Любовь на темной улице (сборник рассказов)

Там были четверо или пятеро американцев, которых Роберт наверняка видел в Солнечной долине, в Стоуве, на Рождество. Они прилетели сюда организованными лыжными клубами чартерными рейсами компании "Свиссэй", которая каждую зиму устанавливала на эти перелеты определенную скидку. Американцы, эти молодые задорные ребята, впервые приехавшие в Европу, шумно, с восторгом относились ко всему, что здесь видели,-- Альпам, еде, снегу, погоде, к крестьянам в голубых робах, к шикарным дамам-лыжницам, к искусству инструкторов и их привлекательной внешности. Они пользовались такой огромной популярностью среди местных жителей потому, что беззаветно всем здесь наслаждались, не скрывая этого. Кроме того, они никогда не скупились на чаевые, как и подобает американцам, и такая их щедрость просто поражала швейцарцев, которым, конечно, было известно, что к любому предъявленному им счету за любые услуги автоматически добавлялись пятнадцать процентов от указанной суммы. Среди них были две привлекательные девушки, а один из юношей, долговязый парень из Филадельфии, неформальный лидер всей группы, был еще и отличным лыжником,-- он всегда шел первым при спусках и всегда помогал не очень ловким, если они попадали в беду.
      Этот филадельфиец стоял рядом с Робертом. Когда вагончик поднялся довольно высоко над крутым снежным лицевым склоном горы, он спросил его:
      -- Вы, по-моему, бывали здесь и раньше, не так ли?
      -- Да,-- ответил Роберт,-- и даже не один, а несколько раз.
      -- И какая, по-вашему, самая лучшая трасса для спуска в это время дня? -- Он говорил ровным тоном, растягивая слова, как говорят в хороших школах Новой Англии, а европейцы тоже приобщаются к нему, когда передразнивают американцев, представителей высшего класса, и хотят подшутить над ними.
      -- Сегодня, по-моему, все хороши,-- сказал Роберт.
      -- А как называется эта трасса, которую все расхваливают наперебой? -снова спросил этот парень.-- ...Кайзер, или что-то в этом роде...
      -- Кайзергартен,-- подсказал Роберт.-- Это первая лощина направо, когда выйдешь из конечной станции канатной дороги на верхушке горы.
      -- Ну, как там, опасно?
      -- Этот спуск -- не для новичков,-- пояснил ему Роберт.
      -- Вы видели мое стадо лыжников, не так ли? -- Парень неопределенно махнул в сторону своих друзей.-- Как вы думаете, они там справятся?
      -- Ну,-- с сомнением в голосе ответил Роберт,-- это крутой склон оврага, на котором полно бугров, и там еще есть пара мест, где падать не рекомендуется, иначе полетишь кубарем и проскользишь по всему спуску...
      -- Ах, подумаешь,-- хмыкнул филадельфиец,-- мы попробуем. Риск укрепляет характеры. Мальчики и девочки,-- сказал он, повышая голос,-- в общем, трусы останутся на вершине и заправятся ланчем. Герои пойдут со мной. Мы отправляемся на Кайзергартен...
      -- Фрэнсис,-- произнесла одна из двух красавиц.-- Я уверена, что ты поклялся убить меня в этой поездке.
      -- Не так страшен черт, как его малюют,-- улыбнулся девушке Роберт, чтобы вселить в нее уверенность.
      -- Послушайте,-- сказала она, бросая явно заинтересованный взгляд на Роберта.-- По-моему, я уже где-то видела вас раньше?
      -- Да, конечно,-- подхватил Роберт,-- на этом подъемнике, вчера.
      -- Нет, не думаю.-- Девушка покачала головой. На ней была черная шляпка из мерлушки1 с ворсом, и она смахивала на студентку из университета с барабаном из военного оркестра, претендующую на роль Анны Карениной.-- Нет, только не вчера. Раньше. Вот только где?
      -- Я видел вас в Стоуве, на Рождество,-- признался Роберт.
      -- Да, да, именно там. Там я видела, как вы катались на лыжах,-сказала она.-- Подумать только! Вы ходите на лыжах, как по шелку!
      Мэк громко рассмеялся, услыхав такое необычное сравнение, характеризующее лыжный стиль катания Роберта.
      -- Не обращай внимания, друг мой,-- отозвался Роберт. Ему было приятно, что его личность вызывает восхищение у этой девушки.
      -- Плох тот солдат, который пытается одолеть гору с помощью одной грубой силы.
      -- Послушайте,-- сказала девушка, немного озадаченная.-- У вас весьма своеобразная манера говорить. Вы что, американец?
      -- В какой-то мере -- да,-- ответил он.-- Во всяком случае, в настоящее время. Я родился во Франции.
      -- Ах вот оно что,-- протянула девушка,-- вы родились среди голых скал.
      -- Я родился в Париже,-- уточнил Роберт.
      -- Вы и теперь там живете?
      -- Нет, я живу в Нью-Йорке.
      -- Вы женаты? -- с беспокойством в голосе спросила девушка.
      -- Барбара,-- одернул ее филадельфиец,-- веди себя прилично.
      -- А что я сделала? -- запротестовала девушка.-- Просто задала самый обычный вопрос. Вам это неприятно, месье?
      -- Что вы, совсем нет.
      -- Так вы женаты?
      -- У него трое детей,-- подоспел ему на помощь Мэк.-- Самый старший из них собирается баллотироваться в президенты страны на следующих выборах.
      -- Ах, какая незадача,-- вздохнула девушка.-- Я перед поездкой сюда поставила перед собой ясную цель,-- встретиться с французом, но только неженатым.
      -- Я уверен, что поставленная вами цель обязательно будет достигнута,-обнадежил он ее.
      -- А где ваша жена в данный момент? -- продолжала свой допрос девушка.
      -- В Нью-Йорке,-- уточнил Мэк, снова очень вовремя придя ему на помощь.
      -- Неужели она позволила вам смотаться и кататься здесь на лыжах одному? -- снова спросила девушка весьма неуверенно.
      -- Да,-- сказал Роберт.-- Вообще-то я сейчас нахожусь в Европе по делам. И сумел выкроить десять дней.
      -- Каким же бизнесом вы занимаетесь? -- спросила американка.
      -- Я занимаюсь бриллиантами,-- сказал Роберт.-- Продаю и покупаю алмазы.
      -- Вот именно такого человека я рассчитывала здесь встретить,-- снова притворно вздохнула девушка.-- Такого, который намывает алмазы. Но только, вполне естественно, неженатого.
      -- В основном я занимаюсь промышленными алмазами,-- пояснил Роберт.-- А это не одно и то же.
      -- Ну и что? Это сути не меняет...-- прокомментировала она.
      -- Барбара,-- снова одернул ее филадельфиец,-- ты хотя бы притворилась, что ты порядочная дама.
      -- Если нельзя поговорить по душам с американцем,-- обиженно отозвалась девушка,-- тогда с кем же, скажи на милость? -- Она посмотрела в плексигласовое окно вагончика.-- О, ничего себе,-- воскликнула она.-- Это не гора, а какой-то горный исполин, не правда ли? Я уже вся охвачена ужасом.-Повернувшись, она внимательно посмотрела на Роберта.
      -- Да, вы на самом деле похожи на француза,-- не унималась она.-Чудовищно элегантный. Вы на самом деле уверены, что женаты?
      -- Барбара! -- отчаявшись воздействовать на нее, крикнул филадельфиец.
      Роберт с Мэком засмеялись. Засмеялись и американцы. А девушка улыбалась, довольная, из-под своей мерлушковой с ворсом черной шляпки,-- ей ужасно нравились собственные кривляния и реакция присутствующих на ее поведение. Те из пассажиров вагончика, которые не понимали по-английски, тоже добродушно усмехались, слыша эти взрывы смеха, им тоже было очень приятно, хотя до них, конечно, не дошла эта шутка, и они не могли искренне разделить с ними их молодое, задорное веселье.
      И вдруг через взрывы смеха до него донесся голос какого-то человека поблизости. Он спокойно, холодным тоном, с явной неприязнью, говорил по-немецки: "Schaut euch diese dummen amerikanischen Gesichter an! Und diese Leute bilden sich ein, sie waren berufen, die Welt zu regieren".
      Роберта в детстве учили немецкому его дедушка с бабушкой из Эльзаса, и он понял то, что сказал этот человек, но заставил себя не поворачиваться в его сторону. Те годы, когда он мог потерять терпение, проявить свой характер, давно миновали, как ему хотелось верить, и так как никто в вагончике не расслышал этого тихого голоса и не понял произнесенных слов, ему не хотелось одному заводиться и выяснять отношения. Он приехал сюда, чтобы приятно провести время, и ему совсем не хотелось начинать драку или тем более вовлекать в нее Мэка с американцами. Давным-давно он научился одной мудрости,-- притворяться глухим, когда слышишь обидные, оскорбительные слова, или что-нибудь похуже. Если какой-то негодяй-немец, желая непременно уколоть американцев, скажет: "Посмотрите на эти глупые американские рожи. И они считают, что их народ избран свыше, чтобы править всем миром",-- то это, по существу, ничего не значит, и любой взрослый человек, если только он способен на это, просто обязан проигнорировать его оскорбления. Поэтому он и не старался смотреть в сторону этого человека, ибо прекрасно знал, что если он его схватит и вытащит из толпы, то потом уже долго не отпустит. Не сможет. Таким образом, он мог не внимать этому анонимному, но все же ненавистному голосу, пусть его слова пролетят мимо его ушей, как и другие, многие из тех, которые когда-либо произносили в его присутствии немцы.
      Он с трудом сдерживал себя, чтобы не посмотреть в сторону обидчика. Он закрыл глаза, сердясь на самого себя за то, что его расстроила случайно услышанная злобная тирада немца. Все было хорошо до сих пор, просто прекрасный отпуск, и глупо портить его, пусть даже на короткое время, из-за недружелюбного голоса, донесшегося до него из толпы.
      Если ты приехал в Швейцарию, чтобы покататься на лыжах,-- убеждал он себя,-- то никак нельзя ожидать, что здесь не столкнешься с немцами. Хотя теперь с каждым годом их становилось в этих местах все больше и больше,-крупные, плотные, процветающие на вид мужчины, надутые, сердитые женщины с подозрительными взглядами, как у людей, постоянно опасающихся, как бы их не обманули. Все они, и мужчины, и женщины, создавали совершенно ненужную толчею в очередях к подъемникам, проявляя при этом потрясающий эгоизм и расистскую, неколебимую уверенность в собственном превосходстве. Если они катались на лыжах, то только с мрачным видом, большими группами, словно подчиняясь военным приказам. Вечерами, когда они отдыхали в барах и ресторанчиках, их своеобразное веселье было куда более невыносимым, чем их нарочитая мрачность и высокомерие днем. Все они сидели повзводно, с красными рожами, поглощали галлоны пива, разражаясь мощными залпами густого смеха, и орали студенческие застольные песни, которые выучили на мероприятиях в клубах по исполнению без аккомпанемента музыкальных произведений. Роберт, правда, еще не слышал, чтобы они пели свою знаменитую "Хорст Вессель", но он заметил, что они давно перестали выдавать себя за швейцарцев или австрийцев или что родились в Эльзасе. Даже в такой спорт, как лыжи, такой индивидуальный, легкий, призванный продемонстрировать грациозность спортсмена, немцы, казалось, вносили свойственное им стадное чувство. Пару раз, когда они застревали на станции подвесной канатной дороги, он в разговоре с Мэком выражал свое неудовольствие, но Мэк, который, несмотря на свой самодовольный, глупый вид защитника в команде, был отнюдь не дураком, выслушав его сетования, сказал: "Знаешь, главное -- это их изолировать, вот что я скажу тебе, парень. Они действуют всем на нервы, только когда собираются группами. Я прожил три года в Германии и встречал там немало хороших ребят и просто потрясающих девушек".
      Роберт согласился с ним,-- вероятно, Мэк прав. Во всяком случае, в глубине сердца он хотел, чтобы его приятель оказался прав. Как до войны, так и во время нее, в его зрелой жизни проблема немцев настолько занимала его, что день Победы, казалось, принес ему личное освобождение от них и стал своеобразной выпускной церемонией в школе, где ему пришлось затратить много лет на решение одной, скучной, доставляющей столько мучений задачки. Он убедил себя в том, что поражение в войне вернуло немцев к рациональным представлениям о мире. Таким образом, кроме утешения в том, что ему больше не придется рисковать своей жизнью и его они не смогут убить, он еще чувствовал громадное облегчение от того, что ему больше не придется так часто размышлять о них.
      После окончания войны он выступал за скорейшее восстановление нормальных отношений с Германией, за проведение по отношению к ней разумной политики, за проявление к ней простой человечности. Он с удовольствием пил немецкое пиво, даже купил себе "фольксваген", хотя если бы это зависело от него, то, принимая во внимание постоянно присутствующее в душе немцев латентное1 влечение ко всякого рода катаклизмам, он никогда бы не оснастил немецкую армию ядерным оружием. Но на своей работе он почти не имел никаких дел с немцами, и только здесь, в этой деревне в Граубундене, где их присутствие с каждым годом становилось все заметнее, проблема немцев вновь стала его волновать.
      Но ему нравилось это место и было противно думать, что из-за того, что здесь все чаще стали мелькать автомобили из Мюнхена и Дюссельдорфа, сюда не стоит больше приезжать в очередной отпуск. "Может быть,-- думал он,-следует приезжать сюда в другое время: в январе, вместо конца февраля. Конец февраля и начало марта -- это, по сути, немецкий сезон, когда солнышко пригревает посильнее и не заходит до шести вечера. Немцы -- люди ужасно жадные на солнце. Их можно видеть повсюду, на всех горах,-- раздевшись по пояс, они сидят на камнях, поглощают свои завтраки на пикниках и, казалось, не пропускают мимо ни одного драгоценного солнечного лучика, как скупердяй не пропускает мимо своих рук ни одной монетки. Можно было подумать, что они явились сюда из страны, постоянно окутанной густым туманом, как планета Венера, и посему должны как можно больше насытиться яркой, блистающей на солнце природой, пропитаться насквозь этой веселой жизнью за короткое пребывание здесь в отпуске, чтобы потом не столь болезненно выносить суровый мрак, объявший их родину, и безрадостное поведение других обитателей Венеры до конца года".
      Роберт улыбнулся. От придуманной им концепции он почувствовал себя куда более расположенным ко всем окружающим его людям. "Может,-- подумал он,-если бы я был холостяком, то нашел бы себе девушку из Баварии, влюбился бы в нее без памяти и забыл бы напрочь обо всем, что так беспокоило меня прежде".
      -- Предупреждаю тебя, Фрэнсис,-- говорила девушка в мерлушковой с ворсом шапочке,-- если ты погубишь меня в горах, то в Йеле у меня есть троица студентов предпоследнего курса, которые достанут тебя из-под земли!
      В эту минуту он вновь услыхал голос этого немца:
      "Warum haben die Amerikaner nicht genugend Verstand,-- снова начал он (тихо, но вполне отчетливо, стоя, по-видимому, где-то рядом), и в его голосе чувствовался чисто немецкий акцент, отнюдь не цюрихский и не один из диалектов швейцарского немецкого,-- ihre dummen kleinen Nutten zu Hause zu lassen, wo sie hingehoren?"
      Теперь он понял,-- больше он не станет заставлять себя не смотреть в его сторону, больше он не будет стоять молча, сложа руки. Он посмотрел на Мэка,-- не слышал ли он этих слов. Мэк немного понимал по-немецки. Мэк, этот крупный, широкоплечий парень, несмотря на свой добродушный характер, мог взбелениться, и тогда пиши пропало,-- если бы только он услышал, что сказал этот человек: "Почему американцы настолько безмозглые люди, что не могут оставить своих маленьких глупых шлюх дома, где им место?" Такому человеку нужно задать хорошую трепку. Но Мэк, настроенный миролюбиво, с восхищением, не отрывая глаз, смотрел на итальянскую "графиню". Это принесло Роберту некоторое облегчение. Швейцарская полиция смотрела сквозь пальцы на драки, независимо от того, кто их спровоцировал, но Мэк, если впадал в ярость, мог наломать таких дров, что из-за причиненного им значительного физического ущерба противнику мог запросто очутиться в каталажке. Для американского профессионального военного такая драка могла иметь весьма серьезные последствия. "Самое страшное, что может произойти со мной,-- размышлял Роберт, когда он все же повернулся, чтобы увидеть этого человека,-- это несколько часов, проведенных в полицейском участке, и нравоучение от судьи по поводу злоупотребления швейцарским гостеприимством".
      Он тут же решил, что, когда они выйдут из вагончика на вершине горы, он пойдет следом за этим человеком, который поносил американцев, и тихо скажет ему, что он, Роберт, понял все, что тот говорил об американцах в вагончике, и сразу же даст ему в морду. "Остается только надеяться,-- думал Роберт,-что кем бы он ни был, он не окажется слишком крупных габаритов".
      Роберт не смог сразу выделить из толпы своего будущего противника. Спиной к нему, возле итальянки, стоял какой-то высокий человек, и Роберт был уверен, что голос до него донесся именно оттуда. Толпа мешала получше его разглядеть. Роберт видел только голову и плечи,-- широкие и мощные, они выпирали из-под его черной штормовки. На голове у него был белый картуз,-такие во время войны носили военнослужащие немецкого африканского корпуса. Этот человек разговаривал с полной женщиной с тяжелым, неприятным лицом. Она что-то ему шептала, но что -- Роберт не слышал. И вдруг он резко ответил ей по-немецки: "Мне наплевать, сколько из них понимают по-немецки. Пусть себе понимают, на здоровье". В эту секунду Роберт понял, что он его нашел.
      Роберт почувствовал, как по его телу пробежала возбуждающая дрожь от нетерпения поскорее встретиться с ним. Мускулы у него напряглись, зачесались руки. "Как жалко,-- подумал он,-- что придется ждать целых пять минут, покуда их вагончик не прибудет на станцию на вершине горы". Теперь, когда он настроился на драку, любое промедление действовало ему на нервы. Он не спускал глаз с широкой спины этого человека, обтянутой черной нейлоновой штормовкой, и ужасно хотел, чтобы тот повернулся, чтобы увидать его лицо. Оставалось только гадать, как с ним расправиться,-- упадет ли он после первого его удара, принесет ли свои извинения, или придется пустить в ход лыжные палки. Роберт решил держать на всякий случай свои лыжные палки под рукой, хотя Мэк не одобрял сведения любых счетов с применением оружия. Роберт решительно сдернул свои тяжелые кожаные лыжные перчатки и засунул их за пояс. Исправление становится куда эффективнее, если его добиваются голыми кулаками. Вдруг у него в голове пронеслась мимолетная мысль,-- нет ли у этого человека на пальце перстня? Он впился глазами в спину этого человека, в его шею,-- ну почему же он не поворачивается? В это мгновение толстушка перехватила его взгляд. Опустив голову, она что-то прошептала этому человеку в черной штормовке, и через несколько секунд тот все же повернулся, делая вид, что это случайное, ничем не мотивированное движение. Этот человек посмотрел на Роберта в упор, и Роберт подумал, что если долго кататься на лыжах, то обязательно повстречаешь всех тех лыжников, с которыми когда-то был знаком. В то же время он понял, что предстоит отнюдь не просто кулачный бой на вершине горы. Он уже знал, что любым способом убьет этого человека с ледяными голубыми глазами, с белесыми ресницами, которые бросали ему вызов, сверля из-под белого козырька его картуза немецкого африканского корпуса.
      Это случилось давным-давно, зимой 1938 года, во французской части Швейцарии, ему тогда было четырнадцать лет. Солнце опускалось за следующую гору, что пониже, температура -- десять градусов ниже нуля, и он лежал на снегу с подвернувшейся ногой, причем подвернувшейся как-то странно, неестественно, просто смех, но пока он еще не чувствовал боли, и вот увидел эти глаза. Они глядели на него внимательно сверху вниз.
      Он, конечно, повел себя очень глупо, но сейчас его больше волновало, что скажут родители, узнав, что он сломал ногу. Он поднялся на гору один, уже поздно днем, когда там почти не было лыжников, но все равно, даже это его не смутило. Он не остался на проложенной лыжной трассе, а поехал прямо через лес, с трудом продираясь через кустарник, в поисках целинного снега, на котором еще не пролегла ни одна колея от лыж других лыжников. Но неожиданно одна его лыжа ударилась о засыпанный снегом корень дерева, и он с разбега упал вперед, слыша, как сухо треснула кость его правой ноги, уже глубоко ушедшей в сугроб.
      Стараясь зря не паниковать, он сел в сугробе, глядя между стволов сосен в сторону трассы, шесты которой находились на расстоянии нескольких сотен метров от него.
      Если громко закричать, то, если по какой-то счастливой случайности неподалеку окажутся лыжники, они могли его услышать и прийти на помощь. Теперь он уже не полз к шестам, так как стоило ему сделать только одно движение, как ужасная острая боль пронзала всю правую ногу от лодыжки до паха, и ему пришлось отказаться от этой затеи.
      В лесу тени от деревьев становились все длиннее, и только пики самых высоких гор пока все еще были чуть окрашены розоватым светом на фоне застывшего зеленоватого неба. Он начинал замерзать, и время от времени все его тело вздрагивало от острых спазм.
      Роберт подумал, что обязательно умрет сегодня же ночью. Он вдруг представил себе, что в это время его родители с сестрой, вероятно, пьют чай в теплой уютной столовой своего шале, расположенного внизу в двух милях от этой горы. Он больно закусил губу, чтобы не расплакаться. Они начнут волноваться из-за него через час, может, через два, начнут что-то предпринимать, чтобы найти его, но ведь им даже неизвестно, с чего начинать. В вагончике подъемника с ним вместе сидело человек шесть или семь совершенно незнакомых ему людей, когда он поднимался в последний раз, и он никому не сказал, какую трассу выберет. Там было три горы, у каждой -- свой подъемник, и бесчисленное количество проложенных трасс,-- выбирай себе по вкусу, а отыскать его в темноте -- задача явно невыполнимая. Он еще раз посмотрел на небо. С востока на него медленно надвигались облака, закрывая, словно высокой черной стеной, и без того потемневшее небо. Если к тому же этой ночью пойдет снег, то в лучшем случае его труп обнаружат не раньше весны. Ведь он клятвенно обещал матери, что никогда не будет кататься на лыжах один, но нарушил данное ей обещание, и вот за это и кара.
      Вдруг он услыхал шум от лыж. Лыжник быстро скользил по прихваченному ледовой корочкой снегу трассы, издавая какие-то резкие, металлические звуки. Он его пока не видел, но все равно начал орать во всю силу своих легких, как безумный: "Au secours! au secours!"1
      Чья-то тень, мчащаяся на высокой скорости, возникла на какую-то секунду высоко у него над головой, потом сразу исчезла за частоколом деревьев, вновь выпорхнула из чащи почти на уровне того места, где сидел Роберт. Роберт дико, словно в истерике, орал, но слова уже не вылетали у него из глотки,-это был безумный, отчаянный, разрывающий голосовые связки крик, призывающий к нему внимание человечества, которое представляла в момент захода солнца за скованной морозом горой эта темная фигура опытного лыжника, стремительно несущегося, с металлическим скрипом стальных ободков лыж, со свистом разрезая воздух, вниз, к деревне у подножия.
      Вдруг, словно по мановению волшебной палочки, фигура резко остановилась, взметнув облако снежной пыли. Роберт продолжал орать, орать просто так, без слов, и его истерика звонким эхом отражалась в темном, мрачном лесу. На какое-то мгновение лыжник замер, и Роберт подумал, что у него галлюцинация, мираж, сотканный из тени и звуков, и там, на прибитом множеством лыж снегу на опушке леса, никого нет; он вообще не кричал, а только воображал, что кричит; что, несмотря на свирепые усилия, на чудовищное напряжение глотки и легких, он молчал, и поэтому его никто не слышал.
      Вдруг, неожиданно для себя, Роберт почувствовал, как черная непроглядная штора опустилась перед его глазами, а внутри теплая волна заливала все капилляры и протоки его организма. Слабо взмахнув руками, он повалился на спину в обмороке.
      Когда он пришел в себя, какой-то человек, стоя перед ним на коленях, снегом растирал ему щеки.
      -- Ах, вы услышали меня,-- сказал Роберт по-французски.-- Как я боялся, что вы меня не услышите.
      -- Ich verstene nicht,-- сказал этот человек.-- Nicht parler Franzusisch2.
      -- Как я боялся, что вы меня не услышите,-- повторил эту фразу по-немецки Роберт.
      -- Ты -- глупый, маленький мальчишка,-- сурово произнес он на четком, рубленом, литературном немецком языке.-- И очень счастливый. Я -- последний лыжник на этой горе.-- Он ощупал лодыжку Роберта. Руки у него были сильные и ловкие.-- Очень мило,-- с иронией сказал он.-- Три месяца в гипсе тебя обеспечено. А теперь лежи смирно. Я сейчас сниму лыжи. Так тебе будет удобнее.-- Он быстро, со знанием дела, развязал длинные ремни на ботинках, отцепил лыжи и воткнул их в сугроб. Смахнул снег с большого пня в нескольких ярдах от него, вернулся к Роберту и, зайдя ему за голову, взял его под мышки.-- Расслабься,-- сказал он.-- Не нужно мне помогать, понял?
      Незнакомец поднял Роберта.
      -- Опять тебе повезло,-- сказал он,-- ты легкий как перышко. Сколько тебе лет?
      -- Четырнадцать,-- ответил Роберт.
      -- Тогда в чем же дело? -- засмеялся его спаситель.-- Неужели они тебя здесь, в Швейцарии, не кормят?
      -- Я -- француз,-- сказал Роберт.
      -- А-а,-- протянул он, понизив голос.-- Француз.-- Он кое-как, то волоком, то на весу, дотащил Роберта до очищенного от снега пня и осторожно усадил его там.-- Ну вот,-- сказал он,-- по крайней мере, ты теперь не на снегу. Не замерзнешь... пока. А теперь слушай меня внимательно. Я с твоими лыжами спускаюсь вниз, иду в лыжную школу и сообщаю им, где тебя найти. Они пришлют за тобой сани. Они будут здесь менее чем через час. А теперь скажи, где ты остановился в этом городке? С кем живешь?
      -- С папой и мамой. Шале Монтана.
      -- Хорошо,-- понимающе кивнул он.-- Шале Монтана. Они тоже говорят по-немецки?
      -- Да.
      -- Отлично! Я позвоню им и сообщу, что их глупый сынок сломал ногу, и горный патруль доставит его в больницу... Как тебя зовут?
      -- Роберт.
      -- Роберт, а дальше?
      -- Роберт Розенталь,-- уточнил Роберт.-- Прошу вас, только не говорите им, что я серьезно повредил себе ногу. Они и так уже все переволновались.
      Этот человек почему-то не ответил ему сразу. Он занимался лыжами Роберта,-- связав их, он забросил их себе на плечо.
      -- Не беспокойся, Роберт Розенталь,-- сказал он.-- Я не стану их волновать, с них и этого достаточно.-- Взяв резкий старт, он легко, быстро заскользил между деревьями, держа его лыжные палки в одной руке и поддерживая второй качавшиеся на его плече лыжи Роберта.
      Его неожиданно быстрый уход застал Роберта врасплох, и только когда этот человек отъехал от него на приличное расстояние и почти исчез среди деревьев, Роберт вспомнил, что даже не поблагодарил его за то, что он спас ему жизнь.
      -- Спасибо,-- закричал он в нарастающую темень.-- Большое вам спасибо!
      Он не остановился, и Роберт никогда так и не узнал, слышал ли он его крик благодарности или не слышал. Прошел час, уже совсем стемнело, звезды на небе заслонили облака, которые собирались на востоке еще до заката солнца, но горный патруль не появлялся. У Роберта были часы со светящимся циферблатом. Отмечая по ним время, он точно определил, что ждет уже полтора часа,-- сейчас десять минут седьмого. Теперь ему стало ясно, что никто за ним не придет, и что если он хочет прожить до утра, то ему придется каким-то образом вылезти из леса и самому добираться до городка.
      Он весь окоченел от холода и никак не мог отойти от полученного шока. Его зубы ужасно стучали, словно челюсти его превратились в детали какой-то спятившей машины, над которой он потерял управление. Пальцы стали неподвижными и бесчувственными, а боли в ноге накатывались все усиливающимися волнами, заставляя пульсировать кровь в венах, как ему казалось, с металлическим звуком. Он натянул на голову капюшон ветровки, опустил как можно ниже голову на грудь, но очень скоро капюшон задубел от его оледеневшего дыхания. Вдруг до него откуда-то донесся скулящий звук. Только спустя несколько минут он понял, что скуление вырывается изнутри него, и он ничего не мог поделать с собой, чтобы его прекратить.
      С утроенной осторожностью, весь окоченевший, он попытался встать с пенька и пройти немного вперед по снегу, стараясь не давить своим весом на сломанную ногу, но в последний момент поскользнулся и упал. Он дважды вскрикнул. Теперь он лежал, зарывшись лицом в снег, и думал только об одном -- остаться вот в таком лежачем положении и забыть обо всем на свете, прекратить эти бесполезные невыносимые усилия, чтобы спасти свою жизнь. Позже, став взрослым, он пришел к выводу, что тогда его главной движущей силой была мысль об отце с матерью, о том, что они ждут его, ждут с тревогой, которая вот-вот перерастет в леденящий душу ужас, там, в городке, у подножия этой горы.
      Он пополз вперед на животе, разгребая руками перед лицом снег. Он цеплялся за камни, за низко висящие ветки деревьев, за покрытые снегом корни, чтобы выползти, наконец, преодолевая метр за метром, из леса. Часы слетели у него с руки еще где-то по дороге, и когда он добрался, наконец, до линии шестов, отмечающих границу утрамбованного снега проложенной трассы, он понятия не имел, сколько же затратил на это времени,-- пять минут или пять часов на преодоление этих сотен метров от того места, где упал. Он лежал, тяжело дыша, рыдая, впившись глазами в огоньки раскинувшегося под ним городка. Он знал, что ему никогда до них не добраться, но что это непременно нужно сделать. От непрерывной работы руками, когда он полз в глубоком снегу, ему стало теплее, даже жарко, с лица его градом катил пот, кровь вновь хлынула в его окоченевшие руки, а ногу теперь больно кололи тысячи острых иголочек.
      Огоньки городка теперь манили его, направляли его, и время от времени он замечал маркировочные шесты на фоне этого неяркого рождественского сияния. Ему куда легче было ползти по накатанному снегу трассы и иногда даже удавалось проползти без остановки десять или даже пятнадцать метров на животе, как на своеобразных санях. Он вскрикивал от боли, когда натыкался больной ногой на ледяной пригорок. Один раз он не смог остановить очень быстрого скольжения и угодил в небольшой горный ручей со стремительным течением, и когда минут через пять ему удалось выбраться на снег из ледяной воды, то его перчатки и одежда на животе и на коленях промокли насквозь. И все же огни городка были от него так же далеки, как и прежде.