Кто откажется стать академиком? Вот почему я решил сделать крючок и леску и все-таки поймать редчайшую и древнейшую на свете кистеперую рыбу! С крючком я повозился, хотя сделать его из иголки совсем просто: отжечь иголку на костре, чтобы она стала гнучая, согнуть крючок и закалить его, чтобы не разгибался, когда подсечется рыба. Накалить докрасна и пшик! — в воду. Как раз пшик-то у меня и не получался, иголка остывала еще до воды, и я столько раз накалял ее докрасна, что она перегорела пополам. Тогда я взял вторую и последнюю иголку и изобрел новую технологию. Может быть, мне стоит подумать о точных всяких науках. Я вылил воду прямо в костер — и на крючок, и на угли, и уж пшик получился на славу. Костер все еще шипел и фыркал, пока я пробовал закалку, прикреплял крючок к ниткам и готовил насадку для кистеперой рыбы. Только я не мог проверить крючок, нажать на него посильнее (если он сломается, у меня нет больше иголок), потрогал осторожно; только я не мог привязать нитку как следует к игольному ушку; только кусочек лепешки не держался на самодельном крючке. И мне опять пришлось изобретать новую технологию, и я опять подумал о точных науках.
Это сейчас легко все представить последовательно, а тогда я чуть не бросил дело на половине. Очень уж трудно пробиваться в науку. Пошутил ведь, а уж совсем привык и так и считал, что не привязываю хлеб к крючку, но изобретаю, создаю, ставлю решающие опыты на глазах у своих студентов, будто бы на футбольном поле в центре стадиона. Все замирает, не дышит стадион — я иду к воде. Сейчас начну. Раскачиваю лепешку на ниточке: кач… каач… кааач! Отпустил нитку, лепешка взвилась прямо над головой и упала на песок сзади. Хорошо еще, стадион не настоящий, воображаемый, сколько уж свисту мне бы досталось тогда. С поля! Мазила! Зато лепешка крепко держалась на крючке. Кач… каа… нет, не крепко — полетела в воду лишь одна лепешка, нитка с крючком намоталась на пальцы. С поля! Ничего, другой кусочек привяжем покрепче, пока еще две попытки, рано еще с поля. Тут вдруг вооо! чмок! плюх! совсем рядом с берегом! Сожрала кистеперая кусочек лепешки, который улетел с крючка в воду. Затряслись у меня руки, я стал зачем-то оглядываться, словно боялся, что кто-нибудь переманит к себе мою добычу. Вот тебе и с поля.
Незачем раскачивать лепешку на нитке. Я расправил и уложил нитку вдоль берега, взял крючок с лепешкой на ладонь, оглянулся все-таки зачем-то и швырнул лепешку с ладони, как с лопатки. Точно! Технология! Лепешка плавает, от нее тянется к берегу нитка, а от берега — ко мне, я держу конец нитки. Если за лепешку схватится на самом деле кистеперая рыба, то за другой конец нитки будет держаться академик — я. У меня на затылке зашевелились от ожидания волосы. Схвати, схвати, кистеперая, схвати, древнейшая. И как всегда, когда ожидаешь напряженно, с нетерпением, то, что ждешь, происходит как будто неожиданно, как будто ты совсем не готов, и хочется сказать: постой! Под лепешкой беззвучно провалилась вода, и лепешка исчезла в провале, вода сомкнулась, меня потянуло за руку, за нитку к озеру, а я все еще ждал, когда услышу чмок! И чуть не выпустил от неожиданности нитку. Или я не услышал от волнения, или на этот раз рыба приспособилась засасывать лепешки беззвучно. Опомнившись, я схватился за нитку обеими руками. Только бы крючок, только бы не… я не знал, что «НЕ» — НЕ разогнулся, НЕ сломался? Только бы крючок… только бы крючок. Про нитки я не думал. А нитки натягивались все сильнее. Будто к ним привязано тонущее бревно. И меня тянуло это бревно.
Тогда я попробовал тоже потянуть. Бревно остановилось. Я еще потянул, бревно начало всплывать, сейчас покажется, сейчас — я перебирал нитку, наклонялся ближе к воде, не прозевать, увидеть и схватить за жабры или за что попало кистеперую. И я увидел сначала черную толстую спину, потом золотистую жаберную крышку с глубокую тарелку, плавник и глаз, который в этот момент как раз взглянул из-под воды на меня, и я очутился в воде. Я думаю, когда рыбина меня увидела, она метнулась вглубь, дернула за нитку, а я и так стоял перегнувшись, чуть не падая.
Хорошо все-таки, что это случилось в пустыне. Кроме того, было жарко. Выкарабкиваясь из тины, я на всякий случай делал вид, что искупался, может быть, добровольно. И не сразу вспомнил о рыбе. В руке у меня все еще были зажаты концы ниток, обрывки. Нет, я не думал о кистеперой рыбе, и не потому, что никакой кистеперой рыбы не может быть в пресном озере, а потому, что я не знал, как объяснить это купание, если меня сейчас увидят. И ничего не мог придумать, пока раздевался, полоскал одежду и расстилал ее для просушки. В голову лезла кистеперая рыба, хотя я о ней не хотел думать и знал определенно, что клюнул на лепешку самый обыкновенный сазан, зато такой крупный, что я не справился, бы с ним, будь у меня и настоящая леска. Я не мог от нее отделаться, хотя легко отделался от академика и от стадиона, которых навоображал вместе с ней. И, конечно, не смог поэтому придумать ничего подходящего про мокрую одежду.
Меня так и застали за ее просушкой, и я краснел и шмыгал носом. Они все ахнули. Каждый сказал либо «ого!», либо «ой!», мне показалось, даже одобрительно. Потом дядя сказал, что это здорово придумано насчет стирки, а Леонид Ефимович… мне не совсем удобно повторять его слова, но я повторю, чтобы показать, какие встречаются в жизни сложности.
— Ты, Детт, академик! — сказал Леонид Ефимович.
И они все тут же принялись за стирку, здесь, рядом со мной, только Наташа ушла стирать к камышам.
Но самое главное совпадение вышло много лет позже и совсем в других краях, тоже на озере. Повторилось буквально все, вплоть до моего падения в воду. А когда я поднялся из прибрежной тины, она, на этот раз настоящая кистеперая рыба, стояла, наполовину высунувшись из воды, положив на поверхность обе лапы-плавника, и смотрела на меня укоризненно или, может быть, грустно. Затем канула вглубь неслышно и незаметно.
Я рассказал о каракумском озере и сазане так подробно, чтобы не выдать местоположение того, другого озера, что было бы, как мне кажется, ужасным предательством, нарушением дружеского договора и безграничного доверия, оказанного мне природой, сначала намеком, будто бы в шутку, а потом прямым приобщением к своей тайне. Только так можно понять это буквальное совпадение.
Детектив с Бабой Ягой
Баба Яга никак не могла решить, что нужно сделать сначала: почесать кончик носа или открыть английским ключом дверь своей избушки. Она уже давно завела ступу в гараж и с тех пор все топталась на крылечке.
Мешок и карманы Бабы Яги были заняты. Там сидело что-то живое, что Бабе Яге приходилось придерживать свободной рукой да еще локтем той руки, в которой она держала ключ.
За дверью внутри избушки то и дело слышался прерывистый механический шум.
— Леший тебя задави, — шипела Баба Яга, — еще и телефон звонит! — Она изловчилась, почесала кончик носа щетинистым подбородком.
Остальное было легче. Войдя в избушку и тщательно заперев дверь, Баба Яга вытряхнула из мешка мальчика и девочку, а из карманов щенка и котенка.
Девочка схватила щенка, мальчик — котенка, и, прижавшись друг к другу, все четверо стали смотреть на Бабу Ягу. Им почему-то не было страшно. А Бабе Яге было почему-то скучно.
Тут за печкой опять затарахтело, и Баба Яга заковыляла к телефону.
— На-роге-по-бороде-отвесили-уши, — сказала Баба Яга в трубку.
Мальчик с девочкой и щенок с котенком услышали, как в ответ на ее слова в трубке невнятно заухало, захрюкало, засвистело, закукарекало.
— Ни это, ни это, ни это! — закричала Баба Яга в трубку, как будто застреляла из пулемета. — Не свисти, не свисти! Ни это, не хрюкай! Я еще ступу не помыла. Не ухай. Из командировки приехала.
— Ясно, из отдела кадров, — сказал мальчик тоном соседа по квартире. И добавил тоном пионервожатого: — Давай играть!
— Игрушек нет, — сказала девочка тоном заведующего магазином.
Они впервые попали в такую непривычную обстановку и не могли из-за неловкости разговаривать своим тоном. Даже котенок пытался вилять хвостом, а щенок — мурлыкать.
— Что, один день? Что, один день? — кричала Баба Яга тем временем в телефонную трубку. — День приезда и день отъезда — два дня!
— Хулиганистая девушка, — сказал мальчик тоном сочувствующего пассажира.
— Нервная, — сказала девочка тоном уставшей кондукторши и добавила неопределенным тоном: — Есть хочется.
— Мне тоже! — согласился мальчик своим тоном.
Котенок замурлыкал, щенок завилял хвостом, потому что они тоже захотели есть и тоже уже вполне привыкли к непривычной обстановке.
— Докладную напишу, заявление подам! — яростно угрожала Баба Яга неведомому слушателю. — Лихоманку подошлю. Будь здоров, дорогой! Ухо-на-завяз.
Баба Яга еще немного потопталась за печкой и вышла, завязывая на тощем животе лямки засаленного байкового халата.
— Может, у меня насморк? — бормотала она, подозрительно принюхиваясь. — Обратно же псиной и кошатиной пахнет. Чую. А вот русского духу нет. — Баба Яга злобно посмотрела на мальчика с девочкой.
— Так вы это кто? — спросила она. — По национальности.
— Мы над этим не думали, — ответили дети тоном воспитательницы детского сада и своим тоном добавили: — Мы хотим есть!
Баба Яга топнула костяной ногой. А как только она топнула, на столе перед детьми появились тарелки с манной кашей, а под столом — мисочки с залитым молоком накрошенным хлебом.
Котенок и щенок тотчас же принялись лакать. А дети, пользуясь отсутствием воспитательницы и непривычной обстановкой, к которой они уже привыкли, проделали сначала с ложками все непозволительные манипуляции и только тогда стали есть манную кашу.
Баба Яга смотрела на детей и прикидывала, нужно ей чего-нибудь говорить или не нужно. Хотела даже сказать: «Намаялись, сердешные!», но спохватилась, что за такие слова ее как Бабу Ягу могут совсем дисквалифицировать, и ничего не сказала.
А дети, как только справились с кашей, стали по-запрещенному болтать ногами, по не менее запрещенному стучать ложками по столу и по самому строжайше запрещенному кричать капризным тоном:
— Дежурный, компот давай! Компот давай!
Баба Яга топнула костяной ногой, и на столе появились стаканы с компотом, а под столом блюдечки с абрикосовым желе.
Щенок ткнулся в желе носом и попятился. Он пятился до самой стены. Там он сел и стал удивленно смотреть на желе, подняв одно ухо и опустив другое. Потом заморгал, вытянул передние лапы, положил на них голову и уснул, так и не опустив одного уха.
Котенок осторожно понюхал желе в своем блюдечке, понюхал желе в блюдечке у щенка, отвернулся и пошел к печке, тщательно отряхивая на ходу лапы. Дойдя до печки, он не стал даже вспоминать про желе, а вспрыгнул на лежанку и сейчас же уснул. Укладывался он уже во сне.
Дети доели компот и сгрызли все просто вредные, вредные-развредные и вредные-пере-перевредные косточки, а Баба Яга никак не могла вспомнить, что нужно делать дальше.
Тогда мальчик и девочка сказали Бабе Яге тоном дворника:
— Теперь, значит, раз: читатель должен знать, и, значит, два: детский сад должен знать. Ради бога! (Дворник всегда говорил: «Ради бога»), — и своим тоном добавили: — Мы хотим спать!
Баба Яга топнула костяной ногой в третий раз, и на месте стола появились две кроватки. Мальчик и девочка сейчас же очутились в них раздетыми и тотчас же уснули.
— Леший тебя раздери, — как по писаному удивилась Баба Яга. — Теперь им будет сниться детский сад, а читатель узнает, как они сюда попали.
Она достала с полки чашку с кофейной гущей и стала смотреть в ней, как в телевизоре, что снится мальчику с девочкой и щенку с котенком.
Воспитательницей детского сада была тетя Зина — Евдокия Ивановна. Тетей Зиной ее звали дети, а дворник и другие взрослые — Евдокией Ивановной. Но она сама ничем не подчеркивала различия между детьми и взрослыми и со всеми разговаривала тоном воспитательницы.
Так же она разговаривала и с милиционером, который пришел в детский сад и спросил:
— Здесь пропали дети?
— Вытрите, пожалуйста, ноги! — ответила Евдокия Ивановна.
Милиционер безропотно покрутился на малюсеньком коврике и попытался уточнить:
— Мальчик и девочка?
— Снимите головной убор, — охотно ответила Евдокия Ивановна.
Милиционер снял фуражку и, продолжая добиваться своего, намекнул:
— Не из этой случайно комнаты?
— Садитесь! — распорядилась Евдокия Ивановна, оставив без внимания намек милиционера.
Он сел и, вздохнув, постеснялся дальше задавать вопросы, уточнять, намекать и даже кашлять.
Тогда Евдокия Ивановна объяснила милиционеру, сколько бывает времен года, что такое детский сад, какие бывают дети, почему они делятся на мальчиков и девочек, какие родители хорошие, какие плохие, почему ее зовут тетей Зиной и Евдокией Ивановной.
Милиционер все понял, кроме одного, почему Евдокию Ивановну зовут тетей Зиной. Но он не стал переспрашивать и хорошо сделал. Потому что тетя Зина — Евдокия Ивановна начала объяснять ему, что такое милиция, милиционеры, начальник милиции, милицейские свистки, милицейские собаки и сыщики. Если бы он переспросил про тетю Зину, то тут ему бы пришлось переспрашивать на каждом слове, и тетя Зина — Евдокия Ивановна никогда бы не кончила объяснять. Впрочем, она и так никогда бы не кончила объяснять. Она уже собиралась перейти от милиции к железнодорожному, морскому и воздушному транспорту, имея в перспективе космические полеты, но тут в соседней комнате послышался звон разбитого стекла. Детские крики: «Тетя Зина!», бас дворника: «Евдокия Ивановна, ради бога!» Милиционер мгновенно остался один.
Он быстро догадался, что нужно немедленно действовать, и он немедленно начал обследовать комнату.
Вдоль всех стен стояли платяные шкафчики. У милиционера не было специальной лупы для обследования платяных шкафчиков. Он быстро приспособил для этого лупу, которой обычно обследовал стены, — перевернул ее и переложил из правой руки в левую.
На каждом шкафчике была наклеена бумажка. На каждой бумажке был рисунок. Каждый рисунок был другой: кукла, гриб мухомор, звездочка, зайчик, петух, гриб подберезовик, лошадка, а на двух бумажках рисунков почему-то не было.
Милиционер приложил лупу и увидел на этих бумажках следы. На одной как будто сидел котенок, а потом встал и ушел. А на другой как будто сидел-сидел щенок, а потом встал и ушел.
— Ага! — быстро сказал милиционер.
Как только милиционер сказал «Ага», котенок и щенок, которые спали в избушке у Бабы Яги, вздрогнули.
Милиционер быстро нашел следы острых когтей котенка, которые вели вниз по дверце шкафа на пол. Еще быстрей обнаружились следы неуклюжих лап щенка, которые пробороздили дверцу шкафа до самого пола.
Милиционер быстро достал специальную лупу для обследования пола и пополз по следам на полу. Отпечатки мягких лапок котенка и неуклюжих лапищ щенка шли рядом, а вскоре к ним присоединились и отпечатки босых ног мальчика и девочки.
— Эге, — быстро сказал милиционер.
Как только милиционер сказал «Эге», мальчик и девочка, которые спали в избушке у Бабы Яги, вздрогнули.
Следы вели в угол комнаты. Чем ближе подползал милиционер к углу, тем следы становились меньше и меньше, приближаясь к лежащей на полу раскрытой книге, и исчезли в ней.
— Ну, тут придется разуваться, — быстро смекнул милиционер.
Он подошел к столу, вынул из кожаной сумки лист бумаги и сделал на нем, как делают взрослые, когда говорят: «Отстань, деточка, я пишу», а сами чертят, чертят непонятные строчки.
Но милиционер, кроме строчек, сделал понятное изображение. Оно состояло из нескольких рисунков. На них было показано, как милиционер разувается, как встает босыми ногами на следы мальчика и девочки, и как он идет по ним к книжке и уменьшается, уменьшается, и как милиционер размерами с муху уходит в книжку.
Он так и поступил, как нарисовал: ушел босиком в книжку, в сказочный лес.
Дальше все пошло еще быстрее. Приехали еще милиционеры с мотоциклами. Прочли записку, разулись, сняли с мотоциклов шины и уехали на них по следам мальчика, девочки и милиционера в книжку, в сказочный лес. Вскоре один из них вернулся и вызвал по телефону вертолет.
Вертолет тоже пришлось разувать, чтобы он влез в книжку, — снимать с него шины.
Очень скоро Баба Яга услышала шум мотора вертолета над своей избушкой и вздрогнула. Мальчик и девочка, щенок с котенком ничего не услышали, потому что спали и все это видели и слушали во сне.
Баба Яга открыла заслонку печки, ухватом стала вынимать из печки чугуны, перевертывать их и пускать, как ракеты, через трубу, как через зенитную пушку. Пускала и командовала сама себе:
— Раздери полпня на четыре корня! Прицел! Полдерева на четверть пня! Огонь!
Чугуны со свистом вылетали из трубы и взрывались над избушкой. Одним взрывом ранило летчика на вертолете, и вертолет начал падать…
Мальчик и девочка хорошо это видели, но им все равно не было страшно, потому что они знали, что сейчас проснутся и окажутся в своих кроватках в детском саду.
И они действительно проснулись. Это не чугуны лопались, а тетя Зина хлопала в ладони, чтобы ребята поскорее вставали, потому что в детском саду кончился тихий час.
Мальчик и девочка сначала пожалели, что Баба Яга осталась в своей избушке сражаться с вертолетом в одиночку, но потом догадались, что раз они благополучно вернулись в детский сад, то и Бабу Ягу тоже оставили в покое, и пошли играть в милиционера, мотоцикл и вертолет.
Печорный день
Случайно вышло так, что знаю я историю, в которой не только переплелись все темы давешних разговоров, но и как бы обрели в ней телесность. И фантастика, и найденные в джунглях или горах, подчеркиваю, _или в горах_, неизвестно чьи дети, и лекарственные растения, вплоть до мумие, хотя оно и не растение, и даже брошенные в шутку слова о живой воде: дескать, вот бы! Фляжку бы! — все участвует в моей истории, моей, потому что я, похоже, один на свете и знаю ее.
Расскажу, расскажу, конечно, поскольку уж повлекло меня на разговор, поскольку овладел я вашим вниманием. Но вы погодите. Подлинные истории редко выглядят подлинными. Прошу воспринимать и мою эдак с прищуром, как бы с допуском. Мне же, конечно, сподручнее излагать ее без прищура, без оговорок, которые только отнимут время и запутают рассказ. Но вы ни за что не забывайте о припуске. Вот и ладно, вот и хлебно.
Начну я с фантастики. Те молодые люди решительно разграничили ее на научную и волшебную. Разграничили и сошли с поезда, мы же едем спокойно дальше и соображаем, что любой волшебный сюжет легко можно привязать к фантастическому. Ишь как они смеялись над оборотнями и домовыми из деревенских россказней! А если мы их примем за народный вариант научного сюжета о пришельцах, которые живут, скрываясь или маскируясь, среди нас?
Ну а теперь поближе к моей истории. Не припомните ли сказку немецкого писателя Гауфа. «Карлик Нос»? Вот, вот. Там все дело в былинках, вернее — в запахе каких-то растеньиц. С героем сказки происходят превращения, как только нанюхается он этих былинок. От одного превращения до другого — время, хоть карлик и ищет свои былинки, да находит не сразу. По Гауфу. По физиологии же, весьма возможно, нужна пауза, чтобы организм приготовился к очередному превращению.
Вот так акробатика — от сказки прыжок в науку! Минуя фантастику? Что ж, история моя и это позволяет. Укушенная змеей собака убегает в лес, чтобы найти соответствующую травку. Находит — и смертельно больная собака превращается в здоровую собаку. Конечно, считается, что собака наедается травы, а не нюхает ее. Но ведь неизвестно, как влияет на собаку запах травы, что, если собака разжевывает ее для большего аромата? Опять хлебно?
И почему это наша всесильная наука до сих пор всемудрейше не расклевала ничего про травку, не сгодится ли она для человека? Но даже, допустим, найдут ее, вырастят, но как найти, вырастить те запахи, которые воздействуют на организм собаки, пока она носится по лесу, их дозировку и очередность. Никто другой — сами ученые втолковали нам, какой у собаки нюх. Симфонический!
Вы небось ждете, когда же это начнется его история? А она давно началась, ведь в ней все зависит от подхода, обставы. Мы же сейчас расчищаем площадку для действия и ставим вроде декорации, освещаем их поярче.
Время же прошлое. Староверские скиты. Раскольники, взыскующие истины. Именно, ладно: «В лесах и горах» Мельников-Печерский. Снова подчеркиваю: _в горах_. Такие вот места были и у нас, а у наших старцев издревле сложилась вроде как мода — помирать в одиночестве, в глухомани, в запримеченной тайком печоре — пещере. Старухи при внуках помирали в деревне, а старцы уходили в горы. Был старик и вдруг пропал, поглядят только — обрядился или не обрядился. Если обрядился — значит, царствие ему небесное, не искали, не звали — привычное дело.
Пещеры в наших сибирских местах никто не переписывал, и сейчас, если поискать, найдутся новые. Потому ли или по чему другому, но не обнаруживали старческих останков. Хотя вот неизвестно, чьих детей в наших лесах-горах обнаруживали не раз. Причем только мальчиков. Двух, можно сказать, возрастных категорий. Либо лет десяти-двенадцати, либо лет трех-четырех. Маленькие были как звереныши, кусались, рвались убежать и меркли — никто из них не остался в живых. Те, другие — постарше, тихие, вроде немые, приживались. От них у нас по деревням прозвища: Найдин, Найденов, Найденкин. Но и став людьми, никто из них не помнил своей истории, по крайней мере, не рассказывал никто. Народ грешил, конечно, на девок. Даром что и представить даже нельзя, как это практически.
Одно дело старик — спрятался в пещеру, помер, и, может быть, до сих пор лежит гам его мумия. Пещерный режим способствует мумификации. Мощи. Печорские лавры. И это знаете? Ну и славно, ну и хлебно! Я что говорю, другое дело — младенец. В случае старцев пещеры способствуют смерти, в случае с мальцами — жизни? Понимайте так, что нет двух случаев, один это случай.
Да вот уж эдак получается по моей истории. Вы не стесняйтесь прищурки-то, ваше дело сомневаться, мое — рассказывать. И считайте, что наполовину рассказал. Потому как в связях, уходящих, как в туман, в мыслях, которые начинают ворошиться, история-то, мысли требуют ясности связей. К ней я и подвигаюсь, к ясности.
Шла тогда империалистическая война четырнадцатого года, когда старик раскольник из нашей деревни, назовем его Найдиным, понял: пришла пора и ему «в печоры». Помедли он еще — и не оторваться от лежанки, не одолеть горные ручьи, не вскарабкаться ко входу в пещеру, не отвалить камень, которым заслонил лаз лет тридцать назад, когда заглянул в провал, образовавшийся под ногой на склоне горы, и увидел пологий спуск, посветил факелом — своды в глубине поднимаются, и пещера уходит за поворот, затолкал на провал плиту сланца, другую прислонил, чтобы скат от дождя. Припас печору на старость. Приглядывал иногда с тех пор. А теперь вот знал: спихнет плиту и поползет на бессрочную лежанку. Если станет сил, завалит за собой лаз.
Не стало, однако.
Не завалил за собой лаз.
А завалил бы, так и не слушать бы вам эту историю.
Пополз Найдин внутрь горы. Зачем ему свет? Пришел помирать, какое уж любопытство — и сознание-то еле брезжит, и жизнь довядает из последнего. Только обнаружилась бы лежанка, только бы вытянуть ноги. Склон слоями — ребрами, выступами, повороты, не обнаруживается лежанка. Притулиться хоть чуть — и то нескладно. Хрипит старик и сползает по наклонному ходу. На крайний случай где сморит, там и ладно. Но охота все-таки вытянуть ноги. Напоследок жизни, а все чего-то алкает человек. Потом старик Найдин ползет уж вне сознания — сколько времени? Куда? Забыл даже и про лежанку-то. Но она как раз тут и есть, словно подстелилась под него. Получается — прибыл? Выходит — конец? Вдруг…
Да уж погодите, погодите. Держитесь за прищурку молчком. Не то и я собьюсь, и вам как бы потеря нити. Ни загадки, ни разгадки не обнаружится в моей истории разом. Никаких там противоестественных событий не не вспыхнуло, ни явлений, ни видений. Просто старик Найдин вдруг почуял запах.
В молодости когда-то грешил Найдин, нюхал табак. Ему и показалось сейчас, что в голове, как тогда от понюшки, стало яснеть, но без жжения в носу, и с каждым вдохом ширилось яснение. Накатила истома, но не смертная, с потом, который облипает холодом, а с теплом, со слезной зевотой. Сунул старик Найдин кулак под щеку и стал спать на здоровье. Он так даже и подумал: буду спать на здоровье.
И засыпал он с такой же ясностью на душе, как у ребенка, как это намерение спать на здоровье. И с самого порога сна начались у него сны. Снился запах. Счастье запаха, власть запаха, многоцветье и бессмертие запаха. Навряд ли вы сможете хоть отдаленно представить или вообразить, но именно так снилось старику Найдину. Снилось еще, что он помнит этот запах. Во сне и понял — откуда помнит…
…Родник под кустом бересклета. Бересклет в ягодах, значит — осень. Найдин стоял над кустом, над родником, и в его глазах то темнело, то вспыхивало искрами от зубной боли. От боли убежал в сопки с топором, будто нарубить жердей на прясло, метался по лесу, и даже жердей нарубил, и таскал за собой охапку до изнеможения. И знать не знал Найдин, где он, а все не проходил зуб. Остановился над родником совсем очумелый, смотрел, как вскипает бурунчиками песка родниковое дно. Что, если утишить зуб холодом? Только подумал, совсем взбесился зуб — слезы брызнули из глаз. Попятился Найдин от родника, но тут же с отчаяния пал на колени, зачерпнул из родниковой чаши сложенными ладонями ледяной воды и опрокинул все на зуб.
Опомнился, видно, уж далеко от родника: ломился сквозь чапыж с водой во рту, с жердями на плече и с блаженной легкостью — зуб-то не болел! Да так, будто не болел никогда! Сжимал губы, чтобы не упустить ни капли воды, и ломился напрямик сквозь чапыж. И было ему наплевать, что не знал, где он и куда ломится. Через час или побольше луна взошла, кончился чапыж. Выдрался из него Найдин — видит: знаемые места, хоть и далекие. За полночь дотащил жерди к дому, а воду за щекой не донес. Не проливал, не глотал, значит, подумал, впиталась в меня. Пощупал с опаской языком зуб — никакого дупла, целый. Все остальные зубы не болели с тех пор и уцелели до самого этого печорного дня. Так вспоминал старик Найдин во сне — сразу, в единый миг нарисовалась картина со всеми подробностями. Но главное — запах. В родниковой воде был растворен незнакомый, удивительный аромат. Несколько дней потом Найдин ловил его, прикасаясь языком к небу. Нынче он опять почуял его в пещере, вспомнил все во сне: и то, что много раз потом разыскивал живой родник под кустом бересклета, но так и не мог разыскать, вспомнил и то, что некоторые путают плоды бересклета — висюльки оранжевой и светло-лиловой мякоти, из которой торчат черные глянцевитые зерна, — с цветами, принимают плоды за цветы. Цветы же у бересклета по веснам маленькие, незаметные, зелено-коричневые, единственное украшение — каемка на лепестках вроде золотой или бронзовой. Вспомнил, кто путал и когда. Учителька спрашивала у него, когда был парнем, и про бересклет, и про другие растения. Давала ему их в руки, брала из его рук, не сразу отнимала свои руки и даже немного касалась плечом или еще чем. Ему бывало и неловко, и непонятно, как это учителька знает меньше, чем он. Но теперь в одно мгновение вспыхнувшей во сне памяти Найдин еще и понял то, что не понимал парнем: учителька, возможно, и притворялась, будто не знает, возможно, и он, Найдин, не совсем верил ей, а поддерживал разговор из-за волнения, которое поднимали в нем касания учительки. Как-то краем он осознал, вспомни это на его месте другой, глядишь бы, и пожалел об упущенном. Учителька — барышня. Всякому лестно бы с барышней, как в песне. В нем же не было сожаления. Ведь ом вспомнил аромат живой воды, снова чует его. И другой, про которого ему подумалось, что пожалел бы, не стал бы жалеть, узнай он, почуй он этот аромат. Но мелькание воспоминаний, озарений, открытий оттеснялось готовностью проснуться, необходимостью оборвать сон, и вместе с готовностью немедленно проснуться настойчиво укреплялось еще одно воспоминание — о татарине, которого он и теперь называл татарином, называл про себя в своих мыслях, хотя уже знал, что по прежнему своему невежеству не отличал татарина от таджика.
Участочек памяти с ноготок, а сколько всего в нем. Психологи учат нас примерно гак: память состоит из запоминания, хранения и воспроизведения информации. Память состоит из запоминания! Вот так объяснение! Отчего подкалываю науку? А оттого, что увлекается категоричностью в своих определениях, отсекает поиски. Содержалось бы в определениях немного от сомнения или раздумья, глядишь, и открытий было бы больше.
И еще про память. Найдин много всего вспомнил по краям от главного. Как он привычно поправил за поясом топор, падая на колени у родника. Куда распределил жерди и что среди осинок, срубленных им, оказалась рябинка, которую он подкосил, уж совсем очумев от боли, — никогда не трогал рябин. И виделось все явственнее и далеко вглубь, стоило лишь вглядеться. Но Найдин, как только вспомнил татарина, проснулся от голода. Такого голода, такой мощи он не испытывал со времен учительки. Голод поднял его на ноги и повел, повел в пещерной темени на запах.
Татарин-таджик, забредший в их сибирскую деревеньку, рассказывал тогда о пещерном цветке с луковкой, который вырастает в недрах гор, где есть смола-мумие и источник. Татарин называл цветок по-своему, по-таджикски, но Найдин окрестил его мысленно пещерным чесноком, потому что луковица по виду и по запаху должна походить на чеснок. Таджик говорил «щенснук». (И сейчас в запахе чудилось немного от чеснока, и тогда — в родниковой воде.) «Кто съест луковицу, начнет вторую жизнь; тот излечится, кто напьется воды с корней». Вот и пристегнулся таджик в памяти Найдина к запаху живой воды, вроде как под псевдонимом — татарин.
