В конце недели, когда все дела, наконец, завершились, мы начали, не торопясь, собираться в дорогу. Семья станционного смотрителя, провожая меня в неведомый путь, плакала навзрыд. Даже сам Иван Семенович, украдкой смахнул скупую мужскую слезу. Я обнялась и расцеловалась со всеми новыми друзьями и, напутствуемая крестными знамениями и пожеланием удачи, села в свою тюремную карету.

Там еще пахло табаком моего прежнего тюремщика и, возможно, витал его дух. Только он теперь и мог сопровождать меня до самого Петербург.

Я вольно устроилась на широком каретном диване и ждала когда тронутся кони и повезут меня на мою Голгофу, как вдруг открылась дверка, и в ней показалось симпатичное, немного смущенное лицо граф Иван Львович Татищев.

– Простите меня, сударыня, – виновато сказал он, – у меня внезапно захромала лошадь, и я оказался в совершенном конфузе. Не будете ли вы возражать, если я составлю вам компанию до ближайшей кузницы?

Я тоже немного смутилась, но вежливо ответила:

– Если у вас в том такая нужда, граф, то я согласна, извольте садиться.

Что он в это время думал, на что надеялся, я постаралась не услышать.