Темная комната

– Это табу, запретная тема. Это говорит о том, что у нас хорошая, открытая для всех школа.

– Так оно и есть. Мне кажется, что это хорошо. Ученики должны об этом знать.

– Но они все перевирают. Они отождествляют себя с очевидцами, с жертвами.

– Откуда ты знаешь?

– Именно эти слова им вдалбливают. Именно от этих слов они плачут.

– А плакать им не следует?

– Да нет же, пусть плачут. Но плачут оттого, что это натворили мы. Мы это сделали, а не с нами.

Мина, взбивая под головой подушку, вздыхает.

– Они должны плакать не только потому, что все это произошло, но и потому, что произошло это по нашей вине.

Миха старается себя сдерживать. Мина не любит, когда он начинает кричать, а он в последнее время кричит очень часто.

– Ты понимаешь, о чем я говорю?

– Думаю, да, Михаэль. Да. Только «мы» этого не делали. То было другое поколение.

– Но мы им родня. Все равно это мы. Я имею в виду, не один я такой. Наверняка в том зале каждый год сидят и другие, у кого деды такие же, как у меня.

– Не у всех. Среди твоих учеников есть турки, так ведь? А греки? Иранцы?

– Ладно, я говорю о тех, у кого родители, бабушки с дедушками были немцы.

– Но они этого не делали, Михаэль. Правда, не делали. Дети, ученики эти. Даже чистокровнейшие из чистокровнейших немцев.

Миха умолкает. Мина рассердилась, подняла брови.

– Их учат, что нет преступников, одни только жертвы. Их учат, что все произошло само собой, понимаешь ли, просто пришли люди с голубой кровью, натворили бед, а потом исчезли. И что это вовсе не те самые люди, что живут в тех же городах, ходят на ту же работу и растят после войны детей и внуков.

– Не может быть.

– Это так, Мина. Мне раньше и в голову не приходило, а такой человек был в моей собственной семье. Рисовал картинки, сажал меня на колени.

– Но ты даже не знаешь, сделал ли он что-нибудь!

Мина потрясает перед лицом руками. Миха тоже закрывает глаза.

– Да. Верно. Просто мне кажется, что людям стоит читать и о тех, кто это совершал. О реальных, обычных людях. Понимаешь? Не только о Гитлере, Эйхмане и кто там был еще? То есть о всякой мелкой сошке. Ученикам необходимо читать о жизни тех, кто по-настоящему убивал.

– Тут ты, по-моему, перегибаешь.

– Я серьезно.

– Михаэль, чертов ханжа, ну до чего ты занудный! Пожалуйста, поговорим о чем-нибудь другом или просто ляжем спать.

Мина ждет, но Миха не в состоянии придумать, что бы такое сказать. Она гасит свет, и Миха докуривает сигарету в темноте. Ложась в постель, он отворачивается от Мины и, чтобы не слышать ее дыхания, затыкает уши. Пытается забыться, но ярость и стыд не уходят.

Так сказала Мина. Нет здесь места ханжеству.

* * *

Дядя удивлен Михиному визиту. Бросив секретарше, что скоро будет, он смотрит на племянника снизу вверх и смущенно откашливается.

– Я в твоем распоряжении столько, сколько потребуется, Михаэль. Конечно же.

И предлагает пойти пообедать за его счет.

Миха не знает, с чего начать, и, пока несут блюда, повисает неловкая тишина, но, услышав вопросы, Бернт расслабляется.

– Он пил. Сколько себя помню, он, наверное, все время пил, хотя по-настоящему пьяным я помню его всего два или три раза.

– А почему, ты думаешь, опа пил?

– Я не знаю, Михаэль. Может быть, Россия, плен, вот откуда это, наверное, пошло.

– А до того?

– До женитьбы?

– Нет, до войны.

– А-а.

Бернт набивает полный рот. Похоже, он увиливает.

– Я хотел спросить, как ты думаешь, могло с ним что-нибудь такое произойти? Или сам он совершил на войне нечто такое, из-за чего потом стал пить?

– Возможно. Возможно.

Может быть, он вправду не знает.

– Да, он пил, и иногда так напивался, что нам приходилось убегать из дому. Мутти, твоя ома, уводила меня и Катрин, и мы гуляли в парке, пока он не приходил в себя.

– Однажды он выбил окно, так ведь?

– Да. Тебе твоя мать рассказала? Да.

– Почему?

– Почему? Я не знаю. Ну, он злился, хотел показать, на что способен.

– А как это случилось?

– Он разбил окно кулаком, и мутти нас увела. Но я не таким его запомнил, понимаешь? Не это я сейчас вспоминаю.

– А что?

– Знаешь, он был замечательным отцом.

Бернт краснеет. Миха, несмотря на все внутренние запреты, не в силах сдержать улыбку; ему приятно это слышать, приятно видеть дядину любовь.

– Он был добрый. У отцов моих друзей было много правил и запретов: этого не смотри, этого не слушай и все такое. Но папа другой был. Он разрешал нам бегать по дому и петь, поднимать дом на уши. Ему это нравилось. Я бы даже сказал, он это обожал.

– Так. А когда он напивался или был слегка пьян? Он вел себя иначе?

– Не знаю. Думаю, да. Можно и так на это дело смотреть.

– Но ты смотришь по-другому?

– Да. Не знаю. Я никогда об этом не задумывался, Миха.

– А не кажется тебе, что в нем всегда это скрывалось?

– Алкоголизм?

– Жестокость.

– Да не был он жестоким.

– Но он ведь разбил окно. Вам приходилось убегать из дома. То есть я хочу сказать, что вы боялись, и ома тоже боялась, наверное.

– Послушай, Михаэль. Таких случаев за все годы было три, максимум четыре. Да, он напивался пьяным, раздражался, и мы уходили, пережидали это на улице. Но это было, как я уже сказал, своего рода исключение и только.

Бернт сердито улыбается. Они молча едят, а Миха думает.

Возможно, он прав.

Я нахожу совпадения, наверно, потому, что нарочно их ищу, а не потому, что они на самом деле существуют.

Опа пил, потому что он убивал. Опа убивал, потому что пил. Опа пил, потому что мы проиграли войну, потому что чувствовал себя виноватым, потому что долго находился в плену.

– Как ты думаешь, опа кого-нибудь убивал?

Дядя отводит глаза. Миха до отказа набивает рот. Ему приходит на ум, что и дядя может сделать то же самое. И тогда они оба притворятся, будто Миха ничего такого не спрашивал. Но Бернт отвечает.

– Он был солдат.

– Он был в SS.

– Waffen SS, Миха. Солдат.

Миха ждет еще немного, хотя знает, что это весь ответ, и больше ничего спрашивать не решается.

* * *

Выходной. Первый день лета, острые зеленые листочки. К завтраку Мина покупает свежего хлеба и заявляет, что они поедут за город и, может быть, останутся там ночевать.

– Меня сегодня утром не тошнило. Ничуть.

Улыбаясь, она закладывает в тостер новый ломтик хлеба, наливает еще стакан сока, кладет ноги на Михины колени.

– В Таунус?

Здорово будет видеть, с каким удовольствием Мина уплетает обед на свежем воздухе.

– Может, в Одер Фогельсберг? Возьмем у Сема машину. Найдем гостиницу, а завтра к вечеру вернемся.

– Пойдем пешком. Мы еще долго не сможем ходить в походы, когда он появится.

Миха кладет руку на ее пока еще плоский живот. Мина улыбается.

– Как хочешь.

– Ага, отлично. Я схожу в подвал за палаткой.

Когда Миха поднимается обратно, Мина говорит:

– Это здорово. Правда, это замечательно?

– Да, конечно.

И целует ее. Он понимает, что она хочет сказать: оставь деда Аскана дома.

Миха о нем не упоминает, смеется и улыбается все выходные. Он весел и счастлив с Миной и будущим малышом. Но Аскана он дома не оставил. Даже когда Мина разводит костер, а Миха составляет список имен для ребенка, опа сидит рядом с ним на холодной вечерней траве.

* * *

Звонит телефон, и Мина перехватывает Михину руку, тянет обратно на софу.

* * *

– Десять уже было. В будни не следует звонить после десяти вечера.

Миха держит Мину за руки. По громкой связи гулко разносится голос Луизы.

– Послушай-ка, братец, я не знаю, зачем тебе это надо, но прошу, будь поосторожнее, самую малость поосторожнее, ладно? И не вздумай донимать бабушку глупыми вопросами, как Бернта, потому что иначе ты еще хуже, чем я думала. А если ты меня сейчас слышишь, а ты меня слышишь, держу пари, тогда ты к тому же и трус несчастный.

Секунду-другую она громко дышит – и бросает трубку.

– Господи, Михаэль! Что ты натворил?

* * *

Миха на кухне помогает маме готовить обед. Ему не по себе. Мать откидывает волосы с лица, она тоже нервничает. Это видно по глазам.

Бернт рассказал Инге, та рассказала Луизе и заодно, наверное, мутти. Несомненно, мутти в курсе.

Миха не знает, нужно ли что-нибудь говорить.

– Михаэль!

Он перестает орудовать ножом и смотрит на мать. Смерив его взглядом, она отворачивается к открытой духовке.

– Мне просто стало интересно, почему его так долго не было. Почему русские его держали.

– Много кого держали. Это было в порядке вещей. И так было почти у всех моих одноклассников. Если отцы не погибали – значит, оказывались в плену.

– Знаю. Но может быть, не все были пленными. Простыми пленными.

Мать захлопывает духовку.

– Он ничего не делал, Михаэль.

– Откуда ты знаешь?

– Знаю.

– Ты тоже интересовалась?

– Нет. Разумеется, нет.

– Ты его спрашивала?

– Не пришлось.

– Тогда откуда ты знаешь? Как ты можешь знать?

– Да потому что я знала своего отца. Ты его никогда по-настоящему не знал, Михаэль, ты был слишком маленький.

– Так все просто?

– Да.

– Ну да, конечно. Поэтому мне и возразить нельзя, да? Я ведь никогда не узнаю его так, как ты, верно?

В горле пульсирует кровь. Никогда прежде они так не разговаривали. Мать нахмуривается.

– Да. Верно.

– Тебе было тринадцать, когда он вернулся.

– Двенадцать.

– Тогда и ты его не знала. Он всю твою жизнь отсутствовал.

– Он был мой отец. Просто Аскан. Вот и все.

Расстроена. Голос дрожит, руки дрожат.

– Он не был способен на это, Миха.

– Каждый бы сказал о своем отце то же самое, разве нет? Никто бы не подумал, что его собственный отец мог убивать безвинных.

– Насчет этого я не знаю, Михаэль. Может, тебе лучше спросить того, у кого отец и впрямь убийца?

– Как ты можешь знать? Как ты можешь знать, если ты ни разу не спрашивала?

– Он ничего не делал.

Мать несет кастрюли в столовую. Он следом несет салат. Отец открыл вино и сидит за столом, сложив руки на коленях. Он все слышал. На Миху он не смотрит, молчит. Напротив сидит Мина. Когда он входит, она поворачивает голову. Смущенная и сердитая. Он не может ничего сказать, не может прочитать по лицу. Ее глаза темны, а губы сжаты. Все садятся есть.

Но Миха уже завелся. Он набивает полный рот и жует, жует. Сглотнув, опускает нож и вилку.

– Ты хочешь знать?

Мать взглядывает на него. Хочет, чтобы я замолчал. А Миха молчать не хочет. Поднимается отец.

– Если я выясню, рассказать тебе?

– Закрой рот!

Михин отец кричит, мать отводит глаза. Похоже, она сейчас расплачется, но Миху не остановить.

– Так ты хочешь знать?

Мина встает и выходит. Отец с грохотом опускает бутылку с вином на стол, темные пятна расползаются по синей скатерти. Миха осекается. Отец, тяжело опершись на стол, дышит глубоко и тяжело. Ищет, что бы сказать, но мешает ярость. Мать по-прежнему молчит.

Миха выходит к Мине в кухню. Она стоит возле раковины со стаканом воды.

– Давай уйдем.

– Хорошо.

Она проходит мимо него и, забрав со стула в прихожей свое пальто, скрывается в столовой. Михе не слышно, что она говорит. Мина возвращается заплаканная. Он распахивает перед ней дверь. Она выходит, не взглянув на него, и всю дорогу идет впереди.

В поезд Миха не садится. Пьет кофе на вокзале, ест булочку. Сладость на языке. Можно немного посидеть одному в тишине, не думая о происшедшем.

Когда он приходит домой, Мины нет. На крючке в ванной не хватает ее купальника. Миха звонит родителям, включается автоответчик. Миха говорит: «Привет, просто звоню узнать, как у вас дела». Но прощения не просит.

* * *

– Ты думаешь, я ругать тебя пришла, а вот и нет.

Луизин голос в домофоне. Она поднимает велосипед по лестнице, над губой блестит пот. Умывается под краном и, не вытираясь, усаживается за стол – перевести дух. Миха у холодильника ждет, когда она заговорит.

– Тебе не нужно было им ничего рассказывать.

– А я думал, ты не ругать меня пришла.

– Извини.

У Луизы в сумке вино. Она выставляет бутылку на стол.

– Так рано я не пью, Луиза.

– Да-а?

Посмотрев на бутылку, она отодвигает ее от себя.

– Я тоже пыталась узнать про деда.

У Михи начинает звенеть в ушах. Пронзительно, заглушая гудение холодильника. Некоторое время они молчат. Луиза отнимает руки от лица. Похоже, она вот-вот разревется. Не плачь. Спину пощипывает от пота.

– Когда?

– Когда училась в Лондоне. Там была библиотека, основанная одним евреем. Из Германии. Он бежал, кажется, в тридцать третьем. Неважно. Там много чего было. О лагерях, о тех, кто выжил, о фашистах. Мне там помогали, относились очень тепло. Я туда каждую неделю ходила. Мне от этого становилось легче.

Плачет. Голос звучит глухо, как будто застревает в горле.

– Легче?

– Да. Казалось, все в порядке. Нет, не так. Не знаю. Просто помогало.

Луиза улыбается, вытирая руками слезы.

– Ну и?

– Что?

– Что ты узнала о дедушке?

– А-а. Ничего.

Миха не может поверить.

– Его не было ни в одном списке. В библиотеку ходило несколько читателей. У них были списки военных преступников, фашистской верхушки. Его там не было.

– Я тоже звонил в такую базу данных.

– В Лондоне?

– Нет, у нас.

– Да? И что?

– Ничего.

Луиза кивает. Ничего.

– Ты думаешь, это означает, что он ничего не делал?

Она громко выдыхает.

– Мутти и фати незачем знать.

– Это ты так думаешь.

– Да, я так думаю.

Луиза встает, берет пальто и сумку.

– Разговор на этом окончен, да, Луиза? Именно поэтому ты так сказала?

– Они имеют право на выбор, Михаэль. Не дави на них.

– Сказали бы прямо, что не хотят знать.

– Тогда в чем дело? Если они будут знать – что им это даст?

– Почему мы должны ограждать их от того, что он сделал?

– Мы не знаем, что он сделал, Михаэль. И сделал ли вообще.

– А ты сама, ты как думаешь?

– Не знаю. Я не знаю, и ты не знаешь.

Луиза переходит на крик. Ее палец больно утыкается ему в грудь. Они стоят в кухне, в метре друг от друга. Она скажет Мине, что я и глазом не моргнул, когда она закричала. Миха суровеет лицом. Ему не хочется выдавать свои чувства. Не хочется невольно их выдать.

– Известно ли тебе, что многие современные лекарства созданы на основе разработок, которые проводились в лагерных госпиталях?

– Нет, я не знал.

– Вот так. Раньше меня выворачивало от этой мысли. Когда думала о тех докторах в лагере.

– А теперь?

– Боже, Михаэль! Конечно.

Интересно, давно она здесь? Будто целую вечность. Пора бы Мине вернуться. Она бы болтала с Луизой, а я тогда пошел бы и лег. Михе стыдно за такие мысли, но все равно, лучше бы сестра ушла.

– Откроем вино?

– Оставим до следующего твоего визита.

– Ты хочешь, чтобы я ушла?

Миха пожимает плечами. Это жестоко, он знает. Пару секунд Луиза молчит, а потом улыбается, и Миха улыбается в ответ. Она расстроена. Как и я. Миха ничего не говорит, но надеется, что она понимает сама.

– Если ты что-нибудь выяснишь, скажешь мне, ладно?

– Насчет деда?

– Да.

– Ты хочешь знать?

– Конечно, хочу. Думаешь, у тебя монополия на честность, Михаэль?

– Нет.

– Думаешь, думаешь.

Они вышли в коридор. Миха держит дверь, пока она выкатывает велосипед.

– Думаю, что мутти и фати это знать ни к чему, вот и все. Вот и все, что я хотела сказать.

– Ясно. Уже сказала.

Приподняв велосипед, Луиза спускается по лестнице. На Миху, стоящего в дверях, не оборачивается.

– Передай Мине привет.

– Передам.

– Передай ей еще, что мой брат – заносчивый засранец.

– Передам.

– Куда ж ты денешься.

Внизу лестницы Луиза высмаркивается. Миха прислушивается, а потом закрывает дверь.

* * *

В детстве мы с сестрой часто дрались. Жестоко, с царапаньем и пинками, иногда до крови.

Помню, как-то подрались дома у бабушки с дедушкой. Я разошелся дальше некуда. Мы находились наверху лестницы, и я лежал на полу. Вопли, икота и все такое. Я пытался дотянуться и лягнуть Луизу, но до нее было не достать. Она сидела на верхней ступеньке и тоже плакала, широко раскрыв рот. Из ее разбитой губы текла кровь, и зубы были красные. Наверное, это я ей заехал.

И тут на лестничную площадку, где я лежал, пришел опа, обнял меня, притиснул к груди, прижался щекой к моим волосам. Я помню его запах – мыло и сигареты.

Другой рукой он обнял Луизу. Помню, что и к ее волосам он прижался щекой, но я не придал этому значения. После, возможно, я ревновал, но в тот момент мне было все равно. Рядом опа, как тут можно злиться? Когда опа был рядом, все было хорошо.

* * *

Миха под дождем катит из школы домой. Льет так сильно, что приходится снять очки, чтобы разглядеть дорогу. Рядом в фонтанах брызг голосят машины. Он добирается до дому насквозь промокший и, переодевшись, залезает в постель. Долго не засыпает, лежит и смотрит, как угасает день. Хочется есть, но Мина еще не пришла, к тому же он никак не может согреться. Думает о дедовой фотографии, которая лежит в кармане мокрых брюк, брошенных на пол в ванной среди другой сырой одежды.

Звонит телефон, в квартире уже темно. Он задремал, потерял счет времени, а телефон гулко дребезжит в холодном безмолвии прихожей.

– Что вам нужно?

Вопрос? А он еще и представиться не успел.

– Что вы хотели меня спросить?

– Простите? Кто это?

Но Михе уже известно, кто это, и дрожат руки – еще до того, как он обрел способность думать, способность говорить. Нет.

– Это Иосиф Колесник. Звонит из Белоруссии. Задавайте ваш вопрос.

Тишина в трубке, затем тяжелое дыхание. Быть или не быть? Миха помнит, как добр был к нему этот старик. Вежлив. Но сейчас он сердит.

– Извините. Господин Колесник, вы должны меня простить. Я спал. Утратил чувство времени…

– Вы журналист?

– Нет.

– Вы хотите спрашивать обо мне?

– Нет.

– Нет?

– Я не журналист.

– Кто вы?

– Михаэль Лехнер.

– Вы это уже говорили.

– Я учитель.

– Что вы хотите от меня?

Миха не находит ответа. Такого ответа, который бы не относился к деду, а упоминать деда ему не хочется.

– Что вы хотите от меня, господин Лехнер?

– Вы помните немцев, оккупацию. Мне так сказали.

Ответа нет, слышно одно только дыхание. Тяжелое, испуганное; глубокий вдох.

– Я хотел поговорить с кем-то о тех временах. Что происходило в вашем городе, когда пришли немцы.

– Вы еврей.

Это был не вопрос.

– Нет. Нет. Я немец. Я хочу сказать, я не еврей.

– Так какой у вас вопрос?

– Господин Колесник, я неуверен, что по телефону…

– Вопрос!

Хрипло кричит он. Его голос врывается в Михины уши.

Миха вешает трубку.

* * *

Миха потрясен звонком и злостью, с какой говорил Колесник, но молит Бога, лишь бы он снова позвонил.

* * *

Миха не ходит на работу. После того как Мина уходит в больницу, он звонит в школу, сказывается больным и весь день сидит на кухне с телефоном в обнимку.

Спустя четыре таких молчаливых дня он выходит на работу, а когда на пятый день возвращается домой, находит письмо.

* * *

«Герр Лехнер!

Пожалуйста, примите мои извинения. Я пережил это здесь, а вы, я думаю, знаете, что тогда были страшные времена.

Пожалуйста, поймите. Вряд ли я смогу ответить на ваши вопросы. Мне больно вспоминать те годы. Я предпочитаю о них не говорить.

Иосиф Колесник».

Михаэль раз за разом перечитывает тщательно выстроенные, осторожные фразы. Почерк аккуратный, с наклоном.

* * *

– Почему ты мне не сказал о нем?

– Потому что я тогда расплакался, Мина, и не показал ему фотографию.

– Почему ты мне не сказал о его звонке?

– Все потому же. Я повесил трубку, сбежал. Не знаю.

Мина вздыхает, и Миха краснеет от стыда. Она отодвигает от себя письмо и, опершись на стол, подпирает рукой поясницу. Вес ребенка уже сказывается на ее походке и осанке.

– Что ты ему сказал? Я имею в виду там, в Белоруссии.

– Ничего. Я хотел его расспросить, но у меня не хватило смелости, и он меня прогнал. Попросил меня уйти.

– Он еврей?

Миха качает головой.

– Всех евреев убили.

– Хватит. Я так больше не могу, Михаэль.

Мина качает головой и открывает рот, чтобы сказать еще что-то, но Миха ее перебивает.

– Я, наверное, туда поеду.

– Куда?

– В Белоруссию, поговорю с ним.

– Но он попросил оставить его в покое.

– Я и оставлю его в покое. Только узнаю про деда. О нем самом спрашивать не буду.

– Он просто-напросто тебя прогонит.

– Может быть, не знаю. Я ему напишу, съезжу еще раз. На следующих каникулах, где-нибудь в будущем месяце.

– К черту, Михаэль.

Мина поднимается и ходит по комнате. Прислоняется к двери, отвернувшись.

– Мина.

– Я так больше не могу. Это отвратительно, Михаэль. Не желаю терпеть такое в своем доме.

– Прости, Яшин. Прости меня, и мы больше никогда не будем об этом говорить. Просто я поеду и все узнаю.

– Зачем тебе знать? Мне это непонятно. Правда. Зачем тебе знать?

Миха пожимает плечами. Но она стоит спиной и его не видит.

– Просто так.

– Что хорошего из этого выйдет?

– Я не верю, что ты действительно так думаешь, Мина.

– Думаю. И тебе бы следовало. Попробуй взгляни на это с чьей-нибудь стороны. Меня, твоей матери господина Колесника. Подумай о других людях.

– Я думаю.

– Врешь.

Миха со злостью смотрит ей в спину, понимая, что она права.

– Это мой дед. Вы помните, как он расстреливал евреев из вашей деревни?

– Да ну тебя!

– Что? Так это твой вопрос! Разве не это ты хочешь спросить?

Она поддает ногой дверь и снова упирается кулачками в поясницу. Михаэль за столом плачет.

– Я беременна, а ты хочешь поехать в Белоруссию и поговорить со стариком, который знать тебя не желает, о том, о чем он вспоминать не хочет. Такая картина, Миха, понимаешь?

Он не отвечает, боится, что голос задрожит. Если бы только она подошла, обняла его, но она не подойдет, он знает. Это видно по ее плечам и кулачкам.

Миха плачет потому, что знает: она права. Нечестно оставлять ее беременной одну. Он делает больно ей, своей матери, отцу, дяде, сестре, Колеснику и бабушке тоже.

Но еще он плачет от жалости к себе.

Это мой дед. Вы помните, как он расстреливал евреев из вашей деревни?

Мина задала вслух вопрос, который он едва осмеливался проговаривать про себя.

* * *

Миха пишет Колеснику, Колесник отвечает.

Снова старик твердит, что вряд ли сумеет ему помочь, но это письмо тоже написано вежливо, а на конверте вместе с адресом выведен телефон.

Миха аккуратно складывает письмо и прячет его, пока Мина не проснулась.

* * *

Сначала Миха решает позвонить, но в конце концов снова пишет письмо. Так проще: он будет меньше волноваться и яснее изложит просьбу.

Это исследовательский проект, посвященный немецкой оккупации Белоруссии, материалы которого будут использоваться учителями как пособия по войне и холокосту. Для его завершения мне необходимы детали быта немецких солдат и полицаев, служивших в тех местах. Я понимаю, что вам довелось пережить, господин Колесник, но ваши воспоминания, я уверен, помогут мне, а также, возможно, и будущим поколениям не повторить ошибок прошлого. Буду вам очень признателен, если вы сможете уделить мне время.

Про деда Миха не упоминает. Еще одна ложь. Непрямая, эдакая фигура умолчания – но ложь все равно. И если быть честным, то нужно признаться, все это не для того, чтобы оградить старика – чтобы себя оградить.

Он обещает Колеснику не расспрашивать его, не вникать в подробности его жизни.

Если вы не захотите о чем-либо говорить, вам стоит просто мне об этом сказать. А если вы захотите все прекратить когда угодно, – я тотчас уеду.

Это, как кажется Михе, несколько компенсирует ложь.

* * *

– Ты подумал о том, что будет здесь, если ты уедешь?

– А что?

– Не подумал, так ведь?

Мина отрезает хлеб и некоторое время наблюдает за тем, как Миха готовит.

– Твои родные, Михаэль.

– Знаю.

– Не-а. Не знаешь ты ничего.

Мина, прислонившись к холодильнику, мнет в руках хлеб. Интересно, с кем она говорила. С мутти, с Луизой. О чем они говорили? Надо бы спросить. Мина ждет. Надо бы проявить интерес.

– Ты думаешь, опа пил, потому что чувствовал вину?

– Возможно.

– Это могло начаться в лагере, где он был. То есть в тюрьме. В общем, там, где его русские держали.

– Мина, прошу тебя. Не пытайся меня, пожалуйста, отговорить.

– Лично мне бы лагеря точно хватило.

Она замолкает и ест свой измученный хлеб. На Миху не глядит, хотя ему этого так хочется.

– Мне неизвестно, что там делали с немецкими пленными, но там было ужасно, Михаэль.

Миха смотрит, как она откусывает хлеб.

– У нас лежал один старик из ГУЛАГа.

– Ты мне никогда не рассказывала.

– Это было до тебя. Даже двадцать лет спустя после лагерей на тело все равно было страшно взглянуть. Истощенное, со следами побоев. Он был алкоголиком.

Доев хлеб, Мина подходит к плите помешать еду. Она стоит совсем близко, но Миха чувствует, что сейчас ее лучше не трогать.

– Но я видел фотографии, что там творилось, Мина. Там, где служил опа.

Мина мешает еду.

– Я должен знать, он тоже такое делал?

– Зачем?

– Просто чтобы знать.

– Для меня это не ответ, Миха.

Однако она не сердится. На этот раз плачет Мина. Миха стоит рядом. И хотел бы объяснить, да не умеет.

– Я люблю своего деда, Мина. Не знаю, как еще это сказать. Наверное, он сделал что-то ужасное. Мне важно это знать.