- Если его... вас схватят, он начнет болтать... У него недержание слова... Он слюнтяй. Придется... У тебя не дрогнет рука? Ты же говорил, что он противен тебе, отвратителен, этот жалкий убийца.
      Зуфар молчал. На лице его Ибн-Салман читал как по книге:
      - Слушай, ты мне веришь?
      - Да. Вы отец мне, вы...
      - Оставь! Я имею к тебе вопрос.
      - Я весь внимание.
      - Если вы с Хусейном окажетесь не там, где ты думал...
      - Где? - вырвалось у Зуфара.
      - Там, где нужно... Откроешь ты путь сомнениям... в сердце?
      - Я не знаю, о чем вы говорите... Я знаю, мы идем в Турцию... призвать... поднять курдов... Вы говорили: "Выбор пал на тебя, потому что у тебя есть друг среди курдов... Исмаил Кой... Поклонник дьявола..."
      - Ты говоришь очень много. Я спрашиваю тебя: если ты окажешься не в Турции, а в... другом месте?
      Он замолчал и, наклонив голову, смотрел исподлобья.
      - Где? Куда мы идем с ним, Хусейном?
      После долгой паузы добрый джинн сказал словно в раздумье:
      - В нашем деле руководитель - дервишеский наставник, пир, исполнитель - верный ученик, мюрид. Мюрид - рука пира. Разве спрашивает рука у головы?
      Спящий Хусейн всхрапнул, и оба посмотрели в его сторону.
      - Вот истый мюрид! - воскликнул хрипло добрый джинн. - Истина в послушании. Скажи мне, ты большевик? Ты веришь советской власти?
      Пораженный вопросом Зуфар только широко раскрыл глаза. Ибн-Салман хрипло спросил:
      - А если я тебе скажу, чтобы ты пошел против Советов, чтобы ты поднял народ против большевиков?.. - Он пристально посмотрел на Зуфара и поправился: - Пошел против людей, называющих себя большевиками, но продавших свою родину... религию...
      - Я... я не понимаю...
      - Да, ты не понимаешь, Зуфар. Тут многое тебе надо понять... Наступит час, и ты поймешь.
      Ибн-Салман вышел, и створка двери долго качалась, поскрипывая, на сквозняке.
      Зуфар собрался. Сложил свои вещи в хурджун и сел у холодного очага. Он смотрел на темное небо, на звезды. Где-то совсем близко, под звездами, лежит советская, родная земля. Совсем близко, за Араксом. Когда-то он увидит ее? И увидит ли вообще?
      Он не хотел ложиться. Ждал, когда его позовут. Ночь тянулась тягуче медленно. У самого порога сладко спал Хусейн... И все же Зуфар заснул.
      Проснулся он от холода. Ветерок свободно задувал в комнатку через открытую дверь. Светало. Хусейна в комнате не оказалось. Но Зуфар ничуть не беспокоился. Он вытащил из ниши одеяло, завернулся в него поплотнее и заснул крепким предутренним сном.
      * * *
      Знамя веры! Он поднял знамя ислама в городе Гяндже! Слова его прозвучали, как выстрел тегеранской двенадцатичасовой пушки. Он проповедовал и трясся. Он дрожал от ужаса. Он дрожал оттого, что гянджинцы окружили его тесной толпой. Он дрожал, что рядом нет Зуфара. Все внутри у него трепыхалось и прыгало. Он озирался, и сердце у него проваливалось в бездну. Пропал куда-то его нянька Зуфар. Пропал с той ночи в Агамедбейли, когда Ибн-Салман разбудил его, Хусейна, в полночь и они пустились при свете звезд в путь. Его тошнило от ужаса. Он даже перестал чесаться. Он вопил и изрыгал молитвы, и пена скатывалась по его безволосому подбородку. А толпа напирала. Тысячная толпа.
      Сквозь рыжий туман Хусейн видел вытаращенные глаза, разинутые слюнявые рты. Его ноздри ощущали вонь пота и грязной одежды. Солнце палило, пыль оседала густым слоем. А он вопил и вопил. Разве мог себе Хусейн даже представить, что за ним пойдут толпы людей?
      Что же? Значит, прав Ибн-Салман. Значит, мусульмане остаются везде мусульманами. Хусейн уверовал в свой высокий удел.
      Первое слово проповеди он произнес на гянджинском базаре в два после полудни. Он был совсем один. Люди, сопровождавшие Хусейна после переправы через Аракс до Гянджи, вытолкнули его на площадь и исчезли. В каждом одетом по-европейски человеке Хусейн видел чекиста. О Чека и ГПУ ему рассказывал Зуфар. Голос Хусейна вначале срывался. Хусейну ужасно хотелось забежать за развалившуюся ограду. Желудок бунтовал. Язык не слушался. Но Хусейн говорил, кричал, бормотал. И так весь день.
      Солнце заходило. Еще небо не окрасилось в пурпур, а Хусейн сидел на бархатистом ковре. Перед ним стояло блюдо с пилавом. Какие-то люди подливали ему сладчайший кофе. На ухо ему шептали, не желает ли он разделить ночью ложе с девственницей. Кругом подобострастно улыбались. Кругом кланялись ему, льстили. Его называли махдием - пророком. Ему приводили коней. Перед ним росла гора ковров и отрезов шелка, бархата. Мальчики опахалами сгоняли мух с его лица. Все вертелось, расплывалось. Он не слышал, что говорили новоявленные мюриды. Он ничего не слышал. Лагерь шумел. Да-да, он мальчик на побегушках из мешхедской бани, возлежал в шатре посреди лагеря газиев, борцов за веру. Над головой его развевалось знамя пророка - большая зеленая скатерть - дар какой-то богомольной старушки. Завтра под зеленым знаменем он, банный прислужник, поведет своих верных газиев, своих горящих отвагой мюридов ниспровергать большевиков и чекистов в Баку.
      И всего-то прошло двое суток, как сидел он в Агамедбейли и дрожал под взглядом араба. Бессвязные, дико выкрикнутые слова, арабские, с трудом зазубренные молитвы, выкаченные безумно глаза, пена на губах от кусочка мыла и... Да, ислам - великая сила. Мусульмане везде мусульмане, даже в стране большевиков.
      Хусейна уже не тошнило, желудок вел себя вполне пристойно. Мальчищка на побегушках из мешхедской бани осмелел, мальчишка наглел. Он не тратил слов. Жестами он повелевал: принесите то, подайте это. Он обжирался вкусными вещами. Он отыгрывался за многие месяцы аскетических голодовок. Как вкусно. Оказывается, совсем не плохо быть пророком. Он даже выпил чего-то обжигающего, пьянящего. Он хихикал и ластился к сидящему рядом пожилому азербайджанцу с глазами-маслинами. Он начисто забыл все наставления Джаббара ибн-Салмана. Бормоча: "Араб-сатана, араб-сатана!", Хусейн вскочил и бесстыдно завертел бедрами так, как в мешхедской бане его учили танцевать перед жирными персидскими вельможами - любителями мальчиков. Но здесь-то сидели его верные мюриды, газии, борцы за веру. Он все забыл. Ему хотелось сейчас плюнуть в бороду сатаны-араба.
      Ночь прикрыла душным ковром лагерь газиев. В шатре на груде одеял храпел новоявленный пророк. Скорчившись в комочек на краешке одеяла, хлюпала носом юная красавица, то ли от страха, то ли от стыда, то ли оттого, что хорошенький пророк не удостоил ее своим вниманием. Хусейн презирал девчонок...
      От Гянджи до Аракса недалеко. Джаббар ибн-Салман верил в силу ислама. Через гонцов в своем Агамедбейли он знал об успехах, неслыханных успехах его ученика. Он знал, что вся округа взбудоражена, что фанатики горят желанием громить армянские и азербайджанские колхозы, что восстание начинается. Джаббар ибн-Салман приказал оседлать коня. Он выспрашивал у агамедбейлинцев о переправе через Аракс. Он приказал персидскому коменданту убрать с границы посты. Итак, начинается. Как всегда, он прав. На советской территории появился пророк. Своими чудесами он увлек за собой тысячные толпы поклонников. Завтра то же произойдет в Туркмении, послезавтра в Узбекистане, в Таджикистане. Здесь Хусейн, там Джунаид, Ибрагим, белуджи, хезарейцы... Начало положено, и начало неплохое. Как все легко и просто! Он играл Востоком как хотел. Он велик!
      Он не сел на коня. Он не переправился через пограничный Аракс. Что-то останавливало, мешало... Где-то внутри шевелилось сомнение.
      Джаббар ибн-Салман тяжело бросился на одеяло и попытался заснуть. Но он не спал. Что-то было не так. Что-то было не то. Слишком легкий успех!
      Но в чем дело? Проклятый мальчишка! Почему он остановил выбор на Хусейне? Почему он выбрал эту несчастную, презренную проститутку? Он серьезный человек, делатель королей, некоронованный повелитель пустыни. Зачем выбрал он в пророки порочного, гнусного мальчишку?
      А ведь он знал почему. Знал и не хотел сейчас признаться.
      Он поддался слабости. Он, холодный, расчетливый, захотел доставить себе удовольствие. Он готовил всю операцию с гянджинским восстанием, серьезнейшую операцию, и в то же время играл. Он ни во что не ставил советскую разведку и не мог отказать себе в удовольствии поиздеваться. Он, никогда не улыбавшийся, хохотал, когда глядел на безусого юнца в роли великого пророка. Хохотал про себя. Жалкое ничтожество этот Хусейн, слюнтяй, балаболка, трусишка, напускающий в штаны при грозном окрике, пусть потрясет основы Советов! Какое наслаждение!
      В степи свиристят кузнечики, на советской стороне тоненько кричит паровоз, рычит за стеной хозяйская собака. Тихо. Там, в Гяндже, тоже тихо, - наверно, все уже спят: и пророк, и мюриды, готовые к подвигу. А завтра... Завтра победоносный поход! Начало джихада - священной войны против большевизма! "Пусть же те, кто проповедует мою веру, не прибегают ни к доводам, ни к рассуждениям, а убивают всех отказывающихся повиноваться моему закону". Так сказал пророк Мухаммед. Так сказано в коране. Смерть неповинующимся. Прекрасный лозунг! Барабаны! Трубы! Дело жизни его, Джаббара ибн-Салмана, дело, из-за которого он стал арабом, ненавидя арабов. Дело, из-за которого он стал мусульманином, презирая ислам.
      Презирая ли?
      Он встал и вышел во двор. Он разостлал коврик и начал молиться. И он молился и совершал ракъаты* не потому, что надлежало молиться в этот час. Время вечерних намазов прошло, а до полуночи было далеко. Ибн-Салман молился не потому, что чьи-то глаза смотрели на него.
      _______________
      * Р а к ъ а т ы - поклоны и жесты, сопровождающие молитву у
      мусульман.
      Страшно! И он признался себе, что да, это страшно и отвратительно. Он искренне молился аллаху, чтобы он поддержал и укрепил в великом деле сопливого мальчишку, из которого он, Джаббар ибн-Салман, сделал провозвестника истины мусульман. Джаббар ибн-Салман молился, презирал себя и весь мир; верил и не верил, боялся и ненавидел. Джаббару ибн-Салману казалось, что он сходит с ума...
      Бессонница мучила его. Не помогла и молитва... Джихад! "Каждая капля крови запишется на небе заслугой более высокой, чем пост и молитва. Все грехи тотчас же отпустятся тем, кто сражается в джихаде, и они вознесутся в рай. И предадутся они вечным наслаждениям в объятиях чернооких гурий!" Сказочка для взрослых детей и для фанатиков. Чепуха ужасная! Он попытался отвлечься. Он заключил сам с собой пари. Сто против десяти, что женоподобный слюнтяй выиграет. Почему так мало "за"? Впрочем, достаточно. Риск. Нет, сто против двадцати. Сто против пятидесяти. Э, лошадка, оказывается, с изъянцем. Сто против... Он вошел в азарт. Он снижал ставки. Он взвешивал шансы мальчишки на побегушках из мешхедской бани и сам сбивал ставки. Он чувствовал себя на лондонских скачках. Конь с кличкой Пайгамбар* показывал на старте неплохие результаты. Пайгамбар вырвался вперед и... Джаббар ибн-Салман выбежал из ворот караван-сарая и прислушался...
      _______________
      * П а й г а м б а р - пророк.
      Та сторона молчала. Рассветное небо зазубрило далекие горы.
      Ставка на пророка к рассвету упала, безобразно упала. Мусульманин, сидевший в Джаббаре ибн-Салмане, всеми силами поднимал ставку. Расчетливый, опытный разведчик сбивал. Сто против девяноста... сто против девяноста пяти... Лошадка сдавала. Мусульманин Джаббар ибн-Салман проигрывал разведчику Джаббару ибн-Салману. А ведь до финиша еще далеко... Пророк подводил. Лошадка была паршивенькая.
      Джаббар ибн-Салман не сел на коня, не переправился ни ночью, ни утром, ни днем на советский берег Аракса. Он изменил своим правилам незримо присутствовать рядом с вождем, укреплять престиж вождя. Он сотворил пророка Хусейна, но ему самому претило его сотворение. Он брезговал им.
      Он не прискакал в гянджинский лагерь, он не сидел рядом с Хусейном, он не давал ему советов, не внушал желторотому юнцу великих идей джахида. Он не пытался овладевать его мыслями, ибо не верил, что у мальчишки Хусейна вообще есть какие-то мысли.
      Перед пророком Хусейном уже разверзлась пропасть. И Джаббар ибн-Салман знал это. Он не захотел рисковать. Он отказался от выдуманной им самим заповеди: влиять так, чтобы тот, на кого он влияет, сам не чувствовал его воздействия, чтобы никто не чувствовал, не замечал.
      Новоявленный пророк Хусейн утром решающего дня не чувствовал воздействия своего творца. Джаббар ибн-Салман не оказался рядом. Джаббар ибн-Салман понял, что ставка бита. Мусульмане Азербайджана оказались не теми мусульманами, на которых можно делать ставку... Джаббар ибн-Салман, делатель королей пустыни, не решился переступить границу Советской страны.
      . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
      Ничего не подозревающий Зуфар сладко спал под теплым одеялом.
      Бедняга Хусейн плакал. Пророк ревел, как нашкодивший мальчишка. Взошедшее из-за далекого Каспийского моря солнце лениво озарило Гянджу, лагерь газиев под Гянджой. За ночь лагерь неимоверно разросся. Сбежались на клич пророка тысячи новых мюридов. Местность кишела мюридами. Мюриды рычали, пели, молились, рвались в бой. Настоящий муравейник из мюридов!
      Великий пророк вышел из шатра. Зареванная физиономия распухла. Но все восторгались им. "Чудо! Чудо!" - визжали, выли, вопили, пели мюриды. Пророк раскис, разревелся. Неожиданно все пришли в восторг. Божественное вдохновение снизошло на пророка. Хусейн хныкал. Прекрасная девственница утирала ему подолом горькие слезы его, жалела.
      - Боюсь! Домой хочу! - хныкал пророк.
      Усатый толстяк, приехавший на автомобиле из Баку, стоял рядом. Толстяк щипал пророка за руку, бормотал:
      - Держись! Смотри! Все тебе поклоняются.
      Приехали еще толстяки в черных визитках, с золотыми цепочками на животах, с брелоками. Они окружили Хусейна, сдавили его, дышали на него винным перегаром. Внушали ему, как идти, как говорить, как смотреть. Все усердно пили, ели. Над мангалами поднимался синий дым. Гянджинские повара поджаривали кебаб. Солнце неимоверно палило. Пророку забыли дать поесть. Он нашел пустую, брошенную кем-то косточку. Он глодал ее, и слезы текли грязными ручейками по грязным щекам. Красавицу увели, и некому было утирать пророческие слезы.
      Пророк категорически отказался нести знамя - зеленую бархатную скатерть. Древко вывалилось из его рук. По скатерти ступали грязными сапогами. Богомольная старушка, притащившая из дому скатерть, ругалась и тянула ее к себе. Толстяк ругался еще хлеще и тянул за другой конец.
      Заминка со знаменем перебудоражила мюридов. Нашлись желающие нести его. Скатерть подняли из пыли, почистили. Старушку оттеснили... Никто ничего не понимал.. Все проголодались. Резали баранов, разжигали костры. Кричали, жевали кебаб с лавашем, командовали, хохотали.
      Пророк никак не мог отбиться от кучи желтолицых, с испитыми физиономиями паломников, требовавших чуда. Они, оказывается, не имели детей. Аллах лишил их способности производить потомство. Пророк обязан их исцелить. Как они кричали! Тут же толпились страдающие неизлечимыми болезнями. Их потные, липкие ладони, вонь от их язв, слюнявые беззубые рты вызывали тошноту и ярость. Пророк обессилел, он не догадался даже прочитать какую-нибудь плохонькую молитву, чтобы избавиться от них. Он хныкал. Жаждавшие чуда так шумели, так мешали! Толстяки в визитках сбились с ног. Снова откуда-то вылезла потоптанная, едва живая владелица зеленой бархатной скатерти и слабыми пальцами пыталась вытащить гвозди из древка... Никто не обращал на нее внимания...
      Обо всем этом Джаббар ибн-Салман знал. Он не сидел рядом со своим пророком. Но донесения поступали из-за границы каждый час.
      Джаббар ибн-Салман ждал с минуты на минуту возбуждающей новости о начале похода газиев на Баку. У ворот караван-сарая в открытую лежали верблюды с оружием и пулеметами.
      Звезды своего счастья не знает ни один астролог.
      Когда в третий или четвертый раз Джаббар ибн-Салман опускал уже закинутую на седло ногу и приказывал увести коня, в Агамедбейли приехал Али Алескер. Его глаза-сливы блестели так же, как всегда. С утра он явно накурился опиума. Его гранатовые губы алели, а толстая физиономия сияла довольством. Но правильно говорят: "Зачем слова? Зачем разговоры? Посмотри человеку в глаза". В глазах Али Алескера, в веселых, добродушных глазах помещика из Баге Багу, Джаббар ибн-Салман прочитал злорадство и снисхождение. Всегда выдержанный араб выругался... про себя.
      Тем не менее они пожимали друг другу руки и говорили любезности. По двору сновало слишком много народу. Зуфару приказали никого не пускать в комнату. Они уединились. Говорили по-английски.
      - Приказано сделать все белым как снег, - сказал Али Алескер.
      - Все предусмотрено, - сухо возразил Джаббар ибн-Салман. - Начало успешное.
      Помещик пожал плечами:
      - Судя по телеграмме... Получена час назад. Большевики принимают меры. Я гнал вовсю. Мотор моего "фиата" кипит... Ах, тьфу-тьфу!
      - Откуда телеграмма? Что они там в Лондоне знают, черт побери?
      - У русских телеграф, а у вас скороходы времен Дария Гистаспа Первого...
      - Где ваша телеграмма?
      - Чиновник не дал мне ее на руки... Но содержание, надеюсь, я изложил точно...
      Снисходительный тон Али Алескера кого угодно мог взбесить. Он не любил Джаббара ибн-Салмана и почти злорадно добавил:
      - Двадцатый век. Гянджа - Баку, Баку - Москва. Прямой телеграфный провод. У большевиков связь прекрасная. А уже из Москвы в Лондон наши передали по радио. Оттуда обратно по проводу индоевропейского телеграфа... Вооружитесь метлой. В телеграмме из Лондона сказано: "Сделать все белым как снег". В нашем распоряжении час-два на ликвидацию всей этой затеи.
      Бежали желтые воды Аракса. Желтые холмы ползли в полосах дыма, оставленного почтовым поездом, змейкой скользившим по советскому берегу. Мир, тишина... Никаких признаков пророка. Где пророк? Где воинственные мусульмане? Где гул и грохот священной войны?
      Сливы-глаза Али Алескера поблескивали. Гранатовые губы шевелились в усмешке.
      Хитрец Али Алескер. Конечно, он не любит его, Ибн-Салмана. Али Алескер считает себя хозяином Персии. Он и есть один из "хозяев власти". Дедушка Али Алескера по матери - богатейший купец из Керманшаха, известнейший по всей Персии миллионер Ага Мухаммед Хасан Векиль-эт-Давлет, или, проще, Мухаммед Инглиз. Старая, древняя торговая фирма: "Гуммиарабик, шерсть, опиум". Инглиз - прозвище. Мухаммед Инглиз недолюбливает англичан, хоть и ведет все дела только с Лондоном. Караван-сараи, караваны от Герата до Мекки, базары, лавки, ряды, скупочные пункты во всех городах Востока все, что принадлежит Мухаммеду Инглизу, работает на лондонское Сити. Приходится приятно улыбаться англичанам. Да, без таких сильных покровителей шах, возможно, давно уже освободил бы Ага Мухаммеда от бремени богатств, да и от бремени годов. Стар Ага Мухаммед, стары его воззрения, но Али Алескера он почитает за сына, хоть Али Алескер и не мусульманин даже. Али Алескер из тех, кого коран презрительно называет "необрезанными". Он ференг. Он сын ференга, шведа, женившегося на дочери Мухаммеда Инглиза. Старая история. Швед, служивший в персидской жандармерии офицером, увез дочь персидского вельможи на север. Отец даже не проклял дочь. Увы, богатейший и могущественнейший человек Персии Ага Мухаммед Хасан Векиль-эт-Давлет не осчастливлен многочисленным потомством. Одну-единственную дочь сумели породить многочисленные жены и наложницы, да и та уехала со своим мужем в холодную Скандинавию. И когда в Персии через много лет появился их сын, Олаф, он был обласкан дедом и сделан наследником и владетелем богатств керманшахского вельможи. Олаф скоро превратился в Али Алескера Сенджаби.
      К господину Ага Мухаммеду Хасану Векиль-эт-Давлету приезжают порой в гости и шах, и посол Великобритании. Пути аллаха неисповедимы. Кто скажет, кому служит сейчас Али Алескер, дедушке ли своему, Ага Мухаммеду, его величеству ли шахиншаху Персии, английскому ли банку? Али Алескер всегда жил в свое удовольствие. Он держал в своих коротких ручках с толстыми пальцами весь Хорасан. Он потерял счет золоту и бумажным фунтам. Он честно признавался, что не знает, сколько у него лежит в банках. Он держал подряды на строительство стратегической дороги Дозбад - Мешхед. Он строил шоссе из Ревандуза мимо озера Урмия до Мараги, к советским рубежам. И другую дорогу он строил из Гиляна в Астарту. Он имел отношение и к Трансперсидской железной дороге. Его люди строили аэродромы для имперского воздушного пути Лондон - Багдад - Бушир - Карачи... Али Алескер поспевал всюду. Он держал в своих руках отличную торговлю. Опиум - выгодный товар, опиум дешевле мяса, хлеба, риса, и все люди курят его. Опиум, как золото, всегда в цене. Али Алескер ворочал большими капиталами. Его все знали, и он всех знал. Али Алескер не очень-то обрадовался, когда ему рекомендовали араба Ибн-Салмана. Ему сказали, что араб поможет держать племена в узде... Тьфу-тьфу! Али Алескер превосходно ладил с вождями племен. Вожди очень падки на золото. Звон золота слаще музыки. В сомнительных арабов Али Алескер не очень верил. И конечно, неприятности араба Джаббара доставляли Али Алескеру известное удовольствие.
      Подлец Али Алескер! Джаббар ибн-Салман скрипел зубами и делал все, чтобы сохранить спокойствие.
      Оставалось самое трудное - узнать и переварить, что же происходит в Гяндже, в лагере пророка Хусейна. И чем объяснить, что Джаббар ибн-Салман, вдохновитель и организатор столь широко задуманной операции, получает новости кружным, далеким путем вокруг Европы. Очевидно, новости важные и... неприятные. Иначе не блестели бы глаза-сливы Али Алескера, не улыбались бы его гранатово-малиновые губы, цвету которых позавидовала бы любая красавица.
      Стремительно забегав взад и вперед, Али Алескер закричал в открытую дверь на персов, толкавшихся во дворе:
      - Убирайтесь! Все убирайтесь! Тьфу-тьфу!
      Он хлопнул Зуфара по плечу и сказал ему почти нежно:
      - А ты сиди, теперь ты наш...
      Он даже задвинул засов на двери и рысью проскакал по ковру, на котором в бессильной позе восседал Джаббар ибн-Салман.
      - Сообщили: ваш пророк осрамился, ваш пророк исчез, растаял. Пророк не сбежал. Он не мог сбежать. Его, конечно, схватили...
      Вдруг остановившись, он уставился в землю и многозначительно ткнул пальцем в небо:
      - Он вознесся на небо, тьфу! О! С помощью Ге...пе...у-у-у...
      Звук "у" он произнес с растяжкой, с подвыванием и бросился бегать по комнате с таким азартом, точно задался целью поставить рекорд в беге на короткие дистанции.
      - Вы знаете подробности? - после долгого молчания нехотя проговорил Джаббар ибн-Салман.
      Он все еще смотрел в окошко на желтые холмы того берега, словно ожидая, что вот-вот заплещется там зеленое знамя и вздымется облако пыли от масс газиев, рвущихся в бой.
      Не дождавшись ответа, он встал и направился во двор к своему коню. К нему подошел недоумевающий Зуфар.
      - Всем собраться и... в Тебриз, - приказал Джаббар ибн-Салман. Чтобы из наших ни души здесь не осталось.
      Он ускакал, даже не кивнув Али Алескеру. Он терпеть не мог даже и намека на шутку, когда шутка затрагивала его.
      Уже в Тебризе Анко Хамбер ему рассказал: к вечеру второго дня к лагерю пророка Хусейна подступила толпа. Пришли из Гянджи, из Баку, отовсюду сотни новых паломников. Их не подпускали близко к шатру пророка. Вновь явившиеся не годились в газии. Все они были хромые, безрукие, слепые, убогие. Казалось, в Гяндже собрались все нищие Кавказа. Они стонали, кричали, охали, молили о чуде. Напирали они так, что пришлось верным газиям взяться за руки и живой цепью преградить им путь. Но они напирали.
      После вечерней молитвы и обильного ужина пророка увели в шатер. А позже, в темноте, толпа калек с воем "Исцеления!" рванулась сквозь заслоны из газиев, смела их, опрокинула шатер.
      Утром долго искали пророка и не нашли. Хусейн исчез. Исчезли и нищие калеки.
      Пророк Хусейн пророчествовал всего два дня. Впрочем, он больше плакал и стонал. Никудышным он показал себя пророком. Кто не удержался за гриву, и за хвост не удержится.
      Джаббар ибн-Салман следовал заповедям, которые выработал для себя сам. Особенно важно, когда ваше присутствие остается незамеченным. Нельзя попадаться на глаза. Чем меньше заметно ваше вмешательство, тем сильнее влияние.
      С этим банщиком, сопливым, распускавшим нюни молокососом, чересчур долго возились. Приходилось подсказывать ему каждое слово.
      Присутствие Джаббара ибн-Салмана в Агамедбейли было сразу замечено задолго до появления пророка в Гяндже. Араб слишком бросался в глаза даже в своей курдской потрепанной чухе, в стоптанных постолах. И потом, разве бедняк курд ездит на великолепном "арабе" да еще в сопровождении охраны из вооруженных всадников?
      Так или иначе пророк Хусейн не удержался ни за гриву, ни за хвост. В следственных делах в Баку появилась папка с выразительной надписью: "Пророк". К делу приобщили несколько папок с менее выразительными надписями, вернее, с фамилиями бакинских и гянджинских толстяков в визитках. Сделать все белым как снег не удалось. Тайное стало явным.
      Джаббар ибн-Салман отбыл в неизвестном направлении.
      История пророка Хусейна и гянджинского несостоявшегося газавата оказалась бы неполной, если не рассказать об одном совсем неприметном эпизоде. Когда Джаббар ибн-Салман на рассвете выезжал из Тебриза, его кавалькаду нагнала другая кавалькада. С бешеным топотом промчались мимо всадники-луры. Кони их весело ржали, сытые бока лоснились в лучах восходящего южного солнца. Пораженный Зуфар глазам своим не верил. Впереди скакал, сидя прямо, свечкой, по-кавалерийски, шейх Музаффар. Он изящно махнул рукой и улыбнулся Джаббару ибн-Салману.
      Что понадобилось шейху Музаффару и его лурам в Персидском Азербайджане? Луров азербайджанцы недолюбливают.
      Во всяком случае, присутствие шейха Музаффара на советской границе в дни гянджинского газавата так и осталось неясным. Шейх Музаффар не бросался в глаза. Не было заметно и его вмешательство в дела пророка Хусейна и его вдохновителя Джаббара ибн-Салмана. Но кто знает?
      Джаббар ибн-Салман мог сколько угодно размышлять о странной встрече, тем более что путь предстоял ему далекий.
      Он спешил в Хорасан.
      Часть вторая
      ПЕСОК И КРОВЬ
      Мы продаем свое тело и душу
      Шайтану, хозяину и чужеземцу
      В розницу, оптом, поденно и сдельно
      В обмен на корку черствого хлеба.
      С а л и х  Г а с а н
      ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
      Скажи мне, друг, ты видел
      Хоть раз живого шайтана?
      М у х а м м е д-а л ь-А с м а р
      - Сынок, приди же в объятия своего родича... Сбылось немыслимое. Есть наконец кому позаботиться о саване для злосчастного старца и уложить его кости в могилу... Аллах велик теперь и умереть приятно... Дай же поглядеть на тебя! Каков ты есть.
      Зуфара сжимали в объятиях, его ласкали, о нем заботились
      Саженного роста, тощий, жилистый старец кружился около него, точно шмель вокруг хорезмской дыни. Старые и молодые хорошо одетые и одетые в отрепья домочадцы и слуги суетились и вторили радостным восклицаниям старика. А он то обнимал Зуфара, то, отстранив его на всю длину своих длиннейших корявых рук, любовался им или делал вид, что любуется. При всей своей неискушенности Зуфар чувствовал что-то неискреннее, натянутое в истерической радости хозяина дома по случаю встречи со вновь обретенным родственником.
      - Ты мой правнук. Да благословит Мелек Таус этого араба Ибн-Салмана, который разыскал тебя в море безвестности и прислал в Келат, чтобы я мог принять тебя в свои объятия. Я знаю. Твоя бабушка - моя любимая дочь Шахр Бану, шустрая такая девочка, с красивыми глазками, а я твой родной прадед... Не правда ли, твою бабушку зовут Шахр Бану и она из Келата?.. Она воспитала тебя и посвятила в истину и ложь. О мой драгоценный правнук! О мой любимый сынок!
      Да, бабушку Зуфара зовут Шахр Бану. Да, бабушка родом из Келата. Но в какую истину и ложь она должна была посвятить внука?
      - О, это неважно. В истину и ложь того, что простирает свое господство над всеми тварями и над всеми делами. О Мелек Таус... ай-яй-яй!.. "Скройте то, что предписано вам... Не упоминайте моего имени..." Ай-яй! Но ты, сынок... Ты посвященный... Шахр Бану тебя просветила, надеюсь...
      Зуфару оставалось соглашаться со всем, что так походило на одну из сказок, которые ему рассказывала бабушка Шахр Бану. Опять Мелек Таус, как в селении курдов Исмаил Коя. Опять поклонники дьявола! Что-то бабушка рассказывала ему о повелителе мира Павлине... Но Зуфар слушал о Мелек Таусе, как слушал о сладкоголосом соловье или трехголовом драконе... Разве можно всерьез принимать чертей?
      А пока Зуфар, отдыхая от долгих скитаний, восседал на ширазском ковре. Под локти ему подтыкали бархатные подушки. Наргиле, которое ему подносил собственными руками седобородый прадедушка, украшала тончайшая инкрустация из серебра. Из кухни доносились ароматы, предвещавшие изысканный ужин.
      И все же Зуфар держался настороже. Его точило сомнение, вполне естественное в измученном лишениями и опасностями человеке. До сих пор на него нападали, били, его ранили, его везли в мешке, он голодал, он умирал от жажды в пустыне, его травили жандармы, словно дичь... И вдруг ему все твердят:
      - Ты дома... Это твой дом...
      И дом и родственные заботы Зуфару начинали нравиться. Не нравилось ему, что все произошло слишком неправдоподобно, слишком неожиданно. Не нравилось Зуфару, что его покровитель Ибн-Салман вдруг нашел ему в Хорасане родичей, да еще таких близких, как родной прадед, что вдруг он, простой пастух и советский служащий, ни с того ни с сего оказался правнуком владетельного хана. Он растерялся, и все в нем восстало и ощетинилось. Ему глубоко претило огромное число слуг в доме прадеда. Он не мог шевельнуть рукой или ногой без того, чтобы к нему не лезли какие-то предупредительнейшие "гулямы", "ходимы" и прочие слуги-бездельники. Он испытывал удивление и отвращение. Со слугами здесь обращались хуже, чем с собаками. Не то что их били. На них даже не кричали. Но они бледнели и дрожали, когда приказывал хозяин. Зуфар понимал, что жизнь их ужасна. Огромный красивый дом с десятками комнат, убранных коврами, стоял на горе в чинаровом саду, а у подножия горы лепились полуземлянки со стенами из дикого камня, с кое-как замазанными серой глиной щелями, с хворостяными, плохо присыпанными землей крышами.