А до Берлина было так далеко

      Встретил он меня взволнованный, даже растерянный:
      - Товарищ майор, южнее села Попелюхи фашисты прорвали нашу оборону и обходят левый фланг дивизии...
      У меня были точные сведения, что противник в этом районе не появлялся, и поэтому, выслушав доклад командира, я "уносил его, проверил ли он то, о чем говорит. Оказалось, что не проверил. Я тотчас в присутствии этого командира вызвал начальника дивизионной разведки капитана Никифора Зиновьевича Трунова и приказал выслать в район села Попелюхи группу разведчиков. Вскоре они вернулись и подтвердили, что слухи были ложными. Командир полка, по его же признанию, получил наглядный урок на всю жизнь.
      Однако вернемся к событиям первых дней июля. Руководящий состав штаба и политотдела дивизии дневал и ночевал в частях. Вместе с дивизионным инженером Иваном Михайловичем Стыковым я много времени провел в 884-м стрелковом полку, соседом которого был 863-й полк. Свою задачу мы видели прежде всего в том, чтобы помочь командирам полков надежно прикрыть стыки. С этого, собственно, и начали. С командирами полков на местности отработали вопросы взаимодействия, проверили, как для усиления стыка от каждой части установлены на прямую наводку по батарее полковых пушек, как организовано инженерное обеспечение. Когда положение на стыке уже не вызывало беспокойства, мы обошли оборону полка, посмотрели, как бойцы готовятся к предстоящему, бою. Командиры и красноармейцы знали, что бой не за горами, и старались вовсю.
      Однако одно обстоятельство меня насторожило и встревожило. Стрелки рыли окопы на значительном расстоянии друг от друга. Конечно, это безопаснее. Если снаряд попадет в расположение взвода, даже отделения, большого вреда это не принесет, люди останутся целы. Но как взводный или отделенный будут управлять действиями своих подчиненных, руководить боем? Решил провести такой эксперимент.
      - Подайте команду: "Все ко мне!" - приказал я совсем юному, должно быть, только что прибывшему из училища лейтенанту.
      - Взвод, слушай мою команду! - У лейтенанта неожиданно оказался густой и зычный бас. - Бегом ко мне!
      Тотчас же к окопу взводного поспешили несколько бойцов, расположившихся по соседству с ним. На других команда не произвела ни малейшего впечатления. Они просто ее не услышали и продолжали заниматься своим делом. Напрасно лейтенант повторял ее, сопровождая энергичной жестикуляцией.
      - Успокойтесь, лейтенант, - сказал я, - соберите бойцов через посыльного. А пока они соберутся, порассуждаем, подумаем. В бою и вы будете стрелять, и противник. Станет бить артиллерия, минометы, пулеметы, пойдут танки, в небе загудят самолеты. Словом, слышимость уменьшится в несколько раз. Как же вы будете командовать красноармейцами, если теперь, когда никто не стреляет и стоит относительная тишина, они не услышали вас? Наверное, надо бойцов расположить иначе, собрать взвод в кулак и отрыть одну взводную траншею. Риск от этого, конечно, возрастет, но на войне без риска нельзя. Вы согласны, товарищ лейтенант?
      Лейтенант, видимо ожидавший разноса от начальства, весело доложил:
      - Есть, товарищ майор, отрыть одну общую траншею. Разрешите выполнять?
      У пулеметчиков мы обнаружили другую ошибку. Командир роты расположил все три пулеметных взвода на одной высотке. Достаточно было нескольких снарядов и от роты осталось бы одно воспоминание. Пришлось и здесь внести коррективы.
      Зато обрадовали артиллеристы 725-го пушечного полка, к которым мы с дивизионным инженером добрались уже под вечер. Командир полка майор Степан Семенович Керженевский, высокий, подтянутый, с орденом Красного Знамени на гимнастерке (он отличился в войне с белофиннами), и внешне уже вызывал к себе симпатии. Но главное, он превосходно знал свое дело, отлично организовал оборону. Обходя огневые позиции, мы увидели, что здесь все было готово к встрече противника.
      Местность, лежащая перед артиллеристами, была ровной: ни оврагов, ни высоток, ни речек. Было весьма вероятно, что именно здесь и пойдут фашистские танки. Керженевский так расположил орудия, что немецкие танки, если они сунутся сюда, неминуемо попадут под перекрестный артиллерийский огонь. Все данные для стрельбы на батареях были подготовлены и выверены: установлены расстояния, определены прицелы. Ни одной минуты времени артиллеристы даром не теряли: еще и еще раз отрабатывали взаимодействие, тренировались быстро переносить огонь, переходить на запасные позиции, оборудование которых также было завершено.
      Простившись с майором Керженевским и его артиллеристами, мы отправились в боевое охранение. Я всегда помнил мысль, которую настойчиво внушали нам, слушателям академии имени М. В. Фрунзе, ее профессора: половина успеха в оборонительном бою - это хорошо поставленная служба боевого охранения. Его назначение - лишить противника фактора внезапности, заставить врага развернуть раньше времени боевые порядки, позволив тем самым своим главным силам изготовиться к бою, во всеоружии встретить наступающие вражеские подразделения.
      В боевое охранение была выделена рота батальона капитана Ивана Макаровича Шадского. Я хорошо знал этого исполнительного и инициативного командира, его прекрасные организаторские качества и был уверен, что он подготовит подчиненных к бою наилучшим образом. И не ошибся. Капитан, находившийся с ротой, расположил ее на высотке. Отсюда открывался хороший обзор местности. Люди успели зарыться в землю. Минеры хлопотали на дорогах перед передним краем, устанавливали противотанковые и противопехотные мины. Работали они, по словим Шадского, чисто, "косметику" наводили идеальную: определить, где поставлены мины, было трудно.
      Во время обхода частей мы видели, как напряженно трудятся политработники дивизии во главе с военкомом старшим батальонным комиссаром Д. С. Чечельницким. В ротах и батальонах проводились беседы об особенностях оборонительного боя, способах борьбы с танками и самоходными орудиями противника.
      В дивизионной и армейской газетах - доставку их наладил политотдел печаталось много сообщений о подвигах и высоком боевом мастерстве красноармейцев и командиров: пехотинцев, летчиков, танкистов, пограничников, моряков, артиллеристов. Помню, как всех нас взволновало сообщение о незабываемом подвиге летчика капитана Николая Гастелло, направившего свой горящий самолет на вражескую колонну танков и цистерн. Информация о беспримерной храбрости и мужестве советских воинов доводилась до каждого красноармейца и командира дивизии.
      Между тем шли дни, а противник перед фронтом обороны дивизии не появлялся. Выдавшееся затишье мы энергично использовали для совершенствования обороны. Но вот на седьмой день пребывания дивизии под Рахнами появились первые признаки того, что наступающие немецкие войска приближаются и вот-вот нам придется вступить в бой. Ранним утром 9 июля в штаб дивизии прибежал взволнованный колхозник из села Лучинки и сообщил, что на рассвете гитлеровские самолеты сбросили группу парашютистов, которые укрылись в пшенице.
      Я тотчас же приказал капитану Н. 3. Трунову выслать в село Лучинки своих разведчиков, прочесать пшеничное поле и захватить парашютистов. Поскольку штабу, как говорится, до зарезу был нужен "язык", а его нашим разведчикам пока взять не удавалось, я тоже отправился с Труновым в Лучинки, надеясь на месте допросить парашютистов, в случае если их удастся взять. На окраине села мы увидели большую группу вооруженных людей. В руках у одних ружья, у других топоры или колья. Люди были взволнованы и что-то громко обсуждали.
      - Что здесь происходит? - спросил я, подъехав.
      Люди замолчали, расступились, а бородатый старик молча показал на лежавшие на земле трупы двух фашистских парашютистов. Старик виновато посмотрел на меня и сказал:
      - Плохо вышло, товарищ начальник. Конечно, надо было бы живьем. Сам в солдатах служил, понимаю. Они, может, что-то важное сказали бы. Но не сдавались, гадюки!
      В тот же день над передним краем обороны дивизии появился немецкий самолет-разведчик. Он долго барражировал над нашими позициями, очевидно фотографируя их. И увлекся. Зенитчики артиллерийского дивизиона взяли пирата в огненное кольцо, постепенно сужая его. Я в тот момент возвращался из штаба армии, куда ездил с докладом о готовности дивизии к бою, и стал очевидцем этого эпизода. Серые облака разрывов вспыхивали и таяли возле самолета. Но вот его подбросило кверху, затем он накренился и, оставляя за собой черный шлейф дыма, стал стремительно падать и через несколько секунд врезался в землю.
      Мгновенно из укрытий выбежали бойцы, и окрестности огласились криками "ура". Это был первый, пусть маленький успех дивизии, но он воодушевлял, он убеждал, что фашистов можно и должно бить. Такая победа особенно важна была перед первым боем.
      Вместе с генералом Куликовым мы подъехали к месту падения самолета. Зенитчики уже извлекли из обломков тяжело раненного немецкого летчика. Он был без сознания, доживал последние минуты, и допросить его не удалось. Мы лишь изъяли кассеты с заснятой кинопленкой и планшет, в котором находилась карта местности. На нее летчик довольно точно нанес расположение наших подразделений. Это свидетельствовало о том, что мы мало позаботились о воздушной маскировке. Командование дивизии сделало необходимые выводы из этого эпизода, потребовав от подчиненных принять немедленные меры к тому, чтобы оборона не просматривалась с воздуха.
      И, наконец, еще одно обстоятельство свидетельствовало о том, что скоро грянет буря. Во второй половине дня 9 июля капитан Трунов доложил, что перед передним краем на левом фланге дивизии появлялась группа фашистских офицеров. По-видимому, производили рекогносцировку.
      - Не спугнули их? - спросил генерал Куликов.
      - Ни в коем разе. Все разыграно, как задумано.
      План наш состоял в том, чтобы возможно дольше не обнаруживать себя, не дать противнику возможности более или менее точно установить передний край и систему обороны дивизии, ее глубину, расположение огневых средств.
      Не обнаружили мы себя и 12 июля, когда вражеская артиллерия открыла огонь по переднему краю дивизии, надеясь подавить наши огневые средства и проложить путь своей пехоте и танкам. Противник не имел точных данных о системе нашей обороны и потому бил наугад. С начала артподготовки мы отвели подразделения на запасные позиции и тем самым свела на нет возможные потери.
      Впоследствии, по моим наблюдениям, гитлеровские генералы редко начинали бой, не разведав силы советских войск, места их расположения. Тогда же, в июле 1941 года, вероятно, сказывалась уверенность фашистов в том, что Красная Армия деморализована, следовательно, можно пренебречь законами тактики, отступить от них. Самонадеянность фашистов в этот период многократно была наказана.
      Однако расскажу по порядку, как развивались события. После того как артиллерия врага перенесла огонь в глубину обороны, появились танки. Они шли по пшеничному полю, держа дистанцию. На ходу танки вели огонь, но не прицельный, а больше для воздействия на психику обороняющихся.
      За танками шла пехота. С наблюдательного пункта, откуда я следил за ходом боя, хорошо были видны цепи солдат в мышиного цвета мундирах. Они шли во весь рост, стреляя из автоматов.
      Надо отдать должное выдержке наших бойцов. Кто был хоть однажды в бою, тот знает, как трудно сдерживать себя, когда видишь атакующего противника. Пальцы так и тянутся к спусковому крючку, но стрелять без команды нельзя, надо выждать когда враг подойдет ближе.
      С каждой минутой фашисты приближались, но передний край молчал. Нервы напряглись до предела. Но вот по телефону была передана команда комдива: "Огонь!" Генерал Куликов находился на КП и тоже, вероятно, испытывал те же чувства, что и каждый красноармеец и командир.
      Мгновенно ожил и ощетинился огнем наш передний край. Находившийся рядом со мной полковник И. И. Самсоненко кричал в телефонную трубку: "Бронебойными, огонь!", "Керженевский, бей их прямой наводкой!", "Георгибиани, дорогой, прибавь огоньку!". Но и без этих команд артиллеристы Керженевского и Георгибиани работали на совесть. Они расстреливали танки прямой наводкой с близкого расстояния. Вот вспыхнул один танк, словно волчок, завертелся на гусенице другой, покрылся густым дымом третий. И тем не менее часть танков прорвалась и уже подходила к нашим позициям. В эти боевые машины полетели связки гранат, бутылки с горючей смесью. И фашистские танкисты, не выдержав, повернули назад.
      Как только танки скрылись, снова открыла огонь артиллерия врага. После пятнадцатиминутной обработки наших боевых порядков снова в атаку устремились танки, а за ними - пехота. Только теперь гитлеровцы шли не в полный рост, как полчаса назад, а короткими перебежками: наши бойцы заставили их применяться к местности.
      Вновь заговорила наша артиллерия. И на этот раз артиллеристы показали себя молодцами, били по танкам точно, как и в первой атаке, уничтожили пять боевых машин, которые неподвижными громадами зачернели среди пшеничного поля.
      Без танков немецкая пехота не очень-то любит атаковать. Однако до роты гитлеровцев ворвалось в наши траншеи.
      - За Родину! Бей фашистских гадов! - услышал я в этот момент голос генерала Куликова в телефонной трубке.
      В годы гражданской войны он служил в 1-й Конной армии, и теперь, видимо, взыграла в нем лихая кровь буденновца. Если бы не чувство ответственности за управление боем, уверен, что комдив, не задумываясь, схватил бы автомат в сам увлек за собой бойцов. Но, как человек дисциплинированный, он лишь приказал контратаковать. Командир батальона капитан Шадский, на участке которого прорвалась вражеская пехота, поднял своих людей в контратаку в отбросил врага.
      В бою с наибольшей яркостью проявляются лучшие качества солдата. И этот первый бой показал, что среди моих товарищей по службе множество настоящих героев.
      В разгар боя осколком снаряда повредило телефонный провод, и связь между НП и КП дивизии и КП полков нарушилась. Напрасно рядом со мной телефонист кричал в трубку: "Москва", "Москва". Я - "Одесса". Отвечайте!" Я приказал находившемуся на НП командиру взвода связи лейтенанту Василию Буклею немедленно устранить повреждение. Но все телефонисты были на линии, и Буклей отправился восстанавливать связь сам. Фашисты заметили лейтенанта и открыли по нему огонь. Находившийся поблизости немецкий танк повернул в его сторону, но Буклей успел нырнуть в окоп, и танк прополз над его головой. Из окопа под гусеницу полетела связка гранат. Танк закружился на месте. Через несколько минут Буклей обнаружил обрыв и восстановил связь. Когда Василий возвратился на НП, я, наблюдавший его бой с танком, спросил: "Не страшно было, когда танк попер на тебя?" Лейтенант Буклей искренне ответил: "Страшновато, конечно, товарищ майор. Но ведь я же на службе. А когда дело делаешь, забываешь о страхе".
      В этой простой истине за время войны я убеждался неоднократно. Сколько раз было так: над головой свистят пули, рядом рвутся мины и снаряды, с неба падают бомбы, кажется, каждый сантиметр воздуха наполнен металлом, а люди спокойны, потому что заняты, потому что полают солдатское дело. Их может охватить страх, когда обстоятельства вынудят бездействовать. Тогда все существо человека поглощает инстинкт самосохранения. Когда же солдат занят делом, тогда все его мысли направлены на то, как лучше и скорее выполнить свою ратную работу.
      Но это между прочим. Коль речь зашла о мужестве бойцов и командиров в первом бою, то должен заметить: когда фашисты отошли на исходные позиции и прекратилась стрельба, в штаб стали поступать доклады из частей об итогах боя. В каждом из этих докладов приводились фамилии особо отличившихся бойцов, кратко, по-военному говорилось о содержании подвига. Помню, командир 884-го стрелкового полка просил отметить наградой командира батареи Евгения Кузнецова. На участке обороны полка до батальона пехоты противника при поддержке пяти танков просочились в наш тыл. Кузнецов своевременно заметил маневр гитлеровцев, развернул орудия и открыл по танкам и пехоте огонь. Атака врага захлебнулась.
      Уже к вечеру, когда все успокоилось, мы с полковником Самсоненко и капитаном Труновым отправились на командный пункт дивизии с докладом. Впереди нас шла небольшая группа раненых красноармейцев: у кого перевязана голова, у кого рука, кто опирался на костыли. Поравнявшись, мы услышали взрыв веселого смеха. Молодой боец по фамилии Кузьмин, как мы потом узнали, прихрамывая на левую ногу, рассказывал товарищам о том, как он пленил двух фашистов.
      - Они, понимаешь, влезли в нашу траншею и поливают из автоматов, Я притворился мертвым, потом, улучив момент, когда они отвернулись, вскочил, одного огрел прикладом, а другого ранил в ногу. Тот сразу бросил автомат и закричал: "Иван, мой капут! Мой капут!" Обоих голубчиков привел к взводному, а тот выделил конвоиров и отправил их в штаб полка. Уже после чувствую, нога болит. Ранил все же меня, подлец. Тот, которому я в ногу пулю всадил. Ну ничего, рана пустячная. Сам фельдшер сказал: промоют ее в санбате, перевяжут, поваляешься недельку и в строй. Так что я не очень-то расстраиваюсь.
      - Медаль тебе за фрицев полагается. Поди, первые пленные во всей дивизии, - заметил кто-то.
      - Если полагается медаль, не откажусь. А что? - засмеялся боец.
      Когда мы пришли па КП, генерал Куликов был один. Оторвавшись от карты, устало сказал:
      - Кажется, получилось неплохо. Лиха беда начало.
      Конечно, неплохо. О чем говорить? И главное состояло не только в том, что противник, понеся в ходе боя значительные потери, не сумел прорвать нашей обороны и выйти на оперативный простор. Важно было и то, что люди поверили в свои силы, поверили в то, что можно и должно успешно бороться с танками, уничтожать их не только орудийным огнем, но и гранатами и бутылками с горючей смесью. Нет лучшей школы для солдата, чем школа боя.
      Все это я не сказал генералу. Только подумал. Он это сам видел и понимал.
      Старый и опытный солдат, Константин Ефимович Куликов в то же время понимал, сколь опасна и недопустима самоуспокоенность, которую может породить первым успех. Помолчав немного, он сказал мне:
      - Вот что, Василий Митрофанович. Пошли-ка ты своих помощников в полки, пусть проведут разбор минувшего боя и посоветуют красноармейцам и командирам не зазнаваться. Война только началась, и надо настраиваться на более трудные дела. Уловил мысль? Об этом же я скажу и нашим политотдельцам.
      Я пунктуально выполнил указание генерала. Большинство штабных командиров провели ночь в частях, беседовали с бойцами, критически анализировали прошедший бой. Разумеется, вновь и вновь отмечали и его героев. Я же, захлестнутый неотложной штабной работой, провел ночь на КП дивизии: выяснял потери, организовывал пополнение боеприпасами, проверял, как выполняется приказ комдива о совершенствовании обороны.
      С марша в наступление
      После удачно сложившегося для нашей дивизии боя противник оставил нас в покое и, как стало позднее известно, стал искать слабые места на стыках других советских соединений, чтобы пробить там брешь и устремиться вперед.
      Весь день на нашем участке фронта стояла тишина. Лишь изредка вспыхивала оружейная перестрелка, да из невесть откуда набежавшей тучки сверкнули молнии и послышались удары грома. Я ловил себя на мысли, что вчерашний бой - это лишь кошмарный сон, что войны нет и не было. Но она была реальностью, суровой и неумолимой явью. Об этом мне напомнила шифровка, которую принес на исходе дня старший лейтенант Косолапов, высокий, неулыбчивый и молчаливый шифровальщик.
      Командующий 18-й армией генерал-лейтенант А. К. Смирнов и начальник штаба генерал-майор В. Я. Колпакчи приказывали сегодняшней ночью вывести дивизию с занимаемого рубежа и следовать форсированным маршем в сторону Одессы.
      Теперь известно, что переброска дивизии под Одессу ослабила оборону на киевском направлении. Фланг Юго-Западного фронта остался открытым, и этим обстоятельством мог легко воспользоваться противник, двинуть здесь вперед свои танки. Но командование пошло на такую акцию, потому что под Одессой создалось критическое положение. Немецко-румынские войска, прорвав фронт обороны 9-й армии севернее Тирасполя, создали угрозу окружения наших частей, находившихся в районе Одессы. Защитникам черноморского города .требовалась незамедлительная помощь. И командование остановило свой выбор на нашей дивизии. 196-я стрелковая была пока почти в полном штате, в бою 12 июля она понесла минимальные потери. Ее подразделения были в состоянии выдержать четырехсуточный форсированный марш от станции Рахны до Черного моря. Другие же дивизии, державшие оборону по соседству, были измотаны непрерывными боями и обескровлены.
      Снялись мы довольно быстро и незаметно для противника. К полуночи части были уже в пути. За темное время, а летние ночи предательски коротки, требовалось оторваться от противника, уйти подальше от мест, где активничает его авиация. Мы понимали, что колонна войск, насчитывающая тысячи человек, в степной местности не может остаться незамеченной противником, самолеты которого совершали частые полеты не только над передним краем, но и над всей прифронтовой полосой. Поэтому мы ставили перед собой задачу возможно дальше оторваться от противника.
      Июль стоял сухим и знойным. Днем солнце, казалось, недвижно висело над степью и палило нещадно. Мучила жажда. Над дорогами, где двигалась колонна, стояли облака пыли. Идти под тяжестью оружия и другого солдатского снаряжения было трудно. Но наши люди знали, что их ждут боевые товарищи там, где разгорелось сражение за Одессу.
      Движение колонны задерживали толпы беженцев. По дороге, уходящей на восток, текла бесконечная живая река: женщины, дети, повозки, гурты скота. Все это двигалось от самой границы, обрастая и увеличиваясь в пути, словно снежный ком. Я, как и другие, выбился из сил, ибо большей частью шел пешком, редко садился в седло. Гимнастерка побелела от пота, а ноги сопрели, на них появились гнойные волдыри. Но приходилось бодриться, не подавать и виду, что силы мои на пределе. Иначе было нельзя: долг начальника подавать пример стойкости,
      Чем тяжелее путь, тем слаще привал. После почти суточного перехода колонна остановилась на короткий отдых в лесу на берегу ручья. За всю свою жизнь не испытывал я большего наслаждения от лесной прохлады, не пил более вкусной воды из ручья, чем на этом привале.
      Немного отдохнув, мы продолжали путь, только маршрут пришлось изменить. За те двое суток, что мы были в дороге, положение под Киевом резко ухудшилось: танковые армады Клейста прорвали оборону и потеснили наши войска на рубеж Белая Церковь, Богуслав. Создалась непосредственная угроза столице Советской Украины. Командование Юго-Западного фронта приказало дивизии прекратить март на Одессу и повернуть в сторону Киева, где в районе Корсуни поступить в распоряжение командующего 26-й армией генерал-лейтенанта Ф. Я. Костенко. Об этом мы узнали из шифровки, полученной на привале.
      Приказ есть приказ. Его не следует обсуждать, а полагается выполнять, что мы немедля и сделали. Только на этот раз часть дивизии была погружена в эшелоны. Надо сказать, что продвижение от этого не ускорилось. Немецкие самолеты в буквальном смысле висели над железной дорогой, подвергали поезда, станции, мосты непрерывным бомбежкам. Железнодорожные станции были забиты составами, застрявшими из-за неисправности пути. Приходилось часто останавливаться и восстанавливать поврежденные рельсы, расчищать путь от разбитых вагонов. Наше положение осложнялось тем, что железная и шоссейная дороги, по которым мы следовали, проходили вблизи линии фронта. 17-й немецкой армии удалось вклиниться в стык между нашими 12-й и 6-й армиями и развернуть наступление на Умань. Войска противника с каждым днем приближались, и мы уже отчетливо слышали артиллерийскую канонаду.
      В одном месте дорога, по которой следовала пешая колонна дивизии, совсем вплотную приблизилась к линии фронта. Как на грех, набежавшая внезапно тучка обрушила на землю настоящий ливень. Дождь как из ведра хлестал чуть ли не час, и проселок мгновенно стал непроходимым: для местного чернозема воды требуется немного, чтобы дорога превратилась в сплошное месиво. Застряли повозки, забуксовали машины: ни туда ни сюда! Напрасно люди толкали их из последних сил. Грузовик проедет, натужно ревя мотором, пять - десять метров и опять стоп. Не помогали ни русская "Дубинушка", ни нелестные замечания комдива в адрес командиров полков. Раздражение генерала передалось и мне. Я понимал, что появись немецкие самолеты - и полдивизии стало бы легкой добычей врага. Раскисшая степь крепко держала нас за ноги. Словом, оснований для того, чтобы потерять самообладание и дать волю нервам, было более чем достаточно. Но, честно говоря, этого делать ни в коем случае не следовало. К нашему счастью, фашистские летчики в течение двух часов вынужденной задержки в степи не появились. Тучка так же скоро скрылась, как и появилась. Проглянуло жаркое летнее солнце, быстро просушило дорогу, опять поползла вперед извилистая лента колонны.
      Мы держали путь на Корсунь.
      Первым туда прибыл штаб. Части, следовавшие как по железной дороге, так и в пешем строю, задержались. Корсунь выглядел осажденным городом. Его улицы были перегорожены баррикадами, противотанковыми ежами. Жителей почти не осталось: все подались на восток, подальше от приближавшегося фронта. Многие здания были разрушены, глядели уныло пустыми глазницами окон. Фермы моста через Рось беспомощно окунулись в воду реки: фашистские летчики оказались на этот раз меткими. А вокруг искореженного моста лежали мертвые женщины, дети. Фашистские стервятники бомбили и толпу, которая образовалась у разрушенного моста. Какое это страшное зрелище - обгоревшие, растерзанные трупы женщин и детей! Нельзя, невозможно к этому привыкнуть! Командиры и красноармейцы, сжав кулаки, стиснув зубы, смотрели на эту страшную картину...
      По распоряжению комдива штаб расположился в лесу юго-западнее города. Времени на раскачку не было, и мы тотчас же, как только "бросили якорь", приступили к первоочередным, неотложным работам. Надо было оборудовать КП, провести линии связи к местам, где обоснуются штабы частей, установить, где находятся наши полки.
      Вместе с полковником Самсоненко и лейтенантом Сорокой я выехал навстречу подразделениям, которые следовали в Корсунь по железной дороге. Шофер Иван Свистунов, богатырского сложения человек, невозмутимый и спокойный, уверенно вел свою эмку по забитой войсками и беженцами дороге.
      На станции Звенигородка остановились, решив справиться у железнодорожной администрации о местонахождении эшелонов дивизии. Начальник станции, когда мы вошли в его кабинет, спал, сидя за столом. Было жалко будить этого безумно уставшего человека, который, по-видимому, не шал как следует ни одной ночи с начала войны. Но ничего не поделаешь, пришлось растолкать станционного начальника. Он поднял на нас непонимающие глаза, но прошло мгновение - и мы увидели деятельного, энергичного человека, весьма крепко державшего в этой обстановке неразберихи и хаоса в своих руках все нити управления железнодорожным движением. Минут через пять мы уже точно знали, где находятся эшелоны с подразделениями дивизии и когда их следует ожидать в Корсуни, если все пойдет нормально и не помешают фашистские летчики. После беседы с начальником станции как-то спокойнее стало на сердце. С такими людьми, как этот железнодорожник, который не согнулся, не растерялся в сложнейшей военной обстановке, нельзя, невозможно не победить, подумал я.
      В этой же мысли еще больше утвердился я после беседы с красноармейцами и командирами, заполнившими пассажирский станционный зал. Большинство из них день-два назад вышли с боями из окружения и теперь ждали решения своей судьбы. Увидев нас, они обступили плотной стеной и попросили походатайствовать перед военным комендантом, чтобы тот немедленно отправил их на передовую. В любое подразделение, лишь бы не сидеть сложа руки, лишь бы бить фашистов, закрыть им дорогу к Киеву, к Днепру.
      Особенно приглянулся мне лейтенант-пограничник, прибывший через фронт с группой своих товарищей с заставы из-под Львова. Почти месяц пограничники шли к своим по вражеским тылам, причем они не прятались от врага, а искали и находили его. По ночам на безлюдных дорогах внезапно нападали пограничники на мелкие группы фашистов и умело расправлялись с ними. Глаза лейтенанта смотрели сурово, в них светились такая воля, такая решимость, что не осталось места для сомнений - этот молодой советский командир готов драться до последнего с фашистскими захватчиками.
      В штабе, когда мы туда возвратились из Звенигородки, нас ждали неотложные дела.
      Как стало известно впоследствии, командование Юго-Западного фронта решило нанести контрудар по наступающей на Киев 1-й танковой группе врага с севера силами 27-го стрелкового корпуса 5-й армии и с юга - двумя корпусами 26-й армии.
      Предусматривалось уничтожить противника на подступах к Киеву и обеспечить отвод основных сил 6-й и 12-й армий с рубежа Бердичев, Острополь, Летичев на рубеж Белая Церковь, Гайсин. Начало наступления планировалось на 19 июля. Нашей дивизии была поставлена задача в этот день выступить из района сосредоточения, совершить в течение ночи 35-километровый марш и захватить выгодный рубеж, проходящий по высотам восточнее сел Медвин и Баранье Поле. С этого рубежа начать наступление в направлении Медвин, Косяковка. Дивизия действовала на левом фланге армии. Командира дивизии и штаб беспокоило одно обстоятельство: очень уж мало времени отводилось на марш и на захват указанного рубежа. Ведь практически части только подходили в район сосредоточения.
      Несмотря на сложность и суровость сложившейся обстановки, готовили мы контрудар с огромным подъемом. Генерал Куликов радовался не только тому, что дивизия участвует в одном из первых больших наступлений советских войск на Украине, но и тому, что проводит операцию под руководством генерал-лейтенанта Федора Яковлевича Костенко, с которым вместе воевал на фронтах гражданской войны. Лично я никогда раньше не встречался с Федором Яковлевичем, но многое слышал о нем от Константина Ефимовича Куликова.