Не забывайте, Рома и Улу вырастили и успели воспитать законченными профессионалами по гермеситскому образцу. Они первыми, сами того не сознавая, бросили вызов кланизму, но полностью переделать себя им было уже не под силу. А разве не так со всеми нами? Возьмите меня. Я сильно переменился в итоге всей нашей кутерьмы: возненавидел клановую систему, которую раньше почитал за верх совершенства, свято уверовал в то, что наш общий друг Дезар называет гармоничной универсальностью, дрался за нее, даже пролил однажды пол-литра своей драгоценной крови. Теперь вот почитываю популярные книжки, где пишут о всякой всячине, а при всем том остаюсь в душе закоренелым агром, у которого, честно говоря, не лежит душа ни к математике, ни к любой другой премудрости. Признаюсь вам по секрету, обещайте только не проговориться нашему любезному Первому консулу, что эту самую его универсальность я принимаю мелкими порциями, как наказание за грехи. Зато стоит мне только покопаться в земле, и душа воспаряет к небесам.
      Тропинин улыбнулся, вновь увидев перед собой прежнего Сторти.
      — Это потому, что вы еще не вошли во вкус.
      — И не войду, поздно мне уже, — убежденно возразил гермесит.
      — Мы отвлеклись, — сказал Тропинин, вежливо возвращая его к рассказу.
      — Остается мало что добавить. Я подолгу не видел молодых Монтекки, был занят не меньше их; предлагали мне всякие почетные посты, но я предпочел вернуться наставником в Университет. А когда, бывало, выкраивал время и забегал на минутку, то всякий раз чувствовал неладное. Появилась у них какая-то повышенная нервозность, что-ли, какое-то внутреннее напряжение. Пробовал поговорить и с Ромом, и с Улой по душам, но оба отнекивались, говорили, что все в полном порядке и что я становлюсь мнительным старичком, который переносит на других собственную меланхолию.
      Однажды только Ром разоткровенничался. Мы с ним тогда сидели за ячменкой, перебирали свои злоключения, ругали Чейза, смеялись над Големом с Розалиндой, хвалили Дезара, добрым словом и вас, легат, помянули. Меня вдруг поразила одна его мысль: «Знаешь, мы кланизм опрокинули, а он все еще нас за ноги держит. Сколько же воды утечет, пока вырастет новое поколение гермеситов — свободных от узости и нетерпимости, глубоких и гармоничных, притом не самодовольных всезнаек, а вечных искателей истины, и чтобы мудрость их не подавляла чувства, не лишала способности любить, как мы с Улой».
      Сторти замолчал, глядя куда-то в сторону. Тропинин долго не решался вывести его из состояния мрачной задумчивости.
      — Итак? — спросил он наконец.
      Сторти посмотрел на него отчужденно, словно пробуждаясь ото сна.
      — Ах да, вы ждете продолжения… Но это все.
      — Не понял. Уж не подозреваете ли вы, что Ром и Ула…
      — Глупости! — сердито перебил наставник. — Я думаю лишь о том, что напряженное нервное состояние, в котором они находились, приглушило их инстинкт самосохранения. Возможно, это бредни, преувеличение, но я не могу отделаться от мысли, что Ром и Ула стали одной из последних жертв профессионального кланизма, будь он проклят!
      В комнату вбежал пятилетний мальчуган, и Сторти, мгновенно преобразившись, весело закричал:
      — А вот и Тибор! Познакомься о синьором легатом, расскажи, чему ты учишься.
      — Добрый вечер, синьор.
      — Здравствуй, малыш. Так что же ты знаешь?
      — Я знаю очень много, — заявил Тибор, — голова кругом идет.
      — Кем же ты будешь, когда вырастешь?
      — Еще не решил. Думаю стать космолетчиком. Отец рассказывал мне про Землю и другие планеты Великого кольца.
      — Почитай нам стихи отца, — сказал Сторти.
      Тибор на секунду задумался, потом стал декламировать:
 
Слова в наш век истерты до предела.
С их помощью — чего там говорить! —
И черное несложно сделать белым,
И белое нетрудно очернить,
И синее продать за голубое,
И красное краснеть заставить вновь…
Где взять слова, что нам нужны с тобою?
Не верь словам — в глазах ищи любовь.
 
      — Ром написал много стихов, — пояснил Сторти, — недавно они изданы, впервые на Гермесе. Он читал их Тибору, у мальчика превосходная память.
      — А ты не хочешь, Тибор, стать поэтом, как твой отец?
      — Хочу. Поэтом и космолетчиком.
      — Вот и отлично. Мы, на Земле, будем ждать, пока ты подрастешь и прилетишь к нам в гости.
      Расставшись со Сторти и его воспитанником, Тропинин пошел погулять по вечерней Вероне. Он заглянул в бар, где встретился с Дезаром в ту памятную ночь, постоял у гостиницы «Семью семь», побывал в парке, примыкавшем к дворцу Капулетти, — там доживала свой век одинокая полубезумная Марта. По аллеям прогуливались влюбленные пары. Жизнь шла своим чередом.
      Тропинин попросил прохожего показать ему дорогу к месту, где стоял раньше дом Монтекки. Уже издалека он увидел возвышающийся там бронзовый памятник. Ула — точеный профиль, длинная и узкая фигура, как на полотнах Кранаха и Боттичелли. И Ром — статный, широкоскулый. Скульптор изобразил их на морском берегу в миг первой встречи.
      Долго стоял Тропинин у памятника, переживая заново дела минувших дней. И уже собравшись уходить, заметил выгравированную на постаменте надпись:

       «Нет повести печальнее на свете,
       Чем повесть о Ромео и Джульетте».

 
 
 

* * *

       Моя искренняя признательность всем друзьям-гермеситам, без щедрого содействия которых это повествование не могло появиться на свет. Особенно низко кланяюсь я синьору Сторти за бесценные сведения, позволившие почти с документальной точностью рассказать историю любви Рома Монтекки и Улы Капулетти.
       Кстати, об именах. Прошу прощения у читателей за мистификацию, но они, должно быть, сами поняли, что здесь нет никаких чудесных совпадений, а просто авторский прием. Во-первых, подлинные имена и фамилии героев показались мне недостаточно благозвучными. Во-вторых, я счел уместным провести прямую параллель, чтобы читатель, не тратя время на догадки, поразмыслил над тем, как единообразна в ключе своем и бесконечно множественна в звучании мелодия любви, а главное — как велика ее животворящая сила. Будь то в XVI веке на Земле или в XXV на Гермесе — повсюду истинное и незаурядное чувство, сметая преграды, засыпая рвы, сближая противозначные полюсы, уравнивает влюбленных и одним этим раскрывает глаза обществу на несуразности его устройства.
       Собственно говоря, именно потому, что буря на Гермесе родилась из песни жаворонка, мне пришлось взяться за несвойственное для себя занятие и вместо отчета о служебной командировке написать роман. Надеюсь, читатели будут снисходительны к его художественным достоинствам. Вот, впрочем, еще один довод в пользу разумного профессионализма. Беда, коль сапоги начнет тачать пирожник, но и пирожнику не повредит знание теории вероятностей. Такова, наверное, и вся мудрость.
       Признаюсь, больше всего мне пришлось помучиться над теми страницами, где выступает на сцену «синьор легат»: легко ли изображать самого себя в третьем лице! Во всяком случае я старался избежать саморекламы и поведать о роли землянина в гермеситских событиях как можно более беспристрастно. Все равно, дело это щекотливое и на всех не угодишь. Одни останутся недовольны тем, что землянин, хотя и робко, но ходатайствовал за молодых людей перед Великим математиком и даже ввязался в драку в кабачке «Заходите, не ошибетесь!». Другие будут ругать его за равнодушие к судьбе Рома и Улы, недостойное посланца великой цивилизации. Но пусть они сначала прочтут существующие на сей счет инструкции (см. свод актов, регулирующих космические контакты, т. 12, с. 114).

А. Тропинин, командор межпланетной связи.