Мой муж -- реалист по характеру, и не принадлежал к числу тех, кто считал такую деятельность просто безответственным беспричинным преследованием со стороны Госдепартамента.
      Актер в душе, он куда лучше других осознавал тайный и опасный характер борьбы в мире и необходимость принятия в связи с этим надежных оборонительных мер; предательство по-прежнему существовало, его не вырвать с корнем, и он считал весьма легковерными тех его друзей и знакомых, которые либо на самом деле полагали, либо притворялись, что это не так. Его только настораживала расплывчатость самого термина, его пределы, и от этого ему становилось не по себе. Его учили, во время продолжительной службы в Европе, признавать в равной степени как вину, так и невиновность, и все это вылилось в привычку всегда относиться терпимо к разнообразию политических взглядов, но он не мог не знать, что и начальство в результате будет считать его дипломатом старомодным, недостаточно суровым и принципиальным.
      Теперь он по обыкновению постоянно советовался со мной по поводу всех получаемых им приглашений, с тем, чтобы по моей рекомендации избежать даже самого поверхностного, "шапочного" общения с такими людьми, которые могли бы его дискредитировать в глазах других. Хотя это необходимая процедура, согласитесь, она неприятна и сильно действует на нервы.
      Чтобы действительно получать удовольствие от пребывания в обществе, требовались какие-то особые, привлекательные качества, но они, если и были раньше, вообще исчезли за последний год. Одно дело судить о достоинствах своих коллег и обращающихся к нему за визой или паспортом людей с профессиональной точки зрения дипломата, но совершенно другое -подвергаться принуждению по самым незначительным случаям и высказывать свое мнение о политике, осмотрительном поведении, грядущей потенциальной немилости в компании случайно встреченных собутыльников или туристов в баре.
      Размышления Джона прервал приход Трента. Трент был исполнительным директором американской нефтяной компании, и у него в городе был свой офис. Крупный, с приятным мягким голосом человек, родом из штата Иллинойс, чуть старше моего мужа. Они время от времени вместе играли в гольф, и Джон считал его своим другом. Муж поднялся, обменялся с ним рукопожатиями, пригласил сесть на стул напротив. Они поговорили о чем-то, совсем посторонних вещах, и только после этого Трент приступил к делу, которое заставило его прийти сюда, в консульство.
      -- Мне нужно с тобой посоветоваться,-- сказал Трент. Вид у него был не из лучших, и он чувствовал себя не в своей тарелке, ерзал на стуле, что, в общем-то, было не свойственно этому бизнесмену.
      -- Ты больше разбираешься в таких делах, тебе лучше, чем мне, известно, что происходит в мире. Я торчу здесь уже довольно долго. Каждую неделю я читаю журналы, которые мне присылают из Америки, но из них очень трудно понять, насколько на самом деле серьезна та или иная возникающая ситуация. Я, Джон, столкнулся с одной проблемой.
      -- В чем она заключается? -- спросил муж.
      Трент явно колебался, не зная, что ответить, вытащил сигару, откусил ее кончик, отправил, незажженную, в рот.
      -- Ну,-- наконец вымолвил он, сконфуженно улыбаясь.-- Однажды мне предложили вступить в Коммунистическую партию.
      -- Что такое? -- удивленно спросил муж. Трент, этот крупный тщеславный, удачливый исполнительный директор, бизнесмен, в дорогом костюме, с аккуратно приглаженными седыми волосами. Его никак нельзя было принять за кого-то другого. И вдруг??!
      -- Я говорю, мне предложили вступить в Коммунистическую партию,-повторил Трент.
      -- Когда? -- спросил его муж.
      -- Это было в 1932 году,-- ответил Трент.-- Когда я учился в Чикагском университете.
      -- На самом деле? -- озадаченно спросил мой муж, не совсем понимая, чего же хотел от него Трент.
      -- Ну и что мне делать? -- спросил Трент.
      -- Ты вступил? -- спросил муж.
      -- Нет, не вступил,-- признался бизнесмен.-- Хотя не скрою, я долго размышлял над этим.
      -- В таком случае, я не вижу здесь никакой проблемы,-- сказал муж.
      -- Тот человек, который сделал мне такое предложение,-- продолжал Трент,-- был преподавателем. На экономическом факультете. Один из тех молодых людей в твидовых пиджаках, которые побывали в России. Он обычно приглашал способных студентов к себе домой выпить пива, потрепаться, как правило, раз в неделю, и мы разговаривали обо всем на свете: о сексе, политике, и нам казалось, что мы такие умные, интеллигентные -- хоть куда. В те дни он был отчаянным парнем...
      -- На самом деле? -- все еще удивленно, не веря своим ушам, переспрашивал его мой муж.
      -- Ну,-- продолжал Трент,-- я вижу, чем сейчас занимаются эти комитеты,-- колледжами,-- и вот не знаю, должен ли я сообщить им его имя.
      Сейчас мой муж решил быть настороже. Он вдруг вспомнил, что не очень хорошо знает этого Трента, несмотря на их встречи по вечерам на площадке для гольфа. Он, взяв карандаш, пододвинул к себе блокнот.
      -- Его имя? -- спросил он.
      -- Нет, нет,-- всполошился Трент,-- я не хочу вас в это втягивать. Я до конца сам не уверен, стоит ли мне самому вмешиваться.
      -- Где этот человек сейчас?
      -- Не знаю,-- ответил Трент.-- В Чикаго он уже не живет. Я переписывался с ним несколько лет, до того момента, когда все это выплыло наружу. Насколько я знаю, он либо уже умер, либо где-то занимается йогой.
      -- Скажи, только поточнее,-- с некоторым раздражением, довольно резко, спросил его мой муж,-- что тебе нужно от меня?
      -- Только твое мнение,-- не моргнув глазом, ответил он.-- Ну, помочь, что ли, мне принять нужное решение.
      -- Сообщи в комитет его имя.
      -- Ну, знаешь ли,-- неуверенно протянул Трент.-- Нужно прежде как следует подумать. Мы ведь были с ним хорошими друзьями, я часто думал о нем, и такой шаг с моей стороны может ему сильно повредить, к тому же это было все так давно, лет двадцать назад...
      -- Ты пришел ко мне просить совета,-- твердо сказал мой муж.-- Так вот он -- сообщи его имя в комитет.
      В этот момент дверь отворилась, и без стука вошел консул. Его никто не ожидал всего через два дня, и мой муж, вполне естественно, очень удивился.
      -- Ах, простите, я не знал, что у вас посетитель,-- извинился консул.-Как только освободитесь, прошу вас зайти ко мне.
      -- Я ухожу, ухожу,-- торопливо сказал Трент, вставая со стула.-Благодарю тебя. Благодарю за все.
      Они пожали друг другу руки, и Трент вышел...
      Консул, осторожно закрыв за ним дверь, повернулся к моему мужу.
      -- Садитесь, Джон,-- сказал он.-- У меня для вас есть очень важная новость. Это очень серьезно.
      Консул, по существу, был еще молодым человеком, не старше Майкла. Он принадлежал к числу тех юных счастливцев, которые умеют выплывать на поверхность в любой организации, не предпринимая никаких видимых усилий со своей стороны. У него был ясный мягкий взгляд, приятная внешность, и он, казалось, всегда умудрялся отлично загорать -- у него был ровный, здоровый загар. В прошлом году он женился на очень красивой девушке, единственной дочери в состоятельной семье, и оба они вскоре обрели весьма ценную репутацию забавной супружеской пары, и поэтому все постоянно приглашали их на приемы, вечеринки, продолжительные уик-энды в самые знаменитые дома. Он был молодым человеком, которого с большим рвением продвигали его начальники, все его явно отличали с самого начала дипломатической службы. Мой муж, который никак не мог похвастаться таким везением или таким темпераментом, как у них, относился к нему с таким же радушием, как и другие, с удовольствием выполнял дополнительные служебные обязанности за консула, которым тот, из-за перегруженности своей "социальной" программы, не имел никакой возможности уделить должного внимания. Нельзя сказать, что мой муж был к нему равнодушен и не завидовал. Да, завидовал, и еще как! Мой муж слишком хорошо осознавал собственную ценность, знал о своих серьезных достижениях по службе и, конечно, не мог не чувствовать допущенную по отношению к нему несправедливость, когда ему приходилось сравнивать их нынешнее положение и вероятное будущее. Кроме того, когда они оба работали в посольстве в Х., мой муж занимал гораздо более высокий дипломатический пост, чем он, и, скажите на милость, какой человек станет равнодушно взирать, как его бывший подчиненный, гораздо моложе его, через его голову добивается большей власти и становится его начальником? Но странная смесь зависти, любви и преданности -- не такая уж большая редкость в любой иерархии, как это обычно себе представляют.
      Из всех сотрудников только Майкл Лаборд был невысокого мнения о консуле и презрительно называл его "золотистым лютиком" из-за его белокурых волос и постоянного везения. Должна признать, со своей стороны, что я сама, как и мой муж, не была абсолютно очарована консулом. Меня отталкивало в нем что-то смутно неприятное, фальшивое, но я старалась не выдавать своих чувств перед мужем даже намеком. Я также держала в тайне один небольшой инцидент, участниками которого были только двое -- консул и я. Однажды днем я делала в городе покупки и на секунду остановилась перед витриной магазина. Когда я нечаянно подняла глаза, то увидела консула. Он выходил из какой-то двери всего в нескольких футах от меня. На нем не было шляпы, волосы у него были еще влажными, прилизанными, как будто он только что принял душ. Он сделал нерешительный шаг в мою сторону, и я улыбнулась ему. Вдруг неожиданно для меня он резко повернулся и, делая вид, что не узнал меня, быстро зашагал прочь. Я была уверена, что он меня видел, и во всем этом небольшом разыгранном спектакле чувствовалось, что он весьма смущен, что, конечно, было отнюдь не в его характере. Я подождала, пока он не завернет за угол, и пошла своей дорогой, нужно признаться, весьма озадаченная. Потом из чисто женского любопытства остановилась, пошла назад, подошла к той двери, из которой только что вышел консул. На одной из створок был список имен шести жителей этого дома, и только одно оказалось мне знакомым. Это была фамилия одного молодого американца, у которого, как полагали, был крупный, независимый доход. Он поселился в нашем городе всего три месяца назад. Я видела его раз, может, два на приемах, но даже если бы его слава не бежала впереди него, я без особых усилий, только по одной его манере ходить и разговаривать, могла бы догадаться, кто он такой. Само собой, если бы консул не повел себя таким странным образом, если бы он, как водится, поздоровался со мной, сказал -- "хэлло", как все нормальные люди, то мне бы и в голову не пришло изучать список жильцов этого дома на медных табличках.
      -- Я прибыл сюда из посольства гораздо раньше, чем рассчитывал,-- начал объяснять моему мужу консул, когда тот сел на стул напротив него.-- Только потому, что должен лично сообщить вам об этом. Вы временно отстранены от своей должности, и это распоряжение вступает в силу сразу же после окончания рабочего дня.
      Мой муж, рассказывая мне об этом, подчеркнул, что он испытал при этом какое-то странное чувство облегчения. Где-то в подсознании, без всякой видимой причины, вот уже в течение двух лет он ощущал, что все время ждет именно этих слов. И теперь, когда эти давно ожидаемые слова наконец были произнесены, он почувствовал, как с его плеч свалился тяжелый груз.
      Но все же на какую-то долю секунды у него в голове промелькнуло спасительное сомнение, и он хотел, чтобы оно длилось подольше, чтобы решительно убедиться в обратном.
      -- Повторите то, что вы сказали, прошу вас,-- сказал мой муж.
      -- Вы временно отстранены от своей должности,-- отчетливо повторил консул,-- и я горячо советую вам немедленно подать в отставку.
      -- Мне позволено подать в отставку? -- спросил он.
      -- Да,-- ответил консул.-- Ваши друзья неплохо постарались, действуя за кулисами, и, по-моему, им все удалось на славу.
      -- Какие же претензии ко мне? -- спросил он. Как это ни странно, но, несмотря на мрачные предчувствия, преследовавшие его вот уже два года, он до этого момента не догадывался, какого же рода обвинение будет выдвинуто против него.
      -- Это обвинение нравственного порядка, Джон,-- сухо продолжал консул.-- Но если вы станете протестовать, бороться, то смею вас заверить, что все выйдет наружу и вам придется узнать, что на самом деле думают о вас люди.
      -- То есть они узнают, что меня прогнали за гомосексуализм,-- опередил консула мой муж.
      -- Ну, не те, конечно, люди, которые лично с вами знакомы,-- подхватил консул,-- а все другие...
      -- Ну а если я начну бороться и в результате выиграю дело, что тогда?
      -- Это невозможно, Джон,-- осадил его консул.-- За вами следили, и им известно все о той даме, которая пыталась из-за вас покончить с собой. Они располагают заявлением от врача, от портье в ее квартире, еще от одного человека в посольстве, который по собственной инициативе, в качестве частного детектива, собирал сведения о вас и потом их передал куда надо.
      -- Кто это такой? -- спросил муж.
      -- Этого я вам не скажу,-- ответил консул.-- А вы сами никогда не узнаете.
      -- Но ведь это произошло более пяти лет назад,-- старался переубедить его мой муж.
      -- Это не имеет значения,-- безразличным тоном сказал консул.-- Такое было, и точка.
      -- Если я подам в отставку так неожиданно, то люди, которые не поверят, что меня прогнали с работы за гомосексуализм, могут подумать, что я представляю собой угрозу для безопасности государства или человек... нелояльный.
      -- Я же сказал вам,-- продолжал консул,-- что все заинтересованные лица согласились проделать все без особого шума, не придавая вашему делу большой огласки.
      -- И все равно,-- настаивал на своем мой муж,-- кое-что всегда может просочиться, пусть даже немного.
      -- Немного,-- эхом откликнулся консул.-- По-моему, лучше всего для вас -- уехать отсюда, не поднимая особого шума, уехать в такое место, где вас никто не знает, пожить там с год, пока все это не уляжется.
      -- Ну а что, если я обращусь ко всем тем людям, с которыми работал долгое время на дипломатической службе,-- решил начать атаку с другого фланга мой муж,-- и попрошу дать мне характеристики о той ценной работе, которую я проделал вместе с ними,-- это может стать моим оправданием, оправданием против обвинения, выдвигаемого общественностью...
      -- Никаких обвинений, выдвигаемых общественностью, больше нет,-отрезал консул.
      -- Тем не менее,-- продолжал гнуть свое муж,-- что если я заручусь хорошими характеристиками от людей, занимающих и не самые высокие посты в правительстве...
      -- Это вам нисколько не поможет...
      -- Но даже если это так,-- продолжал спорить мой муж,-- почему не попытаться. Могли бы, например, лично вы дать мне такую положительную характеристику?
      Поколебавшись несколько секунд, консул твердо ответил:
      -- Нет!
      -- Почему же нет? -- поинтересовался мой муж.
      -- В силу нескольких причин,-- начал объяснять ему консул.-- Не забывайте,-- ведь с вами поступают довольно снисходительно. Вам разрешено подать в отставку, и все согласны не поднимать шума, все спустить на тормозах. Если вы станете протестовать, сопротивляться, то вполне можете рассердить кого-то из них, он раскроет рот, очень скоро ваше имя замелькает в газетах и вас просто, без всяких церемоний, уволят. Во-вторых, если я напишу вам характеристику, то независимо от того, насколько точно я отзовусь о вашей ценной работе как дипломата-профессионала в нашем консульстве, мои слова могут быть восприняты как попытка оправдать вас, поощрить к более настойчивым протестам, и в результате многие сочтут, что я -- на вашей стороне. Поверьте мне, Джон,-- сказал консул,-- и, по словам моего мужа, он говорил на этот раз искренне,-- если бы это вам помогло, я бы пошел на это. Но заранее уверен, что это вам не поможет, напротив, еще больше навредит, поэтому о характеристике не может быть и речи.
      Мой муж согласно кивнул, собрал все свои вещи и в последний раз вышел из своего кабинета. Дома он рассказал мне все о случившемся. Пришлось отменить игру в бридж, и я намеревалась как следует все обсудить с ним ночью. Большую часть времени мы потратили, высказывая различные догадки по поводу того человека в посольстве, который взял на себя инициативу и лично, как частный детектив, выслеживал Джона и записал все его амурные похождения. Мы так и не смогли этого выяснить, и по сей день не знаем, кто же это мог быть.
      Утром Джон отослал в консульство свое прошение об отставке, и через две недели мы вылетели в Америку. Мы купили машину, отправились на Запад, где хотели найти маленькое уютное местечко, в котором можно было бы жить без больших расходов, где все было гораздо дешевле и где не было бы назойливых соседей. Мы совершили с ним замечательное, очень приятное путешествие, мы наслаждались роскошными пейзажами, богатой густой растительностью, подолгу разговаривали с американцами.
      Нам повезло, и мы нашли наконец свой маленький домик. Мы осматривали его всего минут пять, не больше, потом долго разглядывали окружавшую его со всех сторон безбрежную, безжизненную пустыню и сразу же решились, и, нужно сказать, никогда ни на секунду не пожалели о своем выборе. Я выбрала мебель по нашему вкусу, заказала две большие полки для книг Джона. Та лампа "молния", которую я купила в последний день работы Джона, превосходно служила нам, освещая наш обеденный стол, выставленный на патио, под звездным небом пустыни.
      За все это время произошел только один инцидент, заставивший меня задуматься, осуществится ли разработанный для нас самих план, и во всем этом целиком виновата моя беспечность. Несколько месяцев назад, во время одной из моих поездок в город, я купила журнал мод, в котором была помещена статья с фотографиями, озаглавленная с типичной журналистской вульгарностью "Модные американцы за границей". Там, на фотографии были изображены консул со своей женой. Они стояли на занесенной снегом террасе в Сен-Морице. Оба такие загорелые, они радостно улыбались. Должна признаться, они были такими красивыми, такими молодыми и такими счастливыми, и им очень шли их лыжные костюмы. И тут я совершила непростительную глупость. Думая, что эта фотография позабавит мужа, я протянула ему журнал и сказала:
      -- Вот, посмотри, он все еще на коне, не так ли?
      Он долго разглядывал фотографию, потом наконец молча вернул ее мне. В тот вечер он совершил продолжительную прогулку по пустыне, где-то бродил всю ночь и вернулся домой только на рассвете. Когда я утром увидела его, то не узнала: лицо у него сразу постарело, посерело от изнеможения, словно пришлось всю ночь с кем-то бороться. Покой и забвение, которых, как мне казалось, нам удалось добиться, мгновенно пропали у него на лице, когда он стоял передо мной, теперь все шлюзы, сдерживающие до поры эмоции, были снесены его неистовой гордыней, его беспредельной амбицией, его клокочущей ревностью, и все это теперь отчетливо отражалось на его лице, в его невыносимо болезненной гримасе, которая застыла на нем из-за этого улыбающегося на фотографии человека, которым он так восхищался и которому служил верой и правдой.
      -- Больше никогда не поступай со мной так безжалостно,-- пробормотал он тем утром, и, хотя мы больше не сказали друг другу ни слова, я поняла, что он имел в виду.
      Теперь, правда, все кончилось, хотя этот инцидент давал о себе знать целых три месяца, лишая нас обоих всякого покоя. Мой муж за все это время ни словом не обмолвился со мной, он теперь почти ничего не читал, лишь целыми днями сидел, пожирая глазами пустыню до самого горизонта, а по ночам без устали глядел на пылающий огонь в камине, словно банкрот, который снова и снова мысленно проверяет свои счета, уточняет понесенные убытки и делает это в приступе тихой, беззвучной истерики. Но сегодня утром я вернулась из города с письмом от Майкла, единственного из всех наших старых друзей, который продолжал переписываться с нами. Он прислал коротенькое письмецо, и мой муж очень быстро прочитал его стоя, не меняя привычного странного выражения на лице. Закончив читать, он передал его мне.
      -- Прочти,-- сказал он.
      -- "Дорогие дети,-- писал Лаборд своим торопливым корявым почерком.-Это не письмо, а скорее записка, чтобы вы были в курсе. Погода здесь чудовищная, туземцы ужасно мрачны, все консульство трясет. "Золотистого лютика" больше нет. Он внезапно подал в отставку, всего пару дней назад, не дав при этом никому никаких объяснений. Однако на каждой вечеринке с коктейлем, в каждом баре, где только слышится английская речь, звучит одна и та же догадка -- Кинси. Первая капля яда просочилась три дня назад в газетной колонке в Вашингтоне. "Золотистый лютик" с невестой, которая была вся заплаканная, в слезах, вчера отбыли на отдых в Альпы, чтобы там поразмышлять над иронией Судьбы. Сожгите мое письмо и храните для меня теплую постель в пустыне с любовью и проч. ..."
      Сложив письмо, я вернула его мужу. Он задумчиво сунул его в карман.
      -- Ну,-- тихо сказал он,-- что ты думаешь об этом?
      Он, конечно, не ожидал от меня ответа, и я промолчала. Он сделал круг по дворику, касаясь пальцами нагретой солнцем каменной стены, и, подойдя ко мне, остановился.
      -- Несчастный человек,-- сказал он, и по его лицу было заметно, что его непритворная жалость постепенно возрождается вновь.-- Все у него шло как по маслу.
      Сделав еще один круг по патио, он, остановившись напротив меня, спросил:
      -- Что случилось? Как ты думаешь?
      -- Откуда мне знать? -- ответила я.-- Думаю, кто-то послал кому-то письмишко.
      -- Кто-то послал кому-то письмишко,-- повторил он, медленно покачивая головой, он долго смотрел на меня, долго-долго, пристально и испытующе. Коснувшись моей руки, он как-то странно улыбнулся.
      -- Знаешь, о чем я подумал? -- сказал он.-- Я подумал о том, что неплохо бы нам сесть в машину и поехать в город С, купить там бутылку хорошего вина для обеда.
      -- Да,-- согласилась я с ним,-- неплохая идея.
      Я пошла к себе, переоделась, и мы промчались по прямой асфальтовой дороге все эти пятьдесят миль до города С. Мы купили там бутылку "Бордо", которая, по словам мужа, была отличного качества,-- такого вообще здесь не найти, в самом центре Америки. Казалось, теперь у него все вызывало неподдельный восторг -- и толпы прохожих на улицах, и выставленные в витринах вещи, и он даже настоял, чтобы я купила себе красивое хлопчатобумажное платьице с бледно-зелеными узорами, которое он сам высмотрел в каком-то магазине.
      Мы поехали домой, я приготовила обед, мы сели за стол в патио, как всегда под звездами, и стали медленно, не спеша есть.
      ""Бордо",-- сказал муж,-- на самом деле удивительно хорошее вино". И мы, не привыкшие к вину, вдруг захмелели; мы оба смеялись без всякой причины, сидя за столом друг против друга, и если бы невзначай кто-нибудь увидел нас в эту минуту, то непременно подумал бы, что мы были очень, очень счастливы в тот вечер..."
      Виктория положила папку на колени.
      Этот рассказ так и не был напечатан. Она получила три отказа из редакций и отказалась от дальнейшей борьбы с издателями. Сейчас они все поголовно -- трусы, убеждала она себя. Она начала писать еще четыре или пять рассказов, но так их и не закончила. Одного желания мало, чтобы стать писателем. Тут не помогут ни образование, ни несправедливость, ни страдания. С выгодой для себя они продали свой домик и переехали в Лос-Анджелес.
      Она все разглядывала фотографию своего мужа -- такого серьезного, светлого, притворно спокойного, притворно честного. Она не жалела о том, что он умер.
      Она выглянула в окно. Дождь все шел. Его шум заглушал гудящий за окном окружающий мир. Какой хороший день для похорон. Неплохой день также и для кое-каких вопросов. Виктория. Победа. Победа, одержанная над чем?
      Какой же странной, какой необычной должна быть любовь, если она требовала такую высокую цену за свое выживание? Во времена, когда беснуются, торжествуя, акулы, неужели все должны стать акулами? Что за чудовище сидело тогда за столом в новом красивом платье -- гордая, хитрая, коварная, рабски послушная женщина за обеденным столом под звездами пустыни и, улыбаясь от удовольствия и соучастия, смотрела через стол на мужчину, наслаждаясь превосходным французским вином?
      Белокурые волосы в тот день были влажными, хотя Борден тогда был моложе и еще их не красил.