Можно, я в ваш туалет схожу пописать? – не очень-то застеснялась Люся. – На первом этаже женский туалет опять не работает.

– Опять затопило?

– Опять. Засорило. Все в унитаз чай выливают, лень им наверх сходить.