Михаил Иванович ШЕВЕРДИН
      ТЕНИ ПУСТЫНИ
      Роман
      В самые удивительные страны забрасывала судьба главного героя
      романа, заставляла его испытывать поразительные приключения. Вместе с
      героями произведения читатель странствует по степям Средней Азии в
      начале 30-х годов, когда остатки басмаческих банд еще совершали
      набеги из-за рубежа на первые среднеазиатские колхозы.
      Книга вторая
      ВЕЧНО В ПУТИ
      ________________________________________________________________
      ОГЛАВЛЕНИЕ:
      Часть первая. ПОКЛОННИКИ ДЬЯВОЛА
      ГЛАВА ПЕРВАЯ
      ГЛАВА ВТОРАЯ
      ГЛАВА ТРЕТЬЯ
      ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
      ГЛАВА ПЯТАЯ
      ГЛАВА ШЕСТАЯ
      ГЛАВА СЕДЬМАЯ
      ГЛАВА ВОСЬМАЯ
      ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
      ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
      ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
      Третья запись...
      ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
      Часть вторая. ПЕСОК И КРОВЬ
      ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
      ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
      ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
      ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
      ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
      ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
      ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
      ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
      ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
      ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
      ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
      ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
      Четвертая и последняя запись...
      ________________________________________________________________
      Часть первая
      ПОКЛОННИКИ ДЬЯВОЛА
      Верблюда спросили: "Что тебе нравится
      больше - подъем или спуск?" Он ответил:
      "Есть еще третья мерзость - трясина".
      ГЛАВА ПЕРВАЯ
      Знай: я властитель терпения, львиная
      храбрость - моя одежда, твердость
      духа - моя обувь.
      Ф а р х а д  С а м а р к а н д и
      Гулям не долго шел один. В степи его нагнал высокий, бедно одетый путник в вылезшей курдской барашковой шапке. Сначала, занятый своими мыслями, Гулям не обратил на него внимания.
      Некоторое время они шли по дороге молча. Потом путник заговорил:
      - Я вас знаю.
      Гулям даже не поднял глаза. Путник помолчал и снова заговорил:
      - Вы Гулям, афганец...
      - Что тебе за дело до меня? - вспылил Гулям. - Если ты честный человек, иди своим путем. Если ты вор и заришься на мои сапоги, знай, рука у меня на мошенников тяжелая...
      Неожиданная встреча и рассердила его и немного развлекла. Путь до Мешхеда далек. Невозможно всю дорогу думать только об одном. Невольно он взглянул на непрошеного спутника и вдруг воскликнул:
      - Эй, курд, где я тебя видел?
      - Да вы же меня знаете. Я Зуфар.
      - Какой Зуфар? - удивился Гулям. - Откуда ты меня знаешь?
      Они шли в облаке пыли. Ветер дул в спину. Гулям не привык ходить пешком. Горцы-пуштуны, а тем более знатные пуштуны, ездят всегда верхом.
      Сгоряча Гулям выбежал из дворца Баге Багу в чем был. И очень скоро все неудобства дороги напомнили о себе. В крайнем раздражении он смотрел на путника. Да, лицо его, покрытое белесым налетом пыли, казалось очень знакомым. Да, он видел где-то этого человека...
      Мысли Гуляма внезапно повернулись совсем по-иному. Что такое! Какой-то простолюдин, грязный курд заговаривает с ним на дороге как равный с равным, с ним - вождем племени. В поведении бродяги нет и признаков почтения. Только сейчас до сознания Гуляма дошло это. Он забыл, где он, забыл, что он один на один с подозрительным человеком. Один на один в чужой стране, в пустынной местности. Все высокомерие и чванство, впитанное с материнским молоком, проснулось в нем.
      - Иди своей дорогой!
      Зуфар ответил ему стихами:
      Неблагородные почтения не внушают,
      Земля солончака не взращивает гиацинтов.
      Гулям остановился и резко сказал:
      - С кем ты разговариваешь, несчастный!
      Зуфар простодушно удивился:
      - С кем? Вы муж Насти-ханум, афганец.
      Вместо того чтобы спросить, откуда его знает этот безвестный курд по имени Зуфар, Гулям раскричался:
      - Отойди! Говори как полагается. Ты должен целовать мне ноги, что я удостоил тебя разговором, что я слушаю твои презренные слова.
      Зуфар уныло покачал головой:
      - Здесь вот все так, в этой проклятой Персии. Все кричат. Все большие господа. Все начальники. Страна начальников...
      Обладай Гулям чувством юмора, он не удержался бы и рассмеялся столько комического удивления звучало в голосе Зуфара. Но пуштун обиделся. Он решил поставить этого курда на место.
      - Эй, курд по имени Зуфар, что тебе надо?
      - Я не курд, я узбек - хивинец.
      - Курд или узбек, узбек или курд, что ты хочешь от меня?
      Но говорил Гулям уже не так уверенно. Слово "хивинец" заставило его насторожиться. Что-то неожиданное, новое. Хивинец? Хива? Хорезм? Недавно по пути из Москвы Гулям с Настей-ханум заезжали в Хорезм к ее родственникам. Он внимательно посмотрел на Зуфара. Этот курд или узбек и держится совсем иначе, и вид-то у него другой, и осанка не такая, как обычно у восточных простолюдинов. Гордая, самоуверенная... Такую осанку он приметил в Москве, Ленинграде, в Ташкенте у многих. Да что там... У всех советских людей. Когда Гулям после Оксфорда учился в Советском Союзе, ему решительно пришлось изменить свое поведение, отказаться от многих привычек и представлений. Малейшая попытка кичиться своей родовитостью встречала среди студентов недоумение и иронию. Его родство с королевским домом вызывало снисходительное сожаление, подозрительность и даже презрение. Он предпочитал даже скрывать от своих товарищей-однокурсников свое высокое положение в пуштунском племени. И любовь он нашел совсем не в каких-то аристократических кругах. Его кумир, его райская гурия Анастасия, или, как он ласково ее называл, Настя-ханум, была дочерью машиниста паровоза. Она закончила восьмилетку в Ташкенте и была послана в Университет народов Востока по разверстке ЦК комсомола Узбекистана. Немалую роль в этом сыграли революционные заслуги ее отца. Да она и не имела ничего общего с аристократами, эта простая, хорошая русская девушка с русыми косами и дерзкой красной косынкой на бесшабашной головке. Когда Гулям женился на своей Насте, он не раскаивался, что взял жену не "голубой крови". Возражая своей матери, дочери вождя афридиев, он вынужден был сослаться на великих арабских халифов, считавших, что, приближая к себе дочерей водоносов или козопасов, они поднимают их до своего величия и сияния. Годы учения в стране трудящихся и влияние Насти-ханум сказались и на характере и на поступках своенравного сына вождя горцев. Нежные руки ее делали из неподатливого материала, из которого был слеплен Гулям, все, что она хотела.
      Если бы не это, высокомерный, бешено вспыльчивый Гулям, вероятно, не позволил бы какому-то путнику надоедать ему своими разговорами. С минуту они шагали молча. Пыль и зной раздражали их обоих. Надменный тон пуштуна задел Зуфара. Несчастья, обиды, которые он переносил в Персии, озлобили его. Он застал хивинскую революцию восьмилетним мальчишкой. Из памяти его почти изгладились господа, хозяева, беки. Он никогда не ломал свою поясницу в поклонах. А здесь, в Персии, каждый староста, каждый кулак, каждый жандарм, каждый чиновник, каждый, наконец, лавочник, бренчащий в своем кармане несколькими туманами, мог кричать на него, даже ударить... Не успеет здесь человек сесть на лошадь, а уже воображает себя большим господином и начинает покрикивать! Невыносимо и обидно! И что самое отвратительное: приходилось молчать. У Зуфара еще саднили на спине рубцы. И напоминали они ему, что он не в Хорезме, а в Хорасане, в благословенном шахиншахском государстве. И хорошо еще, что досталось лишь спине. Могло случиться и похуже. А что сказал тогда в Хафе Зуфар жандарму? Только что не дело жандармов совать нос туда, куда не следует. Зуфар после бегства из хезарейского кочевья выменял на хафском базаре у ростовщика свои хивинские сапоги на плохонькие чувяки. На полученную приплату он рассчитывал кормиться до границы. Подвернувшийся на базаре жандарм потребовал половину денег... Как тут не возмутиться! И вот у Зуфара болит спина и совсем нет денег. Что значит капиталистическая страна...
      Но все же Зуфар решил заговорить с этим надутым афганцем. Не стал бы, конечно, Зуфар с Гулямом терять время. Шел бы своей дорогой на север в родные края, но...
      - Настя-ханум в опасности, - сказал он, переходя прямо к делу.
      - Что? Что ты сказал? Какое дело тебе до жены мусульманина? Ты забываешься!
      - Опять вы кричите! Дайте сказать!
      - Говори... Только откуда ты знаешь?
      - Настя-ханум в опасности. Слушайте. Настю-ханум обманул англичанин. Он сказал: "Я достану пропуск в Советы. Я отвезу вас в Мешхед".
      - Зачем? Зачем жене ехать в Советский Союз?.. - поразился Гулям.
      - Заболел ее сын...
      - Заболел?.. Сын?.. Насти-ханум?..
      - Да, ее мальчик... Он остался жив... Сейчас он болен. Сильно болен.
      - Сын?.. Болен?.. Ничего не понимаю...
      Гулям остановился посреди дороги. Он приложил ладони к вискам. Он смотрел на Зуфара пустыми глазами. Едва ли он сейчас видел Зуфара. Гулям знал, что Настя, его Настя, была замужем до него, но она ему никогда и ничего не говорила про сына. Настя-ханум, его нежная, любимая, верная Настя-ханум... скрывала от него, что у нее есть сын.
      Чувство горечи нахлынуло с такой силой, что Гулям забыл, где он, зачем он здесь, на пустынной дороге...
      Зуфар что-то говорил, но смысл его слов с трудом доходил до сознания Гуляма.
      Все заслоняло чувство обиды. Как плохо она знала сердце своего Гуляма! Почему она скрывала? Не верила... Однако что изменилось? Разве он меньше теперь любит ее? Но что говорит этот хивинец? О каком-то англичанине... о пропуске.
      Он закричал:
      - Да говори же, проклятый, говори наконец, что ты знаешь!
      - Я говорю вам уже битый час. А вы смотрите безумцем и ничего не хотите слушать. Вы с Настей-ханум приезжали в Хазарасп на колодцы Ляйли. На колодцах Ляйли жила доктор Лиза-ханум. Доктор Лиза и ее муж зоотехник Ашот... жили... Когда вы приезжали, они жили... Теперь их нет...
      Зуфару перехватило горло... Он остановился.
      Теперь Гулям вспомнил мальчика... Он думал, что мальчик - сын Ашота и Лизы... Он видел тогда, что Настя-ханум не отпускала от себя ребенка. Он слышал, как она нежно называла его: "Андрейка! Андрейка!" Она очень любила мальчика, ласкала его, смотрела на него жадными, полными слез глазами... Гуляму и Насте-ханум для полного счастья не хватало детей. И Гулям по-своему истолковал нежность Насти-ханум к мальчику.
      Зуфар с трудом справился с волнением и заговорил:
      - Их уже нет.
      - Как нет? Что с ними случилось?
      - Калтаманы Овеза Гельды убили Ашота и Лизу.
      - Какое горе для Насти-ханум! Она знает?
      - Да! Знает.
      - Ты сказал ей. Зачем?
      - Да, я сказал. Я видел смерть Лизы. Своими глазами. И я сказал Насте-ханум.
      - Когда сказал?
      - В прошлую пятницу.
      - Ты встретил Настю-ханум? Откуда ты узнал, что она в Баге Багу?
      - Я не знал, что Настя-ханум в Баге Багу. Я шел домой на родину мимо Баге Багу. Я подговорил обманутых сарыков, батрачивших на пузана Али Алескера, идти на родину... со мной. Но охранники пузана подняли стрельбу. За мной гнались. У ограды я увидел Настю-ханум. Я узнал ее сразу и сказал ей: "Настя-ханум, я Зуфар!" Она признала меня, хоть и видела только один раз на колодцах Ляйли, когда она приезжала с вами... к сыну... Я рассказал Насте-ханум все, что видел своими глазами... Она закричала и зарыдала. Она умоляла сказать, что с мальчиком. Я сказал Насте-ханум, что не знаю об ее сыночке. Когда там, на колодцах Ляйли, я схватился с Овезом Гельды и получилась драка, меня, наверно, оглушили. Я опомнился в мешке уже потом, когда меня везли на верблюде в эту проклятую Персию. Я не знал, что случилось с мальчишкой. Славный такой мальчишка... Андрейка...
      - И жена теперь решила ехать искать сына. Я видел, что сердце у нее полно боли... Но почему она не сказала мне? Идем скорее...
      - Куда?
      - В Мешхед.
      - В Мешхед далеко. Не дойти и за три дня.
      - Дойду.
      Они пошли по дороге под прямыми лучами иранского беспощадного солнца. Они шли, и пыль оседала на их лица и одежду.
      Вдруг Гулям остановился. Он смотрел на длинный след автомобильных покрышек, отпечатавшийся на пыли.
      - Вот она ехала... - сказал горько Гулям... - Ехала жена, не доверявшая мужу... Но...
      Он вдруг спохватился, точно вспомнив что-то:
      - Слушай, Зуфар, я не пойму. Хамбер? Неужели она рассказала о сыне проклятому инглизу?
      - Нет. Я виноват.
      - Ты?
      - Да, я. Настя-ханум узнала от меня о сестре, она долго плакала и не отпускала меня... Она хотела спрятать меня от жандармов в Баге Багу, чтобы я поел и отдохнул. Я отказался. Я сказал: "Я беглец... Если узнают, что я подговаривал сарыков бежать к Советам, меня схватят и бросят в персидскую тюрьму. Кормить персидских клещей в яме... Спасибо!" Я повернул от ворот и пошел. Настя-ханум остановила меня. "Вы идете в Мешхед? - спросила она. Отдайте советскому консулу письмо". Она быстро написала записку и отдала мне. Не успел я отойти от Баге Багу и ста шагов, как меня схватили охранники и привели к англичанину с головой-грушей. Меня обыскали и нашли письмо ханум.
      - Творец великий!
      - Человек-груша приказал запереть меня. Но курды дождались темноты и отпустили меня... "Иди, - сказали они, - что с тебя возьмешь. И не попадайся!" Но меня мучила совесть. Я не мог забыть про записку. Всю ночь я бродил подле ограды. Я увидел Настю-ханум на рассвете, но не смог даже приблизиться к ней. Она села в автомобиль и уехала. И жандармы сели и уехали в Мешхед. Я знаю: эта дорога идет в Мешхед. Мне и Настя-ханум показала, и один тут узбек...
      - Алаярбек? Ты его знаешь?
      - Да, Алаярбек Даниарбек... Это он помог мне тогда в кочевье... уйти из овечьего загона... Разломал крышу.
      - Значит, Алаярбек все знал?
      - Да. Он помогал Насте-ханум прятать меня.
      - И он говорил с ней?
      - Да.
      - Но почему они мне ничего не сказали?..
      - Алаярбек Даниарбек сказал: "Не говори ничего мужу. Ты его обманула. Он убьет тебя... Он мусульманин. По закону аллаха он убьет тебя".
      - О!.. И где теперь этот Алаярбек?..
      - Он уехал с Настей-ханум в одном автомобиле.
      - Он заодно с жандармами?..
      - Когда автомобиль загудел, Алаярбек Даниарбек вышел на дорогу. Шофер остановил автомобиль, и Настя-ханум позвала Алаярбека. Он сел рядом, и они уехали. Я видел.
      Гулям сосредоточенно шагал по пыли.
      - Видел и не помешал...
      - Что я мог? У них ружья...
      Солнце жгло. Дышать делалось все труднее. Но еще больше жгло Гуляму сердце. Он очень любил свою Настю-ханум. Уже пять лет они были неразлучны. Она всегда была с ним - и когда он ездил векилем во Францию и Италию, и когда воевал против англичан во время позапрошлогоднего восстания в Северо-Западных провинциях Индии, и когда они изгнанниками странствовали по горам и пустыням. Всегда вместе. Но разве мог он даже представить, что расставание с ней, с любимой, может причинить такую невыносимую боль!
      Если мы умрем, давай умрем в пору роз.
      Роза и соловей сядут вместе оплакивать нас!
      Дорога привела на закате солнца Гуляма и Зуфара в глухое курдское селение. Здесь они нашли чистую кяризную воду, таинственно шелестевшие гигантские платаны, десятка четыре потрепанных чадыров - шатров, столько же полуразвалившихся, кишащих скорпионами и клещами мазанок, со стенами такими сырыми, что соль в бронзовых намакдонах - солонках - превратились в камень.
      Ни продать, ни дать внаем коней курды не захотели. "Всех коней, заявили они, - у нас отобрали налогосборщики за недоимки. Остались только те, которые возят камень на стройку охотничьего дворца генерал-губернатора в горах Табаткан".
      Пришлось поверить.
      - Храбрые курдские воины забыли запах конского навоза, - говорил старейшина, запуская пальцы в прокопченную дымом очагов, цвета кирпича бороду. Величие ему придавала верхняя одежда, расшитая золотыми огромными цветками роз. Но исподнее из шелка и бархатные штаны имели жалкий потрепанный вид и не стирались, очевидно, с момента покупки. - Правители государства - волки в стаде баранов, нет в них милости и сострадания.
      Старейшина селения шейх Исмаил Кой, глава нищих курдов, держался по-королевски высокомерно. Своим длинным носом Исмаил Кой разнюхал, что перед ним чужеземцы и что в их присутствии можно ругать сколько угодно персидские власти. Погрязшие в болезнях, суевериях, его подданные курды причиняли, видимо, немало беспокойства местной администрации. Из заржавленных, много повидавших на своем веку кремневых, в рост человека ружей курды попадают сверхметко во все, до чего долетают их круглые пули. Желая развлечь гостей, Исмаил Кой приказал привести скакуна, на котором была сбруя вся в драгоценных камнях. Вождь уже забыл, что, по его словам, всех коней в становище реквизировали налогосборщики. Он вскочил в седло, разогнал скакуна и на всем скаку сшиб из винтовки с верхушки тополя ворону. Исмаил Кой тут же разрешил пострелять своим воинам. И стреляли они отлично, несмотря на быстро сгущавшиеся сумерки.
      С грозно насупленными кустистыми бровями, со своими тремя старинными курковыми пистолетами за поясом курдский шейх производил внушительное впечатление.
      - Мелек Таус подбирает из сосуда моей жизни капли уже восемьдесят пять лет, - сказал он. - Но мы, курды, награждены чудеснейшим даром небес - терпением... Терплю я, терпит и мой многотерпеливый народ...
      Слова шейха несколько отдавали богохульством, и, судя по упоминанию Мелек Тауса - князя Павлина, олицетворяющего злое начало, - его высочество шейх принадлежал к секте йезидов. Поведение Исмаил Коя коробило правоверного суннита Гуляма, но это не мешало ему с завидным аппетитом уничтожать горелые куски козьего мяса, поджаренного прямо на раскаленных камнях, и пахнущий затхлостью, похожий на портянку лаваш. Роскошное угощение путники получили лишь потому, что, случайно проговорившись, Зуфар снискал благосклонность самого Исмаил Коя.
      Зуфар заговорил о следах автомобиля, проехавшего сегодня утром мимо.
      - Наверно, это был русский консул, - закивал головой шейх. - Почему он только не завернул к нам в селение? Хороший охотник русский, мы вместе с ним уже не раз стреляли джейранов.
      - Никакой не русский, - сердито заявил Зуфар, - это - чтоб ему!.. автомобиль консула-инглиза.
      Подернутые старческой пленкой, но очень злые глаза Исмаил Коя вдруг засветились. Взгляд их кольнул Зуфара.
      - Э! Ты не любишь инглизов, а?
      - А ты?
      - Русский говорит курду: "Здравствуй, будь здоров!" Инглиз твердит: "Сгори твой отец, собака!" Русский норовит положить на скатерть червонец англичанин не успевает еще сесть на палас, уже командует: "Подай сюда это! Принеси сюда то!" Теперь эти проклятые подговорили генерал-губернатора запретить курдам пасти скот по ту сторону Копет-Дага у Советов. Курды терпят огромные убытки. Раньше за шерсть, кожу мы брали у большевиков ситец, ведра, сапоги... А теперь! Убыток, разорение!..
      Исмаил Кой грубо выбранился. Он раскричался. Он никого и ничего не боится. Он застрелил собственноручно семьдесят трех инглизов, не считая персидских и турецких жандармов. Он воевал против инглизов уже два раза и стрелял их точно куропаток.
      - Тринадцать раз я был ранен и двадцать восемь раз женат! - вопил шейх голосом одержимого. - Кто скажет, что Исмаил Кой не курд! При слове "курд" содрогаются сердца инглизов, персов, турок. Курда Исмаил Коя бросили в тюрьму! Кто? Инглизы. Исмаил Коя и его племя изгнали из Ирака. О Мелек Таус! Кто? Англичане... Мужчины, женщины, дети племени Исмаил Коя умирают от голода. Из-за кого? Из-за инглизов. Из-за кого терпим мы, курды, поношения и беды? Из-за инглизов. Из-за букашек. Я переворачиваю букашку ногой, и она бежит туда, я касаюсь ее подолом моего камзола, и она бежит сюда, я подую на нее, и она летит неизвестно куда... Ничтожества! И из-за того, что у них пушки, у них пулеметы, у них аэропланы, мы, курды, здесь, у подножия горы Джангир, дохнем с голоду и лижем туфлю персидского жандарма. Проклятые! Детей курдов они отнимали у матерей, как жеребят у кобыл. О справедливость!
      Он весь бурлил и кипел. Он сжал Зуфара в объятиях и поклялся Мелек Таусом, что не встречал более приятных людей, чем он и его друг, которого - пусть он не знает горя и бед - принял было за инглиза.
      Он вытащил из-за шарфа, обвернутого несколько раз вокруг талии, тяжеленный пистолет и попытался подарить его Зуфару. Он впал в неистовое возбуждение и позвал в свою глинобитную хижину десяток воинственных стариков, до того оборванных и грязных, что каждый из них, казалось, не преминет оставить на ковре в подарок парочку, другую вшей.
      Занятый гостями, Исмаил Кой не захотел совершать вечернюю молитву. Впрочем, он сослался на авторитет священного писания.
      - В часы восхода и захода намаз запрещен, ибо в это время видны на краю неба рога сатаны, такие же, как у инглизов. Инглизы виноваты в том, что мы живем подобно мокрицам. Клянусь, дела курдов плохи. Иначе разве мои мужчины работали бы по приказу правительства целый год даром на помещиков-персов? Целый год мои курды не спят со своими женами. Корень нашего племени истощится и высохнет. О, если бы мы не растратили силы племени на войну с инглизами и персами! У них пушки, пулеметы. Они задавили нас силой. Иначе разве потерпел бы я, чтобы персы-чиновники за отобранную у курдов корову платили по два-три крана вместо полтораста двухсот?
      Долго еще Исмаил Кой ругал инглизов, виновников бед своего гонимого племени. И все же сначала он остерегался говорить о самом наболевшем. Это была тайна, за разглашение которой ему грозили крупные неприятности.
      Но в присутствии таких приятных, умных, отзывчивых гостей он не удержался:
      - Я беден. Племя мое нищее. После восстания у нас ничего не осталось. Но пусть все знают, всегда помнят - Исмаил Кой не взял у инглиза Хамбера золота, не взял винтовок, не взял патронов, не взял... ничего.
      Он все повторял: "Не взял!" Он так хотел, чтобы его спросили: почему же он не взял золото и винтовки у инглиза.
      И Гулям понял это и спросил:
      - Почему?
      - Золото инглизов замарано кровью. Инглизы хотят, чтобы курды воевали с большевиками.
      Зуфар целиком превратился в слух.
      - Да, я говорю! - вопил на все селение Исмаил Кой. - Инглиз Хамбер хотел купить курдов, купить кровь их сыновей!.. Клянусь, я плюнул ему в лицо и сказал: "Бараны продаются. Люди не продаются!"
      Исмаил Кой гордился, что поставил на место инглиза Хамбера, собаку инглиза, плохого человека.
      Зуфару очень понравились слова Исмаил Коя, и он проникся симпатией к дряхлому, болтливому, но по-своему благородному старику.
      Исмаил Кой заявил гордо:
      - Я курд-йезид. Я говорю не за себя. Я говорю за всех курдов, за всех йезидов.
      Он отобрал у сидевшего перед ним старика его длинную, как пастуший посох, заржавленную, как чугунный котел, фузею и сказал Зуфару:
      - Видишь, друг, бедное оружие курда Хушнафа. Смотри! Ржавчина съела его. Оно шатается и трещит. Из него железные опилки сыплются. А Хушнаф мог получить от инглиза Хамбера новенький блестящий карабин, с одиннадцатью зарядами в магазине, с нарезным стволом, посылающим пули за семь верст. Хороший карабин - мечта курда! Уже в колыбели курд тянется к винтовке. За винтовку курд отдаст жену и дочь. Но курд не продает дружбы и вражды ни за карабин, ни за золото. И курд Хушнаф не взял у инглиза Хамбера карабин. Ни один курд не взял. Вот мое слово! Пусть пропадут инглизы и не останется от них духа в этом мире.
      Он был очень величествен и красив в своем гневе. Он был очень горд и благороден, этот нищий курд, вождь нищего курдского племени, приютившегося на старом завалившемся кяризе у подножия голой печальной горы Джангир.
      Неожиданно наступила ночь. Свирепое солнце погасло за далекими горами. Курдские женщины носили угли от порога к порогу, и красные огоньки бродили по улочкам селения. Потянуло запахами горелого сала.
      Гулям и Зуфар хотели по ночной прохладе пуститься в дорогу. Путь предстоял дальний. Тоска не давала покоя Гуляму. Уже долгий целый день он не знал, что с его любимой.
      Но Исмаил Кой не отпустил их. Просьбы и уговоры не помогли. И вдруг сделалось понятно, что они скорее не гости, а пленники. Это противоречило всем законам гостеприимства. Но Исмаил Кой не был бы Исмаил Коем - вождем племени, если бы поступил иначе. Осторожный и хитрый, он не хотел попасть впросак. Он никому не верил, даже самому себе, своему нюху. Кто они такие - его гости? Кто их знает?
      Покормив гостей рисовой кашей, Исмаил Кой предложил им расположиться на ночлег. Дверь он предусмотрительно запер снаружи на щеколду, а во дворе поставил самых надежных курдов с ружьями.
      Сказав стражам: "Кровь их на вашей голове", он ушел... колдовать.
      Да, Исмаил Кой верил в колдовство. Он решил спросить грозного Мелек Тауса, как поступить с гостями. К тому же Исмаил Кой слыл среди курдов первым волшебником, заклинателем духов - азаимхоном...
      В жалкой мазанке уже давно спали Гулям и Зуфар. Гулям забыл о своем высоком звании. Он даже не приказал Зуфару лечь у него в ногах, мешком свалился на козью шкуру и заснул, сломленный усталостью. Он даже не обратил внимания на то, что его с Зуфаром заперли в грязном, покрытом густым слоем копоти, полуразрушенном убежище скорпионов и верблюжьих клещей. Гулям не видел снов. Он спал здоровым сном неимоверно уставшего человека.
      Тревожно спал Зуфар. Болели старые и новые рубцы на спине. Вереницей мчались тревожные воспоминания... И вдруг громкий, непонятный звук окончательно разбудил его. По стенке комнатки заколебались, заплясали пятна света. Медленно-медленно, с пронзительным скрипом росла щель между притолокой и дверью. В ореоле красноватого сияния возникло миленькое девичье личико, обрамленное висюльками из серебряных монеток. Приоткрыв чуть-чуть свой ротик с чудесными пухлыми губками, девочка с испугом озиралась. Глаза-звездочки, жалобно моргая, остановились на спящих. Девочка замотала испуганно головой, но тотчас же впрыгнула в каморку и чуть не упала на ноги Зуфара. Очевидно, кто-то толкнул ее.
      Девочка замерла посреди комнаты. Ожерелье из серебряных монет звенело на ее вздымающейся, чуть обозначенной под платьем девичьей груди. В руке она держала масляный светильник и дервишеское кадило, над чашечкой которого поднимался дым, издававший резкий, ни с чем не сообразный аромат. Почти тотчас же дверь снова заскрипела, заверещала, и в каморку пролез, согнувшись в три погибели, Исмаил Кой. Желтые блики прыгали по рытвинам его грубого лица, по обвислым тяжелым щекам, покрытым серой кожей, по торчащей паклей бороде. Приложив палец к губам, он сел в угол и, развернув толстую книгу, нараспев негромко начал читать:
      - "Скажи: ищу убежища у господина Рассвета от зла того, что сотворил он, от зла ночной темноты, когда она все покрывает, от зла завистника, когда он завидует".
      Он остановился и проворчал девочке:
      - Маши кадилом сильнее, жена! Маши, ибо волшебный сон овладел странниками и они погружены в сновидения. Маши кадильницей, жена, ибо час волшебства наступил...
      Приторный дым все более наполнял комнату. Зуфар с усилием отгонял от себя сон и, полный любопытства и удивления, смотрел на старика и на его жену-девочку и, затаив дыхание, ждал, что будет дальше.
      - О Мелек Таус, о Мелек Таус! - бормотал Исмаил Кой. - Мы взываем к тебе, дух зла, ты скажи нам тайное. Ты скажи, что думают сейчас эти двое, смежившие очи? Доброе они думают или злое? О Мелек Таус! Я был, я есть, и нет мне конца. Я делаю дела, которых не делают другие, считая их злыми. Кто противится мне, тот жестоко раскается. Бог не смеет вмешиваться в мои дела. Я Мелек Таус... Я был до сотворения мира... Я послал шейха Ади просветить йезидов светом истины...
      Отложив книгу, он грубо вырвал из рук девочки кадильницу и угрожающе замахал ею над распростертыми на козьих шкурах Гулямом и Зуфаром.
      - О шейх Ади из Баальбека! Ты единственный из пророков знаешь истину и ложь, приносишь счастье и несчастье. Никто не должен жить дольше положенного Мелек Таусом срока. И если он пожелает, он положит предел жизни человека, а потом пошлет его в сей мир или в другой во второй и третий раз посредством переселения душ. О шейх Ади, я ходил к тебе в Баальбек в твою пещеру, и ты просветил меня и сказал мне, что ты живешь во мне. Помоги же мне проникнуть в мысли этих людей, пока они погружены в сон, похожий на смерть.
      Зуфар не был суеверным. В отличие от многих жителей пустыни, он не верил в таинственное. К религии он с детства относился равнодушно. Общение с матросами аму-дарьинских пароходов, с рабочими пристаней, знания, полученные в школе для взрослых и в штурманских классах, а также из книг, к чтению которых он пристрастился, научили его трезво смотреть на окружающий мир. Он не знал дороги в мечеть, а муллы и ишаны не вызывали в нем ничего, кроме снисходительного презрения.
      Нелепое поведение Исмаил Коя сначала встревожило Зуфара. Он не знал, что и подумать. Потом слова из книги и заклинания рассмешили его. Но чем дальше, тем больше он поддавался странному чувству. В клубах дыма, наполнявшего каморку, он различил вдруг очертания чудовищных размеров павлина...
      Доносившийся издалека вой собаки вторил стонущему голосу Исмаил Коя, который бормотал:
      - Вначале аллах создал из своей драгоценной сущности Белую Жемчужину и сотворил птицу Ангар и поместил жемчужину на ее спину. Спустя сорок тысяч лет, в первое воскресенье, аллах создал ангела Анзазила - он же Мелек Таус - главу всего... И поставил аллах Мелек Тауса правителем вселенной, круглой и неделимой.
      Тут Исмаил Кой весьма прозаически чихнул, передал своей жене-девочке кадильницу и воскликнул:
      - О Мелек Таус! Просвети меня, что мне делать с чужеземцами?
      Очевидно, Гулям давно уже не спал. Он сел на козьей шкуре и, разыгрывая удивление внезапно проснувшегося человека, спросил:
      - Откуда дым? О, маленькая пери! И наш хозяин! Что случилось, господин Исмаил Кой? Или ты нашел наконец лошадей и мы сможем покинуть твой гостеприимный кров?