Вечно в пути (Тени пустыни - 2)

      "Достопочтенные братья, - говорилось в обращении, - знайте же, что вас ждет впереди. В будущем правительство вознамерилось изничтожить все мечети и дома божьи, а вместо них воздвигнуть клубы и свои школы. Мусульман будут сжигать без омовения и похоронной молитвы. Братья, не оплошайте! Ведь ваших жен, за которых вы заплатили по тысяче рублей, правительство принимает в ряды комсомола, чтобы вынудить вас дать вашим женам развод. Ведь выезжающие в кишлаки и аулы комиссии с заданием расширить площадь под хлопок на самом деле расширяют площадь проституции и разврата. Все это вам хорошо известно. Из-за предательского и безобразного правительства подданные последнего не вправе быть хозяевами своих жен, своей собственности, а загсы заставляют открывать женам мусульман те части тела, которые запрещено показывать шариатом посторонним мужчинам..."
      Тут Зуфар не мог удержаться от смешка. Он поднял повыше обращение, потряс им и сказал:
      - Этот коврик соткан на ткацком станке лжи, каждая нитка в нем подлость...
      А Сеид Батур - недаром его звали "котелок в огне" - вскочил, захлопал себя по бедрам и поднял писк:
      - Что там понаписано в дурацкой бумажонке! Кто видел, чтобы у туркмена отняли жену?.. Да наши туркменки сами кому угодно голову оторвут! Вы что, не знаете наших женщин? У них медные коготки. Нет, дурак сочинял эту пустую бумажонку... Эй ты, грамотей, довольно читать!
      - Мой нос сообщает моему животу, что моим зубам пора приступить к работе, - с важностью сказал Бекеш Отан Непесов и грозно посмотрел на собрание. Он многозначительно упомянул о своем отсутствующем носе, и все поняли, что задира ищет ссоры.
      Джаббар обрушился на Сеид Батура и Непесова и потребовал внимания к такой священной бумаге, составленной главой "Иттихада" самим господином Чокаевым, одобренной высшим исламским духовенством и скрепленной печатью самого их высочества амира бухарского Сеид Алим-хана.
      Пропищав что-то очень обидное в адрес эмира и вызвав одобрительный смех среди калтаманов. Сеид Батур встал.
      - Пора помолиться и поужинать. Эти звуки барабана, - мотнул головой в сторону Зуфара, - от пустого желудка. Размахались саблями... Давно известно, что, угрожая восстанием, можно нажить капитал, а начать восстание - значит потерять все. Еще я подумаю. А вы, поднимая пыль своими походами, хотите, чтобы улеглась смута и недоверие... Чепуха!
      Раздвинув руки сидящих, он ушел, за ним, просипев совсем уж что-то невнятное, последовали Бекеш Отан Непесов и еще несколько проголодавшихся калтаманов.
      - Продолжай! - раздраженно бросил Зуфару Джаббар. И Зуфар снова начал читать обращение, с трудом разбирая текст, так как сумерки быстро сгущались... Дальше говорилось о преследованиях, каким якобы подвергается мусульманское духовенство.
      Седобородые ахунды чмокали горестно губами:
      - Да будут вознесены сонмы молитвенных благословений над светозарной и благоухающей гробницей пророка!..
      Но внезапно не выдержал самый старый из сидевших калтаманов, Эусен Карадашлы:
      - Аллах всевышний! Кому западут такие слова в душу?! Кому понадобилась такая бесстыдная ложь? Коварство большевиков как раз в том, что они не трогают верующих. Вот если бы среди почтенных ахундов и святых ишанов большевики выбрали жертву и послали на стезю мученичества, тогда все мусульмане поднялись бы и пошли за нашими лежебоками...
      И он так поглядел на ахундов, что те недовольно постарались вобрать свои выпиравшие животы...
      - "Ввиду прогресса вышеуказанных явлений, - читал Зуфар, конференция Лиги наций 8 февраля 1928 года, состоявшаяся в Берлине, в которой приняли участие представители эмиграции Российского Туркестана, и заседание Лиги наций, которое состоялось в декабре 1929 года и на котором присутствовали представители Америки, Франции, Китая, Германии, Персии, Турции, Афганистана, Польши, где было сделано заявление представителями эмиграции Российского Туркестана, и, наконец, согласно политической информации Троцкого и Зиновьева, сделанной в тридцатом году, решено ликвидировать партийное правительство в России и Бухаре, а вместо того создать монархическое правительство..."
      Подняв руку, Эусен Карадашлы прервал чтение. Он встал во весь рост и приказал:
      - Почтенные сардары, повеление высших надлежит выслушивать со всем почтением и вниманием. Встаньте.
      Поднимались все тяжело. Никто не хотел поспешностью терять лицо. Во всякой мелочи главари калтаманов усматривали ущемление своей племенной гордости. Когда наконец они нехотя выстроились вокруг кошмы, Эусен коротко бросил Зуфару:
      - Читай со всей выразительностью!
      Джаббар обвел взглядом сумрачные лица вождей, сделавшиеся еще более сумрачными от белизны папах, и крикнул в сторону темной, шевелящейся среди юрт массы рядовых калтаманов:
      - Эй, все сюда! Внимайте словам мудрецов ваших вождей, вашей белой кости... От бога и предков их власть. Повинуйтесь!
      Но только две-три фигуры приблизились и остановились шагах в пяти.
      Скороговоркой Зуфар дочитал воззвание. Рядом стоял туркмен и светил ему фонарем.
      - "В настоящее время уполномоченный от государств его высочество эмир Сеид Алим-хан разрешили и приказали объявить, что мы являемся уполномоченными указанных государств. Мы во все места границы доставим войска в необходимом количестве, аэропланы и боеприпасы. А вы вперед нас выезжайте на территорию Бухары и Туркестана и объявите красным войскам, милиции, рабочим отрядам и всем подданным без исключения и письменно призывайте, чтобы они всем имеющимся в их руках оружием помогали вам..."
      Калтаманы стояли вокруг, и лица их, слабо освещенные колеблющимся язычком пламени фонаря, оставались невозмутимыми, невеселыми. Последние слова обращения казались многообещающими и в то же время темными.
      Еще Зуфар читал. Его губы шевелились. Еще он мысленно твердил: только бы не сорваться, только бы выдержать. Но все в груди сжималось от страха, все дрожало... Он знал, что дальше так не может продолжаться, что он сейчас скажет...
      И тогда конец. Он знал, что, если он сейчас заговорит, ему конец.
      Зуфар знал и не мог иначе поступить. Резко локтем оттолкнул он человека с фонарем. Выпрямился во весь рост. Он хотел сказать громко, во всеуслышание. Торжественно сказать. Что? Он тогда еще не знал, что скажет. Он думал, что произнесет, успеет произнести целую речь.
      Но из горла у него вырвался только лишь бессвязный, хриплый вскрик. Все вздрогнули.
      То, что Зуфар затем сделал, поразило калтаманских вождей больше, чем самая горячая речь.
      Зуфар поднял высоко лист с воззванием и с ожесточением разорвал его.
      В стоявшей тишине треск разрываемой бумаги прозвучал вызывающе громко. Все растерянно вздохнули. Все еще не верили.
      Треск повторился. Зуфар рвал воззвание. Белые клочки запорхали бабочками в воздухе и медленно оседали на красную кошму.
      - А теперь... убивайте! - очень просто сказал Зуфар и сконфуженно кашлянул.
      Никто не шевельнулся. Все тупо глядели на белые клочки, устилавшие кошму. Один Джаббар с непонятным спокойствием смотрел на Зуфара.
      Медленно заговорил бархаденский ахунд:
      - Теперь надо его убить.
      Он обвел взглядом стоявших. Они переминались с ноги на ногу и молчали. Зуфар тоже молчал. Волнение его выдавали руки. Он резко сжимал и разжимал кулаки. Губы у него прыгали. Он хотел сказать многое, он хотел бросить калтаманам в лицо слова гнева и презрения. Но он ничего не мог сказать. Если бы калтаманы бросились на него, били бы его, может быть, он начал кричать, проклинать их. Сейчас он не мог говорить. Спазма перехватила ему горло.
      Глаза ахунда бегали. Он неуверенно повторил:
      - Убить...
      И смолк. Ахунд понял, почему все молчат. Он понял, что поступок этого совсем молодого, беспомощного джигита всех испугал. Пока этот большевик читал воззвание, все было просто и понятно, все шло хорошо. Значит, большевики боятся... Хитро поступил Джаббар, заставив большевика читать контрреволюционное воззвание. Вся пустыня заговорила бы, что даже большевики струсили.
      А теперь? Молодой парень из большевиков один перед лицом могущественных главарей, сам безоружный среди сотен вооруженных калтаманов порвал священную бумагу. Большевик бросил им вызов и не боится.
      Убить его? Убить просто, убить можно. Но что скажет пустыня?
      И все вдруг подумали: "Как сильны эти большевики!"
      Ахунд испугался молчания и тоскливо прокричал:
      - Неверующего не уговаривают, неверную собаку убивают!
      Калтаманы невразумительно забубнили что-то. Непонятно было, одобряют они призыв ахунда или им все равно.
      Зуфар ждал. Спокойствие безразличия нашло на него. Он не жалел, что порвал бумагу с воззванием. Так поступил. И хорошо! Он понял это. И вдруг чувство торжества охватило его. Он сумел. Он одолел страх. Он гордился собой. Он слышал, что говорил ахунд, но слово "убить" как будто его и не касалось.
      Калтаманы угрожающе гудели растревоженным роем, но ни один не шагнул вперед. Свет фонаря трепетал на их каменных лицах.
      Тогда пошел через кошму Эусен Карадашлы. По толстой кошме его ноги ступали бесшумно. Калтаманы замерли. Эусен Карадашлы склонил голову и из-под папахи заглянул в глаза Зуфару.
      - Посвети! - сказал старый иомуд калтаману с фонарем.
      Эусен долго смотрел.
      - Кто измерит меру мужества? - проговорил он громко, так, чтобы слышали все.
      Он вытащил из ножен длинный нож и, подняв рукав рубахи на левой руке Зуфара, сделал глубокий надрез. Такой же надрез он сделал на своей руке. Он вплотную приложил свою руку к руке Зуфара и смешал кровь.
      Тогда Эусен Карадашлы бросил с силой нож к ногам Зуфара, и он воткнулся в песок. Рукоятка его долго дрожала.
      - Что ж, - повернул голову к калтаманам старый иомуд. - Обычай вы знаете?
      Белые папахи в сумрачной мгле согласно качнулись.
      - Но он святотатец! - воскликнул не слишком уверенно бахарденский ахунд.
      Слабым движением руки Эусен Карадашлы словно отмахнулся от слов ахунда и заговорил сам:
      - Вот в песке нож. Видите?
      Шапки кивнули.
      - Только мой нож может теперь перерезать нить жизни моего сына Зуфара. Кто посмеет вынуть нож мой из песка?
      Эусен Карадашлы положил руку, всю еще в крови, на плечо Зуфара:
      - За поступки его и за жизнь отвечаю я, Эусен Иомуд. Иди!
      Он подтолкнул Зуфара в темноту.
      Зуфар брел медленно, непослушные ноги его глубоко вязли в песке.
      До него донесся голос Эусена Карадашлы. Он обращался к главарям калтаманов. Зуфару ужасно хотелось убежать и спрятаться в ночных барханах, но он остановился и стал слушать и смотреть.
      - Вы слышали призыв мудрых умов ислама. Народ смотрит в сторону. Народу нужен большой человек. Властитель! Сардар!
      Кто-то сказал почти испуганно:
      - А Старик?
      - Ты про Джунаид-хана? - сказал Эусен Карадашлы. - Джунаид-хан знаменитый воин. Но Джунаид-хана словно пожевала корова. Сидит он в гератском саду, пьет шербет и охает, когда ему приносят вести о смерти газиев. Желтый, дрожащий, полумертвый от горя, он коптит, как фитиль воровского светильника. А сыновья его забрались под одеяла к своим женам...
      Ропот прошел по кругу. Джунаид-хана еще боялись, а сын его Ишик-хан славился не столько храбростью, сколько коварством и мстительностью. Эусен Карадашлы счел удобным не заметить ропота. Он сказал просто:
      - Кто же возьмет сардарство?
      Все молчали и переглядывались. Предложение Эусена Карадашлы застало врасплох. Многие считали себя достойными такой чести, и никто не пожелал бы признать ханом соседа.
      - Я? - спросил Эусен Карадашлы. И на лицах вождей появилось разочарование. - Ага, видите!.. - воскликнул старик. - Не хотите. А почему? Потому что я иомуд. И вот вы все - теке, марвали, салоры, геоклены - спрашиваете: почему предложили вам иомуда? А ведь вы уважаете меня?
      - Уважаем.
      - И не хотите?
      - И не хотим.
      - А так будет с каждым. Сеид Батур - салор. Его не захотят иомуды и текинцы. И так с каждым. Полны мы зависти и недоброжелательства друг к другу. Возьмем же в начальники не теке, не салора, не геоклена.
      - А кого же? - спросил подошедший поспешно Сеид Батур. Он мысленно видел себя уже ханом всех туркмен и ужасно разочаровался.
      - А того, кто прославил имя свое в делах ислама, того, сабля которого достает до облаков. Вот его.
      И он протянул свою сухую руку и показал на скромно кутавшегося в халат араба.
      - Вот он, наш вождь, наш хан Джаббар.
      Эусен Карадашлы не ждал возгласов одобрения. Воспользовавшись замешательством, он четко и по-деловому объяснил: Джаббар - это пушки англичан, это винтовки англичан, это пулеметы англичан, это солдаты англичан. Выходило так, что, если вожди остановят выбор на Джаббаре ибн-Салмане и признают его верховным сардаром, в Туркмению немедленно вторгнутся десятки тысяч английских солдат с аэропланами, пушками, танками... А за солдатами сто тысяч белуджей, хезарейцев, курдов... И большевикам конец.
      Немногие решились протестовать. Но и их робкие голоса потонули в громе внезапно заговоривших барабанов.
      Все вскочили и пошли к белой юрте, откуда неслись призывные возгласы:
      - Эй-эй! Все сюда!
      Пламя громадного костра прыгало и шипело. Подбегали женщины и подбрасывали новые и новые охапки колючки, и огонь рвался к небу, забрасывая искрами сухие темные, точно из карагачевого дерева, лица.
      Рядом с костром кто-то вырыл яму. На краю ее встали в ряд вожди и Джаббар. Эусен Карадашлы провозгласил:
      - Мусульмане, Англия и Персия объявили войну красной Москве. Мы, мусульмане, выступаем в поход на... Москву. Храбрость и мужество наше всеми признаны. Вас, воины, удостоили чести идти впереди неисчислимой армии союзных государств. Сабли наши первыми опустятся на головы большевиков!
      Старец замолк, и тогда заговорил Джаббар:
      - Клянитесь же в верности исламу.
      Странные чувства бродили в душе Зуфара. Он верил и не верил словам Эусена Карадашлы. Неужели война? Горечь и ярость теснили его грудь. Он смотрел на детское своей наивностью и страшное своей дикостью зрелище. Сном казались ему и темно-красные языки пламени, такие темные, будто от них падали на песок черные тени, и фантастические в своих громоздких меховых папахах калтаманы, и круговорот движения вокруг костра бесконечной вереницы словно вырезанных из ночной тьмы фигур, и то, что они делали. Шагая мимо ямы, каждый калтаман громогласно и смачно плевал в яму. Все прошли и плюнули. Тогда, подталкивая друг друга, приблизились к яме сардары. Плевали в яму они с чрезвычайной серьезностью. Один Сеид Батур непочтительно пискнул: "Какая большая плевательница!" - и так у него забавно получилось, что в толпе послышались смешки.
      Ахунды прочитали молитву, и яму засыпали при потухающем свете костра.
      Главари медленно разошлись по юртам ужинать. Ушел куда-то и Джаббар.
      Зуфар остался один и побрел прочь от белой юрты. Его почти тотчас окликнули. Тени огромных шапок от неярко горевшего костра прыгали на песке. Несколько джигитов ели прямо из чугунного котла казанкебаб. Вкусно пахло жареным мясом.
      - Эй, чтец, - позвал его один из ужинающих, - ты устал колотить языком... Садись... Поешь!
      Есть очень хотелось, и приглашение пришлось как нельзя кстати.
      - Наверно, трудно читать? - спросил с полным ртом тот же джигит. Первый раз такое в пустыне слушали. Мудреные речи слушали. И мы, туркмены, слушали, и кони, и наши верблюды, и наши ишаки, а? Сколько буковок, крючочков, точечек да закорючек... Однако до смысла добраться - все равно что искать у яйца рукоятку. Ты большой домулла, наверно. Где столько поповской мудрости набрался?
      - А сам ты откуда? - спросил Зуфар.
      - А мы из Эошана, что на речке Теджен... с самых низовьев...
      - Скотоводы, что ли? Стада имеете?
      - Стада? Какие у нас стада... Мы пастухи... байских овец пасем... У бая Ашир Кур Дурды - слыхали про такого? - работаем в пастухах. У него двадцать тысяч овец.
      - Откуда у него столько? Советская власть разве терпит таких баев?
      - А что, Ашир Кур Дурды даром, что ли, кривой? Он хитрюга. Его богатство на земле не лежит. Его богатство ноги с копытцами имеет. На дальние пастбища, куда и дорогу не найдешь, прикажет угнать свое богатство - мы и угоняем... подальше от глаз... Большевики ведь отобрали овец.
      - Все-таки отобрали?
      - Кто-то из пастухов (кого он уж слишком обидел) пошел и сказал: овцы там-то и там-то. Ну и конфисковали у бая его богатство.
      - А вам что за забота? Зачем вы сюда за баем потянулись?
      - Бай Ашир Кур Дурды выпил яд обиды, разгневался и объявил аламан большевикам...
      - Ну и пусть бы бай воевал. А вы за что кровь свою проливаете? Большевики спуску вашему Дурды не дадут. Да и вас, умников, к стенке поставят...
      Сидевший по другую сторону костра пожилой туркмен, понизив голос, сказал:
      - Вот ты большевик, а дурак... Кричишь, кричишь, а забыл - и у песка есть уши... Давай сюда поближе да голову ко мне нагни и послушай, что я тебе скажу. Пастухи наши не хотели воевать. Ашир Кур Дурды ныл, просил: "Пошли в аламан! Пошли в аламан!" Словно злой джинн, привязался. Даже уши наши устали от его нытья. Тут приехал из Хорасана один мулла по имени Вали, то ли перс, то ли ференг, и все твердил: "Помогите вашему отцу, Ашир Кур Дурды, он же ваш родовой старейшина, отец и благодетель. Кто не уважает рода, тому смерть". Утопая, муха говорит: "Пусть вода зальет весь мир". А мы плюнули на голову Вали и не пошли в аламан... Да мулла въедливый, как вошь из старого одеяла. Работать он маленький, а говорить, вроде тебя, - большой. Ашир Кур Дурды объявил: "Можете, проклятые, в аламан не ходить. Пойдут ваши кони". И отобрал у нас коней. Вот мы и бегаем теперь за кривым нашим баем, чтобы наши кони не пропали.
      Совсем тихо он добавил:
      - Все думаем: не случится ли такой случай, чтобы коней обратно взять... Только у Ашир Кур Дурды хоть один глаз, а смотрит за сто. Пятьдесят, когда спит, закрывает, а пятьдесят бодрствуют...
      Зуфар обрадовался. Он встретил своих. Он напряженно думал.
      - Эй, сынок!
      Кто-то окликнул его. Напротив на пороге юрты сидел старый Эусен Карадашлы один.
      - Вы слушали? - испугался Зуфар.
      - Что из того?.. Мало ли слышали на веку мои уши, сынок. Много есть путей. Ты идешь одним, я иду другим. Они третьим. Кто знает правду? Кто прожил восемьдесят восемь лет, как я, соскучился. Кто прожил восемьдесят восемь лет, знает хорошо, что случилось вчера, прежде... И даже тот, кто прожил восемьдесят восемь лет, не знает, что случится завтра. Вот ты нес меня по солончаку на спине, а знал ли ты, что я встану между твоими убийцами и тобой? Смерть - слепая верблюдица, кого ударит ногой - убьет. А другого попытается ударить и промахнется... Ты молод, ты зелен, а не боишься смерти. Ты ненавидишь и делаешь добро... Я твой враг, а ты со мной поступил, как с отцом. Ты разжег погасший светильник. Ох, кто ты? Кто вы, большевики? Ты не боишься, а того, кто боится, быстрее настигает стрела смерти... А теперь иди. Старику трудно думать. На старые плечи молодую голову не посадишь. О, если бы мне твою голову, сынок... Да поздно...
      Ночь прошла тихо. Уже ковш Железного Казана - Большой Медведицы повернулся совсем вокруг своей оси, когда Зуфар заснул под хрупанье сухой соломы на зубах коней. Он спал как убитый.
      Проснулся Зуфар оттого, что кто-то тряс его за плечо. С трудом он понял, что его будит Джаббар и кричит ему в ухо:
      - Они ушли... Все ушли.
      ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
      Разлученной с водой утке
      покоя в барханах нет.
      Н а с ы р  Х о с р о в
      Вода! Вода!
      Наверно, Зуфар заплакал бы, если бы смог... Горло ему перехватило и в уголках глаз защипало, но слез не было. Пустыня и солнце иссушили его тело. Караванная тропа Серахс - Хаурбе издревле называется дорогой Аримана. Это самая плохая тропа на всем пространстве Маври Хазара, страны туркмен, лежащей между Хазарским, или Каспийским, морем и Аму-Дарьей. О персидском злом духе Аримане давно позабыли на берегах Аму-Дарьи, но в Пальварте, неподалеку от переправы Хаурбе, живут потомки арабов, завоевателей, которые горячий ветер Каракумов называют и до сих пор Дыханием Аримана, а Аму-Дарью по-старинному - Оксусом. Так и говорят: "Вода жизни из Оксуса зальет огненное горло Аримана". Об Аримане и Оксусе слышал от своей бабушки и Зуфар. И сейчас, радуясь, что живым выбрался из Каракумов, он сказал вслух: "Из пламенной глотки Аримана..." Ему хотелось плакать от радости, когда с вершины бархана он вдруг увидел дерево внизу, у его подошвы... Настоящее дерево, правда с искореженным стволом, искривленными ветвями, но с ярко-зелеными, живыми листочками. Первое дерево за сорокадневный путь по пескам. Не надо смеяться над людьми, которые плачут и смеются, увидев в пустыне первое деревце...
      Зуфар стоял на гребне тридцатиметрового бархана и смотрел с него на зеленое дерево, на расстилающуюся прямо перед ними невообразимо яркую и чистую зелень пальвартских полей и садов, на широчайшую гладь мутной Аму-Дарьи. Прохладная струя речного ветра проскальзывала временами сквозь сухой зной песков. Сколько воды! Только человек пустыни так ценит, так понимает воду. В тесных оазисах люди задыхаются без воды. Доля поливной воды - "бир су" - в пустыне измеряется днем по тени от воткнутой в землю жерди, а ночью по движению звезд. В иных местах зажигают жгут из крученого хлопка, засунутый в щели глинобитного дувала. Сгорает жгут, и кончается "бир су"...
      Джаббар ибн-Салман не понял, что говорил Зуфар об Аримане. Откуда дикарь пастух знает об Аримане?..
      Араб без движения лежал на песке внизу, когда до него донесся возглас: "Вода! Вода!" Эти слова подстегнули его, и он вполз на бархан и тоже увидел воды Аму и зелень деревьев. Он смотрел перед собой воспаленным взглядом. Серыми высохшими губами шептал: "Мираж... Все мираж..."
      Но и сады Пальварта, и воды Аму-Дарьи ничуть не походили на мираж. Опыт Зуфара, его знание пустыни спасли Ибн-Салмана от гибели в песках Каракумов. Он знал это, но не желал признать. Полжизни он провел в пустыне, но смотрел на пустыню как на врага. Зуфар знал, что пустыня для человека - мать, суровая, порой жестокая, но родная, кормящая мать. Она поит его водой своих соленых колодцев, она согревает его огнем костров из сухой колючки, она кормит его мясом овец, она одевает его в верблюжью шерсть. Тысячи и тысячи людей живут в пустыне, и не знают другой жизни, и радуются, что живут в пустыне. Истый сын пустыни не заблудится в барханах, не падет духом, не побоится зноя, не умрет от жажды... Ибн-Салман не был сыном пустыни. К такому убеждению пришел Зуфар. Ибн-Салман имел крепкие мышцы, непреклонную волю. Но для него пустыня была не матерью, а врагом.
      Если бы не Зуфар, он не дошел бы до Аму-Дарьи, он погиб бы от жажды. Если бы не Зуфар, он умер бы безропотно по ту сторону последнего бархана, у его подножия, в ста шагах от первого дерева Пальвартского оазиса и первого протекающего тут арыка с мутной, но такой живой водой Аму-Дарьи... Если бы Зуфар тогда не закричал на вершине бархана "Вода! Вода!", Джаббар так и остался бы лежать на раскаленном песке, намотав поводья на руку вырывавшегося благородного своего, но вконец измученного коня. Так бы он и лежал и смотрел на крутой песчаный подъем и не знал бы, что за этой горой песка течет море воды, море жизни. Умер бы он, погиб бы его конь, который настолько обессилел, что не мог сдвинуть с места своего полумертвого хозяина, сколько ни тянул повод... Но какова воля жизни у человека! Едва до ушей Джаббара донесся с верхушки бархана слабый вопль "Вода!", он, шатаясь, встал и поплелся вверх.
      Зуфар уже напился и отдыхал на зеленой траве у арыка, когда спустился с бархана Джаббар и, погрузив лицо в воду, с жадностью начал пить. Он пил... пил... пил... Конь тоже пил, шумно втягивая в себя воду. Они пили. Ибн-Салман пил еще и еще... Он не видел внимательных черных глаз, смотревших на них.
      Зуфар давно уже их заметил. Заметил он и то, что они принадлежат курносой десятилетней девочке, с любопытством следившей за тем, как они спускались с бархана к арыку.
      В остреньких глазах девочки любопытство сменялось тревогой, тревога интересом. Не каждый день детям оазиса приходится видеть незнакомцев, явившихся нежданно-негаданно из самых недр пустыни. Девочка пряталась за глиняным дувалом и, видимо, чувствовала себя не очень уверенно. Ежеминутно она оглядывалась на стоявшую поодаль юрту.
      Пугливая девочка так забавно таращила глазенки, что Зуфар невольно ей подмигнул. Девочка испугалась. Голова ее исчезла за краем дувала, и кусочки глины посыпались на землю.
      От шороха Джаббар встрепенулся. Вода вернула интерес к жизни. Он сел и беспокойно огляделся.
      - Что это могло быть? - тревожно спросил он.
      Зуфар не ответил. Его внимание привлекло облачко пыли на далекой дороге, скрытой стволами шелковицы.
      Порыскав глазами, Джаббар остановил взгляд на лошадях. Удивительно быстро животные оправляются после тяжести лишений, приходят в себя. Оба коня щипали траву, весело помахивая хвостами.
      - Отличные кони, - проговорил Джаббар. - С такими конями любое пари можно выиграть.
      Пари не интересовало Зуфара. Он улыбнулся девочке, совсем осмелевшей и забравшейся на дувал. Девочка была прехорошенькая. Она тоже улыбнулась, и на гранатовых от румянца щечках у нее получались премиленькие ямочки. Добрая улыбка Зуфара успокоила девочку, и она совсем была не прочь заговорить с этим молодым красивым джигитом, неожиданно свалившимся с бархана прямо на берег их арыка.
      - Придется их... ликвидировать, - вдруг прозвучал голос Джаббара.
      От неожиданности Зуфар даже вздрогнул:
      - Ликвидировать? Вы сказали: "ликвидировать"! Кого?
      - Наших коней. Пристрелить... Однако нельзя стрелять. Услышат...
      - Стрелять? Зачем стрелять коней?
      - Человека на коне видно далеко... Привлекает внимание... У вас длинный нож. Придется вам заняться...
      - Не понимаю. Разве можно! Если бы не ваш "араб", ваши кости уже растащили бы шакалы... Разве можно?..
      - Узбеки едят конину... У вас есть пастуший опыт. Кончайте, и пошли. Нам до заката надо на ту сторону. А река широкая... Ну!
      - Нет!
      - А я говорю...
      - Если нельзя верхом, оставим их...
      - Чтобы через час весь оазис знал о подозрительных всадниках, бросивших лошадей... Ну нет.
      - Ну тогда продадим коней отцу вон той девочки... Салоры знают толк в конях.
      - Что! Какая девочка? Какие салоры?
      - Вон из той юрты, а дочка его улыбается нам вот с того дувала.
      Джаббар побледнел и весь затрясся. Он с таким ужасом уставился на девчонку, что она мгновенно спряталась.
      - Доченька! - окликнул ее Зуфар. - Мы не злые люди. Не бойся!
      Но с арабом творилось что-то непонятное. Он по-звериному присел и, не отрывая взгляда от верхушки ограды, лихорадочно расстегивал кобуру.
      - Что с вами? - удивился Зуфар. - Да там только маленькая девочка.
      - Тем хуже для нее.
      Он не спускал глаз с дувала.
      - Окликни ее, - пробормотал он, - пусть высунет голову.
      Без церемонии Зуфар вырвал из слабых рук Джаббара оружие. Удалось ему это тем проще, что араб ослабел от лишений.
      Пустыню они прошли. Они были на Аму-Дарье. Джаббар достиг цели. Он теперь знал, куда идти, где и кого искать. Он прекрасно мог обойтись теперь без Зуфара...
      Все эти мысли промелькнули в голове Зуфара. Он вертел маузер и смотрел с сожалением и отвращением на Джаббара. Правильно говорят, что там не люди, а звери... Там - в капиталистическом мире. Только оттуда мог явиться такой зверь, которому ничего не стоит поднять руку на ребенка...
      Успокаивало, что с Джаббаром покончено. Да, Зуфар решил. Еще немного, еще несколько часов, и он передаст этого человека в руки советских властей.
      От юрты к ним шел неторопливой походкой высокий салор с крючковатым носом и пепельно-седой бородой. Шел он без оружия, совсем по-домашнему. Всем своим видом он показывал, что ему нечего бояться людей, появившихся так неожиданно из песков. Зуфар насторожился.
      В те тревожные дни советские работники не разъезжали по пустыне так беспечно. Шедший к ним салор, видимо, запросто общался с подозрительными людьми Каракумов. Кем бы мог быть этот высокий равнодушно взиравший на них салор, не выразивший ни малейшего удивления при виде их?..
      Салор прикрикнул на девочку, все еще выглядывавшую из-за дувала, и, подойдя к арыку, приветствовал с другого берега неожиданных гостей из пустыни:
      - Салам! Не обращайте внимания на Артык. Ей дали имя Артык - Лишняя, потому что она лишний рот в семье. Поскорей бы выросла. Выдал бы ее замуж... Девчонка глаза мозолит. Даклама - такой обычай. Девчонка мне с вдовой брата досталась. Брата убили в прошлом году в песках... Жена у него с тремя детьми осталась. Ну я по обычаю даклама и женился на ней... Взял вдову второй женой...
      Видно, салор любил поговорить. Но по хитринке в его взгляде можно было заподозрить и другое. У некоторых многословие служит чем-то вроде маски. Пока сам говоришь, можно разглядеть собеседника, присмотреться к нему.
      Язык салора работал не останавливаясь, а глаза бегали, изучая лица, одежду Зуфара и Ибн-Салмана, их оружие, коней...
      - Я вас ждал.
      - Ждали? - удивился Зуфар. - Кто вы?
      - Вас ждали люди в прошлую пятницу. Меня зовут Далпачи, Ораз Далпачи. В пятницу вы не приехали. Я ходил в барханы, смотрел. Таксыр посылал людей вас искать и из Бурдалыка, и из нашего Пальварта, и из Хары-баша, и с переправы Хаурбе. До самых колодцев Алдыргуш джигиты ездили, сказали: "Никого не видели".
      - Значит, все готово? - быстро спросил Джаббар.
      - Вы хотите переправляться? - вопросом на вопрос ответил Ораз Далпачи.
      - И сейчас же.
      - Гму-гму, - пробормотал салор и посмотрел в сторону темной полоски камышовых зарослей, за которой угадывалась могучая река. - Воды много... Быстрое течение.