Эфиоп, или Последний из КГБ. Книга II

– А докатится ли оно до Петербурга? – философски спросил Нуразбеков, высунув голову между ногами Шкфорцопфа.

– Никуда оно не докатится, – мрачно ответил Шкфорцопф. – Простое колесо, не гоголевское. Обычная ньютонова механика. Вот только падать не хочет.

– Я так ие думаю, – сказал Нуразбеков и похлопал Шкфорцопфа по колену.

Шкфорцопф оторвал ногу от подоконника.

У Гайдамаки в глазах почернело, будто в окне перед ним стоял тот самый черный монах. Он хотел отвернуться, чтобы не видеть, как Николай Степанович делает шаг в пропасть – вниз с седьмого этажа на расплавленный одесский асфальт, – как вдруг черный монах схватил его за горло и стал трясти, как мешок с картошкой. Весь изысканный обед с «Климентом Ворошиловым» в придачу в непреодолимом спазматическом водовороте поднялся из его желудка, как вода в засоренном унитазе, и Гайдамака, не успев даже зажать рот руками, вытаращил глаза, выблевал все свое внутреннее содержимое под стол и на ноги майора Нуразбекова и потерял сознание.

Если ты знаешь, что делаешь, работая в субботу, будь благословлен; но если не знаешь – ты проклят, как преступающий закон.

И. Христос. Апокриф

НЕСКОЛЬКО АВТОРСКИХ СЛОВ ПО ПОВОДУ ЭССЕ СОМЕРСЕТА МОЭМА «ВТОРОЕ ИЮЛЯ ЧЕТВЕРТОГО ГОДА»

И наконец, настоящей сенсацией оказалась находка в архивах КГБ компрометирующих материалов па Антона Павловича Чехова – эти документы были даже выделены в отдельное «Дело Чехова».

Автор романа в заботах о композиции «Эфиопа» (так называемой «архитектонике»), отказавшись от идеи прямо ввести в текст изложение литературного эссе Сомерсета Моэма «Второе июля четвертого года», которое напрямую перекликается с «Эфиопом» и даже разъясняет его, считал абсолютно необходимым опубликовать это эссе в ПРОЛОГЕ романа, но т. к. относительно законное место ПРОЛОГА оказалось занято ПРЕДИСЛОВИЕМ, то в распоряжении автора остался один ЭПИЛОГ, который начнется после следующей ГЛАВЫ. Автор еще раз повторит мысль о принципе относительности в литературе, которую высказал в ПРЕДИСЛОВИИ:

«Когда я понял, – рассказывал Эйнштейн, – что человек, летящий с крыши, остается неподвижным относительно здания, во мне все оборвалось, со мною говорила сама Природа, мне захотелось залезть на крышу и провести этот эксперимент». Эйнштейн так и не прыгнул с крыши, чтобы проверить теорию относительности, но в литературе – почему бы не прыгнуть с крыши и не поставить рядом ПРОЛОГ с ЭПИЛОГОМ, которые все равно останутся неподвижны по отношению друг к другу.

Это эссе С. Моэма на английском языке с примечанием «для англичан, изучающих русский язык и литературу» и с подстрочным русским переводом было найдено в архивах КГБ в том же несгораемом сейфе с «Делом» Акимушкииа – Нуразбекова. Оно было приобщено к «Делу», потому что С. Моэм внес в биографию Чехова необходимые дополнения в свете ранее не известных и абсолютно неожиданных документов из Фонда Чехова в Лондоне, которые имеют прямое отношение к «Делу». Подстрочник был выполнен штатным переводчиком КГБ вполне добросовестно, автор «Эфиопа» лишь сократил его и литературно обработал. Цитаты из книги С. Моэма в дальнейшем не оговариваются, примечания переводчика (для высших чипов КГБ, иногда излишне простоватые и подробные, но всегда уважительные к Чехову) даются петитом в квадратных скобках {…}.

Гонорар – Сомерсету Моэму.

Заблудился я в небе – что делать.

О. Мандельштам

Гайдамака очнулся голым и отмытым от блевоты в какой-то теплой ванне и услышал над собой такие разговоры:

«Люсь, жалко тебе, что ли, ему дать? – говорил майор Нуразбеков. – Смотри, какая красота в ванне плавает! Если по справедливости, если по Фрейду – надо дать. Доктор прописал, Владимир Апполинариевич. Он проверил у Командира мотор – мотор нормально работает».

«Да я же не отказываюсь. Я с Командиром всегда с удовольствием. Но пусть и он со своей стороны зоологией пошевелит, – отвечала Люська. – Он же не стоит, а плавает».

«Ну вот, начинается! – недовольно сказал генерал Акимушкин. – Не шевелится у него зоология. А у тебя все есть для этого, все приспособлено, чтоб у мужика шевелилось. Не он не хочет, а ты не умеешь. Уволю!»

– Чрм… чрм… – прочмокал Гайдамака.

– Стоп, он, кажется, пришел в себя.

Над Гайдамакой склонились Люська, Нуразбеков и Акимушкин.

– Чер… Чер…

– Что, Командир?

– Чертыхается. Давайте, Командир, материтесь, облегчите душу!

– Чрнмрц… – силился сказать Гайдамака.

– Что? Что он говорит? – спросил Акимушкип.

– Фтбл мтч чримрц дпм…

– Что? Что он говорит?

– Все в порядке, Командир, – ответил Нуразбеков. – Матч смерти уже закончился. Три-три. Блохин два гола забил.

– Дался ему этот футбол! – с досадой сказал Акимушкин.

– Ничего, хорошо. Футбол – это воля к жизни.

– Ну, Сашко?… Вставай, поднимайся, рабочий парод! – сказала Люська.

Гайдамаку чуть опять не стошнило.

– В какой вы реальности, Командир? – спросил майор

Нуразбеков.

– На взлет! – пробормотал Гайдамака.

– Вот это разговор! – воскликнул майор Нуразбеков. – Передать по селектору: «Командир приказал: па взлет!» Когда взлетаем, Командир?

– В 21:43, когда Луна взойдет над морем, – пробормотал Гайдамака, абсолютно не соображая, что он говорит.

– Наконец-то! – вскричал генерал Акимушкин. – Где Семэн и Мыкола?! Тащите Командира в люкс!

Гайдамака чувствовал, как его бережно вынимают из ванны, надевают па него теплый махровый халат и то ли ведут, то ли несут по коридору.

– Чому ты такый дурный? – слышал он голоса, как из другого мира.

– Тому що багато думаю.

– Отставить разговорчики! – приказал генерал Акимушкин. – Ну, Люсьена Михайловна, теперь все в ваших руках.

Гайдамаку ввели в комнату с двумя скособоченными окошками, земляным полом, с ободранными обоями на стенах и уложили на дореволюционный кожаный диван с зеркальными прибамбасами. Он уставился на фотографии императрицы Марии Федоровны и Победоносцева.

– Опять потерял реальность… – сказал Нуразбеков.

– А теперь: пошли все вон! – приказала Люська.

И все, кроме Люськи, на цыпочках вышли из комнаты.

– Это ты, Люська? – неуверенно спросил Гайдамака.

– Садись, Командир, – сказала Люська.

– Мы где, Люська? В Севастополе, что ли?

– Садись. Снимай халат. Снимай, снимай. Потом ложись. Полежим. Поспишь. Потом поднимемся. Лететь надо.

Гайдамака сел, вылез из халата, опять лег. Люська перевернулась у него перед глазами, платье сползло с нее, как на американской авторучке, и ему открылся вид на Мадрид – она осталась в чем мать родила со всеми своими обнаженными украшениями.

– Ты что, командир, меня не помнишь? – спросила Люська, впиваясь коготками в его интимные подробности.

Гайдамака вздрогнул.

Он вспомнил Люську. «Траханьки», – говаривал Гайдамака в реальности (ОСЕФ) А. В той реальности он любил это дело, но велосипед – как конь, как женщина, как водка, как всякое серьезное дело – требовал полной отдачи, надо было выбирать: траханьки, водку или велосипед, а Гайдамака уже не тянул сразу па столько фронтов, завалы лбом об асфальт давали о себе знать. Он вспомнил, как Люська его спасла. Однажды ночью остановилось сердце. Он уже лежал бездыханный. Люська выбежала на балкон и вызвала без телефона «скорую помощь» – кричала на весь Гуляй-град: «Горим! Пожар!» Пожарники приехали минут через пять, на удивление трезвые, узнали Гайдамаку и спасли – сделали искусственное дыхание и (главное) налили сто пятьдесят.

– Помню. Вспоминаю… – сказал Гайдамака, напрягаясь всеми фибрами, чтобы помочь Люське.

– Не напрягайся, лежи спокойно. Все у тебя получится, уже получается. Смотри, какой красавец! А себя ты помнишь, Командир?

– Плохо помню, – пробормотал он.

– Провалы в памяти? Черные дыры?

– Да. Пил по-черному.

– Не вспоминай, лежи спокойно. Сейчас он за тебя все вспомнит, у него своя голова есть.

Люська гуляла коготками снизу-доверху, сверху-донизу но гайдамакиному громоотводу, заряжая его энергией {автор напоминает, что намерен оставаться в рамках приличия даже в самых пикантных ситуациях}, и он уже поднимался – поднимался слабо, мучительно, как утром в понедельник поднимается перепивший в праздники уважающий себя работник, которому пора на работу, которому сегодня обязательно надо быть на работе. Главное – не валяться, не разлагаться, а встать! И работать! Вставай, поднимайся, рабочий народ! Подъем! Мотор… Мотор работает. Тяга нормальная. Вставай!… Встает!

Пошел, пошел…

Как вдруг по селектору раздался голос Акимушкина:

«Ну зачем вы такие методы применяете?»

Голос Нуразбекова ответил:

«Это кто меня спрашивает?! Это вы меня спрашиваете?! Вы же сами говорили, что этого африканского слона завалить надо! Доктор приписал, Владимир Апполинариевич: острые ощущения!»

«Да, я несу ответственность. Но зачем же его так спаивать?» «Да мало влили еще! Мало! Я же вам заказал молдавский коньяк! А вы – благородные напитки! У меня язык опух, я весь день – ля-ля и анекдоты рассказываю! У меня руки чесались дать ему в морду! Или член в дверях прищемить. Сразу бы вспомнил, в какой реальности находится!» «Экий вы садист…»

– Вот, сволочи, убить вас веником, не дают спокойно работать, – сказала возбужденная Люська, отрываясь от дела. – Эй там, заткнитесь! Отключите селектор. У него опять все опустилось. И телекамеры выключите, что за охота сексуальные сцены подсматривать? Что, слюни текут? Козлы! Я так не могу работать!

– Извините, Люсьена Михайловна. Работайте спокойно, – последовал ответ, и все отключились.

У Гайдамаки же опять все опустилось.

Иванов у Чехова застрелился, потому что пьесу нужно было как-то кончать, того требует современная эстетика, Еще немного – и драматурги избавятся от этого стеснения: им разрешат открыто признаться, что они не знают, как и чем кончать.

Л. Шестов «СОМЕРСЕТ МОЭМ. ВТОРОЕ ИЮЛЯ ЧЕТВЕРТОГО ГОДА»

Сейчас еду в «Русскую мысль» просить 500 рублей.

А. Чехов

Эта биография Чехова, написанная С. Моэмом, является хроникой блистательных чеховских побед – вопреки бедности, обременительным обязанностям, мрачной среде и слабому здоровью. Антон был третьим сыном в семье. Его отец, Павел Егорович, человек необразованный и глупый, был жесток и глубоко религиозен. {Необъективная оценка Моэма, другие биографы не столь категоричны.} Чехов вспоминал, что в пятилетнем возрасте отец приступил к его обучению – сек, бил, драл за уши. Ребенок просыпался с мыслью: будут ли его и сегодня бить? Игры и забавы запрещались. Полагалось ходить в церковь два раза в день, дома читать псалмы. С восьми лет Антон служил в отцовской лавке с вывеской: «ЧАЙ, САХАРЪ, КОФЕ, МЫЛО, КОЛБАСА И ДРУГИЕ КОЛОНИАЛЬНЫЕ ТОВАРЫ». Под этим названием лавка и вошла в русскую литературу в одном из его рассказов. Она открывалась в пять утра, даже зимой. Антон работал мальчиком па побегушках в холодной лавке, здоровье его страдало. Когда он поступил в гимназию, заниматься приходилось только до обеда, а потом до позднего вечера он опять сидел в лавке. Неудивительно, что в младших классах Антон дважды оставался па второй год. Одноклассникам он не очень запомнился. Так о нем и писали: никакими особенными способностями не отличался. По-русски это называется «ни то, ни се».

Когда Антону исполнилось шестнадцать лет, его отец обанкротился и, опасаясь долговой тюрьмы, бежал в Москву, где два старших сына, Александр и Николай, уже учились в университете. Антона оставили одного в Таганроге – кончать гимназию. Он вздохнул свободно и «вдруг» обнаружил такое прилежание по всем предметам, что стал получать пятерки по ненавистному ему греческому языку и даже давать уроки отстающим ученикам, чтобы содержать себя. «Разница между временем, когда меня драли, и временем, когда перестали драть, была страшная».

Через три года, получив аттестат зрелости и ежемесячную стипендию в 25 рублей, Антон перебирается к родителям в Москву и поступает на медицинский факультет. В то время Чехов – долговязый юноша чуть ли не двух метров ростом, у него круглое лицо, светло-каштановые волосы, карие глаза и твердо очерченные губы. Неприятным сюрпризом для Антона явилось то, что он, оказывается, говорил на «суржике» {южнорусский диалект с сильным влиянием мягкого украинского языка, – Разъяснения Моэма для английского читателя}: «стуло», «дожить», «пхнуть», «Таханрох»; а в прошении о зачислении в университет слово «медицинский» написал через «ы» – «медицЫнский». {Англичанам сразу следует запомнить, что слова «ложить» в русском языке не существует. Только «класть».}

Семья Чеховых жила в трущобном квартале, где располагались публичные дома (что-то вроде нашего лондонского Ист-Энда). Отец нигде не работал – не мог устроиться, старшие братья учились, перебивались случайными заработками и любили покутить в дешевых кабаках. Антону пришлось взвалить на себя обязанности главы семьи. Он привел двух знакомых студентов – они стали жить и кормиться у его родителей. Вскоре переехали на другую квартиру, попросторней, но на той же грязной улице. Отец наконец-то устроился приказчиком на складе, обязан был там ночевать и приходил домой только по воскресеньям, так что на какое-то время семья избавилась от этого деспотичного человека, с которым так трудно было жить.

Антон любил рассказывать смешные истории, слушатели покатывались со смеху. Он слышал, что журналы неплохо платят, написал рассказ «Письмо к ученому соседу» и отослал в журнал «Стрекоза». Однажды купил очередной номер и увидел рассказ напечатанным. Гонорар составил 7 рублей 45 копеек. Неплохо. Чехов стал слать в «Стрекозу» по рассказу в неделю, некоторые принимались, но другие возвращались с комментариями, вроде: «Не начав писать, уже исписались». Литературные нравы в те времена были не лучше современных. Чехов не очень-то обижался, а отвергнутые рассказы пристраивал в московские газеты, хотя там платили еще меньше – авторы должны были дожидаться, пока мальчишки-газетчики принесут с улицы копеечную выручку.

Первым, кто хоть как-то помог Чехову войти в литературу, был издатель с легкомысленной фамилией Лейкин. Он и сам писал юморески, написал их тысячи, ни одна не осталась в литературе. Через много лет Лейкин, накачиваясь водкой в литературных салонах, бил себя в грудь и гордо кричал: «Это Я сделал Чехова!» Над ним посмеивались, но понимали, что в чем-то старик прав. В ранних рассказах Чехова чувствовался «свежак», как говорил Лейкин. Он подрядил Чехова поставлять в свой журнал «Осколки» еженедельно по рассказу в сто строк и строго следил, чтобы не было ни одной лишней строки. Получилась полезная школа для молодого писателя, потому что волей-неволей приходилось вкладывать необходимое содержание в небольшой объем. «Краткость – сестра таланта», – говорил Лейкин, хотя эта фраза по традиции приписывается Чехову.

«Осколки» были юмористическим журналом; но когда Чехов присылал что-то мало-мальски серьезное, Лейкин все-таки публиковал их. На чеховские рассказы обратили внимание, однако навязанные рамки размеров и жанра начали его тяготить, и тогда Лейкии, человек, по-видимому, добрый и разумный, устроил Чехову договор с «Петербургской газетой» – туда он должен был каждую неделю писать рассказы более длинные и серьезные. За три года Чехов написал 300 рассказов! Писать он мог только по вечерам, после целого дня учебы и работы в больнице. Семья переехала в квартиру получше, но как писал Чехов Лейкину: «Я зарабатываю неплохо, а нет ни гроша, ни угла, где бы я мог работать. С замиранием сердца жду, когда получу из Питера рублей шестьдесят. В соседней комнате кричит детеныш приехавшего погостить родича, в другой комнате отец читает матери Библию, кто-то завел музыкальную шкатулку. Постель моя занята приехавшим родичем, который то и дело подходит ко мне и заводит разговоры то о медицине, то о литературе. А как же, в медицине и в литературе все разбираются! Ревет детеныш! Даю слово никогда не иметь детей. Новорожденного же надо воспитывать так: обмыть, накормить и выпороть, приговаривая: „Не пиши, не пиши, не пиши!“

У Чехова открылось кровохарканье. В семье был туберкулез, и Антон не мог не знать этих симптомов, но не соглашался показываться специалисту – такая мнительность для будущего врача непростительна. Чтобы успокоить мать, он заявил, что кровотечение вызвано лопнувшим сосудом в горле и не связано с чахоткой. В конце того же года он сдал экзамены и стал врачом. Он наскреб немного денег и отправился в Петербург, куда его давно и настоятельно приглашал владелец «Петербургской газеты» богатый издатель Суворин, но Чехов в шутку отговаривался, что у пего нет новых брюк. В каждой шутке есть доля правды, а в этой ее было сто процентов – Антон всегда донашивал брюки старших братьев.

Чехов не придавал особого значения своим рассказам – по его словам, больше одного дня на рассказ никогда не тратил, – однажды на спор «на бутылку», сидя на подоконнике, потому что негде было сидеть, написал за полчаса рассказ о пепельнице. Но в Петербурге Чехов, к удивлению своему, обнаружил, что он – знаменитость. Казалось, его рассказы были так несерьезны, однако тонкие ценители разглядели в них живость и оригинальность. Чехову был оказан радушный прием, к нему отнеслись как к одному из талантливейших писателей современности. Издатели приглашали его сотрудничать и предлагали гонорары гораздо выше тех, что он получал до сих пор. Современники описывают следующий случай в редакции Суворина:

«Познакомив Чехова с сотрудниками своего издательства, Суворин сказал им: „То, что пришлет нам этот молодой человек, немедленно ставить в номер, не редактируя!“ – „И не читая“, – добавил Чехов и, выйдя из бухгалтерии, отправился в хороший магазин и впервые купил себе новые брюки».

Один старый и уважаемый русский писатель {Дмитрий Григорович} написал Чехову восторженное письмо, призвал уважать собственный талант, оставить легкомысленные рассказы и взяться за серьезные произведения. Тот же писатель попросил тогдашних острых на язык журналистов «не обижать Чехова», па что услышал в ответ: «Да кто же Чехова обижает, дура?» { В русском языке женское «дура» по отношению к мужчине звучит не оскорбительно, а ласково-покровительственно. }

На Чехова все это произвело сильное впечатление, но становиться профессиональным писателем он не решался. Он говорил, что медицина – его законная жена, а литература – любовница. Фраза «Лучший врач среди писателей, лучший писатель среди врачей» – это о нем. Но о том, чтобы обзавестись выгодной врачебной практикой, особенно не заботился. Многочисленные знакомые присылали ему своих знакомых-пациентов, но Чехову «неудобно» было брать с них деньги, и ему редко платили за визиты. Так он и жил – обаятельный молодой человек с заразительным смехом. Он всегда был дорогам гостем в богемном кругу своих приятелей. Он много пил – точнее, он любил выпить, – еще точнее, он умел пить, – но никогда не употреблял лишнего. Женщины к нему льнули, у него было несколько романов, но Чехов не хотел жениться, боялся изменить сложившуюся жизнь { однажды, говорят, удрал чуть ли не из-под венца}, и на этом основании недоброжелатели распускали слухи о какой-то будто бы его неполноценности. Чтобы покончить с деликатной темой чеховских «Любовей», откроем известные всей тогдашней Москве тайны: в разное время у пего гостили певица Эберле, художница Дроздова, писательница Авилова, артистка Щепкина, бывшая невеста Эфрос и, конечно, Лидия Мизинова – к судьбе этой женщины мы еще вернемся. {Известны и другие чеховские подруги, некоторые из этих дам были замужем. }

Свидетельства современников о внешности Чехова удивляют, воспринимаются как не вполне достоверные. Все кажется, что Чехов – это невысокий хрупкий человек, со слабой грудью, с негромким, хрипловатым от тяжелой легочной болезни голосом. Но вот художник Коровин вспоминал: «Он был красавец. Высокая фигура, открытое лицо, широкая грудь внушали особенное к нему доверие. У пего был низкий бас с густым металлом; дикция настоящая русская, с оттенком чисто великорусского наречия; интонации гибкие, даже переливающиеся в какой-то легкий распев, однако без малейшей сентиментальности и, уж конечно, без тени искусственности».

«Таханрох» и «ложить пинжак на стуло» остались в прошлом. Один чеховский биограф очень верно заметил, что люди, жившие рядом с Чеховым, словно бы не в силах были увидеть его во весь рост. Когда вчитываешься в мемуары, возникает впечатление, что Антонов Чеховых было много, каждый писал о каком-то своем Антоне Чехове. Даже внешне Чехова воспринимали по-разному: «мнительность, тихий голос» и «бас с густым металлом» как-то не вяжутся. Для одних он был стеснительным, болезненным интеллигентом в пенсне и в шляпе, для других – веселым, «своим парнем», для третьих, завистников, – подзаборным пьяницей, литературным халтурщиком, «певцом сумерек». У меня {Моэма} тоже, наверно, получается какой-то свой Чехов. Это очень важное наблюдение: АНТОНОВ ПАВЛОВИЧЕЙ ЧЕХОВЫХ БЫЛО МНОГО. Я еще вернусь к этой теме.

Шло время, Чехов ездил в Петербург, путешествовал по России. Каждую весну он вывозил свое семейство за город и жил там до глубокой осени. Как только в окрестностях становилось известно, что Чехов – врач, его начинали осаждать больные и, разумеется, при этом ничего не платили. Для заработка он продолжал писать рассказы. Они пользовались все большим успехом и оплачивались все лучше. Бывало, что в одном номере «Осколков» выходило сразу несколько его рассказов, зарисовок, сценок, фельетонов, и чтобы не создавалось впечатления, что журнал держится на одном авторе {а так оно и было}, приходилось брать псевдонимы. Вот далеко не полный список чеховских подписей: Антоша, Апче, Че, Чехонте, Брат моего брата, Врач без пациентов, Вспыльчивый человек, Гайка № 5, Гайка № 0,006, Дон Аитонио, Дяденька, Кисляев, Крапива, Лаэрт, Нте, Пурселепетапов, Рувер, Рувер и Ревур, Улисс, Человек без селезенки, Хонте, Шампанский, Юный старец,…въ, Зет, Архип Индейкин, Василий Сволачев, Известный, Петухов, Смирнова и т. д.

Чехов опять переезжает на новую квартиру, теперь у него есть отдельная комната, но, чтобы платить за все, он вынужден выпрашивать у Лейкина авансы. Кровохарканье продолжается. Он понимает, что надо ехать в Крым, куда в те годы ездили русские туберкулезники, как европейцы ездили на Ривьеру, и мерли и там, и там, как мухи. В это время умер от туберкулеза его брат Николай, талантливый художник. Для Чехова это – горе и предостережение, по вместо того, чтобы подумать о своем здоровье, он, получив Пушкинскую премию, высшую литературную награду России, отправляется через всю Сибирь па каторжный остров Сахалин, бывший тогда {впрочем, как и сейчас} для России чем-то вроде нашей Австралии. На вопрос друзей: «зачем?!», Чехов отшучивался: «Хочется вычеркнуть из жизни год или полтора». К этому решению, безусловно, привела сложная взаимосвязь разных причин – смерть брата, несчастливая любовь к Лиде Мизиновой («здоровье я прозевал так же, как и вас») и, конечно, нормальная писательская неудовлетворенность собой. Но никто его не понял. Суворин: «Нелепая затея. Сахалин никому не нужен». Бурении написал глуповатую эпиграмму: «Талантливый писатель Чехов, / На остров Сахалин уехав, / Бродя меж скал, / Там вдохновения искал. / Простая басни сей мораль – / Для вдохновения не нужно ездить вдаль». Путешествие на Сахалин заняло 8 месяцев. Результатом поездки явилась социологическая книга «Остров Сахалин», но ничего художественного на сахалинском материале Чехов не написал. {Моэм не обратил внимания на рассказ «Гусев», а современники не могли знать, что «Островом Сахалином» началась в русской литературе «островная тема», завершившаяся «Архипелагом ГУЛАГом» и развалом Советского Союза.}

После Сахалина его собственное здоровье оказалось в таком состоянии, что провести зиму в Москве было самоубийственно. На одолженные деньги Чехов покупает небольшое имение в деревне Мелихово и переезжает туда всем семейством. У него подолгу живет спившийся брат Александр с семьей. В деревню Чехов привез целую телегу лекарств, и его опять начинают осаждать больные. Он лечит всех и не берет ничего в уплату. Крестьяне считают его непрактичным человеком и то и дело пытаются «обдурить» {обмануть} – подменяют кобылу на мерина той же масти, авось не заметит, темнят при определении «межи» {земельных границ}, но все постепенно улаживается.

Время – это не часы с минутами, а протяжение духа.

Бл. Августин

Опять включился селектор, и раздался возбужденный голос Нуразбекова:

– Люська!!! Засекли!!! Летит!… Возвращается! Он! Все точно: Б-29! Сейчас пойдет на посадку! Давай-давай, поднимай Командира, нам тоже пора!

Люська облизнулась и начала подъемные работы сначала, но уже по другой, французской технологии. Всей своей женской сутью она понимала, что этот могучий, но разлаженный механизм следовало поднимать на крейсерскую высоту со всеми предосторожностями и французскими умениями – а тут мешают, козлы, со своими психологическими кунштюками. Она сама знает, чувствует, что надо делать! Этот гидрант, этот запущенный Бахчисарайский фонтан заработает во всю мощь, – а эти козлы, слесари-водопроводчики, ничего в этом деле не понимают и лезут к античному фонтану со своими фрейдистскими разводными ключами. Им все до фени – тяп-ляп. Здесь нужен слесарь высшего разряда. Люська таковым и является. Тут нужно пощупать, перебрать каждую деталь, все облизать, погладить, отреставрировать, привести в чувство. Вот так! И фонтан начнет функционировать! Потом вот так, а потом вот эдак! Лежи спокойненько! Он сам поднимется. Сначала вздрогнет, начнет наполняться, потом выпрямится, поднимется, встанет во весь рост, разбухнет и рванет белыми соплями в потолок севастопольской хаты – точная технология прежде всего! – по не спеши, – его следует придержать, приглушить, – так можно потолок раздолбать и крыша рухнет – надо на него присесть, – но тут важна техника безопасности: такой паровой молот как начнет долбать, то искры из передка, то есть передника, посыпятся.

{}Автор, вынужденный реальностью 5МГГ КГБ-666 описывать эту сексуальную сцену, надеется на понимание квалифицированного читателя, – автор сознательно избегает упражнений в порнографии и старательно уходит, отползает в кусты от изображения натуралистических подробностей какого-нибудь заурядного полового акта. Но этот акт был незаурядный. Как описать этот божественный акт, который наконец-то привел Сашка Гайдамаку в состояние человека, осознавшего, в какой реальности он находится?… Да уж как-нибудь описать. Придется описывать словами. }

У Гайдамаки все поднялось и вздыбилось. До самого потолка. Люська в восторге закричала:

– Включайте селектор! Командир стоит! Он все помнит! Нет! Ошибка! Кончай! Выключай селектор! Стоять, Командир!

Люська обняла этот ствол – а как еще назвать, что она обняла? – и полезла по нему, как обезьяна, до самого потолка. Потом спустилась, поцеловала корпи. Села. Прильнула. Заплакала. Взобралась опять, уселась па самой верхушке дерева и стала раскачивать ствол, как укушенная купидоном красивая рыжая африканская обезьяна раскачивает ствол в тропическом лесу в Эфиопии под Рождество в новолунье. У Люськи работало чутье звериной самки. Сам пойдет! Африка! Давай, Африка! Давай-давай!

– Да-авай, Команди-ир! Давай-давай-дава-ай! – визжала и взывала она.

Вот такая вот порнография.

Но далее. Шутки в сторону. Что в это время ощущал Гайдамака?

В какое– такое «время»? В этом времени-и-пространстве его раннее бессильный фаллос теперь наконец-то находился в боевом состоянии, конь взбесился, вздыбился и не держал -его держала за узды севастопольская девка и кричала:

– Давай, Командир! Заходи, Командир! Вводи, Командир! Води, Командир! Ты кто – Командир или хрен моржовый?!

И ему это было понятно: Севастополь, Африка, обнаженный вид па Мадрид, – но в его сознании звучал и мешал ему голос майора Нуразбекова:

«Гуляй– града не существует, Командир. Нету такого города».

– Хе-хе… Не смешите меня, люди добрые, – смеялся Гайдамака, наслаждаясь Люськой, прыгающей на его древе.

«Я вам точно говорю: нету такого города. Да, мы люди добрые, вот только не туда попали. Я такой же майор, как он генерал и как вы начальник дорожного отдела. Очнитесь, проснитесь! Все, кто умел и мог, уже улетели. Нам тоже пора. Иначе эту страну будет бесконечно выкручивать синдром Кандинского. Страна галлюцинирует. Теперь все от вас зависит. Перестаньте выебываться!» {Sic!}

– Не мешай, козел! Нашел время! – визжала Люська, натягиваясь на ствол.

– Ничего, Люсь, все нормально, – успокаивал Гайдамака. – Давай, давай, садись.

А Вечный следователь продолжал: «Где же он сейчас, ваш Гуляй-град?»

– На Финском заливе, – с трудом отвечал Гайдамака, потому что Люська выделывала па древе жизни такие номера, что ему не снились.

«Или на Украине?» – Или на Украине.

Сбоку опять выглянула голова какого-то Вовчика Украла Масло. Теперь она была уже не страшна Гайдамаке.

«Ну?!» – нетерпеливо спросил Нуразбеков.

«Сел!» – доложил Вовчик.

«Слышите, Командир! Б-29 совершил посадку с Луны па вашу реголитную полосу! Теперь и нам пора!»

– Да пошли вы… – устало сказала Люська, опуская руки. – Ну не дадут! Не дадут нормально с таким мужиком пообщаться! – заплакала Люська и закричала: – Я тут сижу раком-боком, грудью вас заслоняю, тут потолок может рухнуть, а вы там болтаете! Ему надо выспаться! Всем увольнительные на один час! Я тут главный психолог! Я тут командую! Всем оправиться, поесть, погулять по Одессе и вернуться. Готовность – ноль. Скоро Луна взойдет! Быстро!…