Посторонние люди поспорят, поругаются и разойдутся, все на том кончилось. Что мне, в конце концов, до него, в следующий раз я с ним и разговаривать не стану, за милю обойду. А тут ведь никуда не денешься, хочешь не хочешь, надо сосуществовать. И обида острее. От чужого я не жду особого сочувствия и пощады, если что не так брякну. От своего всякое возражение уже принимаю за предательство: как мог он, которого я люблю, так низко и неделикатно со мной обойтись!
Выслушав эту тираду, Ром уже не сомневался, что Сторти с отцом сговорились взяться за него вдвоем, и то, что наставник явился с опозданием, тоже, очевидно, было заранее условлено. Сейчас навалятся, подумал он с раздражением, начнут поучать, как надо жить, да почему следует блюсти традицию, да на чем Гермес держится… Бежать бы отсюда куда глаза глядят!
— А ячменкой у вас гостей потчуют? — спросил Сторти. — Очень уж жарко.
— Даже непрошеных, — ответил отец и крикнул в дом, чтобы приготовили напиток. В саду появилось механическое существо, смахивающее на кухонный шкаф. Лихо подкатив к ним на маленьких колесиках, робот с помощью пластиковых рук извлек из своего чрева кружку с ячменкой и поставил ее перед Сторти. У того вытянулась физиономия.
— Я-то надеялся отведать нектара, изготовленного искусницей Монтекки, — сказал он со вздохом.
— Жена сейчас в отъезде, у них какие-то нелады на селекционной станции.
— Ничего не поделаешь, придется глотать это варево.
— Напиток изготовлен из лучших сортов ячменя и по самой передовой технологии, — заявил робот с достоинством. Голос у него был звучный, как у диктора.
— Знаем мы вашу технологию, — проворчал Сторти.
— Вы сначала попробуйте, — вежливо отпарировал робот. — Нельзя же судить заранее.
— Логично. Беру свои слова назад и прошу извинения. — Сторти привстал и сделал шутливый полупоклон.
Робот принял это как должное.
— Не сомневаюсь, — невозмутимо заявил он, — что напиток придется вам по вкусу. — И, откатившись, исчез из виду так же внезапно, как появился.
Эта сценка несколько разрядила обстановку, что и входило в расчеты Сторти. Отхлебнув ячменки, он приступил к делу.
— Судя по сердитому выражению вашего лица, Монтекки, у вас есть какие-то претензии к моему воспитаннику. Не сочтете ли возможным ввести меня в курс событий?
— А я полагаю, вам по долгу службы следовало бы первому знать, что происходит с моим сыном, — отрезал отец.
Кровь бросилась в лицо Рому, он вскочил.
— Зачем ломать комедию, я ведь давно догадался, что вы сговорились. По горло сыт вашими поучениями, можете заниматься этим без меня!
— Не впадай в истерику, — холодно сказал отец, а Сторти цепко ухватил Рома за плечо и усадил на место.
— Что ты, дружок, какой заговор, клянусь, ты ошибаешься.
Он откашлялся, выразительным жестом дал оценку поварскому искусству робота и продолжал:
— Не скрою, до меня дошли некоторые слухи о твоем неожиданном увлечении математикой и о его, скажем так, побудительном стимуле. Но я не вижу во всем этом ровно ничего предосудительного.
— То есть как, — спросил отец с нескрываемым удивлением, — вы хотите сказать, что подобная нелепость в порядке вещей?
— Именно так я выразился.
Старший Монтекки побелел от злости; казалось, вот-вот его хватит удар. Ром испугался за отца и на секунду ощутил даже неприязнь к Сторти, который между тем продолжал как ни в чем не бывало излагать свою точку зрения. Говорил он громко и внятно, как бы желая подчеркнуть, что это не какие-то случайно пришедшие в голову мысли, от которых можно и отступиться, а глубоко продуманное и годами выношенное убеждение.
— Я вообще полагаю, олдермен, — отец Рома входил в совет старейшин общины агров, — что успех благословенной клановой системы основывается на ее добровольности. Мы становимся аграми не потому, что так повелели наши предки, а потому, что каждый из нас с детства влюбляется в свою профессию. Также и люди других кланов. Ром любит землю и никогда ей не изменит, за это я готов поручиться. Вы можете себя поздравить с тем, что сумели дать сыновьям классическое воспитание. Чего говорить, ваше маленькое семейное чудо, — Сторти обвел рукой сад, — вот где заложено пристрастие Рома и Геля к нашей профессии.
Польщенный Монтекки смягчился.
— Так и я думал до недавнего времени.
— И были правы, — подхватил Сторти. — Верно, Ром, ты не собираешься изменять нашему делу?
— Никогда!
— Ну вот и отлично. — Сторти хитро взглянул на него своими маленькими глазками. — Пусть уж Ула переучивается. Когда гермеситы вступают в брак, женщина оставляет свою семью и входит в дом мужа. Не так ли должно быть, коль скоро вы из разных кланов?
Сторти задел больное место в душе Рома. Его мужская гордость восставала при мысли, что это он рвется навстречу мате, не питая надежды на взаимность.
— Как ты считаешь, способна Ула на такой подвиг? Если нет — она тебя не стоит.
— Позвольте… — начал было Монтекки, но Сторти перебил его:
— Ром, будь другом, посмотри, нет ли у вас в рефрижераторе стандартной баночной ячменки. Заодно поколоти вашего робота: более гнусного пойла я в жизни не пробовал. — С гримасой отвращения он выплеснул из кружки на грядку с редисом остатки напитка. — Надеюсь, редис не погибнет от этой отравы.
Ром взял кружку и пошел в дом, догадываясь, что Сторти таким способом отсылает его, чтобы посекретничать с отцом. Он не успел исчезнуть в дверях, как тот набросился на Сторти:
— Ваше поведение возмутительно! Неужели вы не понимаете, что эта мальчишеская страсть может погубить всю его жизнь? И вместо того чтобы помочь мне остановить Рома, вы своими дурацкими рассуждениями только поощряете его на новые безумства!
— Тише, олдермен, не то он нас услышит. Теперь разрешите мне сказать, что вы никогда ничего не понимали в своих сыновьях, даже не пытались понять. Что вы знаете о Роме? Только то, что он добрый и умный юноша, послушный сын, способный студент? А ведь это — тонкая мечтательная натура, характер сложный и своенравный. Вам, например, приходило в голову, что Ром сочетает в себе такие, казалось бы, несовместимые черты, как сентиментальную расслабленность и буйство нрава, что он, застенчивый и молчаливый в кругу сверстников, меньше всего претендующий на роль вожака, при встрече с опасностью рвется вперед, что он свирепеет и может наделать глупостей всякий раз, когда, по его мнению, совершается несправедливость?
— Конечно, я догадывался…
— Оставьте, — грубо оборвал его Сторти, — ничего вы не догадывались. Силой от него ничего не добьешься, здесь нужен деликатный подход. И я как раз его нашел, — заявил наставник самодовольно.
— Я не против деликатности, — возразил Монтекки, несколько растерянный этим наступлением, — но как бы она не привела к обратным результатам. Вот вы задели его мужское достоинство…
— Заметили, как он покраснел?
— Да, видимо, его самого мучает эта мысль. Но представьте, если эта Ула, черт бы ее побрал, в самом деле кинется ему в объятия, что останется нам с вами — соглашаться на их союз? Вы понимаете, какой это вселенский скандал. Вот уже пятьсот лет…
— Глупости, никогда, ни при каких обстоятельствах мата не опустится до того, чтобы влюбиться в агра, да еще изменить своей профессии. Ром будет биться головой об стену, будет страдать, а потом клановая гордость возьмет свое, он отвернется от нее и утешится с какой-нибудь симпатичной агрянкой. Кстати, у меня есть на примете одна такая, совершенство во всех отношениях. — Сторти поднял большой палец и причмокнул своими толстыми губами. — Я пораскину мозгами, как их свести.
Монтекки кивнул, как бы говоря: «Вот это другой разговор». Сторти воодушевился.
— Доверьтесь мне, я знаю, как взяться за дело. А вам мой добрый совет: не торопите событий, позвольте им идти своим чередом, все уладится само собой.
— Если бы так! — сказал полуубежденный Монтекки. — Если бы так! И все же, раз Ром мог увлечься Улой, почему она не может увлечься им? Ведь он парень что надо, — добавил он с гордостью.
— Конечно, — улыбнулся Сторти, — и будь я этой самой Улой, ни минуту не задумываясь, втюрился бы в вашего сына. Однако не забывайте, что она мата, а люди этого клана большие задавалы, они ставят себя выше всех прочих.
— Без всяких на то оснований! — возмутился Монтекки.
— Разумеется. Но в данном случае это нам с вами на руку… Где ты пропадал так долго, бездельник? — вскричал он, завидев появившегося на веранде Рома. — У твоего наставника горло пересохло!
4
— Ах, Ула, Ула, — укоризненно сказала мать, — опять ты не сдала зачета. Без конца вертишься перед зеркалом. Боюсь, Пер слишком вскружил тебе голову.
— Вот уж ерунда, — фыркнула Ула. — Я невысокого мнения о его умственных способностях.
Мать уставилась на нее с подозрением.
— Тогда кто-то другой. Не увлекайся, девочка. Ты не должна забывать, что Пер — твой нареченный. Он способный юноша. Чуточку шалопай, правда, но с годами это проходит.
— Что ж, прикажешь ждать, пока этот шалопай, которого вы без моего согласия нарекли мне в женихи, возьмется за ум?
— Мы не могли с тобой советоваться, тебе тогда исполнилось два года. Прекрасно знаешь, что такова традиция. Конечно, никто не будет вас неволить, но Пер — хорошая для тебя партия. Он происходит из старинного профессионального рода, выдвинувшего плеяду знаменитых математиков.
— Мне жить не с плеядой.
— Очень уж ты строптивая. — Мать обняла дочь за плечи и усадила рядом с собой. В просторной, с изыском обставленной гостиной им было покойно и уютно. Хрустальная люстра бросала цветные блики на портреты знатных предков Улы, последним в ряду был ее дед, прославившийся открытием суперисчисления. На телеэкране, занимавшем полстены, шла хроника гермеситской жизни, мелькали, сопровождаемые хвалебным комментарием, новинки робототехники, бытовые приборы, домашняя утварь, модная одежда и кулинарные рецепты. Приглушенный звук не мешал беседовать.
— Давай поговорим серьезно, Ула. Ты знаешь, что в отличие от отца я не любительница читать нотации…
— Только этим и занимаешься.
— Придержи язычок. Я по-матерински предостерегаю тебя. Ты хороша собой…
— Не просто хороша, а красива. Так твердит твой Пер.
— Тем более надо беречь свое достоинство. Дурнушке опасаться нечего, если она и оступится — никто не поверит. Злословье липнет к таким, как ты. А вокруг тебя, я давно заметила, вьется рой ухажеров.
— Фи, как ты вульгарно выражаешься, ма. Не ухажеров, а поклонников.
— Ладно, поклонников.
— Еще точнее — обожателей.
— Так вот, будь с ними осторожна, не давай повода для сплетен.
— Примерно в таких же выражениях поучал меня отец. Только он добавил: не запятнай славный род Капулетти. Можете не беспокоиться, не такая уж я дура. И замуж выйду за вашего любимчика Пера. Сказать тебе честно, мне вообще все равно, за кого выходить. Все они в нашей компании на одно лицо — самовлюбленные, холеные, как пироги слоеные.
— При чем тут пироги?
— Слоеный пирог возьмешь в руки, он и рассыпается.
Мать покачала головой.
— Ты у нас с детства любила мудрствовать.
— Ничего не поделаешь, вы же меня объявили вундеркиндом, вот я и напрягла свой умишко. От меня все вечно ждали какой-нибудь выдумки, чтобы можно было восхититься: ах-ах, какая девочка, вы только послушайте, что она говорит.
— Ты и была вундеркиндом. В шесть лет решала уравнения, как орешки щелкала. А в пятнадцать дед ухитрился втолковать тебе свое суперисчисление, которое и взрослым-то нелегко уразуметь.
— Видишь, а ты сетуешь, что я не сдала зачета.
— Так то было в детстве, теперь ты, признайся, ходишь в середнячках. Впрочем, не всем Капулетти быть гениями. Я хочу, чтобы ты разумно устроила свое будущее. И Тибор будет рад, он души не чает в Пере.
— Сделаем приятное и моему братику, чего нам стоит! — с ехидством сказала Ула. Мать погрозила ей пальцем.
В наступившей тишине четко прозвучало очередное сообщение телекомментатора. Он рассказывал о достижениях экспериментальной агролаборатории в Северном нагорье. Впервые удалось вырастить в этом суровом климате, в зоне мерзлоты теплолюбивые маки. Камера показала горный склон, усеянный нежными пурпурными цветками с черными крапинками. Это пламенеющее колышущееся полотно эффектно контрастировало с убеленными снегом вершинами, видневшимися на заднем плане. Благодаря скраденному расстоянию красное и белое, символы полярных ликов природы, мирно соседствовали на экране, создавая ощущение внутренне напряженной гармонии.
— Как ты думаешь, мама, — неожиданно спросила Ула, — может мата полюбить агра?
— Безумная мысль! Почему она пришла тебе в голову? — Мать пытливо заглянула в глаза дочери.
— Сама не знаю. Эти маки так восхитительны!
— Даже не знаю, что тебе сказать. Агры тоже, конечно, люди, но между нами пропасть. О чем ты могла бы говорить с агром, как объясняться в любви — с помощью апа?
— Я не о себе, мама.
— Разумеется. Ты спросила, я и рассуждаю. Кроме того, есть ведь и такое понятие, как профессиональная гордость. Мы, Капулетти, никогда не были снобами, но не забывай, что матам сама природа судила быть первыми среди равных. Мы делаем самое важное, на что никакой другой клан неспособен. Пятьсот лет…
Ула взглянула на экран. Маки исчезли, теперь там мчались всадники, и все они, стройные, широкоплечие, с широкими скулами и синими глазами, походили на Рома. Она встряхнула головой, отгоняя наваждение.
— Ладно, мама, забудь об этом.
Из передней донеслось хлопанье дверей, громкие голоса, в комнату шумно ввалился Тибор с приятелями.
— Послушай, сестренка, — закричал он с порога, — Пер не может без тебя и дня прожить. У нас была блестящая перспектива на вечер. Но этот влюбленный красавчик до того надоел своим нытьем, что пришлось воротиться. Приголубь его, не то он совсем раскиснет!
— Что за лексикон, Тибор! — возмутилась мать.
— Прошу прощения, синьора Капулетти, это все пагубное влияние улицы. — Он сделал шутовской поклон, а затем подхватил мать на руки и стал кружиться по гостиной, не обращая внимания на ее протесты. Все привыкли к сумасбродствам Тибора. Ула скомандовала роботам подать ужин, и началось веселое застолье.
Пер глаз не сводил с Улы и был окрылен тем, что на этот раз она держала себя с ним не с обычным своим капризным кокетством, а отзывчиво и ласково. За полночь разгоряченные молодые люди отправились гулять в соседний парк. Тибор заявил, что он не намерен терять даром оставшееся до утра время, и торжественно поручил Перу проводить сестру домой. Они долго ходили по пустынным аллеям, опавшие листья шуршали под ногами, в лунном свете лицо Пера приобрело особую одухотворенность, он вдохновенно говорил о своих чувствах, Ула была заворожена его изящными и отточенными формулами; повинуясь порыву, она поцеловала своего нареченного.
А потом, когда после долгого прощания у подъезда Пер ушел, из темноты навстречу ей шагнул Ром. Ула не видела его лица, но сразу узнала по фигуре.
— А, это ты, — сказала она устало, не удивляясь, словно ждала этого позднего посещения.
Заверещал ап, и сердце Рома дрогнуло. Тысячу раз на протяжении томительного караула у ее дома он переворачивал на губах те единственно верные слова, которые должен был сказать Уле. Не надеясь встретить мгновенный отклик, он и не ждал такого холодного безразличия. А тут еще проклятие разноязычности. Ром совсем растерялся.
— Я проходил мимо твоего дома… — начал он неуклюже.
— И решил заглянуть на огонек, — закончила она за него язвительно. — Ты всегда прогуливаешься в нашем районе в предрассветный час?
Ром вспыхнул от стыда.
— Ладно, — сказал он грубо, — не задавайся. Конечно, я здесь не случайно. Мне хотелось с тобой поговорить.
— О чем?
— Обо всем на свете.
— Что ж, говори, я слушаю.
— Как-нибудь в другой раз. Уже поздно.
— Вот именно. Ты давно сторожишь меня?
Он кивнул.
— И видел, как мы выходили?
— Да. Кто эти парни?
— Мой брат Тибор и его приятели.
— А тот развязный херувим?
— Не смей отзываться так о моих друзьях!
— Извини.
— Его зовут Пер.
— Пер, — повторил Ром, — и имя у него приторно-красивое. Мне он не понравился.
Она надменно усмехнулась.
— Важно, что он нравится мне.
— Это невозможно, — возразил Ром нарочито безапелляционным тоном. — Такая девушка, как ты, не может быть благосклонна к этому лощеному субъекту. — Не отдавая себе отчета, он пытался вывести ее из состояния оскорбительного равнодушия. И достиг цели. Улу передернуло. Она шагнула вперед, так что они оказались лицом к лицу, и, в упор глядя на него злыми глазами, выговорила звенящим от напряжения голосом:
— Уж не ты ли будешь указывать, с кем мне водиться?
— Я! — ответил Ром и прикоснулся губами к ее губам. В тот же миг Ула с силой ударила его по щеке. Переполненная негодованием, она секунду искала слова, чтобы ущемить его побольнее, и нашла их:
— Наглый агр!
Ром и бровью не повел. Он улыбался. Тогда Ула еще раз его ударила.
— Уходи отсюда и не смей преследовать меня!
Ром отрицательно покачал головой.
— Я расскажу Тибору, и тебе не поздоровится.
Он пожал плечами.
Ула ударила его в третий раз.
Ром продолжал улыбаться.
Плача от бессилия и досады, она повернулась и пошла к дому. И опять Ром испытал то ощущение невозвратимой потери, с каким глядел ей вслед в бухточке.
— Еще секунду. — Надлом, прозвучавший в его голосе, заставил ее остановиться.
— Слушай, Ула, я несколько раз объясниться… что-то понимание… жизнь в переломе… Меня ослепили… Могу не без тебя…
Ей стало страшно от этого бессвязного лепета. Страшно и безумно жаль его. Уж не свихнулся ли окончательно этот странный парень, и не она ли тому виной? Кляня себя за бессердечие, Ула пыталась вникнуть в смысл этого бреда, если в нем вообще был какой-то смысл. И вдруг осознала, что происходит: ап молчал, Ром изъяснялся на ее родном языке.
Это открытие безмерно ее поразило. Ула ощутила, как волна сочувствия, сострадания, симпатии заливает все ее существо. А Ром, исчерпав запас выученных им формул, повторял самую важную, венчающую его признание:
— Люблю тебя! Люблю тебя! Люблю тебя!
Ула не могла выговорить ни слова из-за душивших ее слез. Она взяла Рома за руку и его ладонью ударила себя по щеке так сильно, как только смогла. Ром, застигнутый врасплох, не сумел помешать ей. Он отдернул руку, приложил ладонь к сердцу и замер, потрясенный.
А Улы уже не было. Скрипнули двери, в последний раз мелькнуло ее белое платье.
«Какой смешной, — думала Ула, пробираясь в свою комнату, — он выучил формулы, которые каждый мат знает с годовалого возраста!»
«Как хорошо жить на свете, — думал Ром, — и какая это замечательная штука — знать математику!»
5
Нет у гермеситов более излюбленного занятия, чем следить за буйной игрой в мотокегли. Она изобилует неожиданными перепадами и создает возможности для хитроумных тактических маневров. Зрители здесь не просто заинтересованные наблюдатели, они могут непосредственно влиять на ход поединка. А если к тому же состязаются команды разных кланов, то на трибунах кипят гомерические страсти.
Представьте покрытую асфальтом площадку размером с футбольное поле, по которой на мотоконьках со скоростью до 50 километров в час носится двадцать спортсменов — по десять с каждой стороны. Вдоль кромки тянется невысокий барьер с отверстиями — по числу кресел на трибунах — для запуска небольших мячей, похожих на теннисные. В подлокотник каждого кресла вмонтирована кнопка: нажав на нее, зритель приводит в действие автомат, выстреливающий мяч на площадку, причем ему дается право сделать это только один раз. Мячи летят снизу вверх, их траектория рассчитана так, что, не встретив препятствия, они приземляются в нейтральном круге, очерченном в центре поля, после чего считаются выбывшими из дела. Задача игроков состоит в том, чтобы подхватить мяч на лету, донести его до стороны соперника и со штрафной черты метнуть в расставленную на расстоянии полутора десятков метров кегельную фигуру. На огромных демонстрационных щитах ведется счет выбитым каждой командой кеглям. Правила запрещают подножки, но в остальном не препятствуют силовой борьбе: игроки могут отнимать у соперников мячи и толкать их корпусом в момент броска. Во избежание увечий они одеты в комбинезоны из синтетической губки и такие же шлемы.
Что еще? Самое важное в мотокеглях — это взаимодействие игроков с их поклонниками на трибунах, от сообразительности и сноровки которых в немалой мере зависит исход схватки. Зритель должен уловить момент для запуска своего единственного мяча, когда рядом «свои» и нет «чужих». Опытные болельщики виртуозно исполняют эту важную операцию, беря во внимание всю игровую обстановку. У них устанавливается даже некоторого рода телепатическая связь со своими любимцами, которые оказываются в нужный момент в нужном месте. В этом вся соль игры, а впрочем, как считают некоторые, и самой жизни.
Задолго до универсиады команда агров истово тренировалась на своем загородном стадионе. Был здесь и Ром, хотя числился в запасных и до последней минуты не знал, выпустит ли его тренер на площадку. Здесь же безотлучно пребывал и Сторти, надоедавший своими советами и бесконечными россказнями о том, как двадцать лет назад благодаря его подвигам агры в первый и последний раз завоевали университетский кубок. Это был звездный час спортивной карьеры наставника. Похвальбу Сторти воспринимали с недоверием и шуточками, он отнимал у команды уйму времени. Но его чудачества и неизменный оптимизм помогали разрядиться после утомительных упражнений, поддерживать в коллективе атмосферу бодрости и азарта. Сторти, как незаурядный знаток клановой психологии, был допущен даже к заседаниям тренерского совета, правда, с совещательным голосом.
Аграм удалось выйти в финал, где их противником должна была стать грозная команда матов, многие годы не знавшая поражений. Как сложится обстановка на трибунах — здесь оставалось много неизвестного. Матов, без сомнения, будут поддерживать родственные им физы и, с меньшей вероятностью, техи и юры. Химы, те наверняка на нашей стороне. Не совсем ясно с билами: в душе они симпатизируют аграм, однако положение в турнирной таблице обязывает их желать победы матам. Что касается филов и истов, то угадать, кому станет подыгрывать эта публика, почти невозможно — у них нет твердых принципов, и они болеют, как правило, за тех, кто им больше понравится на площадке.
— Впрочем, — авторитетно рассуждал Сторти, — есть-таки одна зацепка. Я имею в виду инстинктивную настороженность истов и филов в отношении матов, которых они считают чересчур амбициозными, склонными нарушать клановое равновесие и узурпировать особые привилегии. На этом можно сыграть. Если совет мне доверит, я берусь потолковать со своими коллегами на историческом и философском факультетах, убедить их стать на нашу сторону или, на худой конец, придерживаться нейтралитета.
После недолгой дискуссии наставник получил благословение и отправился исполнять свою деликатную дипломатическую миссию. Его напутствовали предостережением проявить предельную осторожность, ибо за предварительную обработку зрителей команду могли и дисквалифицировать.
Ром тренировался прилежно, но без особого подъема. Мысли его витали в заоблачных высях, он жил сладостными воспоминаниями о своем последнем свидании с Улой и предвкушением грядущих радостей любви. Впрочем, никто, кроме Метью, не заметил происшедшей в нем перемены, а Мет, как и Сторти, ничем не выдал своих догадок.
Однажды, правда, случилось так, что новое умонастроение Рома прорвалось наружу неожиданно для него самого. Вечером они как обычно собрались в просторной комнате отдыха, где занимались кто чем. В отсутствие Сторти компания не клеилась, пока кто-то не завел разговора о том, что неотступно было у всех на уме, — предстоящем спортивном поединке. Начали перебирать игроков соперничающей команды: у кого какая скорость, кто искусен в перехвате мяча, а кто в вышибании кеглей, кого надо особенно опасаться. Затем стали судачить о склонности мотокеглистов-матов к силовой борьбе, граничащей с грубостью и членовредительством. Наконец верзила Голем заявил, что все маты — сволочи и их можно привести в чувство, только действуя по принципу: зуб за зуб.
— При чем тут все маты? — вырвалось у Рома. — Если в команде собрались хамы, это не значит, что весь клан плох.
Наступило минутное молчание. Реплика Рома в накаленной агрошовинизмом атмосфере многим показалась вызывающей. У Голема на лбу задвигались мускулы, выдавая напряженное умственное усилие: принять ли слова Рома за неуместную шутку или объявить их изменой и подстрекательством к поражению, или, еще проще, дать ему по шее?
В конце концов Голем сказал угрожающим тоном:
— А я утверждаю, что все маты дрянь!
— А я не согласен, — спокойно возразил Ром.
Голем побагровел.
— Так на кой черт нам в команде агенты противника! — взревел он. — Ступай к своим возлюбленным матам, поклонись им в ножки. Может быть, они тебе в награду поручат мячи подбирать!
Тут уж Ром не выдержал, вскочил, готовый кинуться на обидчика с кулаками, хотя их весовые категории были явно несоразмерны. К счастью, вмешался Метью. Он сказал, что негоже затевать ссору перед ответственной игрой, их учат уважать другие кланы, хотя это, естественно, не должно противоречить здоровой спортивной злости. Тут примирительно загалдели другие, петухов, стоявших в бойцовской позе, развели, и все разбрелись по спальням.
Но осадок на душе у Рома остался. Как ни странно, он не столько негодовал на Голема, к которому вообще относился со снисходительным пренебрежением, сколько удивлялся самому себе, тем разнообразным сдвигам, которые породило в его сознании чувство к Уле. В нем шевельнулся страх: рушился прочный и обжитой мир привычных представлений, усвоенных с детства. На их место заступали другие, неясные еще ему до конца. Перекройка эта была одновременно интригующей и пугающей. Кто знает, куда она может его завести? Ром с усмешкой подумал о себе: я как ребенок, который тянется ручонками к незнакомому предмету, но готов в любую секунду отдернуть их и бежать в укрытие, к маминой юбке.
На следующий день объявился Сторти, с несколько помятой после бессонной ночи и обильных возлияний физиономией, но беспредельно довольный собой. Он подмигнул шумно приветствовавшей его команде и поспешно проследовал в кабинет тренера, как гонец, обязанный в первую очередь ознакомить всех с экстренным приказом главнокомандующего. Спустя десять минут он вышел оттуда с гордо поднятой головой, будто только что был награжден орденом. Дружно насевшим на него игрокам наставник заявил, что не имеет права разглашать результаты своей миссии. Однако из его прозрачных намеков через пять минут все поняли, что Сторти удалось заручиться твердым обещанием университетских общин филов и истов помогать аграм. Эта весть необычайно воодушевила команду; Голем, расчувствовавшись, даже сжал Рома в железных своих объятиях и шепнул на ухо, что, если завтра маты будут повержены, он согласится не считать их сволочами.
И вот день настал. Под рев трибун две команды выкатились на поле и заняли места друг против друга. В своих цветастых пушистых костюмах мотокеглисты выглядели на редкость импозантно. Трибуны были заполнены до отказа — здесь присутствовали едва ли не все студенты Университета и, разумеется, родители игроков. В почетной ложе восседали ректор и прочее начальство. Девушки сияли улыбками и яркими туалетами, у многих в руках были букетики фиалок.
Игра началась в быстром темпе. Уже на первых секундах отличился Голем. Подхватив удачно выстреленный болельщиком мяч, он резкими поворотами своего мощного туловища разбросал соперников, на предельной скорости пролетел сквозь всю площадку, в последний момент ловко увернулся от защитника и точным броском выбил без остатка кегельную фигуру. Этот подвиг вызвал шквал аплодисментов, какая-то девица, под стать Голему по габаритам, кинула ему цветы. Гигант поднял их, подъехал к барьеру и послал даме своего сердца воздушный поцелуй. Пока он любезничал, ведущий игрок матов, которого Голем должен был опекать, спокойненько перехватил пару мячей, прорвался к воротам агров и вывел свою команду вперед.
— Так всегда с этим самовлюбленным оболтусом! — выругался тренер и принялся неистово грозить Голему кулаком. Когда тот наконец обернулся и увидел, что происходит, он с такой яростью рванул с места, что потерял равновесие и под хохот зрителей катился чуть ли не до противоположного барьера.
Игра шла с переменным успехом, но мастерство матов начало сказываться. Их команда напоминала великолепный механизм, в котором все слажено и выверено до мелочей. Особенно искусны они были в передаче мяча своим товарищам, занимавшим более выгодное положение для броска, да и били по кеглям куда точнее. Был ли этот глазомер следствием неустанных упражнений или происходил от врожденной склонности к точному расчету — оставалось загадкой. Во всяком случае, к концу второго тайма их преимущество стало подавляющим.
Правда, рассвирепевший Голем чуть было не переломил ход борьбы. Окончательно махнув рукой на правила, он начал таранить соперников, нагнал на них страху и, воспользовавшись замешательством в их рядах, почти сравнял счет. Но кончилось это плачевно: после двух строгих предупреждений эдил удалил его с поля.
— Что ж, — со вздохом сказал тренер, — выходи, Ром, попытай счастья.
Прозвучало это так, как если б он сказал: «Иди, больше некому». Напутствуемый столь пренебрежительным образом. Ром выкатил на площадку в отвратительном настроении и вяло включился в игру.
Вдобавок судьба уготовила ему странное испытание. Подхватив мяч, Ром прибавил скорость и понесся к воротам матов, но путь ему преградил рослый и быстрый полузащитник вражеской команды.
