5

На следующее утро после церемонии, в пятницу, Дженни чувствовала себя ужасно. Во рту было мерзко, что-то давило на глаза изнутри. Она присела на краешек кровати. Почему бы не проводить такие мероприятия по субботам, чтобы наутро людям не надо было идти на работу? Но она знала ответ — потому что по пятницам гораздо больше народу смотрело телевизор.

Дженни спустилась в кухню. Брайан уже сидел за длинным сосновым столом и заучивал свои реплики — перед ним лежали листки с текстом. Его темные волосы были влажными после душа. На рукавах рубашки — свежие складочки. Похоже, он вполне работоспособен, в отличие от нее.

Переделка кухни длилась уже целую вечность. Дженни тяжело опустилась на стул:

— Сегодня придут рабочие?

— Нет, — ответил Брайан, — еще не подвезли кафель для стенки над раковиной.

Зачем вообще кафель над раковиной? Чем плоха обыкновенная стена? Конечно, кафель легче отмывать, но ведь она практически не готовила, а Брайан никогда ничего не расплескивал.

— Ну тогда я сегодня поработаю дома, — сказала она. — Не пойду в студию. Я совсем без сил.

— А ты не собираешься ни с кем отметить свой успех?

— Вчера наотмечались… И вообще, это моя проблема.

Тому, у кого уже много месяцев не было во рту и капли спиртного, не следовало пить шампанское перед ужином, вино за столом, а потом опять шампанское… Брайан вообще не притронулся к напиткам, и теперь чувствовал себя бодрым, а на рукавах у него красовались свежие складочки…

И у него не было выкидыша три дня назад.

Она с обидой взглянула на него. Брайан встал, чтобы сварить ей кофе.

— Но ведь вчера там не было никого из актеров, — он старался говорить громко, чтобы Дженни расслышала его сквозь шум электрокофемолки. — Они все так рады за тебя. С утра на автоответчике уже масса поздравлений. Наверняка в студии устроят вечеринку в твою честь.

Брайан сварил чудный кофе — крепкий, ароматный. Он всегда вначале выливал воду из чайника, чтобы налить холодную и свежую из-под крана. А кофе варил по-европейски — в стеклянной кофеварке на стальной подставке. Кропотливое занятие.

Дженни уронила голову на стол. Неужели она сегодня ради кого-то должна тащиться в студию? Разве она кому-то задолжала? Она смертельно устала постоянно быть жизнерадостной, веселой попрыгуньей. С какой стати? Когда они с Джорджем, исполнительным продюсером, таскались на эти душераздирающие пресс-конференции с телевизионщиками, вся труппа пребывала в страхе и унынии. И каждый ждал от нее утешения и ободрения. Но сейчас это требовалось ей.

Вчера вечером она получила награду. В какой-то момент ей хотелось выбежать в туалет: ее мутило. Но во время ужина Джордж нервничал. Брайан нервничал, нервничали все. И она почувствовала себя обязанной успокоить каждого… Как будто на всех стульях были таблички вроде: «Сидящий здесь вправе тревожиться. А этому позволено впасть в истерику»… А когда Дженни, наконец, уселась за стол, все стулья были уже заняты, кроме одного, с табличкой «Спокойствие и здравомыслие».

Почему ей подсунули этот проклятый стул? Почему она все время обязана сиять от радости? Быть молодчиной? Ни один человек на свете не ждал подобного, например, от Хлои Спенсер…

Брайан допил кофе. Дженни сделала глоток и резко поставила чашечку на стол. Кофе выплеснулся. Ему это явно не понравится. Стол-то новый, хотя, впрочем, не совсем так. В этом-то и суть. Столу было не менее ста пятидесяти лет, и привезли его из какой-то шведской усадьбы. Он стоил уйму денег, и Брайан все время толковал о том, какая гладкая на ощупь сосновая доска и как они должны быть аккуратны. Но Дженни легко представляла себе, как шведские фермеры, славные ребята, темным утром пробирались по своей кухне ощупью и случайно проливали кофе…

Она машинально передвигала чашку по столу, донышко отпечатывало кружочки на сосновой столешнице. Это бессмысленное занятие успокаивало ее. «Два дня назад я вышла из больницы. Я получила „Эмми“. Думаю, могу позволить себе делать все, что захочется».

Брайан уже спешил через всю кухню с мокрой тряпкой. О, нет-нет! Это в Оклахоме вытирали столы мокрыми тряпками. И безусловно, шведские фермеры. А Брайан в подобных случаях использовал кусок чистейшей ткани, слегка смоченный водой.

…Но, Господи, какая же она сука! Это на нее непохоже. Дженни не хотела испытывать такого раздражения. Он ее партнер, друг… Конечно, все из-за выкидыша.

«Ты же читала про выкидыши. Везде написано, что потом женщина всегда горюет. Да, потому — горе и боль… Почему же у тебя должно быть иначе?»

Потому что горе и боль были из разряда «дамских штучек».

Дженни осталась дома и весь день размышляла о Лидгейте. Инстинкт подсказывал ей, что у того когда-то была серьезная любовная история. Ведь она так пронзительно почувствовала Алека вчера вечером — словно увидела его насквозь. Достаточно было ощутить его тело, прикосновение, движения и даже просто его присутствие — и она уже знала о нем все. И наверняка это подскажет ей многое о его герое.

Но что именно? Вот уже двадцать минут она глядела на пустой экран компьютера.

Вчера он положил руки ей на плечи. Ладони были темнее, чем плечи Дженни. Он весь был медно-загорелый, а она рядом с ним казалась бледной, как зерно миндаля.

А кожа Брайана гораздо светлее кожи Дженни. С какой стати ей разыгрывать трепетную красавицу, если кожа ее друга светлее ее собственной?

Почему сейчас она думает об этом? Ведь ей надо работать над образом Лидгейта! Вчера Алек защищал ее от толпы — что это добавляет к образцу герцога? Ничего. Если бы он увидел, что в толпе толкают Амелию — довольно, кстати, трудно представить, — он просто кликнул бы лакея.

Работа не двигалась… Лидгейт и Амелия на супружеском ложе. Может, зацепка тут? Она отвернулась от компьютера и нашарила блокнот и карандаш. Это не помогло. Ничего не лезло в голову. Лидгейт и Амелия, Алек и Карен. Она все время видела Алека рядом с Хлоей.

Первой ролью Алека был молодой строитель. Обыкновенный образчик мужской красоты — сценарием предусматривалось, чтобы герой только и делал, что демонстрировал мускулы. Но Алек привнес в свою игру нечто от настороженного, молодого и сильного животного. Его персонаж все время к чему-нибудь прикасался, — к спинке стула, строительным материалам… Он был плоть от плоти вещественного мира. В том, что он был вечно полуодет, присутствовал глубокий смысл. Его герой воспринимал мир через собственное тело. Чувствительность присутствовала всегда, и не только в любовных сценах. Просто он так жил. В сценах, ничего общего не имевших с сексом, Алек играл сексуальность. А ведь это была самая первая его роль. А в истории Дерека и Джинджер даже простая усталость его героя отдавала сексуальностью…

Все это озадачивало ее. В распоряжении Дженни, только что удостоившейся «Эмми», был актер, великолепно обыгрывающий самые тончайшие оттенки сексуальных чувств. И она не в состоянии была придумать никакой зацепки для его персонажа…

Все выходные Дженни промучилась этим, и наконец, вечером в воскресенье, сдалась. Она быстренько написала несколько сцен и ввела их в следующую серию. «Что ж, посмотрим, на что окажутся способны Алек и Карен…»

В понедельник она опять работала дома — разрабатывала далеко идущие линии сюжета. Ее заметки никто не должен был видеть, и она не желала рисковать. Даже актерам не полагалось знать, что ожидает их персонажей. До вторника она не появлялась в студии. А включая время в больнице, всего Дженни отсутствовала около недели. Для нее это — почти вечность…

…Она пришла позднее обыкновенного. Было уже семь, рабочий день давно начался. Девушка из гардеробной везла огромную тележку с костюмами на вешалках. Она глядела поверх костюмов, чтобы ни с кем не столкнуться. Увидев Дженни, она остановила тележку.

— Хочу, чтобы вы обратили внимание, — объявила она. — Мы освобождаем место. Судя по всему, скоро Лидгейту понадобятся новые костюмы. Гримеры утверждают, что узнают обо всем первыми, но все равно мы их обставили…

В чем обставили? Дженни смотрела, как девушка затолкала тележку в лифт, намереваясь, очевидно, отвезти ее в хранилище, в подвал. Что происходит? Почему Алеку понадобились новые костюмы? Дженни промаялась все выходные, пытаясь освободить Лидгейта от его костюма и всего, что он диктует. Покачав головой, она пересекла холл и вышла на лестничную клетку. Там стояли Фрэнк, исполнитель роли Джаспера, и Джилл, ассистентка режиссера. Фрэнк обернулся на звук открываемой двери. Увидев Дженни, он тотчас же упал на колени.

— Прими мои извинения, — он мелодраматически стиснул руки, — мои глубочайшие извинения, самые искренние и сердечные…

Дженни недоуменно уставилась на него.

— О чем ты?

Он поднялся, отряхнул брюки.

— Об Алеке. Может, ты и не знала, но, начиная работать здесь, я весьма скептически относился к ветеранам мыльных опер.

— Да что ты? Не могу поверить, — она иронизировала. Фрэнк закончил Йельский университет и не позволял никому забывать об этом.

— Это совершенная истина, — продолжал он, в восторге от собственного самоуничижения. — Алек заставил меня в корне переменить мнение. В последние дни он делает нечто невероятное, правда?

— Что он натворил?

Фрэнк отступил, пораженный:

— Разве Брайан не рассказывал тебе? Сейчас все только и говорят, что о Лидгейте.

Брайан ни словом не обмолвился ни об Алеке, ни о Лидгейте. Фрэнк продолжал:

— Его игра всем открыла глаза, это настоящее чудо. Он великолепен.

Открыл всем глаза? Чудо? Что тут происходит? Она смотрела телевизор дома, но та серия была снята неделю назад. Так что она не могла увидеть никаких изменений, привнесенных Алеком в образ его героя.

Дженни поднялась в офис режиссера. Сегодня работал Теренс. Он уже складывал все необходимые бумаги, собираясь в репетиционную. При виде Дженни Теренс прервал свое занятие и пригласил ее сесть.

— Ты уже слышала о нашем поразительном герцоге?

Поразительном? Теренс был не из тех, кто преувеличивает заслуги актера. Напротив, иногда он демонстративно не обращал внимания на успехи того или иного артиста.

— Он нашел характер! Из расплывчатости и неопределенности в один прекрасный день вылупился настоящий мужик. Гил говорит, что это началось в прошлый четверг.

В четверг вечером была церемония вручения «Эмми», а накануне, в среду, Алек навещал ее в больнице.

— Я увидел все в пятницу, а Гил говорит, что вчера было еще лучше. Камера почти все время направлена на него! — продолжал Теренс.

Теренс и Гил не часто говорили такое. Прошлым летом у них была история с чашечкой — она настолько очаровала Гила, что в конце концов Фрэнсин Кении, исполнительница роли леди Варлей, разбила ее. Говорила, что случайно, но все понимали, что именно ее раздражало: у фарфоровой безделушки было гораздо больше крупных планов, чем у нее самой. И никто ее не обвинял. Но чтобы оба режиссера настолько были увлечены актерской игрой… Да, здесь и вправду происходило что-то из ряда вон выходящее!

— Это не моя заслуга, — продолжал Теренс, — и не Гила. Когда ты пригласила его, мы знали, что он классный актер. Но что настолько хорош…

— И что же он делает?

— Не могу объяснить словами. Пойдем, и сама все увидишь.

Дженни хотелось немедленно последовать за Теренсом в репетиционную, но разумнее было сначала заняться делами. За неделю их накопилось предостаточно. Она проглядела материалы кинопроб, ответила на тысячу телефонных звонков и отредактировала множество текстов. В половине второго она спустилась на студийный этаж.

Студийный этаж представлял собой просторное сводчатое помещение, в котором могли разместиться сразу восемь декораций. У «Спальни моей госпожи» их было больше пятидесяти. Одним из способов для сценариста сэкономить деньги было спланировать действие таким образом, чтобы одна декорация использовалась по нескольку дней подряд. Разбирать декорацию в понедельник, чтобы восстанавливать ее в среду, было чересчур дорого. А «Спальня моей госпожи» была настолько стеснена в средствах, что Дженни приходилось изворачиваться и делать порой довольно странные вещи.

Сейчас действие крутилось вокруг внушительных размеров декорации огромного зала собраний в усадьбе Олмэк. Гримеры, костюмеры и осветители были уже там, готовые приступить к делу в любой момент. Дженни не смешалась с толпой. Чтобы увидеть всю сцену целиком, во всем многообразии планов, нужно было смотреть ее на мониторе. И Дженни пошла в кабину режиссера, похожую на космический корабль, прозрачную и круглую. Отсюда режиссер обычно командовал «Мотор!», звукорежиссер регулировал громкость, и тому подобное.

Дженни видела на экране, как Колли Лайтфилд, щеголеватый, немного женоподобный барон, беседовал с матерью, леди Лайтфилд. Она яростно нашептывала ему что-то о необходимости выгодно жениться. Дженни помнила, что через минуту войдет Лидгейт и леди Лайтфилд — уже в сотый раз — заговорит о своих шести дочерях на выданье.

Сцена как сцена — за такую не выдвигают на «Эмми». Даже напротив. Автор обычно отдает ее на откуп актерам, полагаясь на их профессиональное мастерство, — разумеется, с извинениями… Ну посудите сами, с какой стати леди Лайтфилд, да еще в усадьбе Олмэк, распинаться о правах первородства и наследования перед герцогом, знающим все эти тонкости с пеленок? Для Дженни такое поведение было лишено смысла, хотя она все это сама написала. Без подобных сцен обойтись невозможно. «Повторы» есть во всех мыльных операх, но в «Спальне моей госпожи» еще и преподносились наглядные уроки истории. Зрительская почта свидетельствовала о такой необходимости. И Дженни вставляла их всюду, где только можно. В роли учительницы истории сегодня выступала леди Лайтфилд, потому что в этот день была занята еще в нескольких сценах. Действие происходило в усадьбе Олмэк лишь поскольку была готовая декорация. А Лидгейт обязан был все это выслушивать потому, что контракт, подписанный Алеком, гарантировал ему появление в кадре не менее трех раз в неделю.

Декорация располагалась совсем рядом с режиссерской кабиной. Сквозь стекла Дженни видела Алека, готового к выходу. Он был в самом обычном для Лидгейта костюме — черные бархатные штаны до колен, черный сюртук, бриллиантовые кольца и бриллиантовая же булавка для галстука. Алек уже вошел в образ. Плечи его словно закаменели, рот был плотно сжат. Похоже, собственное мужское очарование Алека исчезло, уступив место холодной породистости Лидгейта. На месте уверенной сексуальности проступила ледяная властность. Он сделал шаг вперед. Дженни приникла к монитору.

Колли отшатнулся от своей деспотичной матери и рванулся прочь, чуть не налетев на Лидгейта. Дженни услышала команду режиссера «Третья камера!»

Лидгейт был раздражен и раздосадован — ведь они чуть не столкнулись. Теперь камера следила за ним все время, пока леди Лайтфидд говорила.

Прежде Алек изображал Лидгейта в подобных сценах сущим тупицей, которому и впрямь не вредно выслушать лишний раз всю эту белиберду. Но теперешний герцог был отнюдь не глуп. Он откровенно скучал и думал о чем-то совершенно постороннем. Эта утомительная тирада не имела к нему ни малейшего отношения. Какое ему дело до ее слов?

Да, это должно быть именно так. Дженни вдруг словно заново увидела героя, которого сама же создала. Он терпеть не мог сложностей — не потому, что был глуп, а в силу своей эгоцентричности. Он был слишком сосредоточен на себе, чтобы интересоваться окружающим миром.

Его ответные реплики были резкими, отрывистыми и даже грубоватыми, что приводило в замешательство леди Лайтфидд. Бедная актриса начала комкать текст. Дженни заметила, как ассистент режиссера знаками показывает, что пора заканчивать. Сцена неумолимо сокращалась. Но это не входило в режиссерские планы. Теренс пробормотал что-то в микрофон. И ассистент стал подавать актерам сигналы, чтобы они тянули время — он делал руками движения, будто растягивал резинку. Алек заметил это. И Лидгейт тотчас же перестал слушать собеседницу. После каждой реплики леди Лайтфидд следовала теперь пауза, ей волей-неволей приходилось ждать, пока герцог соизволит ответить.

Леденящее кровь зрелище — полное отсутствие интереса ко всему, кроме собственной персоны. «Ничто на свете не имеет значения, кроме меня».

Да, занятно, крайне занятно. По воле Божьей этот человек родился герцогом. Он был хозяином обширных владений. От причуд его воли зависели жизни тысяч людей. У него было право голоса в Палате Лордов, под его контролем находился ряд мест в Палате Общин. Лидгейт покровительствовал даже церкви. И — плевал на всех, кроме себя. Все остальное навевало на него скуку.

Ассистент помахал в воздухе листками, и актеры остановились.

— Отлично, ребята! — сказал Теренс в микрофон, откинулся на стуле и повернулся к Дженни. — Каково?

— Он понимает этого человека лучше, чем я сама.

— Помнишь, в твоих наметках по поводу Лидгейта вроде было когда-то, что он увлекается коллекционированием?

— Да. — Когда она еще только задумывала сериал, герцог представлялся ей страстным коллекционером картин, древних манускриптов, фарфора… Но Лидгейт был чересчур холоден и туповат даже для такого невинного занятия, и она отбросила эту идею. Тогда ей казалось, что это даже к лучшему. Теренс и Гил чересчур увлеклись бы герцогской коллекцией и забыли об актерах.

— Ты говорила Алеку об этом?

— Нет. Я же от этого отказалась.

— А теперь, возможно, опять захочешь вернуться к этой мысли, потому что Алек сам к ней пришел. В прошлую пятницу была поразительная сцена — странно, что Брайан тебе ничего не рассказывал — так вот, в сцене с Амелией он ни разу на нее не взглянул. Его занимали только предметы, находящиеся в комнате. Он все время прикасался то к одному, то к другому, не обращая никакого внимания на Амелию. Подожди, еще увидишь. Движения его рук выразительнее, чем у всех актеров вместе взятых!

О Господи! Теперь они, пожалуй, ничего не будут снимать, кроме рук Алека!

— А что говорит Карен? — Когда актер что-либо резко менял в манере игры, другим зачастую было виднее, что из этого получится.

— Она в ярости. Вернее, не она, а Амелия.

— Ну, Амелия и должна его ненавидеть, — ответила Дженни.

Но в ту же секунду поняла, что ошибается. Амелия ненавидела свою жизнь, а не самого Лидгейта. Он причинял ей неудобства, был скучен и утомителен, стоял на ее пути — но для ненависти этого мало. Она совершенно его не боялась. Лидгейт был не опасен.

А вот теперь он представляет собой угрозу.

Ассистент режиссера кричал в микрофон, собирая актеров для «Пролога В». Дженни через плечо Теренса заглянула в текст. «Пролог В», небольшой отрывочек перед титрами, был посвящен появлению в усадьбе Олмэк герцога и герцогини.

Ничего особенного не планировалось. Цель мизансцены — продемонстрировать платье Амелии. Тоже дань зрительской почте — люди стремились рассмотреть наряды персонажей. Актерам это не слишком нравилось, но устраивало всех остальных, не исключая Дженни. Ведь на эти дурацкие костюмы тратилась такая уйма денег, что они имели полное право на собственное экранное время.

Дженни уже видела эскиз, но впервые имела возможность посмотреть на готовое платье. Мерцающий сиреневый шелк легчайшими складками ниспадал вниз от высокой талии. Расшитое серебром плиссированное жабо гармонировало с отделкой по подолу юбки, шнурки аметистового цвета украшали рукава и корсаж.

Наверняка оператор будет сосредоточен на платье, но Дженни интересовал Лидгейт. Она вышла из кабины режиссера и направилась к декорации, перешагивая через переплетения кабелей. Кивнула Трине, примостившейся на какой-то тележке рядышком с Пэм Реджистер. Они репетировали сцену. Пэм играла бедную кузину Амелии, Сюзан. Дженни смешалась с толпой у декорации усадьбы Олмэк.

Прозвучала команда «Тишина», и Лидгейт с Амелией вошли, остановившись в том месте декорации, которое изображало ступеньки входной лестницы. Амелия была прелестна и кротка. Лидгейт же стоял, словно аршин проглотил, почти не замечая ее присутствия.

Казалось, Карен обратилась к Алеку с беззвучной мольбой, шелковые складки ее платья затрепетали. Алек шевельнул губами в ответ и чуть отступил назад, хотя объектив камеры был направлен вовсе не на него.

Это был выразительный штрих — холодное отстранение. Именно так поступали некоторые мужчины, порой даже бессознательно, желая показать, что им нет дела до происходящего. Дженни терпеть не могла, когда Брайан…

Когда так делал Брайан. Это был его жест. Он всегда чуть отступал назад…

Она не успела додумать эту мысль, как прозвучал голос ассистента: «Снято!» Сцены в прологе всегда были коротенькими. Алек тут же вышел из декорации, а вокруг Карен захлопотала девочка из гардеробной, оберегая ее платье. Но вдруг снова раздался голос помрежа — оказывается, что-то не в порядке было со светом, и понадобился новый дубль. Алек и Карен вернулись на свои места. Они повторили сцену с точностью до деталей — Карен с выражением кротости, Алек — холодный и далекий. И когда Алек снова сделал тот самый еле заметный шаг назад, Дженни увидела на его месте Брайана.

Какая глупая мысль! Почему Лидгейт напоминает ей Брайана?

Но вдруг декорации поплыли перед ее глазами. Ей пришлось ухватиться за спинку чьего-то стула. Все засуетились: «Что с тобой? Ей плохо… Наверное, по гороскопу у нее тяжелый день…»

Она отмахивалась от них: «Все в порядке. Все отлично, правда. Просто я сегодня еще ничего не ела».

Кто-то сунул ей в руку сэндвич с тунцом и уговаривал съесть. Тунец издавал резкий рыбный запах, он смешивался с ароматом пряностей и дрожжевым хлебным духом. Ей снова стало не по себе. Потухли осветительные огни. Камеры отъезжали от декорации.

До чего же она стала чувствительна! Алек просто использовал интересный сценический прием. Ничего особенного. И, главное, не имеет никакого отношения к Брайану.

Но почему тогда так бьется сердце? Почему она чуть не потеряла сознание?

Она продолжала думать о первой сегодняшней сцене — диалоге Лидгейта и леди Лайтфилд. Что обычно делал Брайан, когда ему кто-то надоедал? Он не прерывал собеседника, не уходил — дети алкоголиков всегда избегают конфликтов. Но его глаза делались безжизненными — совсем как сегодня у Лидгейта. Лидгейт смотрел на леди Лайтфилд с выражением, которое Дженни зачастую замечала у Брайана.

Она окинула взглядом студию. Надо найти Брайана. Ей необходимо было увидеть его лицо — такое знакомое. Она должна убедиться, что он вовсе не похож на Лидгейта. Но тут она вспомнила — Брайана сегодня нет в студии. Он в их новом доме, присматривает за рабочими, кладущими кафель на кухне…

Кухня. Старинный шведский кухонный стол. Бесконечная погоня за подходящим кафелем, за нужными материалами для отделки… Коллекционер. Лидгейт — коллекционер. Он гораздо больше интересуется вещами, нежели людьми.

А Брайан?

Дженни словно в тумане поднялась в свой кабинет. Присела за стол. Она знала, что сегодня ей больше делать нечего.

Глупо до такой степени расстраиваться. Ну и что, если один из ее персонажей позаимствовал пару черт, присущих Брайану? Писатели всегда так поступают. Подумаешь, большое дело… На первых порах чувствуешь себя неловко, словно выдаешь тайны своих друзей, но потом-то привыкаешь!