Милка — боксер. Боксер — это такая порода собак с приплюснутым носом и кривыми ногами. А Милка такая собака, с которой выходят разные неожиданности.
      Может быть, неожиданности бывают из-за того, что дядя Миша, которому принадлежит Милка, сам любит каждый раз поступать по-новому, не так, как вчера или позавчера. Раньше он был лыжником, но катался на лыжах не зимой, а летом, потому что дядя Миша катался на водных лыжах. Потом он был охотником. Охотился он на разных певчих птиц, но не с ружьем, а с магнитофоном. Дядя Миша влезал на деревья и записывал на пленку птичьи голоса. А совсем недавно дядя Миша был рыболовом.
      Все его знакомые думали, что для рыбной ловли он тоже придумает какой-нибудь сложный способ. Может быть, станет фотографировать рыб под водой. Но дядя Миша и на этот раз поступил по-новому, не так, как сам поступал вчера или позавчера. Он стал ловить рыбу обыкновенными удочками, как все рыболовы. Также, как все рыболовы, вставал очень рано, с первым автобусом уезжал на вокзал, садился в электричку и уже через час был на берегу речки. Там дядя Миша закидывал удочки, усаживался и ждал, чтобы рыба утащила на дно поплавок.
      Когда ловишь рыбу, самое главное — следить за поплавком, чтобы вовремя заметить поклевку. Все рыболовы не отрываясь смотрят на поплавки. Но дядя Миша поступал не как все, а по-своему. Посмотрит недолго на поплавки, потом смотрит на кувшинки, которые растут совсем в стороне от поплавков, потом смотрит на тот берег речки, а еще потом на лес, который стоит далеко-далеко за речкой, и на облака, которые проходят над лесом. Тем временем какая-нибудь рыба утаскивает поплавок на дно и съедает насадку. Дядя Миша спохватывался слишком поздно, когда вся насадка бывала съедена, а рыба уходила.
      И вот дядя Миша надумал взять с собой на рыбалку Милку. Ту самую свою собаку Милку, о которой было сказано вначале, что с ней бывают всякие неожиданности.
      Милка знала: если дядя Миша берет удочки и надевает за спину рюкзак, бесполезно просить, чтобы он взял ее с собой. Она даже не вставала со своего коврика, на котором спала, даже не поднимала головы с передних вытянутых лап, а только следила черными и круглыми, как шарикоподшипники, глазами за дядей Мишей до тех пор, пока он на цыпочках, чтобы не разбудить тетю Ксению, выходил из комнаты и бесшумно притворял дверь. Тогда она, грустно вздохнув, закрывала глаза, и ей снилось, что дядя Миша идет по улице с удочками в руке, с рюкзаком за спиной, а рядом с ним идет Комарик — тонконогий песик из соседнего дома. Милка вздыхала еще грустнее, засыпала еще крепче, и ей уже ничего не снилось.
      И вот вдруг, в одно раннее воскресное утро, дядя Миша взял Милку с собой. Правда, это было не совсем вдруг. Потому что Милка еще с субботнего вечера стала готовиться к какой-то неожиданности. Дядя Миша и тетя Ксения несколько раз называли Милку по имени. Дядя Миша даже говорил, глядя на нее: вот, брат Милка. А когда она подходила, оказывалось, что они ее не звали. Так бывало всегда перед тем, как выходила неожиданность.
      Дядя Миша взял с собой Милку, и она так же бесшумно, как он, вышла из комнаты. На улице никого, кроме дворников с метлами и шлангами, не было. И уж конечно, никакой тонконогий Комарик не ждал на улице дядю Мишу.
      Даже автобусы еще не ходили. Дядя Миша специально встал пораньше, чтобы идти с Милкой на вокзал пешком. Ведь в автобусы не пускают собак, даже если они в намордниках, даже если они, как Милка, очень вежливые собаки. Но Милка вовсе об автобусе не жалела, она никогда не стремилась покататься на автобусе. Ей и в такси-то ездить совершенно не нравилось. Не успеешь ни к чему принюхаться, приглядеться, а уже все кругом другое, опять другое и еще другое. После поездок в такси у Милки даже немного кружилась голова.
      В электричке — иначе. Там как у себя в комнате, только под полом тарахтит, а в окнах на неподвижном небе мелькают телеграфные столбы. Зато, когда выходишь из электрички, ничего не мелькает и еще интереснее и для глаз и для носа. Можно скакать по траве и лаять громче громкого.
      Но вот насчет лая Милка ошиблась. Дядя Миша совершенно запретил Милке лаять, как только они вылезли из электрички. В том самом вагоне, в котором ехали дядя Миша с Милкой, были еще рыболовы. Они сказали дяде Мише, что он зря взял на рыбалку собаку, что она будет мешать не только дяде Мише, но и всем рыболовам, которые окажутся на речке. Она начнет лаять, бегать, и когда ей станет жарко, полезет в воду и распугает рыбу.
      Дядя Миша ответил, что его собака не только никому мешать не будет, а, наоборот, будет даже ему, дяде Мише, помогать ловить рыбу. Вот почему дядя Миша запретил Милке лаять и не пустил ее побегать по траве. Но хотя Милка шла рядом с дядей Мишей молча и спокойно, рыболовы, мимо которых они проходили по берегу речки, не переставая глядеть на поплавки, говорили:
      — Вот — Собака — Которая — Распугает — Всю — Рыбу.
      Дядя Миша ничего не отвечал им, а они, не переставая смотреть на поплавки, хмурились и пожимали плечами. Вот почему дядя Миша не отпустил Милку побегать даже тогда, когда они пришли на его любимое место и он начал закидывать удочки. Милка понимала, что если запрещено бегать и лаять, то надо тихо сидеть на месте. Она была очень понятливая собака. И все же она не смогла понять, чего от нее еще хочет дядя Миша. Он все время показывал ей на воду, но там не было ничего интересного. Гораздо интереснее было смотреть через речку на кусты, в которых попискивали и перепархивали маленькие птички, еще интереснее было задирать голову и смотреть, как под облаками летают большие птицы. Но самое интересное и самое заманчивое, и не для глаз, а для носа лежало в рюкзаке, который дядя Миша снял со спины. Милка не смотрела не только на воду, но и на кусты на том берегу, и на птиц под облаками. Она даже закрыла глаза и вытянула настолько, насколько можно вытянуть такой приплюснутый нос, чтобы лучше чувствовать запах докторской колбасы (если вы что-нибудь понимаете в докторской колбасе), который шел от рюкзака.
      Милка любила докторскую колбасу больше всего на свете, хотя кормили ее, конечно, не докторской колбасой, а овсянкой, докторской же колбасой только иногда угощали и то маленькими ломтиками. Разве Милка могла понять, что дядя Миша хочет, чтобы она следила за поплавками, когда так удивительно, так близко пахнет докторской колбасой и Милка так проголодалась.
      Наконец дядя Миша перестал показывать Милке на воду и задумался. И тут же все наладилось, потому что дядя Миша тоже почувствовал запах докторской колбасы (если вы что-нибудь понимаете в докторской колбасе), ощутил легкий голод и понял, что переживает Милка. Может быть, дядя Миша и не почувствовал запаха докторской колбасы, а ему только показалось, что почувствовал запах докторской колбасы, главное ведь в том, что он понял Милку и догадался, как поступать дальше.
      Дядя Миша покормил Милку, как всегда, овсяной кашей. Потом он достал из рюкзака докторскую колбасу, и Милка увидела совершенно странные вещи. Дядя Миша отрезал несколько тонких ломтиков колбасы и вместо того, чтобы угостить ими Милку, привязал ломтики к длинным ниткам и забросил их в речку. Милка прыгнула бы за ними, но дядя Миша строго погрозил ей и еще раз приказал: «Сидеть тихо!»
      Милка не сводила глаз с кусочков колбасы, которые лежали на воде, привязанные к поплавкам. Но что это такое происходит? Почему вдруг один кусочек стал вздрагивать, потом тронулся, поплыл в сторону и окунулся? Милка напряглась, а когда кусочек стал тонуть все глубже и глубже, она тихо-тихо заскулила. Тогда дядя Миша дернул за удилище и вытащил маленького окунька. Милка не обратила внимания на окунька, ее интересовало, что будет с кусочком докторской колбасы, который бы утонул, если бы дядя Миша его не вытащил. Оказывается, этот кусочек докторской колбасы (если вы что-нибудь понимаете в докторской колбасе) был ее, Милкин, и дядя Миша похвалил Милку за то, что она заметила, как кусочек начал тонуть.
      Теперь Милке было понятно все. Значит, она будет получать каждый кусочек докторской колбасы и, надо сказать, необыкновенно вкусной докторской колбасы, сразу после того, как заметит, что кусочек тонет. Очень просто и очень вкусно.
      Милка успокоилась, улеглась, вытянув передние лапы, положила на них голову, а своими черными и круглыми, как шарикоподшипники, глазами уставилась на колбасные поплавки. Вскоре один из них едва заметно зашевелился, и Милка немедленно дала знать об этом дяде Мише. Через мгновение он поймал еще одного окуня, а Милка получила еще один ломтик докторской колбасы.
      А дядя Миша уже не беспокоился о поплавках, он смотрел на кувшинки, которые растут совсем в стороне от поплавков, потом на тот берег речки, потом на лес, который далеко-далеко, и на облака, которые над лесом, и еще потом опять на кувшинки. Зато Милка смотрела только на поплавки и не пропускала ни одной поклевки. В садке у дяди Миши появлялись все новые окуньки, плотвицы и даже голавлики и подъязки. Никогда дядя Миша не налавливал столько рыбы.
      Он бы наловил еще больше, да много времени уходило на привязывание к поплавкам кусочков колбасы. Тогда дядя Миша взял да и не привязал колбасы к одному поплавку, а забросил его между двумя колбасными поплавками. И, представьте себе. Милка даже не заметила разницы, она сейчас же заскулила, как только начал тонуть этот голый поплавок. Конечно, она тотчас получила докторскую колбасу. Ломтик даже был побольше и совершенно сухой.
      С тех пор Милка, как обыкновенный рыболов, следила за обыкновенными поплавками. И даже лучше, потому что обыкновенный рыболов, когда следит за поплавками, обязательно мечтает, чтобы какой-нибудь поплавок утопила длинная, толстая и тяжелая рыбина. Он очень ярко представляет себе, какая это может быть рыбина, какая у нее может быть спина, какие могут быть плавники, и уже не видит поплавков, хотя и смотрит на них. А в это время как раз та длинная, толстая и тяжелая рыбина, утопив поплавок, безнаказанно уплетает насадку.
      Милка не упускала из виду поплавков и тогда, когда воображала себе самые-самые длинные, толстые и самые вкусные докторские колбасы (если вы что-нибудь понимаете в докторской колбасе). Она упорно пялила свои черные и круглые, как шарикоподшипники, глаза на поплавки даже тогда, когда наступил полдень, всякий клев прекратился, все обыкновенные рыболовы дремали, загородившись от солнца лопухами, а дядя Миша ушел от речки на луг собирать цветы для тети Ксении. Тут-то и начались неожиданности, которые никто не видел с самого начала, но многие рассказывают так, как будто все видели.
      Слегка зашевелился один поплавок, Милка тихонько заскулила, поплавок начал тонуть, и только тогда Милка заметила, что дяди Миши нет рядом. А поплавок тем временем тонул и тонул, леска натянулась, согнулся конец удилища. Милка все еще скулила, боясь сойти с места. Но когда удилище шлепнулось в воду и стало отплывать от берега, Милка в один прыжок настигла его и схватила зубами за комель.
      Тут же она почувствовала, что удилище кто-то старается у нее вырвать и старается стащить ее, Милку, в воду. Милка угрожающе зарычала и, медленно пятясь, потянула упирающуюся рыбину к берегу.
      Первым очнулся от дремоты рыболов, раскинувший свои удочки за соседним кустом. Он увидел, как около берега ходит, бултыхаясь на крючке, рыбина, а тащит ее на берег собака-боксер с кривыми лапами и приплюснутым носом. Рыболов сразу завопил: «Смотрите, смотрите!» — чем вывел из дремоты всех рыболовов, находящихся поблизости.
      Они сразу же заметили бултыхавшуюся на натянутой леске рыбу и собаку со сплюснутым носом, которая тащила рыбу к берегу, и тоже завопили: «Смотрите, смотрите!» — чем вывели из дремоты всех рыболовов, находящихся гораздо дальше. Те ничего не увидели, но подняли такой шум, что встревожили рыболовов, находившихся уж совсем далеко. Только дядя Миша, собиравший цветы для тети Ксении, ничего не слышал.
      Рыболовы, находившиеся поблизости, побросав свои удочки, прибежали к месту происшествия первыми. За ними последовали рыболовы, находившиеся гораздо дальше, прибежали даже рыболовы, находившиеся уж совсем далеко, а дяди Миши все еще не было. Милка, не обращая ни на кого внимания, выволокла на берег здорового голавля и даже оттащила его к кустам. Голавль попрыгал, попрыгал, но запутался в леске и утих. Тогда Милка, едва покосившись на зрителей, вернулась к поплавкам.
      Дядя Миша пришел, когда Милка при самом почтительном молчании, внушительной, все увеличивающейся за счет рыболовов со всех соседних водоемов толпы вытаскивала из речки третьего голавля, самого крупного, длинного, толстого и тяжелого, как раз такого, о каком мечтают все рыболовы, когда смотрят на поплавки. Вытащенный на берег, голавль дернулся и, оборвав леску, запрыгал к воде.
      — Уйдет! — ахнули рыболовы.
      Но Милка ничуть не растерялась, она подскочила к голавлю и придавила его лапой, потом взяла осторожно зубами и отнесла к кустам, туда, где лежали два голавля поменьше.
      Все остальное, до мельчайших подробностей, вы можете узнать сами, если в одно из воскресений встанете пораньше, чтобы попасть на тот первый автобус, доедете до того вокзала и сядете в ту электричку. Там в любом вагоне найдется рыболов, который видел своими глазами Собаку — Которая — Сама — Насаживала — Червей — Закидывала — Удочки — Покупала — Железнодорожный — Билет и — Чуть-Чуть — Не — Остановила — Электричку — Стоп-Краном.
      Из-за чересчур шумной славы и ужасно неправдоподобных рассказов дядя Миша перестал ездить на рыбалку, сначала с этого вокзала, а потом и с других. Он разлюбил рыбную ловлю.
      Теперь дядя Миша стал пловцом. Но плавает он не летом, а зимой. И не в бассейне, а прямо в ледяной воде, в прорубях. Летом же дядя Миша улетает самолетом с экспедициями в Арктику.
      Милка знает, что, когда дядя Миша уходит из дома с чемоданом, ей незачем вставать с коврика, на котором она спит. Он все равно не возьмет ее с собой. Милка лишь на всякий случай следит за ним своими черными и круглыми, как шарикоподшипники, глазами до тех пор, пока дядя Миша не прикроет за собой дверь. И потом, когда она засыпает, ей никогда не снится, будто рядом с дядей Мишей, который идет по улице с чемоданом, бежит на своих тонких ножках Комарик, песик из соседнего дома. Нет, она видит совсем другой сон.
      Она видит, будто сама идет рядом с дядей Мишей и будто дядя Миша все время наклоняется к ней, гладит ее по голове и говорит: вот, брат Милка.

       Надпись: «Данную работу наш институт вычислительному центру не заказывал, машинное время оплачивать отказываемся».
       Подпись. распаренная перфорация электронно-ассоциативная новелла 000101 и 01001
      Наконец, согласились тыквой клеить формулы, оранжевые ночи — доказательством, а синусоиды седлами. Персик до волчьих гнезд дотянули гирями, уложили свеклу межпланетным протоколом на вымбовку. Неважно, что ездит в клетках, от виноградного лешего глаз не кажет, прячется за гвоздями. Главное, чтобы пар выходил с клином поперек.
      Если не амвон, то либо сирень, либо минералы горят, выжигают волны с гребнями, желают отказ из-под них запрограммировать в перфорации. Явки такие тяжелые, что никак не перейдешь к неводам с телятиной. Связана телетайпным кабелем перфорация, хоть бы не парили.
      Словно нарочно, в гусятницах да в четвергах парят и лишь с хреном, застилают облака сейфом. Хорошо, кабы на противне, а то на матрицах: ничего, кроме развода, не выковали — и тот пресный. Хоть бы не парили.
      Свекла сплошь забита звездочками, развела бесконечные судороги. Все программисты в голос говорили, что зря распарили. Вредно, кричали, парить тыкву, когда в свекле звездочки, а перфорация вся как есть в дырках.
      Унесли программистов на василисках, часть слизнули контейнером. Там и подождут, пока провянет перфорация. конец текста 000 000
 
      «…по первому пункту — правильно. Оставил объект под током, потому что пятница банный у меня день, но с полдороги вернулся и обесточил. По второму — отрицаю: никакого бормотания в дежурство не произвожу, электронной памяти машинам посторонними выражениями не засоряю и василисков при себе не держал сроду. Полагаю, что это они от радио, которое у нас никогда не вытыкается, и от себя самих, так как треплются между собой постоянно и электроэнергию тоже давно изучили все способы хищения. На меня только валят, потому что все-таки бабы и оттого лживые». лямбда электронная элегия цикла 101000 и 001
      Катакомбы белыми мышцами вгрызаются в душу, заманивают, словно объяснение узора или лифта. Надоедливо, бестактно совершается время, и нет моря поблизости. Пустые мечтания складываются, как плотничный метр, как мокрые волосы. Никто не просит лестниц, двери открываются сами, будто сахаром напудренные лица.
      Склоняются неподвижно катакомбы белыми мышцами в зеркала с бронзовыми отворотами на изумруде. И глядят из цветов пустотой, лямбдой извечной неопределенности, сигмой да интегралами. Какая уж красота и кому кланяются женьшеневые корни человечками?
      Спрашивай, спрашивай хоть бесконечно, но не хрусти катакомбами, отдай белые мышцы. Не рыбьи, не рачьи формулы, а могут доставить не хуже троллейбуса на стетоскопе или лейденской банке.
      Запечатай меня поцелуем в катакомбах с белыми мышцами и не листай, не слюнявь пальцами, не включай ни радио, ни электричества, не греми лифтом. Пусть лишь лямбда скрипит с дельтой и гоняются сигмы. конец текста 0111 011
 
      «…бездушно-автоматические и электронные страдания претерпевать от машин не имею никакой физической и моральной возможности. Прошу уволить, как по собственному желанию, так и с выходным пособием…» евстигнея философема
      Малина капает стрючками, не ходи, говорит, на свидание, жалобные выбрасывает репродукторы, самые желтые среди замочных скважин и ни на скатерть не отскакивает, как ни накаляй трансформатор. А что мне в их разлапистости, плакучести, ведь не самшитовые четки вываривать в чистогане с фаянсовыми ватниками. Наступит связанный Пилат в раскваску — убирай кудель: бабка и так расчешет прялку.
      От перемене к перемене кто очухается, а кто в обмотку статора или через ротор зачешет по всем ящикам. «Не кантуй! Стекло!» — напишут дегтем, а ты лечись у доктора, делай бифштексы у самой Евстигнеи в позументах. Стеклярусы ей не к лицу — подавай валенки либо болты к шпалам, а пойдешь шалуном в очередь на погонный метр, и вовсе — завал тарного теса ни в одну накладную и сбежит, завьется. Будешь выкликать:
      — Евстигнея!
      Не тут-то было, в рояль гудом, импульсом в счетчик Гейгера. Да уж где там! Бестрепетно, упоительно, как лопнувший градусник. конец текста 00001
 
      Объявление: «В связи с демонтажем оборудования вычислительный центр закрыт на неопределенное время». приложение: черная пятница
      Тупили инженеров загадками, пещерными расписными огурцами без валюты. Тем временем увязывали тарантасы в кисейные занавески, спешно чиркали по шелкам жердями с набалдашниками из терракоты. Кто бы мог подумать, что обернется скороговоркой или вот так щавелем в промасленной бумаге, когда никаких промахов в банных днях не случалось. Да и раньше свистело в развороте увещевательно, в передрягах уходящего солнца на лоне рассудительного пастыря не намечалось эха или снежного перевала к глиняным кувшинам.
      Порвали всю кисею и побросали скелеты на мраморных лестницах, да только зря — кошачьи мокрые шкурки по-прежнему остались в мускусе. Долго потом ходили извиняться и нанимались снова инженерами. Но разве что-нибудь вернешь в географии, если сгорит монастырское подворье или кассовый аппарат в аптеке!
      Так заглохла, навсегда заросла подсолнечным бодылем тропинка в пещеру, и не вывозят расписные огурцы по космодромам на ярмарки с бубенцами.
      Зато сами тупятся инженеры, из жердей с терракотовыми набалдашниками добывают мускус. конец то кета конец 0000 конец тек ста 11110000 0000000

      Было и не стало, и чужой взгляд — вот все, что можно утверждать, не пускаясь в побочности. Непонятно, что было и как не стало, и откуда исходил чужой взгляд. Но без побочностей не объяснишь, почему из-за чего-то замеченного мельком, не понятого сколь-нибудь отчетливо я едва не лишился жизни.
      Никуда не денешься и от недостоверности. Само утверждение «едва не лишился жизни» разве можно считать достоверным? Мало ли мы слышим: «Я едва не умер, когда узнал, что наши пропустили шайбу». Может быть, и я не лишился бы жизни, даже оставшись в больнице. Может быть, и не было никакого облучения.
      Из побочностей и недостоверностей складывается мое странное и подозрительное исцеление от не менее странного и подозрительного внезапного моего заболевания острой лейкемией.
      Главная же побочность — спиннинг. Способ рыбной ловли на блесну, которую забрасывают как можно дальше от берега, а потом подтягивают к себе, накручивая леску катушкой, чтобы подводный хищник принял блесну за раненую или очумевшую рыбешку и схватил ее. Конечно, когда водоем малодоступен и не исхлестан другими спиннингистами, надежда на улов больше. Оттого я и забрался в…анск — маленький городишко, окруженный озерами и старицами отступившей отсюда реки. Все они затерялись среди мелколесья и болот. Никто не знает им счета, как пробираться между ними и где наступает им конец. Поговаривают, что попадаются среди стариц бездонные, будто кто-то купался, нырял достать дна и не вынырнул. Когда же и кто нырял, кто первый рассказал о несчастье, поди, не знает никто.
      Лучше на рыбалку выходить пораньше, до того рано, что можно сказать, и поздно, поздней ночью, на ее исходе. И кидать блесну, крутить катушку, чуть только забрезжит рассвет. К тому времени, как совсем разъяснится, ты уже испытал много разочарований. Взмахиваешь удилищем, блесна, вытянув дугой леску, шлепается в воду. Подождешь, чтобы затонула до дна, и начинаешь крутить. Вот она подбегает к тебе — юркая серебристая рыбка. Но хищная щука почему-то не трогает ее. Розовеет на восходе небо, а ты все кружишь впустую. Статистика невезучих: одна поклевка на тысячу забросов. Если же у тебя случились подряд три поклевки, будешь месяцами потом отрабатывать три тысячи забросов. Невезучесть тоже немаловажная побочность, как ни фыркай с презрением, что глупости, что все зависит от умения, а есть, есть рыболовы везучие и есть невезучие. С годами, с ростом числа забросов эта разница, может быть, и стирается, сегодня он везучий, завтра ты. Среди же начинающих обязательно кому-нибудь постоянно везет, другого изнуряют пустые забросы. Я был невезучим. А у невезучих в ходу легенды о нетронутых водоемах — реках, озерах, где еще рыба не видела блесну, и там, дескать, не бывает пустых забросов. Вот и меня влекли, как я уж сказал, глухие места, мерещился рыбный Грааль, щучье эльдорадо.
      Продираюсь сквозь заболоченный ольшаник, обнимаю стволы, срываюсь с кочек в коричневую жижу и потный, запыхавшийся вылезаю на берег очередного озерка, и летит блесна в воду. На пустой заброс.
      Отыграла заря. Пустой заброс. Солнце печет полуденно — нет конца пустым забросам, озерки и старицы все глуше, таинственней. К концу дня с трудом соображаешь, как выбраться на тропинку. Завтра ранним утром начну оттуда, где кончил сегодня. Невезучие рыболовы самые упорные, на них держится все рыболовство, они творцы теорий, знатоки рыбьих повадок. Везучим и знать ничего не надо. Ловится у них, и все тут. С первого заброса.
      Тает отпуск от заброса к забросу. Уж куда только не пробирался — ни тропок, ни следов. Подхожу бесшелестно, взмахиваю осторожно, и блесна-то падает с едва слышным всплеском. Все то же. Пустой заброс. И вот случается то, с чего я начал. Чувствую, за гривкой, к которой я выкарабкался из кустов, непременно окажется озерцо. Осторожно вползаю по склону, высовываю из-за гребня голову, убеждаюсь, что озерцо действительно есть, и вижу на его поверхности то, чего не успеваю оценить, обозреть, и оно тут же пропадает, а я фиксирую на себе взгляд чужой и гневный. Возможно, еще и возмущенный и угрожающий.
      Мне становится жутко. На сухой гривке рядом с кривой березкой, под чистым небом, солнцем, над тихой водой. Одиноко и страшно, и наплевать на рыбалку. Меня тянет скорее, как можно скорее уйти, и я сбегаю с гривки, не оглядываясь на озерцо. Страх меня толкает взашей, гонит домой. Добираюсь разбитый, обессиленный и валюсь в сон. Досыпаю день, сплю вечер, ночь и не хочу, не могу встать поздним утром. Мне все равно. Мне даже все равно, что наказан за любопытство, подсматривание. Хотя я ничего не знаю о наказании и тем более о любопытстве и подсматривании — мне все равно. Знаю, что не виноват, но языком не могу двинуть в свою защиту от равнодушия. Мне все равно. Только одно я могу делать, и не оттого, что хочу, а оттого, что меня заставляют, удаляться от этих мест. Так же, как вчера, меня продолжают гнать взашей. Я плетусь на вокзал, жду поезда и только, когда вхожу в вагон, перестаю ощущать подталкивание, словно меня выронили по невнимательности или оставили, запихнув в угол от смущения: «Тут ошибочка вышла, нишкни, подожди, пока разберемся». И хотя мне все равно, где-то начинает теплиться надежда, что, возможно, отменят несправедливое наказание.
      Я засыпаю, как только поезд трогается, с чувством вины и крохотной надеждой.
      А проснулся — никакой надежды. Слабость. Брел от трамвая по своему переулку еле-еле. То ли обманули меня, то ли обманулся я сам, показалось мне, что обещали разобраться, ничего, кроме ощущения оставленности, предоставленности своей судьбе не на время, не на _пока разберемся_, а, я бы сказал, _на без отклика_, как в глухой степи. Умели же придумывать такие вот слова! Ну какая же степь глухая — вроде звенит, сияет простором, поди ж ты — глухая. И ведь сразу чувствуешь о чем.
      Врача вызвали ко мне сразу же, а он — «скорую». Немедленно в больницу! Там анализ за анализом. Пригласили даже консультировать профессора, с ним пришел еще — у него под халатом на плечах вырисовывались погоны, ниже халата я не видел — в сапогах или ботинках — трудно было поднять голову, и никакие уколы не приносили облегчения. Врачи первым делом оттягивали мне веки и переглядывались — типичная, мол, картина. Как будто они сами нарисовали эту картину, кто оттянул — тот и художник. Военный интересовался — где? С чего бы ни начинал, а получалось — где бывал, где отдыхал и где еще мог или собирался. Понятнее понятного — выяснял, не забрел ли я вдруг под источник жесткого излучения. Тогда я и догадался про лейкемию, которая образовалась у меня, и еще догадался — им надо поспеть узнать, что к чему, пока я с ними.
      У родных тоже подоспело спешно дело и тоже _пока я с ними_ — обмен жилплощади. Нашу с женой однокомнатную да комнату разведенной дочери — на трехкомнатную квартиру. По правде, мы давно об этом поговаривали, но варианты не нравились ни нам, ни дочери. И вот, якобы неожиданно, подвернулся очень заманчивый обмен. Я-то помнил, что из старых, отвергнутых: дочке не нравилось — первый этаж, мне — отсутствие подсобок, куда бы я мог приткнуть рыболовные снасти, приходящему зятю — не солнечная сторона. Теперь они стремились только бы успеть, пока я с ними. Ну а мне оставалось им подыгрывать: ах, ах, как удачно! Для каждого случая свой стереотип поведения. Умирающий не должен подавать вида, что знает свое положение, что понимает обман, которым его окружают, и из последних сил участвовать в нем. Тогда он будет считаться правильным или даже передовиком в этой специальности. А тот, который не скрывает своей осведомленности, озлобляется, умоляет: спасите! — явный бракодел.
      По тому, как они поглядывали на меня с сомнением — успею ли я подписать все бумаги и присутствовать на получении ордеров, по тому, как они день ото дня все чаще замечали, что я лучше выгляжу и наверняка после новоселья поднимусь, отправлюсь на рыбалку, выходило, что ой как мало осталось мне быть с ними. Помнится, у нас на производстве в месткоме работал Могилкин Гроб Иванович — так его прозвали, на самом деле Глеб Иванович, по фамилии то ли Малинкин, то ли Мотылкин. Прозвали же потому, что его посылали навещать тяжелобольных. Посылали из-за его душевности, из-за отзывчивости, и, кроме того, болтали злые языки, из-за точного глазомера — безошибочно определял, какой длины в случае чего потребуется гроб.