Глава 17

Нашего проводника звали Дормидонтом и был он пожилым тридцатилетним мужиком, имеющим на все на этом свете свой собственный взгляд. Кой ляд заставил его пойти в партизаны, я так и не понял. О французских оккупантах он имел мнение, что, они насланы на нас Сатаной, в наказание за неправедную жизнь.

– Ты, ваше сиятельство, сам посуди, как же можно без наказания, когда кругом грех и блуд? – лишь только мы отошли от партизанского бивака, спросил он, придерживая мою лошадь за повод.

От такого неожиданного и прямо поставленного вопроса я слегка растерялся и поинтересовался, о чем это он говорит.

– О том и говорю, что по грехам и расплата, – опять обобщил он.

– Оно конечно так, не без этого, но если рассудить по душе, то вполне может быть, и не только, а кабы, – не менее туманно ответил я. – Ты дорогу-то до Потапова точно знаешь?

– Мы, ваше сиятельство, люди местные и все тута знаем, – солидно откашлявшись, уверил он. – Меня другое занимает, почему такая несправедливость царит кругом?

– Это, друг Дормидонт, не только тебя, а любого русского человека интересует, – миролюбиво сказал я, – сам-то ты что по этому поводу думаешь?

– А то и думаю, что не зря Сатана наслал на нас полчища вражеские. За грехи пришло время отвечать!

– Ладно, если так. Долго нам до Потапова добираться? – попробовал я ввести разговор в конструктивное русло.

– Это как посмотреть, – подумав с минуту, ответил он, – если коротко идти, то не долго, а если длинно, то долго. Ты, ваше сиятельство, сам-то как об этом деле понимаешь?

– Никак не понимаю, – честно признался я. – А зачем идти длинной дорогой, если есть короткая?

– Так мне все равно, какой идти, как ты скажешь, так и будет.

Я давно уже не общался с крестьянами и разучился правильно ставить вопросы, чтобы получать вразумительные ответы. Попытался разбить общий вопрос на несколько конкретных.

– А чем плоха короткая дорога?

– Тем и плоха, что по болоту, – ответил Дормидонт. – По болоту теперь не пройдешь, утопнуть можно.

– Значит нужно идти длинной, посуху? – предположил я.

– Оно конечно можно, только как пройти когда и там топи! – сообщил он. – Ты мне вот на какой вопрос ответь, если человеку обещано царствие небесное, то почему одним все, а другим ничего. Возьми того же француза, зачем ему было на нашу землю идти, у него, что, своей земли нет?

– Ты не сказал, какие топи на длинной дороге, – напомнил я.

– Известно какие, глубокие, – объяснил он, с сомнением на меня посматривая. – Дожди ведь идут и идут. Вот ты говоришь, у нас есть справедливость, а по мне нет ее, и никогда не было, вот возьми хотя бы меня…

Я о справедливости ничего не говорил и слушать исповедь проводника не собирался, потому повторил вопрос о топях.

Дормидонт удивленно на меня посмотрел, но нить разговора не потерял, начал непонятно рассказывать, как его осенью при обмолоте обидел сосед Иван Пахомов. Матильда нервно спросила, сколько мы еще будем стоять под дождем на одном месте.

– Нам нужно идти, – напомнил я проводнику. – так что ты говорил о топях?

– Эх, ваше сиятельство, не понимаете вы простую душу, – упрекнул он. – Думаешь, ежели человек, скажем, простой крестьянин, так он души не имеет? А у него душа получше, чем у некоторых чистых. Потому как он правдой живет! Вот ты говоришь…

– Дормидонт, – перебил я, – ты с кем все время разговариваешь?

– Сам что ли не знаешь? С тобой, – покладисто объяснил он. – Паренек твой, вот этот, – указал он пальцем на Матильду, – гляжу я, какой-то хмурной, слова доброго не скажет!

Боюсь, что на добрые слова я тоже оказался неспособен и стал говорить на повышенных тонах. Точнее будет сказать, начал кричать:

– Ты нас взялся отвести в Потапово? Взялся! Так и веди! Если все выполнишь, как договорились, я тебе денег дам!

Однако на Дормидонта мой крик никакого впечатления не произвел, он только выпустил из руки повод лошади и прислонился плечом к дереву, после чего грустно улыбнулся и объяснил:

– Я разве за деньги вас веду? Мне деньги, тьфу. Мы по крестьянству и без денег сгодимся. Я по добродушной душевности вызвался. Вижу, господа справные, почему думаю, не помочь хорошим людям? Доброму делу и ангелы на небе радуются!

– Ну, так порадуй их, ради Бога, отведи нас в Потапово! – взмолилась Матильда. – У меня уже от дождя вся одежда промокла!

– Лучше умереть, чем неправду терпеть, – подумав над ее словами, ответил народной поговоркой Дормидонт.

– Ладно, – сказал я Матильде, – не понимаешь что ли, не хочет он нас вести, вот дурака и валяет… Поехали, как-нибудь и сами доберемся.

Дормидонт впервые посмотрел мне прямо в глаза и виновато сказал:

– Твоя, правда, ваше сиятельство, крепка могила, да никто в нее не хочет. Не по Сеньке, видать, шапка. Прости если что не так, только никак я не могу в то Потапово идти. Барин тамошний – чистый зверь, от него и свои крестьяне терпят, а чужому не приведи Господи попасть, с живого шкуру спустит.

– Понятно, – сказал я, хотя ничего понятно мне не было, особенно то, зачем Дормидонт сам вызвался нас проводить, а на полдороги вдруг испугался. – Не можешь, так не можешь, неволить не будем. Прощай, если так.

Я тронул повод и застоявшаяся лошадь, боком обойдя мужика, пошла вперед. Мне почему-то показалось, что мы с ним просто так не расстанемся, потому я не стал оглядываться, оставив его, что называется, посреди дороги.

– Ну, ты посмотри, что за люди эти крестьяне! – сердито сказала Матильда, поравнявшись со мной.

– У каждого в жизни свой интерес, – философски ответил я, – сейчас узнаем, что ему от нас нужно.

– Ты думаешь, что он не уйдет?

– Нет, конечно, зачем бы он с нами тогда пошел. Крестьяне народ рациональный.

– Что значит, «рациональный»? – переспросила она значение незнакомого слова.

– Это значит, что ничего просто так не делают, – примерно перевел я. – Сейчас он нас окликнет!

Мы уже отъехали достаточно далеко, и было самое время Дормидонту нас остановить, что и случилось, словно бы на заказ:

– Ваши сиятельства, погодьте! – крикнул мужик. – Надо пару слов сказать!

Я не без торжества посмотрел на француженку и остановил лошадь. Мужик трусцой бежал по лесной тропе.

– Я тут подумал, – запыхавшись, сказал он, подходя к нам, – как же вы без меня Потапово найдете?!

– А тебе что за печаль, если ты боишься туда идти? – спросил я. – Или передумал?

– Оно, конечно, боязно, тамошний барин зверь зверем, – повторил он нелестную характеристику Погожина-Осташкевича, – только мне любопытно узнать, зачем вы-то туда едете?

– Ты только за тем нас остановил? – нарочито строго спросил я.

– То мне знать очень даже любопытно, – вновь сказал он.

– Убить мы его собираемся, Дормидонт, – безо всяких околичностей, сказала Матильда. – Он меня оскорбил и за это должен ответить!

Я незаметно посмотрел на женщину. Матильда так сильно сжала поводья, что у нее побелели пальцы. Похоже, что я сам не все знал из того, что у нее произошло с Павлом Петровичем. За обычную трепку, которую она получила в охотничьем доме, Матильда вряд ли бы так страстно жаждала мщения. Синяки у нее уже рассосались, опухоль спала, так что можно было бы и успокоиться.

– Вот оно, значит, что! – сказал Дормидонт и полез под шапку почесать затылок. – А то я в сумлении пребывал, чего вам у тамошнего барина понадобилось. Думал, может сродственники ему какие или как. А, оно вот что получается. Значит, не только мужики от него претерпели, но и господ сумел обидеть.

– Тебя он тоже обидел? – задал я наводящий вопрос.

Мужик замялся, отвел взгляд и, не поднимая головы, ответил:

– Не то что бы обидел, а так… Братишку моего младшенького по его приказу на кресте распяли. Оно, конечно, и Спаситель такую муку терпел, только сомневаюсь я…

– То есть, как это распяли?! – поразился я. – По настоящему, на кресте?!

Дормидонт смутился, кашлянул в кулак, потом перекрестился и негромко сказал:

– Сам я, конечно, того не видел, мне верный человек рассказал. Прибили Ванюшку к кресту гвоздями, а потом и веревками привязали, чтобы не сорвался, и держали, пока он не помер. Долго он мучился, молодым был, здоровым. Оно, конечно, я понимаю, бунтовать против господ грех, за то в Сибирь или кнутом забьют, а мы люди семейные…

Сказать на это нам было нечего, мы сняли кивера и молчанием почтили память покойного. Потом я вернулся к делу:

– Значит, ты тоже хочешь с Потаповским барином посчитаться?

– Как можно, это же бунт! – испугался Дормидонт. – Вы-то люди пришлые, да еще сиятельства, с вас все как с гуся вода, а про меня, коли узнают да донесут…

– Ладно, ты нас только туда доведи, а мы тебя не выдадим, – пообещал я.

– Да нешто вы вдвоем с евойной дружиной справитесь? У него там кровососов десятка два с гаком будет. Да все как на подбор, мордатые да здоровые!

– Думаю, уже поменьше осталось, – сказал я. – Мы на него не войной пойдем, попробуем подобраться хитростью. Мне один человек сказал, что барин живет не в господском доме, а рядом в небольшой избе. Вряд ли у него там есть большая охрана.

– Обманул он тебя, – не задумываясь, сказал проводник. – Там и есть главная засада, кто в ту избу попадет, в живых уже не выйдет.

– Спасибо, что предупредил, – поблагодарил я, – впредь буду осторожнее. Ну, что ты надумал? Пойдешь с нами или останешься?

– Если только проводить, – задумчиво сказал Дормидонт.

Было видно, как он борется сам с собой. Очень ему хотелось посчитаться за брата, и было страшно оставить семью без кормильца. Мы ждали, чем это кончится. Наконец, он решился и махнул рукой:

– Будь что будет, пойду с вами!

– Вот и хорошо, – как о само собой разумеющимся, сказал я, – теперь расскажи о дорогах и топях.

Дормидонт больше дурака не валял и толково описал короткую и длинную дороги.

Мы посовещались и решили не рисковать с болотом и добираться кружным путем, проселками и лесным дорогам. Французы нас не пугали, пока мы были в форме, можно, как и раньше, отговориться тем, что заблудились и возвращаемся в свой полк. Правда, пеший проводник замедлял движение, но нам можно было не тропиться, все равно в Потапово входить нужно был только ночью.

– До вечера мы туда доберемся? – спросила мужика Матильда.

– Бог даст, может, и поспеем, если лихие люди не помешают, – ответил он. – Сейчас война, потому особливо не загадаешь.

С этим было трудно спорить. Война действительно не уставала о себе напоминать, то далекой стрельбой, то разоренными деревнями. Мы старались не выходить из леса, дороги переходили, как положено партизанам, осмотревшись, когда на них никого не было. Пока Бог нас миловал, и удавалось избегать столкновений с лихими людьми.

Наш Сусанин с посохом и узелком за спиной, бодро шел впереди, а мы плелись за ним следом и мокли под дождем. Французская военная форма не очень подходила для русской осени, по мне, была просто плоха и неудобна. Как всегда, красота требовала жертв и то, что восхищало публику в военных, им самим выходило боком.

После ночи, проведенной лежа в обнимку на лошадиных попонах, мы с Матильдой хотели спать и дремали в седлах. Однако Дормидонту вскоре надоело идти молча, он приотстал, под видом помощи взял моего коня под уздцы и завел разговор «за жизнь». Обращался он исключительно ко мне, принципиально игнорируя малолетнего корнета. Говорил он, как и все безграмотные люди, плохо, употреблял слова, как Бог на душу положит, так что сначала я вообще не понимал, о чем идет речь. Потом разобрал, что мужик сетует на жизнь, родственников, барина, неурожаи, падеж скота, Господа, короче говоря, на весь свет.

Слушать наши бесконечные русские жалобы о бедах и несправедливостях всегда грустно. Возникает чувство, что нас преследует неведомый рок, будто не мы сами загоняем себя в угол, чтобы потом выбираться из него с неимоверными усилиями.

За разговорами мы, наконец, выехали из леса на открытое место, похоже, поле под парами. До следующих посадок было с полверсты, и преодолеть это расстояние нужно было быстро, чтобы нас никто не застал на открытом пространстве.

Мы стояли как богатыри на распутье, не зная на что решиться.

Ехать через поле хотелось, а объезжать его лесом было очень далеко.

– Что будем делать? – спросил я спутников, но мне никто не успел ответить.

Затрещали кусты, и к нам на опушку выехал французский лейтенант. Рука невольно потянулась к пистолету, но я успел удержаться от угрожающего жеста и сумел изобразить на лице приветливую улыбку. Что делал француз в такой глуши, было непонятно. Он же весело улыбнулся и поздоровался. Матильда ему ответила, а мы с Дормидонтом только поклонились.

– Заблудились, господа? – спросил он, исподволь рассматривая нас.

Лейтенанту было лет двадцать пять, и выглядел он бодрым и довольным жизнью.

– Нет, мы возвращаемся в свой полк, – как уговаривались, ответила Матильда.

– Странно, – сказал он, – Калужская дорога совсем в стороне, – вы, корнет, ничего не путаете?

Француженка бросила на меня быстрый взгляд, но я ничем ей помочь не мог, стоило бы мне сказать два слова, и с нами все стало бы сразу ясно.

– А вы что здесь делаете? – спросила она.

– А это, милый юноша, не ваша забота! – засмеялся офицер, потом стал серьезным и спросил, глядя на Дормидонта. – Где-то я этого мужика уже видел!

Тот понял, что разговор идет о нем, поклонился и поздоровался:

– Доброго здоровьечка, ваше сиятельство!

Лейтенант остро посмотрел на нас, незаметно подбираясь рукой к сабельной рукояти и, улыбнувшись, спросил Матильду:

– О чем говорит этот мужик?

– Он с вами здоровается, господин Фигнер, – вместо нее по-русски ответил я.

– Фигнер? – переспросил лейтенант, опять нас осмотрел и так захохотал, что едва удержался в седле. – Так вы не французы? – отсмеявшись, как мне показалось, с легким разочарованием, спросил он. – То-то, я смотрю, что тут делает такая странная компания! А с чего вы решили, что я Фигнер? Мы разве знакомы?

– Нет, но Александр Никитич упоминал, что ваш отряд где-то рядом, нетрудно было догадаться.

– Сеславин? Значит, я тебя у него в отряде видел? – обратился он к Дормидонту, явно довольный своей зрительной памятью. – А где он сам?

– Поехал к Кутузову, – вмешалась в разговор Матильда.

– Да, зачем? – быстро спросил он, посмотрев на нее почему-то с напряженной тревогой.

Было, похоже, что между командирами партизанских отрядов, существует определенная конкуренция. Матильда открыла рот, собираясь, ответить, но я ее опередил и сказал так, чтобы не встревать во внутренние отношения:

– Он нам не докладывал, поехал, значит, была в том нужда!

Не могу объяснить почему, но мне Фигнер, несмотря на то, что выглядел весьма приятным человеком, не понравился. То ли вспомнилась его родственница народоволка Вера, готовившая покушение на Александра II, женщина мне несимпатичная, то ли что-то в его лице показалось мне неприятным.

Матильда удивилась моему вмешательству в разговор, но поняла, что лишнее говорить не следует, согласно кивнула головой. Однако разговор на этом не прервался, Фигнер спросил, где мы взяли уланскую форму, лошадей и доспехи. Пришлось рассказать ему о пьянке с французами в Бабенках.

Партизану так понравился наш «подвиг», что он пришел в восторг и опять долго смеялся. После чего уточнил:

– Значит, вы их зарезали, как баранов?

– Зачем нам было их резать? – спросил я, удивленно, наблюдая за выражением его лица. Когда он спрашивал, крылья его носа побелели, а глаза расширились.

– Неужели вы оставили их в живых?! – раздраженно воскликнул он. – Врагов должно убивать! Они незваными пришли на нашу землю и должны здесь остаться в виде трупов!

В чем-то начинал повторяться наш разговор с Сеславиным, только теперь мне с капитаном Фигнером, совсем не хотелось рассуждать о гуманизме. Поэтому я ответил коротко:

– Мы не мясники.

Фигнер на мгновение сник, посмотрел холодно и равнодушно. Стало понятно, что он уже потерял к нам всякий интерес, но все-таки, вежливо спросил:

– А теперь куда изволите направляться?

– Навестить престарелого родственника, – стараясь не заводиться, ответил я.

– Во время военных действий? Вы разве не служите?

– Нет, не служим. К тому же корнет – дама.

– Дама? – не поверил он, всматриваясь в лицо Матильды. – Однако!

Лицо его вновь стало приветливым и светским.

– Тогда совсем другое дело! – засмеялся он. – Передайте привет своему родственнику и счастливого пути!

– Что с тобой? – спросила Матильда, когда Фигнер, раскланявшись, исчез в лесу. – Почему ты с ним так разговаривал? Мне он показался очень милым.

– Типичный маньяк, – сердито сказал я, – тоже мне, русский националист из немецких баронов! Сволочь!

Матильда ничего в моей сумбурной речи не поняла, вопросительно посмотрела на Дормидонта и тот неожиданно взял мою сторону:

– Очень уж их сиятельство лют, не лучше Потаповского барина. Наши казаки говорили, что лучше ему нет, как пленных резать. Всех кого днем в плен возьмут, ночью порежут. Это ты, ваше сиятельство, правильно тому сиятельству про мясника сказал. Оченно ему твои слова не понравились. Француз он хоть и нехристь, но тоже живой человек. В бою убей, а в плену пожалей!

– Ладно, поехали через поле, – сказал я. – Раз рядом партизанский отряд, то успеем проскочить.

Мы выехали на открытое место. Ноги лошадей начали вязнуть в раскисшей почве. Нам пришлось спешиться и дальше идти пешком. Матильда был задумчива и немногословна, долго шла молча, потом все-таки спросила, как я догадался, кто такой Фигнер.

– Слишком тщательно одет, к тому же держался очень уверенно, как будто ничего не боится, – объяснил я. – Будь он настоящим французским лейтенантом, вел бы себя по-другому.

– Говорил он по-французски прекрасно, безо всякого акцента. Наверное, он очень смелый человек!

Как соотносится совершенное владение иностранным языком со смелостью, она не объяснила. Я кивнул, не желая вступать в разговор в неприятном мне народном герое. Мы уже добрались до середины поля, были видны со всех сторон, так что было самое время обсуждать достоинства героя-партизана. Однако Матильда думала по-другому и тему не завершила:

– Мне Фигнер показался очень симпатичным, ты обратил внимание, как он на меня посмотрел, когда узнал, что я женщина?

– Обратил, – успокоил я ее, – ты ведь у нас красавица!

На наше счастье, рыхлая почва, наконец, кончилась, теперь под ногами оказался плотный дерн, так что добрались мы до деревьев быстро и без приключений. Мы долго шли вдоль опушки, рассчитывая найти хотя бы тропу. Дормидонт огорченно крякал и каялся, что нас «завел». Наконец что-то похожее на тропу отыскалось, и мы пошли по ней в глубь леса. Был он почти непроходимым, так что идти пришлось опять пешком, ведя за собой лошадей. Скоро мы вымотались, а так как время было уже обеденное, решили отдохнуть и обсушиться.

Дормидонт, как известный щедринский солдат, прокормивший двух генералов, сразу же взялся разводить костер и обустраивать бивак, а мы с Матильдой как господа и тунеядцы, уселись под огромной елью на сухую хвою. Француженке явно не терпелось обсудить давешнего Фигнера и мне пришлось пойти у нее на поводу.

Об этом партизане из своей прошлой жизни я не знал ровным счетом ничего, за исключением, разве что, его фамилии. Обычно когда говорят о партизанском движении Отечественной войны 1812 года, вспоминают Дениса Давыдова.

Ему посвящен не очень, на мой взгляд, удачный фильм, и эпизод в известной ленте «Гусарская баллада». А вот других партизанских командиров, Сеславина, Фигнера, Дорохова упоминают, что называются, вкупе. Потому никакого предубеждения лично против Фигнера у меня не было.

– Почему ты ни в чем не хочешь со мной согласиться?! – рассердилась она, так и не добившись от меня ни единого восторженного слова в адрес понравившегося ей молодого человека.

– Имею я, в конце концов, право на собственное мнение, – в свою очередь, возмутился я, когда Матильда достала меня своей женской аргументацией. – Ты его видела десять минут, и он тебе понравился! Я тоже его видел десять минут, и он мне не понравился! Так объясни, что ты от меня хочешь?

– Если ты меня к нему приревновал, то так и скажи и нечего наговаривать на человека! – нашла она самый весомый аргумент. – Увидел, как он на меня смотрит, и сразу же он тебе разонравился!

– Мне не понравилось не то, как он на тебя смотрит, а то, что он сказал о наших уланах, – начал я, но договорить не успел. К нам под ель на четвереньках влез Дормидонт и попросил мое огниво, оказалось, что у него отсырел трут.

Я сбился и полез в карман, а Матильда удивленно спросила крестьянина:

– Ты что, еще не разжег костер? Откуда тогда пахнет дымом?

Я втянул воздух носом, и мне тоже показалось, что к нему примешивается какой-то посторонний запах.

– Точно, дымом несет, – подтвердил и Дормидонт. – До деревни отсюда семь верст киселя хлебать, стало быть, мы в лесу не одни!

Вставать и опять бродить по лесу ужасно не хотелось, но другого выхода не было. Война есть война. Я выбрался из-под дерева, проверил пистолет и сказал спутникам, что схожу проверю, что здесь у нас за соседи.

– И я с тобой пойду, – без особого энтузиазма вызвалась Матильда, но я махнул рукой, чтобы она отдыхала, и пошел, как ищейка, на запах.

Даже несколько минут, проведенные в покое, благотворно на меня подействовали, я легко шел по лесу, стараясь передвигаться скрытно, от одного большого дерева к другому. Минут через десять, приблизился к чужому костру так близко, что стал слышен треск горящих веток. Наконец между деревьями показалось и становище: несколько десятков шалашей, крытых еловым лапником.

Скорее всего, тут прятались от французов местные крестьяне. Я еще какое время наблюдал за лесными обитателями, увидел двух мужиков в армяках, они рубили ветки у сваленного дерева, женщину, гнавшуюся с хворостиной за мальчишкой и вернулся к своим. Мы посовещались и решили до вечера побыть с крестьянами, а к ночи двинуться в Потапово, до которого отсюда было, по словам, Дормидонта, версты две.

Глава 18

Первым к крестьянам подошел Дормидонт. Мы с Матильдой подождали, пока он с ними поговорит и успокоит относительно наших французских мундиров. Переговоры прошли успешно, Дормидонт сделал нам знак и мы подошли к костру, около которого толпились мужики. Появление вооруженных «бар» крестьян не обрадовало, но по русскому гостеприимству, встретили они нас ласково и сразу же пригласили погреться у костра.

Лагерь у них, оказалось, многолюдный, обитало тут не меньше полутора сотен человек. Мужики рассказали, что жители их деревни разделились на несколько частей и спрятались в лесных чащобах, недоступных кавалерии французов. Тут же в лесу содержался скот, который удалось уберечь от неприятеля.

– Давно вы тут прячетесь? – спросил я, когда представления закончились.

– Считай, четвертый день, – ответил пожилой человек в исправной крестьянской одежде, которого крестьяне почтительно звали Николаевич.

– Французы не беспокоят? – продолжил я, не столько из любопытства, сколько ради поддержания разговора.

– Бог миловал, – ответил он, почему-то отводя взгляд.

– Вы местные? – вмешалась в разговор Матильда, хотя это было и так очевидно.

– Здешние, Потаповские, – подал голос щуплый мужик с задорно торчащей бороденкой.

– Потаповские! Не может быть! – почти в один голос воскликнули мы.

– Они самые и есть, – подтвердил Николаевич, почему-то укоризненно посмотрев на выскочку. – Слышали про нас или как?

– Да уж, – ответил я, начиная понимать, что у них здесь что-то не так. – Барина вашего, случаем не Павлом Петровичем зовут?

– Истина святая, – опять вылез щуплый вперед Николаевича. – Они кормилец и благодетель и есть наш барин! Точно, он и есть, Павел Петрович!

И опять Николаевич строго посмотрел на говоруна, но сам ничего не сказал. Я решил, не торопить события и лучше присмотреться к крестьянам. Что-то не понравилось мне такое совпадение. Однако в разговор теперь включился Дормидонт. Он откашлялся и спросил авторитетного Николаевича:

– Сам-то барин как, жив ли, здоров ли?

– Чего ему сделается, – ответил мужик и почесал затылок. Потом, явно стараясь прекратить почему-то неприятный разговор, спросил, будем ли мы с ними обедать.

– Еда у нас общая, артельная и если не побрезгуете мужицкой пищи, то милости просим.

Мы поблагодарили и присели погреться возле костра. Мужики, чтобы не стеснять гостей, разбрелись кто куда, женщин и детей тоже не было видно, скорее всего, сидели по шалашам. Мы остались с одним Николаевичем, который, судя по всему, был здесь старшим.

– Как народ, не болеет? – спросил я.

– Пока Бог миловал, все здоровы, – ответил он. – Мы народ крепкий.

Я ему не поверил, но вскоре сам убедился, что так оно и есть. Удивительно дело, несмотря на дожди, холод и плохую воду, в лагере не оказалось больных. О таком феномене я уже слышал. Во время Отечественной войны 1941 года партизаны, несмотря на тяжелые условия жизни, недоедание, почти не хворали. Проходили даже тяжелые хронические заболевания.

Мы втроем, с Матильдой и Николаевичем сидели у костра. Дормидонт занимался нашими лошадьми и в разговоре не участвовал. Мужик старался казаться приветливым, но чувствовалось, как он напряжен, боится сказать лишнее слово, и ждет от нас какого-то подвоха. Я не мог понять, что его может беспокоить, и, болтая на бытовые темы, пытался понять, что здесь, собственно, происходит. Совершенно неожиданно обстановку разрядила Матильда. Не долго думая, она спросила у Николаевича, как поживает его барин после смерти своего друга.

Николаевич испуганно на нее посмотрел, перекрестился и плюнул в костер.

– Не приведи Господи, как барин бесновался, совсем лютым стал! Я бы тому, кто проклятого колдуна успокоил, свечку во здравие поставил!

– Вот ему и поставь, – довольным голосом сказала она и показала на меня. – Это он того чернокнижника убил!

Николаевич растеряно стянул с головы шапку, отер со лба крупные капли пота и потребовал:

– Побожись!

– Ей Богу, – сказала Матильда и перекрестилась.

– Так вы значит, того, – сразу разучился разговаривать мужик, залопотал, мешая слова, – значит не сродственники барина?

– Какие еще родственники! – возмутилась француженка. – Черти ему родственники! Я, пока он жив, места себе не найду! Да я его, – она не найдя достаточно весомых слов, плюнула в ладонь и растерла другою.

Пока она горячилась, я опять гадал, чем все-таки так ее достал Павел Петрович.

– Вот так дела, – задумчиво сказал мужик, а мы уж и не знали, что с вами делать! Решили, что барин вас подослал, нас назад на казнь вернуть!

– Погоди, – вмешался в разговор я, – так вы что, не от французов здесь прячетесь?!

– Какие там французы, мы их и в глаза не видели! От барина Павла Петровича всей деревней сбежали. Он со своей опричниной так разбушевался, что полдеревни спалил!

– Хорошие дела, – сказал я. – Так что же получается, вы от него в лесу прячетесь, вместо того чтобы шею ему свернуть!

– Свернешь тут! – махнул рукой Николаевич. – У него опричников два десятка с ружьями да саблями, а мы люди мирные, только по крестьянству способные.

– А почему ты его помощников опричниками называешь? – спросила Матильда.

– Как барин их кличет, так и мы. Они, значит, опричнина, а мы земщина, потому как на земле кормимся.

– Понятно, – сказал я, – ваш Павел Петрович под Ивана Грозного косит, то есть хочет казаться царем, – поправился я. – Устроил себе царство-государство под самой Москвой и правит как царь! Хочет, казнит, хочет, милует! Лихо! Что же вы на него начальству не пожаловались?

Николаевич посмотрел на меня как на полного идиота и, похоже, уже раздумал ставить мне за здравие свечу. Однако ответил:

– Холоп на боярина не послух. Чья земля, того и городьба.

Он был прав, правды у нас жалобами до сих пор не добиться.