Военные приключения - Степень риска (сборник)

Сергей Барабаш

Степень риска

© Барабаш С.Д., 2012

© ООО «Издательский дом «Вече», 2012

© ООО «Издательство «Вече», 2012

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

© Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес ()

Командир «инвалидной команды»

1. Владивосток. 1 января 1997 года…

В первые часы нового года на город обрушилась снежная гроза. Завывание вьюги за окном, гром и тусклые в снежной круговерти вспышки молний до рассвета сопровождали праздничное застолье. Меня, как и моих гостей, коренных приморцев, трудно было удивить капризами погоды, и то, что творилось в те новогодние минуты на улицах Владивостока, для нас было в порядке вещей.

Утром утомленные праздничной бессонной ночью мои гости, тем не менее, не разошлись и в ожидании улучшения погоды то дремали, пристроившись где придется, то вновь вяло собирались за столом. Только к вечеру погода несколько улучшилась. Совершенно разбитый, я проводил гостей до остановки, и трамвайный вагон, громыхая на стылых рельсах и осыпая себя электрическими искрами, унес моих друзей в снежную мглу.

Домой пришлось тащиться в гору по сугробам, я взмок и, решив передохнуть, вместе с вихрем снега шумно ввалился в подвернувшийся по дороге торговый павильон.

В тесном помещении было тепло, мягкое сияние светильников дробилось в стеклах витрин с многочисленной бакалейной продукцией, что вместе с незатейливой новогодней мишурой, в изобилии развешанной по стенам, создавало праздничное настроение. Только смрад керосинового корейского обогревателя отравлял уют этого светлого островка, затерявшегося в снежной кутерьме на самом дне грозового фронта.

Павильон был пуст, если не считать молоденькой миловидной продавщицы и пожилого мужчины того неопределенного возраста, когда ему в зависимости от обстоятельств можно было с одинаковым успехом дать и пятьдесят, и шестьдесят лет с «хвостиком», да и «хвостик» этот вполне мог растянуться чуть ли не на десяток лет.

Они сидели в углу у прилавка на опрокинутых ящиках, поставив между собой картонку из-под консервированных овощей, которую украшали две чайные чашки, бутылка коньяка и коробка шоколадных конфет. Бутылка была наполовину пуста, или, как говорят оптимисты, наполовину полная.

Мужчина даже не посмотрел в мою сторону, продолжая что-то рассказывать, а продавщица с явной досадой подняла на меня глаза. Глаза были по-настоящему красивы, но их голубизна отливала тем блеском, который появляется, по меньшей мере, после третьей рюмки.

Я поздоровался, с интересом разглядывая оригинальную пару, но мне не ответили. Девушка тоже несколько секунд изучала мое лицо и, не дождавшись вопросов, которые обычно задают поздние покупатели, вдруг достала откуда-то из-за спины еще одну чайную чашку, плеснула туда коньяку и придвинула ногой к импровизированному столу еще один ящик.

Это бесцеремонное новогоднее гостеприимство меня вполне устраивало – возвращаться в пустую холодную квартиру не хотелось, и я с удовольствием присоединился к теплой компании.

Когда в бутылке осталось чуть на донышке, мы, все трое, были уже самыми близкими людьми: Александр Иванович запросто называл меня Сережей, девушка, доверчиво прижимаясь к моему плечу, с каждой минутой становилась все прекраснее, и никто нас нигде не ждал, а торговый павильон работал до утра.

Мы не смогли осилить и половины второй бутылки, но проговорили почти до рассвета…

Когда Оксана, моя новая знакомая, закрывала на увесистый замок торговую точку, ветер почти стих, и в воздухе вместе с редкими снежинками витали первые признаки наступающего утра.

Вторая бессонная ночь меня доконала. Дома, едва добравшись до дивана, я мгновенно уснул, а когда с трудом разлепил набрякшие веки, уже снова смеркалось. Проспав почти целый день, отдохнувшим себя я не чувствовал: меня основательно подташнивало, и голова раскалывалась от боли.

Я потащился на кухню, достал из холодильника банку пива и снова побрел к своему «четвероногому другу» – дивану.

Мысленно перебирая в памяти последние события, я с удовлетворением отметил, что оценил исключительную миловидность своей новой знакомой еще до того, как принял первую дозу спиртного, следовательно, житейское мнение о том, что не бывает некрасивых женщин, а бывает мало водки, к этому случаю не относилось.

Вместе с тем меня больше занимала не красавица Оксана, а ее родной дед, еще точнее – то, что он рассказал прошлой ночью. Эпизод из военной молодости Александра Ивановича был настолько необычен, что сам просился на бумагу…

Всю следующую неделю я каждый день заходил к своим новым знакомым. Вначале дед Оксаны связывал это исключительно с внешними данными своей внучки, однако в конце концов не только он, но и сама Оксана с легкой ревностью убедилась в моем неподдельном интересе к судьбе того молоденького лейтенанта, командира разведвзвода Саши Титоренко, каким был в начале войны кавалер орденов Красной Звезды и Отечественной войны всех степеней, ныне подполковник в отставке Александр Иванович.

То, что я узнал из его рассказов, выношу на суд читателей с тайной надеждой на их благосклонность к моему повествованию.

2. Могилев, июль 1941 года. Командир полка…

26 июля 1941 года в «Журнале боевых действий войск Западного фронта», как одно из последних известий о 172 й стрелковой дивизии генерал-майора Романова, входившей в состав 61 го стрелкового корпуса 13 й армии, была сделана следующая запись: «172 я стрелковая дивизия предположительно ведет бой в Могилеве». До этого в штаб Западного фронта делегатом связи была доставлена записка, датированная 17 июля 1941 года: начальник штаба 13 й армии Петрушевский уведомлял командование фронтом, что еще 15 го около 17 часов к Чаусам вышли немецкие танки и связь с 61 м корпусом была прервана.

Из-за потери связи со штабом 13 й армии, находившимся в Чаусах, автор записи действительно мог только предполагать, где дивизия и где сам корпус. Имелись только отрывочные сведения о том, что основные силы корпуса отошли за Днепр и противник захватил мост и Могилевский аэродром. Попытки командира 61 го корпуса генерал-майора Бакунина переправить через Днепр продовольствие и боеприпасы не увенчались успехом, а сбрасываемый по ночам Могилевской группировке на парашютах груз почти весь попадал к немцам.

Командир 388 го полка полковник Кутепов задолго до этих событий понимал, что предстоят бои в окружении. С учетом подхода к Могилеву 2 й танковой группы Гудериана и категорического приказа командующего Западным фронтом маршала Тимошенко оборонять Могилев во что бы то ни стало, это становилось неизбежным. Тем более что сам Верховный Главнокомандующий по прямому проводу приказал командующему 13 й армии Герасименко буквально следующее: «Могилев под руководством Бакунина сделать Мадридом!»

Выдавленный превосходящими силами противника из деревень Веккер, Буйничи и Тишовки Кутепов, развернув свой полк в предместьях города, уже готовился к таким боям и поэтому, когда его командный пункт располагался в районе костеобрабатывающего завода, приказал сформировать санитарный обоз и вывезти как можно больше раненых за Днепр по подготовленному к взрыву мосту.

20 июля 23 я Берлинско-Бранденбургская пехотная дивизия генерал-майора Хельмута оттеснила поредевший полк Кутепова в город и силами 9 го пехотного полка захватила мост в восточной части Могилева. Кутепов снова перенес свой штаб сначала в овраг у кирпичного завода, а потом – в городской сад, ставший местом последнего яростного боя в черте города. Бойцы Кутепова полностью уничтожили 11 ю роту 67 го пехотного полка под командованием обер-лейтенанта Шротке, но после этого кутеповский полк как боевая единица перестал существовать.

Командир 172 й стрелковой дивизии генерал Романов, спасая остатки 388 го полка, приказал: «Частям, оборонявшимся на правом берегу Днепра, под общим командованием командира 388 го стрелкового полка полковника Кутепова прорываться из окружения в юго-западном направлении вдоль Бобруйского шоссе на кирпичный завод и далее в лес, в район станции Дашковки, в тыл врага».

26 июля над долиной Днепра висел туман. Воспользовавшись этим, в 00.30 пополуночи сводный отряд Кутепова пошел на прорыв по 200 метровому деревянному мосту. Смяв левый фланг обороны гитлеровцев, отряд прорвался в лес к шоссе Могилев – Бобруйск, но противник догнал его и снова навязал бой. Кутепов повел остатки отряда на прорыв прямо на пулеметы и попал под пули МГ. Пулеметная очередь в упор почти отрубила ему ноги. Только 50 бойцов отряда вырвались из окружения и, пробираясь по лесам, 7 августа вышли в расположение 21 й армии у Рогачева. Полковника не бросили и, где волоком, где на руках, вынесли прямо из гущи схватки. Но раны были слишком тяжелыми. Умирая от потери крови в лесу под Могилевом, Кутепов вспомнил тех, кого, кажется, уберег от неминуемой смерти, приказав переправить на другую сторону Днепра. К счастью, он был почти уверен в этом, не ведая, что, когда 27 июля в Могилев входили вражеские пехотные дивизии, город уже был в глубоком немецком тылу. Уже пал Смоленск и передовые части группы армий «Центр» вышли в район Ярцево – Смоленск – Ельня – Рославль. До Москвы им оставалось только 350 километров. Вместе с тем на участке Ельня – Смоленск с июля по сентябрь 1941 года войска группы армий «Центр» впервые за всю войну перешли к обороне, что означало конец германского «блицкрига». Была в этом и заслуга полковника Кутепова.

Спасти его самого могла только срочная операция, но ППГ – полевой подвижный госпиталь, вернее, то, что от него осталось, самостоятельно вырывался из окружения, и что из этого вышло, никто не знал.

Вспоминая о санитарном обозе, ушедшем за Днепр, Кутепов не обманывался в отношении своего участия в его формировании. Командир полка не должен был заниматься обозом, но он, озадачив подчиненных, не только лично вмешался в это хлопотное дело, но и сам назначил командовать обозниками легко раненного в ногу командира взвода разведки, лейтенанта Титоренко, дважды спасшего командира полка: раз – от смерти, когда за секунду до минного разрыва бесцеремонно столкнул Кутепова в глубокую воронку, и еще раз – от позора, вовремя притащив «языка», от которого были получены сведения, оправдавшие действия Кутепова, приказавшего отступить в спешно отрытые тыловиками траншеи.

В большом долгу был командир полка перед командиром взвода и, заглядывая в ближайшее будущее, сильно сомневался, что успеет вернуть долг. Возможность уберечь жизнь смелого до безрассудства лейтенанта пересилила его командирскую жесткость. Кроме того, была у Титоренко и другая, мало кому известная задача.

И когда, уже почти не чувствуя боли, Кутепов мысленно прощался со всем, что было ему дорого в этой жизни, жалел он лишь об одном – что как солдат, как командир полка слишком мало успел сделать в этой страшной в своей беспощадности войне. В предсмертной тоске он вдруг позавидовал лейтенанту Титоренко, который теперь просто обязан дожить до победы и увидеть то, чего уже не суждено увидеть ему – полковнику Кутепову.

И это всем смертям назло все-таки случилось! Весной 1945 года полк Кутепова в составе 172 й ордена Красного Знамени, ордена Суворова, ордена Богдана Хмельницкого Павлоградской стрелковой дивизии брал Берлин.

В начале войны награждали редко, но 9 августа 1941 года командир 388 го стрелкового полка 172 й стрелковой дивизии полковник С.Ф. Кутепов, еще живой для наградного отдела, Указом Президиума Верховного Совета СССР был удостоен ордена Красного Знамени.

Пожалуй, это одна из редких наград той поры, тем более что о городе, за который погиб полковник Кутепов, вспомнили только в 1980 году. Почти через четыре десятка лет Могилев Президиумом Верховного Совета СССР был награжден орденом Отечественной войны I степени.

Может, именно из-за короткой памяти власть имущих и нет на карте мира Великой Державы – СССР…

3. Могилев. Июль 1941 года. Лейтенант Титоренко…

Июль 1941 го выдался на редкость жарким. Почти каждый день, ближе к полудню, налетали короткие быстрые ливни, а потом несколько минут земля исходила паром, жадно поглощая влагу, но уже через полчаса каменела, покрываясь морщинами трещин. А Днепр монотонно гнал между обугленными солнцем и взрывчаткой берегами свои мутные воды, обильно сдобренные кровью солдат воюющих армий, унося вниз по течению густые чесночные запахи тротила и сладковатые запахи разлагающейся плоти.

К середине лета солнце насквозь прокалило древние каменные стены Могилева, возносившиеся над правым высоким берегом Днепра. В то раннее утро еще вчера тихий и по-довоенному спокойный город горел, и гарь многочисленных пожаров густо стелилась по его улицам, переулкам, по центральному Первомайскому проспекту, а обезглавленная каланча, казалось, отделилась от земли и плыла в дыму вдоль зданий теплоэлектроцентрали, почты к разбитым вагонам железнодорожного узла.

Лейтенант Титоренко, припадая на раненую ногу, быстрым шагом шел в сторону Днепровского моста, где его ждала, как он мысленно ее окрестил, «инвалидная команда». Он недоумевал, зачем ему поручено вести по левобережным лесам всего несколько подвод с ранеными, причем на Чаусы, тогда как в это время в сторону Дорогобужа шла эвакуация всего Могилевского госпиталя.

Еще в расположении батальона капитана Гаврюшина, занимавшего участок обороны километрах в пяти северо-западнее Могилева рядом с обширным ржаным полем, он попытался выяснить этот вопрос у начальника штаба полка капитана Плотникова, который, как оказалось, не случайно появился на КП батальона, но начштаба был угрюм и немногословен. Он терпеливо выслушал лейтенанта, а потом вручил ему толстый засургученный пакет, приказав хранить его до особого случая, и добавил, что свою задачу лейтенант узнает позже, приняв командование над группой выздоравливающих.

Лейтенант Титоренко был окончательно сбит с толку, но обсуждать приказания командиров не имел права, хотя ему, может, и стало бы легче, знай он, что Плотников и сам только смутно догадывался о содержании бумаг, переданных им молоденькому командиру разведчиков…

Над переправой, снижаясь, тянул на одном моторе тяжелый бомбардировщик – темно-зеленый краснозвездный ТБ-3. Рядом с ним, в охранении, вертелся волчком И-16, прозванный за характерный изгиб крыла «ласточкой»; а за лес, отбомбившись, уходили немецкие пикировщики, подвывая моторами и сверкая в солнечных лучах фюзеляжами, похожими на длинные стрекозиные тела. Было редкое и короткое затишье. У самой кромки берега, усыпанной гильзами самолетных пулеметов, на относительно спокойном отрезке береговой линии, чуть левее запруженного армейскими подразделениями и беженцами моста, вдоль желтой изломанной линии траншейного бруствера стояли несколько пароконок. Из них только две были санитарными крытыми повозками – фургонами. На остальных подводах в самых живописных позах располагались бойцы, большей частью в обмундировании с застарелыми следами крови, грязные от въевшейся пыли бинты свидетельствовали о различных ранениях.

Ничего необычного в этой прифронтовой картинке не было, но Саша Титоренко не зря слыл классным разведчиком. Он сразу отметил, что часть его инвалидной команды, или, как оговорился начштаба полка, «команды выздоравливающих», хотя и была одета в армейскую форму не первой свежести, однако имела обмундирование, в основном еще ни разу не стиранное. Не заметил лейтенант и солдатских ботинок с неудобными обмотками. На многих были не новые, но добротные сапоги и, пожалуй, самым странным было наличие автоматического оружия.

В связи с острой нехваткой в действующих подразделениях не только автоматов, но и обыкновенных мосинских трехлинеек, по армии было отдано строжайшее распоряжение: изымать у ездовых и всяких других обозников любые виды вооружения – в обозах разрешалось иметь одну винтовку на пять подвод. Вместе с тем из одного санитарного фургона торчал ствол немецкого пулемета МГ-34, а на открытых повозках среди нехитрого солдатского скарба и под тряпьем, в сене угадывались два автомата: отечественный ППД и германский МП.

Лейтенанта, видимо, не только с нетерпением ждали, но и знали в лицо. Как только он, прихрамывая, подошел к санитарному обозу, ему навстречу из крытой повозки выскочил крепкий широкоплечий красноармеец с тремя треугольниками на петлицах и сержантской полевой сумкой на узком ремешке через плечо.

По особому армейскому шику, с каким сержант отдал честь, кинув к пилотке сначала кулак, а потом, уже у виска, развернув его в ладонь, Титоренко понял, что имеет дело с кадровым военнослужащим:

– Старший по команде сержант Васин.

Титоренко тоже козырнул. Сержант открыл кирзовый клапан своей сумки, выхватил конверт из грубой оберточной бумаги и протянул его лейтенанту:

– Приказано передать.

Титоренко взял конверт и небрежно извлек из кармана галифе складной трофейный нож. Тихо, по-змеиному, пискнуло узкое выкидное лезвие, и лейтенант одним точным движением вспорол бумагу:

– Кто приказал?

– Начальник особого отдела, – сказал сержант и с восхищением посмотрел на зеркально сверкнувшее лезвие ножа. – По прочтении приказано сжечь, – добавил он.

Вскрыв конверт и на ходу вынимая его содержимое, лейтенант подошел к одной из повозок, присел на краешек и углубился в чтение.

Васин подошел следом и с нетерпением ждал приказаний, переминаясь с ноги на ногу.

Титоренко дважды перечитал весьма объемный текст, потом достал из кармана зажигалку и поджег сначала конверт, а после остальные бумаги. Задумчиво покачав головой, он уже осмысленным, понимающим взглядом окинул повозки и стоящих рядом с ними бойцов. Когда бумаги превратились в пепел, он растоптал его и повернулся к сержанту:

– Ну, сержант, двинули. Как я понял, объяснять тебе ничего не надо. Объяснимся за Днепром.

Васин несколько секунд всматривался в лицо лейтенанта, словно убеждаясь в том, что командир полностью уяснил свою задачу, и сорвался с места, как застоявшаяся лошадь.

4. 30 километров восточнее Борисова. Июль 1941 года. Генерал Гудериан…

Командующий 2 й танковой группой генерал-полковник Гейнц Гудериан, отогнав свой командирский танк на полянку рядом с проселочной дорогой, пропускал мимо колонну 18 й танковой дивизии 47 го танкового корпуса. Командиру дивизии генералу Нерингу он только что поставил задачу овладеть районом Коханова западнее Орши и, учитывая крайнюю усталость ведущих непрерывные бои войск, передал ему в оперативное подчинение боевую группу генерала Штрейха, образованную из истребителей танков и разведчиков. Гудериан уехал из штаба дивизии с тяжелым сердцем: корпус находился в трудном положении и нуждался в поддержке, а ведь именно 17 ю и 18 ю дивизии корпуса после разгрома противника у Сенно хотел он повернуть на юго-восток к Днепру. Гудериан стоял в башне танка, опираясь руками о теплую сталь створок командирского люка, и задумчиво разглядывал проходившую технику.

Танки сорок первого года! Грозные боевые машины, выкрашенные в черный цвет, с кричащими белыми крестами на башнях, с огромными, как на афишах, номерами. В дополнение к этому на всех танках 2 й танковой группы ярко выделялась белая литера «G» – первая буква фамилии генерал-полковника Гудериана.

Всматриваясь в проходившую колонну, ощущая невольную гордость за грохочущие в едкой пыли стальные громадины, Гудериан не знал и даже не подозревал, что совсем скоро эти же танки, да и не только эти, а все другие, и Т-II, и Т-III, и Т-IV, и взятые в боях чехословацкие машины заводов «Шкода», и французские «Шнейдер-Крезо», «Рено», и даже захваченные в Польше танкетки английских заводов «Карден-Лойд» – все без исключения будут с немецкой тщательностью камуфлироваться то под цвета жаркого русского лета, то под цвет бесконечных русских зимних полей.

Пропустив колонну, Гудериан подождал, пока улеглась поднятая танковыми гусеницами пыль, и приказал следовать к месту дислокации группы боевого охранения полковника Узингера, где разведывательный батальон 29 й мотодивизии установил связь со штабом дивизии СС «Рейх», сосредоточивающейся на участке предмостного укрепления русских. Гудериан, при всей своей маниакальной приверженности к танкам, считая их главным инструментом современной войны, знал, что основная ударная сила немецкой танковой дивизии – мотопехота. Вместе с тем, по данным воздушной разведки, русские накапливают свежие силы в треугольнике Смоленск – Орша – Могилев и ждать выхода на исходные позиции к Днепру отставшей пехоты было опасно: это грозит потерей времени, а время на сей раз было на стороне противника. Риск имелся в любом случае: форсировать Днепр только танковыми подразделениями при опасном отсутствии пехоты или стоять на исходных рубежах в ее ожидании, давая время противнику перегруппироваться и подготовиться к обороне.

Между тем кампания на Востоке – это не фланговый бросок фельдмаршала Бока через Бельгию во Францию, и даже не бои в Польше. Русские обороняются не с отчаянием обреченных, а с фанатичным упорством солдат, уверенных в своей конечной победе. Окруженная под Белостоком группировка противника дерется с таким ожесточением и с такой яростью контратакует, прорываясь на восток, что командование 4 й армии решило не ослаблять войска, осуществляющие окружение. В связи с этим Гудериану пришлось смириться с тем, что фельдмаршал фон Клюге отменил его приказ о выступлении 17 й танковой дивизии к Борисову.

Тепла в отношения Гудериана с фельдмаршалом это не прибавило. Получилась некрасивая картина. Гудериан как командующий 2 й танковой группой отдал приказ сдерживать Белостокскую группировку противника минимальными силами, бросив основную массу войск на преследование русских, отступавших через Березину и Днепр, а фельдмаршал фон Клюге приказал всем участвующим в окружении частям закрепиться на своих позициях вокруг Белостока и ждать дальнейших распоряжений командования 4 й армии.

Все это означало одно: пехотные дивизии основательно завязнут в длительных боях, а если и подойдут к ожидаемым срокам, то будут обескровлены и значительно потеряют свою пробивную силу.

Гудериан поморщился, припомнив, с каким едва прикрытым раздражением разговаривает с ним в последнее время командующий 4 й полевой армией фон Клюге. Конечно, личное покровительство самого фюрера раздражало не только Клюге – его не могут терпеть и командующий группой армий «Центр» фельдмаршал фон Бок, и начальник генерального штаба генерал-полковник Гальдер. Все они готовы подставить ему подножку в случае неудачи…

Гудериан опустился в башню – радисты его танка принимали срочную радиограмму. Он подключился к передатчику и выслушал сообщение из штаба командующего авиацией.

Авиаразведка доносила, что крупные силы русских у Жлобина переправились через Днепр и атакуют правый фланг 24 го танкового корпуса.

Гудериан приказал связаться со штабом корпуса. Через несколько минут от имени начальника штаба поступило подтверждение данных авиаразведки и сообщение о вступлении в бой с прорвавшимися русскими 10 й мотодивизии. Кроме того, в радиограмме сообщалось, что в районе Орши был запеленгован новый штаб армии противника. Из расшифрованного радиообмена этого штаба с обороняющимися частями русских стало известно о движении в направлении Гомеля из района Орла и Брянска эшелонов с живой силой и техникой. Все эти разрозненные события в совокупности можно было расценивать однозначно: на Днепре готовится оборонительный рубеж. Это заставляло торопиться с принятием решения.

5. Несвиж. Замок князя Радзивилла. Командный пункт 2 й танковой группы. Фельдмаршал фон Клюге…

Командующий 4 й полевой армией фельдмаршал фон Клюге считал Гудериана самовлюбленным баловнем судьбы. Этого мастера танковых клиньев мало беспокоили потери. Даже сейчас, когда у него было выбито до пятидесяти процентов танков, упреки по этому поводу он воспринимал как личную обиду и неоднократно, заявлял, что все это оправдано достигнутыми успехами. Фон Клюге только что получил от командующего группой армий «Центр» фельдмаршала Бока нагоняй, когда доложил, что в 4 й армии имеются дивизии с потерями личного состава до шестидесяти процентов.

Бок отказался верить этим цифрам, считая их преувеличенными, а когда разговор зашел о потерях во 2 й танковой группе Гудериана, наступавшей на правом фланге полевых армий, Клюге выслушал в свой адрес немало язвительных замечаний. Вместе с тем сам фон Бок – типичный пруссак старой закалки, – недолюбливал заносчивого командующего 2 й танковой группой, но ему приходилось считаться с этим самолюбивым и упрямым человеком: Гудериан пользовался особым доверием фюрера и поэтому мог настоять на своем. Случалось, непреклонный в своих убеждениях Гудериан поступал вопреки приказам командования группы армий. Вероятно, именно поэтому фон Бок приказал Клюге лично встретиться с Гудерианом, чтобы на месте выяснить обстановку и решить вопрос о возможности форсирования Днепра. Фельдмаршал, как обычно, осторожничал. Не имея яркого дарования, он делал свою карьеру с фанатичной целеустремленностью, но без излишнего риска. Он изначально не поддерживал идею вторжения в Россию и крайне пессимистически относился к плану «Барбаросса», но судьба сыграла с ним злую шутку: именно ему в этом плане были намечены самые важные цели – захват Минска и Смоленска. Дальнейший ход Восточной кампании детально не прорабатывался, но предполагалось, что от Смоленска группа армий «Центр» должна одновременно нанести удары по Москве и совместно с группой армий «Север» фельдмаршала Риттера фон Лееба – по Ленинграду. Правда, пока его армии, расчищая путь двумя танковыми группами генералов Гота и Гудериана, продвигались к этой цели весьма успешно. Гудериан уже вышел к Днепру у Могилева и Орши, а Гот так же быстро достиг Западной Двины у Витебска и Полоцка.

Из ставки командующего Клюге вылетел ранним утром на попутном самолете эскадрильи «Курьерштафель». Его самолет приземлился в Несвиже, и в расположение командного пункта 2 й танковой группы фон Клюге был доставлен начальником штаба группы полковником, бароном фон Либенштейном на командирском танке Гудериана. Это был танк штучного производства «Рейн-металл» с уникальной пушкой, стреляющей термитными снарядами.

Пока грозная боевая машина на высокой скорости, не выбирая дороги, ломая заборы и мелкие деревья, двигалась к месту назначения, Клюге с неудовольствием размышлял о превратностях судьбы, ставящей некоторых в исключительно благоприятные условия, причем незаслуженно, нередко за счет тех, кто, не спекулируя на своих заслугах, честно несет на своих плечах тяжкий груз солдата великой армии. Гудериан как раз был из числа таких счастливчиков. Мало кто знал, что совсем не Гудериан был автором стратегии применения танковых групп на главных направлениях наступления общевойсковых армий. Гудериана в лучшем случае можно назвать прилежным учеником выдающегося русского военного теоретика Триандафилова.

Теорию такой войны разрабатывал именно Триандафилов, и именно эту теорию изучал в 1926 году в российском городе Казани никому не известный капитан Гейнц Гудериан, в то время курсант секретной танковой школы под кодовым названием «Кама». После окончания Казанской секретной школы в 1927 году Гудериан был произведен в майоры, а разработанный Триандафиловым документ «Система авто-, тракто-, танко– и броневооружения РККА» стал его настольной книгой, если можно назвать так книгу, которую Гудериан никогда не держал на столе и, мало того, никому не показывал.

Вспоминая все это, фельдмаршал даже поежился, представляя, чем могла бы закончиться война на Востоке, не имей русская армия такого самовлюбленного, сродни Гудериану, военачальника, как маршал Тухачевский. Все-таки рановато расстрелял Сталин этого мастера подавления крестьянских и матросских мятежей. С 1927 года Тухачевский был начальником штаба РККА, потом замнаркома. Благодаря ему русские до 1932 года, имея передовую теорию Триандафилова, располагали только одним танковым полком, да и тот был укомплектован трофейными машинами. Русские упустили время. Правда, они наверстывают упущенное. Новый русский танк Т-34, не уступая в скорости, по всем показателям превосходит немецкий Т-IV.

Высокая скорость немецких танков достигнута за счет слабой брони. Это машины для массированного применения и обязательно в сочетании с мотопехотой. Единоборства с новым русским танком они не выдерживают. Именно с этим не хочет считаться Гудериан и упорно противится желанию командования привязать мобильные войска к пехоте. Правда, под командованием Клюге подразумевал лишь самого себя – фон Бок тоже был сторонником глубоких танковых рейдов; вероятно, это закономерно вытекало из особенностей характера командующего группой армий. Фон Бок был не только язвительным, но и очень подвижным человеком. Несмотря на изнурительную болезнь желудка, высокий и стройный, он выглядел моложе своих лет, никто не давал ему больше сорока.

Командный пункт танковой группы Гудериана с 28 июня располагался в Несвиже, в одном из двенадцати больших залов величественного замка – бывшей резиденции магнатов Радзивиллов. В 1912 году этот замок, построенный в 1580 е годы итальянским архитектором Джованни Бернардони, по приглашению его владельца, посетил кайзер Вильгельм II, и на третьем этаже замка в простой рамке все еще висела на стене фотография кайзера.

Поднимаясь в кабинет командующего танковой группой, Клюге остановился и с полминуты рассматривал ее. Это был снимок какой-то охоты: Вильгельм II в охотничьем костюме, с ружьем, в окружении охотников, лица которых почти стерло время. То, что кайзер был с ружьем, почему-то понравилось фельдмаршалу, и он, одобрительно кивая, вопросительно посмотрел на сопровождающих его Гудериана и Либенштейна:

– Генерал, кто до вас располагался в этом замке?

Гудериан тоже подошел к старому снимку.

– Здесь находился штаб крупного соединения русских, господин фельдмаршал.

Клюге недоуменно пожал плечами:

– Весьма странно. Они не тронули фотографию?

Гудериан утвердительно кивнул. Фельдмаршалу это явно не понравилось, он сердито взглянул на генерала, но ничего не сказал.

Генерал Гудериан неспроста приказал своему начальнику штаба доставить фельдмаршала в старинный замок, хотя свой командный пункт он уже почти полностью передислоцировал в Борисов и даже готовился к переводу его в Толочин. Он знал слабость фон Клюге к глубокой старине и надеялся расположить фельдмаршала к сговорчивости. Между тем один из владельцев замка, князь Янош Радзивилл, вместе с приятельницей Гитлера киноактрисой Ольгой Чеховой, еще с 1930 х годов успешно сотрудничал с советской разведкой. А вот этого Гудериан не знал…

По пустым гулким коридорам Гудериан провел Клюге в свой кабинет, усадил его в кресло у огромного резного стола и вызвал старшего офицера штаба подполковника Байерлейна с оперативной картой. Байерлейн заодно прихватил и карту начальника разведотдела штаба, на которую были нанесены последние разведданные о противнике. Пока начальник штаба докладывал обстановку, фон Клюге, не обращая внимания на расстеленные на столе карты, молча сидел в кресле, уставившись в открытое настежь окно. В узком проеме другого окна стоял Гудериан и нервно приглаживал короткие седеющие волосы на длинной, с бугристым затылком, голове. Высокая сутуловатая фигура командующего танковой группой вызывала у Клюге раздражение, и фельдмаршал старался не смотреть в его сторону. Он меланхолично изучал хорошо различимый в узком оконном проеме мост на дороге к замку. Проезжая по этому мосту, он обратил внимание на стоящие неподалеку два сгоревших русских танка Т-26. Ему рассказали, что в ночь на 27 июня командующий 18 й танковой дивизией генерал Неринг ехал на открытом бронетранспортере к замку и притащил эти танки у себя на хвосте. Только хладнокровие экипажа немецкого Т-III, охранявшего мост, спасло генерала. Немецкий танк в считанные секунды сделал три выстрела из своей 50 миллиметровой пушки и поджег русских.

– Сколько у вас боеспособных машин? – вспомнив почерневшие от копоти русские Т-26 и перебив докладчика, поинтересовался Клюге.

Либенштейн вздохнул и посмотрел на Гудериана, тот подошел к столу и доложил. Клюге помолчал, как бы собираясь с мыслями, и вдруг резко, всем телом повернулся к Гудериану:

– Вас не беспокоят ваши потери, генерал? – Клюге намеренно выделил слово «ваши». – Вы считаете, что ресурсы Германии беспредельны? – Клюге вскочил, лицо его выражало крайнее негодование. Они, столкнувшись взглядами, несколько секунд стояли друг против друга, потом фельдмаршал тяжело опустился в кресло и потухшим голосом продолжил:

– Ваши потери в танках велики, генерал. Вам необходимо приостановить наступление, подождать отставшую пехоту и пополнить танковую группу новыми машинами. Вы совсем не учитываете, что танковые войска мало подходят для операции на болотистой местности, прилегающей к Днепру.

Фон Клюге встал и, показывая всем видом, что разговор окончен, надел фуражку. Уже намереваясь покинуть кабинет, он назидательно добавил:

– Для окружения и уничтожения больших соединений противника требуются крупные танковые силы, чего у вас сейчас нет. Даже при благоприятных условиях такое окружение редко заканчивается удачно, русские ускользают из котлов и уходят на восток. Хочу вам напомнить: это не моя прихоть, это мнение фюрера. Он настаивает на окружении небольших групп противника и считает такую тактику наиболее правильной, так что ждите пехоту, генерал.

– Этого делать нельзя, господин фельдмаршал! – Гудериан был в ярости. – Русские подтягивают к Днепру свои новые машины. Короткоствольные пушки наших танков совершенно неэффективны против русского Т-34!

Он преградил дорогу фельдмаршалу, делающему попытку обойти его, и зашипел прямо ему в лицо:

– Бронебойный снаряд русского танка вспарывает броню нашего Т-IV, как консервный нож!

Сморщившись и отворачивая лицо от брызжущего слюной Гудериана, фон Клюге снял фуражку и брезгливой гримасой уселся в кресло.

– Вы устали, генерал. Вам необходим отдых.

В кабинете возникла тяжелая пауза. Начальник штаба, стоя у расстеленной карты, вытянулся в струнку, не смея поднять взгляд на спорящих. Клюге посмотрел на него, тяжело вздохнул и придвинулся к столу:

– Я рад, генерал, что вы наконец осознаете опасность столь малыми силами пытаться продолжать наступление, но почему же при всем этом вы не желаете ждать пехоту? Вспомните Роммеля. Его танки летом сорокового года на подходе к Аррасу тоже оторвались от пехоты и оказались без ее поддержки! Помните этот критический момент?

Гудериан с досадой хлопнул ладонью по столу:

– Господин фельдмаршал, я не Роммель, и я не во Франции, здесь Россия, и здесь нельзя медлить.

Случайно упомянув в разговоре генерал-фельдмаршала Эрвина Роммеля, фон Клюге не мог знать, что какая-то мистическая сила в не столь отдаленном будущем тесно переплетет их судьбы. Восторженно относившийся к Гитлеру командир батальона его армейской охраны полковник Роммель в августе 1939 года был произведен в генерал-майоры. В феврале 1940 года он принял командование 7 й танковой дивизией и блистательно начал карьеру полководца в составе 4 й армии Гюнтера Ганца фон Клюге, в то время тоже очарованного новоиспеченным фюрером. В период французской кампании Роммеля прозвали «рыцарем апокалипсиса», а его дивизию – дивизией-призраком за то, что соединение Роммеля имело обыкновение появляться на поле боя быстро, неожиданно, а главное – удачно. Гитлер высоко оценивал роль Клюге и Роммеля в боевых действиях на территории Франции. Он счел нужным посетить армию Клюге и лично поздравить командующего и командира 7 й танковой дивизии.

Через четыре года 12 июля фельдмаршалы Клюге и Роммель встретятся в штаб-квартире Роммеля в Ля Роше-Гионе – во Франции, там, где они начинали войну. Роммель снова будет подчиненным фон Клюге, и они опять будут единодушны в своей оценке дальнейших перспектив боевых действий, но диаметрально противоположной той, которую давали в первую французскую кампанию. Они сойдутся на том, что вторая французская, а вернее, Нормандская кампания, проиграна, как проиграна и вся война, что Гитлера необходимо ликвидировать и начать переговоры с противником о капитуляции.

15 августа 1944 года Клюге сделает попытку перейти передовую и войти в контакт с командующим 3 й Американской армией генералом Паттоном, но неудачно. Заподозренный Гитлером в измене, он будет немедленно отправлен в отставку и, возвращаясь в Германию, покончит жизнь самоубийством.

Роммель только на два месяца переживет своего командира. Гитлеру станет известно об участии Роммеля в заговоре, но к этому времени фельдмаршал будет слишком популярным в войсках, чтобы его публично казнить как изменника. На виллу выздоравливающего после ранений Роммеля 14 октября приедут два генерала и предложат ему выбор: самоубийство или суд по обвинению в измене. Фельдмаршал выберет первое. В отличие от Клюге, Роммелю устроят пышные похороны за государственный счет. Но все это еще в будущем, победоносный вермахт еще не знает серьезных поражений, и пока только непосредственные участники кровопролитных боев с удивлением и разочарованием отмечают, что неоднократно разгромленные русские не перестают оставаться серьезной военной силой и сопротивление вторжению стремительно растет. Уже после войны бывший начальник штаба 4 й армии генерал Гюнтер Блюментрит, вспоминая эти дни, скажет: «Воспоминание о Великой армии Наполеона, так же безрассудно вторгшейся в Россию, преследовало нас, как привидение. Книга мемуаров наполеоновского генерала Коленкура, всегда лежащая на столе фельдмаршала фон Клюге, стала его библией. Все больше становилось совпадений с событиями 1812 года».

Блюментрит мог и не знать, что уже в начале войны с Россией, анализируя печальный опыт Наполеона, не только подавляющее большинство военной элиты Третьего рейха испытывало тревогу, если не страх, но и сам Гитлер. В феврале 1945 года он признался партайгеноссе Мартину Борману, что перед вторжением в Советскую Россию «внимательно изучил опыт Наполеона», правда, его настольной книгой стали не мемуары Коленкура, а более серьезный труд генерал-майора Карла Филиппа Готлиба фон Клаузевица «Моя война», где дан анализ кампании 1812 года. Тем не менее, изучая опыт Наполеона и другого знатока «русского вопроса» – «железного канцлера» Отто фон Бисмарка, Гитлер все-таки не был уверен в правильной оценке русского потенциала. Накануне вторжения в Россию в разговоре с имперским министром иностранных дел Иоахимом фон Риббентропом Гитлер обмолвился: «Мы не знаем, какая сила действительно стоит за теми дверями, которые мы собираемся распахнуть на Востоке»…

Почти час Гудериан убеждал командующего 4 й армией в необходимости незамедлительного форсирования Днепра. Фон Клюге, в свою очередь, требовал немедленного прекращения этой операции, пока не подойдет пехота.

– Вы добровольно отказываетесь от победы! – кричал Гудериан, но Умница Ганс[1], как прозвали фельдмаршала штабисты, был неумолим.

Ближе к полудню Гудериан в отчаянии решился на откровенную ложь и заявил, что приготовления к форсированию Днепра зашли слишком далеко и что ко времени их горячего спора 24 й и 46 й танковые корпуса в основном уже сосредоточены на исходных положениях для наступления. Это решило спор. Клюге внял доводам Гудериана. Остановить танки на берегу Днепра – значит, подвергнуть их риску уничтожения авиацией противника. Как ни призрачна такая возможность, но с ней надо было считаться.

Уже после войны в своих «Воспоминаниях солдата» Гейнц Гудериан не по-солдатски слукавил и осторожно обошел факт прямого обмана своего непосредственного начальника, и только другой участник войны – Пауль Карелл в своей книге «Барбаросса: от Бреста до Москвы» уличит его в этом.

Фельдмаршал весьма неохотно согласился с планом командующего танковой группой и, еще не остыв от разговора на повышенных тонах, заявил: «Ваши операции всегда висят на волоске».

Вместе с тем фон Клюге не имел желания делить с Гудерианом ответственность за возможный неуспех затеянной последним крупномасштабной авантюры. Он приказал сделать копию оперативной карты с приложением необходимых документов по предстоящей операции и приготовить их для отправки в штаб командующего группой армий «Центр» фельдмаршала Федора фон Бока. Раздосадованного этим Гудериана он попросил заняться текущими делами, в частности, выехать на командный пункт генерала Лемельзена, командира 47 го танкового корпуса, для согласования действий в предстоящей операции.

Через полчаса фельдмаршалу накрыли стол прямо в кабинете Гудериана. За обедом, пытаясь отвлечься от тревожных мыслей, он перебирал в памяти подробности посещения его штаба японским послом в Берлине генералом Осимой. Генерал просил показать ему участок Днепра, где остались опоры мостов, построенных французскими саперами армии Наполеона еще зимой 1812 года. Клюге подумал, что в этой связи Осима должен был бы поинтересоваться и остатками двух других мостов на другой российской реке. Когда 25 ноября 1812 года войска русского адмирала Чичагова подогнали изголодавшуюся «великую армию» у деревни Слюдянка к полузамерзшей Березине, французские саперы ценой почти поголовной гибели от холода в ледяной воде навели два 50 метровых моста и дали императору возможность избежать русского плена, переправив его на другой берег. Клюге подумал, что история Европы могла быть совершенно иной, не прояви простые саперы самоубийственной верности своему императору, а Ней и Удино – стойкости, отбиваясь от наседающих русских, пока Наполеон с криком: «Вот что случается, когда совершаешь одну ошибку за другой!» – переправлялся через Березину. Утром 26 ноября мосты, спасшие императора, рухнули под ударами ядер русской артиллерии и под тяжестью многотысячных толп французов, похоронив под обломками не менее 30 000 солдат. Как большинство великих людей, сам император не был так самоотвержен, как его солдаты, и, бросив армию умирать в России, уже 5 декабря появился в Париже…

Под нажимом Берлинского начальства просьбу Осимы полюбоваться остатками французских мостов удовлетворили, что едва не стоило ему жизни: генерал попал под сильный артналет русских и едва унес ноги. Вернувшись, Осима ходил по штабу надутый, как индюк, и демонстрировал всем желающим свою самурайскую саблю.

Пока Клюге обедал, на поляну рядом с замком приземлился вызванный из ставки армий «Центр» самолет связи Физелер Фи-156 «Шторьх».

6. Июль 1941 года. Шоссе Шклов – Белыничи…

В прибрежных лесах по берегам Днепра растворились не только мелкие армейские части, но и целые армейские корпуса. Немецкая авиация шныряла над дорогами, пытаясь обнаружить следы войсковых подразделений, однако почти безуспешно. Внизу тщательно соблюдались правила маскировки. Неосторожно снижающиеся немецкие истребители, как ни мала была вероятность быть сбитыми, все-таки не все оставались безнаказанными. Зеленый ковер леса то неожиданно взрывался пулеметным огнем, то жалил одиночными выстрелами как с правого, так и с левого берега Днепра.

Немецкий «Шторьх» шел над лесом, едва не касаясь колесами верхушек деревьев. В своем классе это был один из наиболее удачных самолетов Германии, вполне сравнимый с русскими У-2 или Р-5, однако боевым самолетом этот трехместный моноплан не был, и снижаться над забитым войсками противника лесом хрупкой машине явно не следовало. Летчик «Шторьха» успел заметить, как из глубины лесной проплешины потянулась к самолету светящаяся трасса русского ДП, но это было последнее, что он видел в своей жизни. Всего три пули ручного пулемета нашли цель: одна, дробя кости снизу вверх, насквозь пронзила тело летчика, по пути разорвав сердце, две другие перебили рулевую тягу и заглушили мотор.

«Шторьх» не упал в лес, как это случилось бы с более тяжелым самолетом. Почти без вмешательства оставшегося в живых и даже не раненого второго пилота он удачно спланировал на лесную опушку. Прокатившись метров двадцать по траве так же удачно подвернувшейся поляны, самолет, попав колесом в рытвину, круто развернулся и остановился. Посадка была весьма жесткой.

Обер-лейтенант Эрвин Буш, второй пилот «Шторьха», с трудом выбрался из кабины. Размазывая по разбитому лицу кровь, он освободился от парашюта, достал пистолет и, оглядываясь на двух бегущих к самолету красноармейцев, кинулся в чащу леса.

Согласно инструкции по работе с секретными документами он должен был немедленно уничтожить секретную почту и лишь потом принимать меры к собственному спасению. Но ему явно не хватало времени ни на первое, ни на второе – его догоняли. Не целясь, пытаясь отпугнуть, он дважды выстрелил в сторону преследователей и с удивлением отметил, что один из них упал. Второй в прыжке достал его и выбил из руки вальтер. Захватив сгибом локтя шею немца, он свалил его на землю. Обер-лейтенант, пытаясь ослабить захват, хрипел:

– Их верде мих зо ви зо нихт эргебен![2] – Кровь заливала ему глаза, но он продолжал сопротивляться. – Шайскерль! Зо айнфах кригст ду мих нихт![3]

В этот момент, тяжело дыша и прихрамывая, подбежал раненый красноармеец и прикладом автомата с ходу ударил немца по голове. Обер-лейтенант обмяк и без звука сунулся в траву.

Капитан Ракитин, вытряхивая на расстеленную у лесного шалаша плащ-палатку содержимое полевой сумки захваченного обер-лейтенанта, укоризненно покачал головой:

– Вы бы полегче, ребята! – он повернулся к стоявшим перед ним двум сержантам. – Разве можно арийца так по кумполу бить?! Неровен час, отлетит его душа к немецкому богу, а он нам живым нужен. Эх, Резунов, Резунов!

Тот, кого назвали Резуновым, смущенно произнес:

– Дак стрелял же, товарищ капитан. Ногу вон, гад, прострелил, – сержант осторожно прикоснулся к левой окровавленной штанине.

Между тем капитан, подняв с плащ-палатки толстый, с сургучными печатями, пакет, присвистнул:

– Вот это номер!

Лежащий рядом на траве немец зашевелился, приподнялся на локтях, сначала с недоумением посмотрел на русского командира и, увидев пакет в руках капитана, затрясся от неподдельного ужаса.

– О, майн готт![4] – мучительно простонал он и рухнул на траву, забившись в истерических конвульсиях.

Резунов, отпрянув от немца, повернулся к стоящему рядом сержанту:

– Слышь, Васин, может, связать его?

– Зачем? – флегматично ответил тот. – Пусть подрыгается, – Васин усмехнулся. – Пусть. Ему еще не так дрыгаться придется.

Капитан Ракитин, не обращая внимания на происходящее, вскрыл пакет и стал торопливо просматривать его содержимое. По мере того, как он, беззвучно шевеля губами, с видимым трудом преодолевал немецкий текст на вынутой из пакета карте и нескольких приложенных к ней документах, движения его становились все суетливее, а в глазах появилось шальное выражение. Просмотрев бумаги, капитан сдвинул фуражку на затылок и восторженно посмотрел на сержантов, едва справляясь с волнением и потрясая перед ними пачкой вынутых из пакета бумаг.

– Знаете, что это?! – Сделав ударение на слове «что», он закрыл глаза и покрутил головой от одному ему понятного удовольствия.

Васин и Резунов, переводя взгляды с капитана на катающегося по траве в истерике немца, с опаской отодвинулись от них еще на пару шагов. Наконец, спохватившись, капитан заставил себя успокоиться. Он сунул бумаги в пакет и положил его в полевую сумку.

– Значит так, – капитан ткнул пальцем в сторону Резунова, – мухой к радистам! Тащи их обоих сюда, – и капитан указал на шалаш.

– Ты, – ткнул он пальцем в грудь подошедшего Васина, – галопом к самолету, да захвати с собой старшину… Он хороший технарь, в БАО[5] служил. Посмотришь, можно ли самолет запустить. Пусть старшина кого надо с собой возьмет. Только не тяните резину, времени в обрез, – Ракитин энергично, словно подгоняя, махнул рукой: – Давайте. Живо!

Через несколько минут вокруг лесного шалаша, второй день служившего местом ночлега командира и помещением штаба выходящей из окружения группы капитана Ракитина, обстановка заметно оживилась. Радист колдовал над аппаратурой, а сам капитан и собравшиеся вокруг него командиры взводов склонились над извлеченной из немецкого пакета оперативной картой. Сержант Резунов, пристроив поудобнее раненую ногу, сидел рядом на пеньке с карандашом и толстым блокнотом в коленкоровом переплете.

– Записывай, Резунов, – оторвался от карты капитан Ракитин. – Значит так, – он подошел к сержанту и начал медленно диктовать, сверяясь с документами, которые веером держал в руках: – Командный пункт танковой группы Гудериана – в Борисове. Первая кавалерийская дивизия обеспечивает фланги юго-восточнее Бобруйска. Третья танковая дивизия – в районе Жлобин – Рогачев – Новый Быхов фронтом на север. Четвертая танковая дивизия – Старый Быхов. Десятая мотодивизия – Старый Быхов в пункте предполагаемой переправы.

Ракитин присел рядом с сержантом на корточки и, заглядывая ему в блокнот, продолжал:

– Десятая танковая – южнее Шклова. Дивизия СС «Рейх» – у Павлова, несколько частей из состава этой дивизии южнее Могилева обеспечивают правый фланг корпуса. Пехотный полк «Великая Германия» – у Белыничи. Восемнадцатая танковая дивизия – южнее Толочина. Семнадцатая танковая дивизия – у Замостья. Двадцать девятая мотодивизия сосредоточивается юго-западнее Толочина для наступления на Копысь.

Ракитин вдруг умолк, и в его глазах, только что азартно горевших, появилась озабоченность. Ни к кому персонально не обращаясь, он задумчиво проговорил:

– Ну, пошлем мы в штаб армии радиосообщение, а где гарантия, что немцы его не перехватят и не расшифруют, – тоже ведь не дураки. Потом перегруппируются – и вся наша работа коту под хвост. – Ракитин плюнул с досады, встал и повернулся к подходившему к шалашу сержанту Васину: – Ну что, сержант?

– Все в порядке, товарищ капитан, – Васин широко улыбнулся, – самолет – как часы, можно сказать, к полету готов. Мы и полянку на всякий случай расчистили.

– Не надо поляну. Катите самолет к дороге, только аккуратно.

Ракитин оживился. Выслушав Васина, он подошел к радисту и спросил:

– Работает твоя шарманка, а, Богачев? Вечно у тебя проблемы. Как только связь нужна, так батареи у тебя садятся или еще что-нибудь приключается.

– Обижаете, товарищ командир, – сидящий на корточках перед рацией Богачев поднялся навстречу Ракитину, – моя, как вы сказали, шарманка при желании свяжется хоть с Генеральным штабом.

– Жуков мне, сержант, не нужен, пусть командует своим штабом, ты мне штаб 13 й армии дай!

Радист снова присел у рации. Он понимал, насколько сейчас важна связь.

Связаться со штабом армии так и не удалось. Когда радист скрепя сердце докладывал об этом Ракитину, то готов был провалиться сквозь землю, втайне сетуя на себя за хвастливость. Однако капитан воспринял это достаточно спокойно, он понимал, что надеяться на латанную-перелатанную рацию с полудохлыми батареями по меньшей мере наивно. Вместе с тем уходило время, и это сводило ценнейшую информацию к нулю.

– Богачев, – капитан, видимо, на что-то решился, – бросай свой ящик, пока нет нормальных батарей, и веди сюда пленного. Там он, под деревом, валяется. – Капитан согнал с пенька Резунова, сам уселся на его место и пристально посмотрел в глаза немцу, которого буквально за шиворот подтащил к Ракитину радист:

– Ир труппентейль?[6] – капитан мрачно изучал лицо пленного. – Ир труппентейль? – повторил вопрос Ракитин.

Немец молчал. Он уже окончательно пришел в себя и с вызовом смотрел на русского командира. Взгляды их встретились. Капитан уловил этот откровенно неприкрытый вызов. Он еще несколько секунд вглядывался в нахальные голубые глаза молодого обер-лейтенанта, потом укоризненно покачал головой и отвернулся. Подчеркнуто не обращая внимания и даже не взглянув в сторону немца, Ракитин коротко, справа снизу вверх достал кулаком его подбородок.

Летчик, подброшенный тяжелым ударом, не отлетел в сторону, а, мотнув головой и судорожно цепляясь за гимнастерку и наплечные ремни Ракитина, сполз капитану под ноги. Несколько красноармейцев, свидетелей этой сцены, стараясь не смотреть на командира, быстро разошлись по своим делам. Ракитин повернулся к взводным, но и они стояли с хмурыми лицами и отводили глаза.

– Ну некогда нам! Понимаете. Некогда! Время уходит! – тряся перед собой руками, прокричал в их сторону Ракитин.

Между тем Резунов, морщась от боли в ноге, наклонился к лежащему без чувств обер-лейтенанту и похлопал его по щекам – пленный даже не пошевелился.

– Вы бы полегче, товарищ капитан! – Резунов исподлобья, снизу вверх посмотрел на Ракитина, – Разве можно арийца так бить по кумполу? Неровен час, отлетит его душа к немецкому богу, а он нам живым нужен. Эх, товарищ капитан!

– Разговорчики, сержант! Прекратите паясничать! – прикрикнул Ракитин и снова повернулся к взводным: – Ты, Краюхин, – ткнул пальцем капитан в сторону светловолосого крепыша с лейтенантскими кубарями на петлицах, – ты допросишь этого арийца, – Ракитин кивнул головой в сторону не приходящего в сознание немца, – допросишь и объяснишь, что мы пробиваемся из окружения и пленных не берем – они для нас обуза. Если хочет сохранить свою поганую фашистскую душонку, то пусть на самолете перебросит нашего человека за линию фронта. И еще, – капитан обернулся на стон обер-лейтенанта и, кивнув в его сторону, добавил: – растолкуй ему, что за утрату документов, которые сейчас находятся у нас, его и свои не помилуют – расстреляют, причем расстреляют как предателя. Так что пусть героя из себя не корчит, выбор у него невелик, а вернее, выбора просто нет. Ты все понял, лейтенант?

– Так точно. Все понял, – Краюхин вытянулся в струнку. – Разрешите приступать, товарищ капитан?

Тяжелым взглядом посмотрев в глаза приподнявшемуся на локтях летчику и заметив, как после этих слов тот мертвенно побледнел, Ракитин мрачно усмехнулся:

– Приступайте, лейтенант.

Он плотнее надвинул на лоб потертую фуражку и уже на ходу негромко проговорил в сторону Краюхина:

– Сдается мне, лейтенант, что с этим свалившимся с неба обером вполне можно и на русском языке договориться.

Обер-лейтенант Эрвин Буш действительно неплохо знал русский язык. Этот язык, как язык вероятного противника, он стал изучать еще инструктором в планерном клубе союза летчиков гитлерюгенда, а ко времени вторжения в Россию знал его если не в совершенстве, то, во всяком случае, достаточно хорошо. Именно знание русского стало причиной его перевода из первого отряда 51 й истребительной эскадры в секретный отдел Курьерской эскадрильи главного командования люфтваффе. Он не был ограниченным солдафоном и умел делать выводы из конкретных событий. Когда по личному приказу Гитлера особая «Авиаэскадра подполковника Ровеля» провела аэрофотосъемку районов Западной России, ее специально оборудованные самолеты с высот во много тысяч метров выявили практически все русские аэродромы вплоть до полевых площадок. Русская авиация в первые часы войны внезапным ударом почти полностью была уничтожена. Но в воздушных боях до 19 июля 1941 года «уничтоженные» «красные люфтваффе» смогли вывести из строя 1284 немецких самолета. Сравнивая кульминацию воздушной битвы за Британию в октябре 1940 года с яростью воздушных боев июня-июля 1941 года на Восточном фронте, Эрвин Буш благодарил судьбу за то, что она дала ему шанс дожить до победы, в которой он, разумеется, не сомневался. Правда, накануне вторжения в Россию в тайниках души Эрвина Буша все-таки гнездилось сомнение в благополучном исходе схватки вермахта с русской армией. Он хорошо помнил солнечный день 18 июня 1941 года, когда его в числе других молодых летчиков пригласили на один из аэродромов рейха. Там собрались наиболее опытные немецкие летчики, были и шеф германских пилотов Геринг, и сам Гитлер. Предстояла встреча с русскими. По официальному приглашению 14 июня 1941 года четверо русских летчиков прибыли в Германию «обмениваться опытом». Эрвина поразила абсолютная раскованность и жизнерадостность гостей, их молодость и нескрываемая уверенность в превосходстве русской авиации над любой другой. Эта подчеркнутая уверенность не ускользнула от Гитлера, тем более что до начала войны против СССР оставалось всего четыре дня. Русским предложили взлететь на новейшем предсерийном германском истребителе «Хейнкель-100Д-0». Таких в люфтваффе было всего три экземпляра. Самый молодой из русских летчиков с трудно выговариваемой фамилией «Федорофф» поднял машину в воздух и на глазах шокированных зрителей продемонстрировал такой каскад фигур высшего пилотажа, причем даже замедленную «бочку», которую во всем мире исполняли считанные пилоты, что Гитлер лично наградил русского Железным крестом 1 й степени с дубовыми листьями. Вручая награду, Гитлер попросил дать оценку новому самолету. Принимая крест, «Федорофф» отрезал:

– С мотором наплачетесь.

Впоследствии Эрвину рассказали, что, когда русские предложили Герингу повторить замедленную «бочку», тот не стал кривить душой и признался, что подобного никто из немецких пилотов повторить не сможет. Геринг отнюдь не заблуждался относительно летного мастерства своих подопечных: сотни немецких летчиков проходили летную практику в России – в Липецкой военно-авиационной школе. Многие впоследствии знаменитые летчики ВВС Германии совершенствовали приемы высшего пилотажа именно в этом засекреченном учебном заведении, был среди них и Герман Геринг.

На прощальном банкете в честь русских асов обескураженный Гитлер лично от себя подарил молодому русскому четыре золотые монеты. Золотое содержание такой монеты номиналом в 10 000 марок равнялось в Германии стоимости нескольких «мерседесов».

История – вещь упрямая: из-за конструктивных недостатков двигателя ДБ-601, о чем Федоров лично уведомил Гитлера, истребитель Хе-100 в производство не пошел, и кроме трех предсерийных было изготовлено еще только двенадцать самолетов…

Что касается поразившего Эрвина русского летчика, то Герой Советского Союза, «сталинский сокол» Иван Федоров одержал за свою летную карьеру 134 победы, не учитывая самолеты, сбитые в небе Калининского фронта, когда он в середине 1942 года непродолжительное время командовал летчиками-штрафниками 3 й воздушной армии. Группа под его командованием сбила 400 самолетов противника. О ярости тех боев свидетельствует случай, когда Федоров один вступил в бой с 56 немецкими самолетами и сбил в этом бою шесть «юнкерсов». Судьба лишила его всенародной славы: награжденный орденами Ленина и Александра Невского, четырьмя орденами Красного Знамени, семью орденами Отечественной войны 1 й степени и одним 2 й степени, свою Звезду Героя он получил только в 1948 году за испытательный полет на Ла-176. Судьба вообще не баловала его: ни разу не сбитый в боях противником, он девятнадцать раз был сбит своими зенитчиками.

Но Федоров – это отдельная история, и если такая колоритная личность произвела впечатление на самого Гитлера, то уж, конечно, могла заронить зерна сомнения в неокрепшую душу Эрвина Буша.

Глупое стечение обстоятельств поставило обер-лейтенанта между двух огней. Он хорошо знал, что кроме расстрела за утрату секретной почты ему ничего ожидать не приходится. Неисполнение требований русских также означало смерть, причем смерть скорую и бесславную. Его труп просто останется гнить в каком-нибудь лесном болоте. Так уж случилось, что с одинаковой долей вероятности он мог получить как немецкую, так и русскую пулю. Впрочем, у командира этих недочеловеков на поясе висел германский пистолет П-08, парабеллум, так что в любом случае пуля будет немецкой.

Обер-лейтенант Эрвин Буш хотел жить, а не гнить в русской земле, значит, надо было чем-то поступиться. После скорой победы германского оружия свои вряд ли его расстреляют, но сейчас это обязательно сделают захватившие его русские.

Обер-лейтенант с трудом поднялся навстречу подошедшему офицеру с двумя красными кубиками на петлицах и с легким немецким акцентом сказал по-русски:

– Господин лейтенант, я готов отвечать на ваши вопросы…

К явному неудовольствию немца, лейтенант Краюхин совсем не удивился ни тому, что пленный вообще заговорил, ни тому, что заговорил он на русском языке. Он жестом подозвал к себе немца и, развернув перед ним его же, обер-лейтенанта, планшет, сказал:

– Надеюсь, вы не новичок и в картах разбираетесь, – не обращая внимания на то, как брезгливо поморщился немец при этих словах, Краюхин обвел кончиком красного карандаша небольшой участок в предместье Могилева и поднял глаза на немца: – Здесь колхозные поля. Рожь там или пшеница – не знаю, но место это ровное. Самолет посадить можно. Вы должны перебросить двух наших бойцов именно сюда, – Краюхин поставил на карту жирную красную точку и закончил: – дальше лететь нельзя – собьют.

Обер-лейтенант недобро усмехнулся и сказал:

– А вы не боитесь, что я могу полететь совсем в другую сторону, господин лейтенант, например, туда, куда я намеревался лететь до пленения?

– Не боюсь, – Краюхин ждал этого вопроса. – С вами полетят наши люди, они тоже хотят дожить до нашей победы, но в отличие от вас смерти не испугаются и при малейшем подозрении вас пристрелят. Так что, будьте уверены, этот номер у вас не пройдет.

Краюхин захлопнул планшет, протянул его пилоту и спросил:

– Вам все ясно? Если вопросов нет, пойдемте к шоссе. Туда перекатили самолет.

На коротком участке грунтовки Шклов – Белыничи, ответвляющейся на юго-запад от шоссе Пропойск – Могилев – Шклов, стоял немецкий «Фи-156», «Шторьх». Окрашенный в зеленый цвет, с широко расставленными стойками шасси самолет напоминал вывалившуюся из стаи громадную саранчу. Капитан Ракитин, с гримасой отвращения разглядывая огромные черно-белые кресты на фюзеляже и крыльях самолета, в сердцах заметил:

– Надо же так разрисовать аппарат! Никакой маскировки. – Капитан ладонью похлопал по грязно-зеленой обшивке. – Ну да ладно. Авось этот немецкий «аист»[7] долетит, куда нам, русским, надобно. Только не дай бог нашим на глаза попасться!

Через двадцать минут самолет коротко разбежался по дороге и взмыл в воздух. Обер-лейтенант Эрвин Буш решил не рисковать и взял курс в сторону Могилева. Удержаться от соблазна повернуть самолет в сторону, противоположную этому направлению, ему помогли сержанты Васин и Резунов, удобно расположившиеся на двух других сиденьях «Шторьха». Обер-лейтенант не сомневался, что его безжалостно пристрелят, если он даже не намеренно, а случайно изменит курс.

7. Июль 1941 года. 5 километров северо-западнее Могилева…

Передний край обороны 388 го полка 172 й стрелковой дивизии в районе батальона капитана Гаврюшина располагался вдоль лесной опушки. Тыл батальона и правый фланг упирались в низкорослый, но густой лес. Впереди по фронту расстилалось обширное ржаное поле, а еще дальше опять был лес, где тянулся передний край противника. Слева оборону батальона ограничивало железнодорожное полотно, за ним примерно в двухстах метрах была видна шоссейная дорога.

На командном пункте батальона царило необычное оживление. Здесь теснилось несколько ротных и взводных командиров, приглашенных комбатом. Только что уехали корреспонденты «Красной звезды», интересовавшиеся подробностями вчерашнего боя.

Полк в этом бою уничтожил тридцать девять немецких танков. Большую часть этих бронированных машин подбили и сожгли бойцы командира батальона Гаврюшина, а точнее, рота лейтенанта Хоршева. Рота этого двадцатитрехлетнего командира потеряла половину личного состава, но не отступила ни на шаг. Корреспонденты газеты добросовестно записали рассказы участников боя, сфотографировали командиров и подбитые танки и несколько минут назад уехали в штаб полка.

– Хоть бы фотографии прислали, – сказал, ни к кому не обращаясь, капитан Гаврюшин, снимая каску, которую его заставил надеть при съемке фотокорреспондент.

– Как же. Они пришлют! – отозвался на это Хоршев. – Они здесь только фотоаппаратами щелкают, а снимки печатают уже в Москве. А столица-то наша отсюда – далековато…

Хоршев сбил набок пилотку и, не прощаясь, вышел из блиндажа, а за ним и Гаврюшин. Прислонившись к стенке траншеи, он стал сворачивать самокрутку – папиросы давно кончились. Какой-то незнакомый звук привлек внимание комбата. Он выглянул из траншеи и увидел, что низко над ржаным полем кружится немецкий самолет, это был самолет связи или корректировщик. Мотор самолета работал с перебоями – наверное, был поврежден, а может, работал на остатках горючего. Гаврюшину показалось, что самолет пытается приземлиться, но ему мешает близлежащий лес и густо разбросанные по полю сожженные и подбитые немецкие танки. Швырнув под ноги уже свернутую самокрутку, капитан одним прыжком вымахнул из окопа:

– Не стрелять! – прикрикнул он. – Прекратить огонь! – закричал он еще громче, услышав несколько нестройных винтовочных выстрелов.

В самолет, видимо, попадали пули: он стал круто уходить вверх, но неожиданно его мотор заглох. Самолет вздрогнул и, покачивая крыльями, начал планировать в глубь обороны полка. В наступившей тишине было слышно, как свистит воздух в растяжках крыльев падающего самолета. Выстрелы прекратились.

Обер-лейтенант Эрвин Буш был убит первой же выпущенной в самолет пулей. «Шторьх» опять падал на лес. Из перебитого бензопровода хлестал бензин и темным шлейфом тянулся следом. Через несколько минут, ломая ветки деревьев и разбрасывая в разные стороны обломки крыльев и фюзеляжа, «Шторьх» рухнул в чащу низкорослых деревьев. На этот раз самолет приземлился менее удачно, хотя назвать самолетом то, что оказалось на земле, было уже нельзя. Сержанта Васина выбросило из «Шторьха», и он на несколько секунд потерял сознание. Можно сказать, ему повезло. Оборвав привязные ремни, он вылетел из кабины в заросли кустарника и отделался несколькими незначительными ушибами и царапинами. Резунову повезло значительно меньше. Когда Васин с трудом извлек его вместе с автоматом из обломков, тот еще не пришел в себя. Васин, насколько хватило сил, оттащил его и оружие от самолета – самолет горел. Васин успел выхватить из пламени летный планшет и полевую сумку с немецким пакетом и отбежать в сторону, пламя уже добралось до бензобака. Тело обер-лейтенанта Эрвина Буша осталось в бушующем бензиновом огне. Ему не было суждено гнить в русской земле.

Между тем к месту падения самолета сквозь густой кустарник, буквально проламывались оказавшиеся поблизости трое связистов. Бежавший первым еще шагах в пяти от Васина вскинул карабин.

– Ну-ка, сука, руки в гору!

Увидев, что Васин никак не реагирует, он прицелился в сержанта и, задыхаясь от бега, захрипел:

– Хенде хох, тварь! [8]

Подбежавшие красноармейцы тоже вскинули винтовки. В этот момент лежащий на траве Резунов зашевелился и с трудом встал на ноги. Пошатываясь от слабости, он увидел красноармейцев и разлепил в улыбке спекшиеся губы:

– Васин, кажись, наши. Че ты молчишь, Васин? – Резунов наконец заметил направленные в его сторону оружейные стволы и потянул за ремень лежащий рядом автомат.

– Васин, – прошептал Резунов, – Васин, кто это? – И, не дождавшись ответа, по-волчьи ощерился и закричал в полный голос:

– Немцы-ы-и!

Глаза Резунова, еще мутные от недавнего беспамятства, полыхнули огнем ненависти. Секунду назад еле держащийся на ногах, он вдруг весь сгруппировался и, перехватив автомат, привычным броском влево – как уходят от противника, стоящего в правой стойке, – скрылся за ближайшим деревом. Еще в броске он сумел тыркнуть короткой, неприцельной очередью в сторону опешивших связистов. Связисты в считанные доли секунды оказались в крайне невыгодном положении. Подбегая к месту падения самолета, никто из них не удосужился дослать в патронник винтовки патрон. Только Васин, стоявший столбом между противниками, сразу отметил, что курки затворов на винтовках связистов спущены, и наконец заявил о себе многоэтажным матом. Это был шедевр ненормативной лексики. Ни один немец ни при каких обстоятельствах не сможет так красочно подвести итог какому-нибудь знаменательному событию! Пока Васин, ни разу не повторившись в самых непотребных выражениях, объяснял связистам, что они из себя представляют как бойцы РККА, те понуро стояли, опустив головы, под прицелом ППД сержанта Резунова. Как бы то ни было – знакомство состоялось.

Через час с небольшим Резунов и Васин, в ожидании командира полка, сидели на командном пункте капитана Гаврюшина перед полковым особистом. Старший лейтенант, в ладно подогнанных ремнях, с полевой комсоставовской пряжкой, с командирским свистком в аккуратном кожаном футлярчике на левом ремне портупеи и при кобуре, вероятно, был из татар или казахов. В его узких, как щелки на плоском лице, черных глазах угадывалось плохо скрытое недоверие. Казалось, он не смотрел, а прицеливался. При этом под его смуглой кожей недобро ходили желваки. Но все, что рассказали ему по поводу столь необычного пересечения линии фронта сержанты, допрошенные каждый в отсутствие другого, совпадало даже в мелких деталях и, кроме того, факт направления через линию фронта делегатов связи подтверждался шифрованной радиограммой, только что полученной от капитана Ракитина. Группа Ракитина готовилась к прорыву из окружения в расположение 388 го полка 172 й стрелковой дивизии генерал-майора Романова и по рации держала связь со штабом полковника Кутепова.

Кутепов не заставил себя долго ждать. То, что доложил ему по телефону начальник особого отдела, было настолько важным, что полковник, чтобы не терять времени, сам добрался до КП батальона. Недаром в служебной аттестации Кутепова еще в 1936 году отмечалась: «В обстановке разбирается быстро и умело принимает решения».

Бегло просмотрев содержимое летного планшета и немецкого пакета, Кутепов был ошеломлен чрезвычайной важностью попавших в его руки документов. Сомнений в их подлинности не было – он достаточно хорошо знал немецкий язык и немцев: воевал с ними еще в чине подпоручика царской армии на Юго-Западном фронте, да и три года его работы начальником штаба полка тоже много значили. Удивляла только не присущая немцам небрежность, граничащая с нахальством. При обеспечении безопасности следования столь важной почты такую беспечность мог позволить себе только облеченный огромной властью человек, вряд ли в чине ниже генерала.

Как бы то ни было, но бумаги вместе с планшетом убитого немецкого летчика надо было срочно переправить в штаб 13 й армии – в Чаусы, причем переправить с надежными людьми и тайно. Немцы не должны даже догадываться об этом. Кутепов повернулся к особисту и сказал:

– Завтра рано утром за Днепр уходит санитарный обоз. Ведет его лейтенант Титоренко. Надо срочно связаться с ним и поставить задачу: с частью фургонов, а может, каким другим транспортом, с надежными бойцами под видом раненых пробиться в Чаусы. Людей сам подбери. Этих сержантов, – Кутепов кивнул в сторону Васина и Резунова, – включи в группу. Ребята, видать, опытные, да и все равно им известно содержимое пакета.

Кутепов встал, сунул немецкий пакет в обгорелый летный планшет и, поправляя портупею, закончил:

– Действуй быстро и скрытно. Группу вооружи соответственно. Все ясно?

– Так точно. Разрешите выполнять, товарищ полковник?

– Разрешаю. Как только сформируешь группу – немедленно доложишь лично.

Кутепов козырнул и вышел из блиндажа. Он спешил. Надо было еще до выхода группы Титоренко направить в штаб армии подлинные немецкие документы броневичком. На этом БА-20 в полк на должность заместителя по политчасти прибыл из штаба корпуса батальонный комиссар Зобнин. Броневик в пути был поврежден, но сейчас на ходу. Группе Титоренко Кутепов решил отвести роль дублирующей. У Титоренко будет копия немецкой карты.

8. Июль 1941 года. За Днепром…

Со стороны солнца, расстилая над землей тугой, давящий гул, подошли к переправе «юнкерсы». Они не стали перестраиваться в привычный круг. Их отягощенные бомбами тела неуклюже вытянулись в линию. Головной самолет, в боевом развороте подставив солнцу изломанные, как у чайки, крылья, стал падать на мост в отвесном пике. В выворачивающий душу вой самолетных сирен вплелась скороговорка счетверенной пулеметной установки. Навстречу пикировщикам из прибрежной лесопосадки и поредевшего прибрежного кустарника густо понеслись дымные пулеметные трассы. Торопливо закашляла 25 миллиметровая зенитная пушка, и через несколько секунд высоко над схваткой догоревшие трассеры включили самоликвидаторы ее осколочно-зажигательных гранат, обозначив в небе дымки снарядных разрывов.

Людские толпы, стекающиеся к реке, отхлынули к жидкому побитому леску, обнажая истоптанный песчаный склон. Только на мосту людская масса не в состоянии была остановиться и еще стремительнее потекла к противоположному берегу, оставляя за собой на короткое время пустое пространство. В этот внезапно возникший проход устремились упряжки лейтенанта Титоренко. Момент был выбран удачно, и санитарный обоз, прежде чем мост снова начал заполняться остатками соединений и частей разных родов войск, оказался уже на другом берегу. Ездовые, нахлестывая лошадей, загнали повозки под деревья, подальше от дороги, и остановились, пережидая бомбежку.

Между тем один Ю-87, уже освободившись от смертельного груза, не взмыл круто вверх, как остальные самолеты. Нанизываясь на сверкающие трассы пулеметов, он несколько мгновений летел следом за бомбами, едва оторвавшимися от захватов внешней подвески, и исчез в рванувшемся от земли ему навстречу огненном клубке. Обвальный грохот бомб на доли секунды заглушил какофонию всех других звуков и поставил на бомбежке точку.

– Долетался! В гробину мать! – Васин спрыгнул на траву к Титоренко, стоящему рядом с повозкой. – Товарищ лейтенант, у немца, похоже, новобранцы в летчики подались. Полтора десятка самолетов полчаса бомбы кидали, а толку – шиш с маслом – ни одного попадания!

Титоренко вздохнул и, не отрывая взгляда от людской массы, тяжело ворочающейся рядом с мостом, сказал:

– Тут ничего удивительного нет. Как бы мы к этому ни относились, а немцы – вояки хорошие. Летчики у них не пекутся, как блины, напротив – их годами готовят.

– Да не попали же эти хваленые пилоты в мост, – перебил лейтенанта Васин, – кидали, кидали бомбы, а мост-то целенький.

Титоренко усмехнулся и, не отводя взгляда от переправы, ответил:

– А почему ты, сержант, думаешь, что они в мост хотели попасть? Как раз наоборот. Очень даже не хотели. И задачу свою успешно выполнили.

Титоренко посмотрел на оторопевшего от этих слов Васина, достал пачку трофейных сигарет, прикурил и глубоко затянулся.

– Мост им самим нужен, сержант. Зачем же его губить?

Лейтенант не ошибся: мост немцам был нужен, и они его сберегли. Вечером 20 июля под прикрытием прибрежного кустарника 10 я рота лейтенанта Брандта 67 го пехотного полка скрытно подобралась к мосту с западного берега реки и захватила не только его, но и предмостные укрепления.

Лейтенант поперхнулся дымом и закашлялся. Покрутив в руке сигарету, он швырнул ее под ноги:

– Эрзац поганый, одна вонь!

Васин молча протянул лейтенанту кисет. Титоренко свернул самокрутку, прикурил и с удовольствием затянулся.

– Вот это действительно табак! Между прочим, немцы, когда к нам в тыл диверсантов забрасывают, сигареты у них отбирают, махорку заставляют курить.

– А это еще зачем, товарищ лейтенант?

– А черт их знает, зачем. – Титоренко пожал плечами: – Наверное, для маскировки. Запахи уж очень несопоставимые.

– Это точно, товарищ лейтенант, – вмешался в разговор красноармеец, сидящий рядом на стволе поваленного взрывом дерева, – я запах немца чуть ли не за версту чувствую, ну а если он еще свои сигареты курит, то тут никакая его маскировка не поможет.

Титоренко с интересом посмотрел в его сторону. Красноармеец, сбросив гимнастерку и засучив левый рукав грязной бязевой рубашки, кончиком заостренной веточки выбирал червей из раны на руке.

– А вот это ты зря делаешь, – лейтенант подошел ближе, – черви – они полезные. Они раны не хуже санитаров очищают.

– Да знаем мы, что полезные, только щекотно, когда они под повязкой ползают.

Красноармеец отбросил в сторону ветку и ловко, одной рукой, стал делать перевязку посеревшим от пыли бинтом. Было видно, что в этом деле он поднаторел.

– Ты, однако, бинтом, как заправский санитар, орудуешь, – заметил Титоренко.

Красноармеец засмеялся и, зажав кончик бинта в зубах, туго затянул узел.

– Да уж, это прямо в масть. Перевязок я себе порядочно понаделал. Как-никак не первую войну ломаю. Вот вы, товарищ лейтенант, устав по бумагам учили, а раньше все больше прибаутками солдат натаскивали. Вот, к примеру, меня так наставляли: «Если ранен будешь больно, отделенному скажи, отползи назад немного, рану сам перевяжи, если есть запас патронов, их товарищу отдай, но винтовку-трехлинейку ты из рук не выпускай!» Вот так-то.

Красноармеец довольным взглядом окинул лейтенанта и осторожно, стараясь не задевать раненую руку, стал надевать гимнастерку.

Лейтенант еще несколько раз затянулся и уже командирским тоном сказал Васину:

– Ну давай, сержант, собирай этих, – Титоренко запнулся, – выздоравливающих, или как их… В общем, сам знаешь кого. И еще, – он придержал за руку Васина, – ездовых собери отдельно в голове обоза.

Васин, придерживая полевую сумку, побежал к головной повозке, отдавая на ходу распоряжения ездовым.

Пока сержант выполнял приказ командира, неожиданно хлынул дождь. Глухо зашумел вершинами лес, стало темно и прохладно. Все кинулись под деревья, но рядом были только сосны, и дождь прошивал их, как шрапнелью. Наконец по краям небольшой полянки нашли несколько елей, под густыми ветвями которых было просторно и сухо. Ездовые смогли даже повозки с лежачими ранеными приткнуть под этот природный навес. Титоренко устроился под огромной елью, бросив на толстый слой сухой хвои плащ-палатку. Сюда же с Васиным подошли обозники, отобранные начальником особого отдела. Их было восемь человек. Четверо – с немецкими МП-40, один с МГ, а остальные с нашими ППД. Кроме того, все они были увешаны гранатами, кинжалами, брезентовыми сумками с запасными магазинами. Особист явно перестарался.

Лейтенант оглядел свое воинство и молча вытянул у пулеметчика из-за голенища сапога короткий кинжал с широким лезвием. На лезвии были выбиты какие-то слова.

– Аллес фюр Дойчланд, – прочитал лейтенант вслух. – Все для Германии! – Титоренко усмехнулся, сунул кинжал на место и пригласил всех устраиваться прямо на земле.

Через полчаса дождь так же неожиданно, как и начался, прекратился. Небо заголубело, и солнце заиграло в бесчисленных дождинках, быстро подсыхающих на листьях и хвоинках деревьев. К этому времени рядом с лейтенантом, не считая Васина, остались только трое: пулеметчик и двое с дегтяревскими автоматами. Остальных Титоренко отправил обратно, даже не объяснив причину их появления в группе, приданной санитарному обозу, впрочем, так же как и причину возвращения их к своим прежним обязанностям.

У Резунова к этому времени воспалилась рана, резко поднялась температура, и Васин вынужден был пристроить его на санитарной повозке под надзором санитаров.

9. Июль 1941 г. Дорога на Чаусы…

Чем дальше уходил обоз от переправы, тем заметнее пустела дорога. Совсем перестали попадаться встречные машины. Прошло уже довольно много времени, как в попутном направлении, громыхая пустым расхлябанным кузовом, пронеслась последняя полуторка. На развилках некоторое время еще встречались стоящие в одиночестве «маяки», но и они в конце концов исчезли. Дорога совсем обезлюдела. Немецкая артиллерия, бившая с противоположного берега по лесу и дороге, прекратила огневые налеты и сначала перешла на беспокоящий огонь, а потом вообще замолчала.

Это сильно встревожило Титоренко. Он подозвал к себе Васина, тоже озадаченного затишьем, и они на ходу обсудили малопонятные им обстоятельства. Абсолютно ясно было одно: важными документами нельзя рисковать. Надежней было оставить обоз и двигаться самостоятельно, одной повозкой пробиваться по проселкам в штаб армии.

Ни лейтенант Титоренко, ни сержант Васин, намечая свои дальнейшие действия, не знали, что шоссе Могилев – Чаусы на пути их движения уже перехвачено частями 3 й танковой дивизии немцев, что и было причиной отсутствия всякого движения на дороге. Танковая группа Гудериана частями 24 го танкового корпуса форсировала Днепр южней Могилева в районе Быхова. Севернее Могилева в районе Шклова через Днепр переправились части 29 й мотодивизии и 10 я танковая дивизия. Танки этой дивизии после форсирования Днепра у поселка Горы повернули на юго-восток, в сторону Мстиславля, и глубоко обошли Чаусы. К этому времени командующий 2 й танковой группой генерал Гудериан уже успел перенести свой командный пункт на восточный берег Днепра, шестью километрами юго-восточнее Шклова.

Лейтенант Титоренко даже не подозревал, что он со своими подчиненными фактически находится в глубоком тылу группы армий «Центр» и что санитарный обоз медленно втягивается в мешок окружения…

С опушки леса, где вскоре после разговора с Васиным лейтенант остановил обоз, в синеющей дали хорошо просматривался Днепр. Титоренко вышел в голову обоза, поднялся на ближайший пригорок обочь дороги и вынул из чехла бинокль. Сквозь сильную оптику Днепр казался почти рядом. В мерном течении реки и установившейся тишине было что-то завораживающее. Открывшиеся в знойном дрожащем мареве просторные днепровские дали с тихими речными заводями и лиманами, с заросшими кустарником песчаными пляжами, с желтеющими от зноя низко припавшими к воде деревьями навевали острую тоску.

Лейтенант оторвался от бинокля и вдруг замер, прислушиваясь. В тишине возник тонкий звенящий звук авиационных моторов. Этот звук нарастал и грубел, и вдруг со стороны высокого противоположного берега, чуть не касаясь вершин сосен, вымахнула тройка «мессершмиттов». Истребители с нарастающим ревом, стремительно приближаясь, неслись в сторону повозок и вдруг резко взмыли вверх, врезаясь в голубизну неба.

– «Мессеры»! – дурными голосами запоздало закричали в обозе. Лошади шарахнулись, и, чуть не переворачивая, потащили пароконки от дороги.

Титоренко укрылся под высокой развесистой сосной, стоящей далеко на отшибе, и безуспешно пытался разглядеть в бинокль тройку удаляющихся истребителей.

– Не лезьте под ориентир! – закричал из густого кустарника сержант Васин и призывно махнул рукой. – Идите сюда.

Лейтенант поспешно перебрался к сержанту. Васин вопросительно посмотрел на него:

– Может, уже пора делить обоз?

– Пожалуй, пора, – Титоренко посмотрел на часы. – Иди, сержант, только поменьше шуму и хорошенько проинструктируй старшего по команде. Я пока здесь побуду, – лейтенант снова взялся за бинокль.

Исполняя распоряжение командира, Васин подошел к повозке, где метался в жару Резунов. Коротко постанывая, он пытался поудобнее пристроить распухшую ногу.

– Никак у меня… антонов огонь… приключился, – с трудом переводя дыхание, сказал он наклонившемуся над ним Васину. – Вот, оказывается, как все просто.

– Что «просто»?

– А все. И жизнь, и смерть. В общем, все просто… – На несколько секунд уловив лихорадочно блестевшими глазами ускользающий взгляд Васина, он откинулся на дно повозки и попросил: – Ты вот что, оставь-ка мне гранату, – заметив на лице Васина тень сомнения, он горько усмехнулся: – Оставь, оставь. Не жалей, – он положил свою горячую ладонь на руку приятеля и еще раз повторил: – Оставь, не жалей. Ни меня не жалей, ни «лимонки»! – Он вздохнул и закрыл глаза.

Васин снял с пояса гранату, молча вложил ее в руку раненого и, не прощаясь, быстрым шагом отошел от повозки.

Когда Титоренко вернулся к обозу, Васин уже освободил от раненых один из санитарных фургонов и, не теряя времени, инструктировал, в рамках необходимого, бойцов, прибывших от особиста. Все трое были частично освобождены от излишеств вооружения – «излишества» были сложены в фургоне.

– Все в порядке, сержант? – Титоренко вопросительно посмотрел на Васина.

– Так точно, товарищ лейтенант, все ваши распоряжения исполнены, – Васин вытянулся в струнку, недвусмысленно намекая новичкам на необходимость строгого исполнения требований устава. Титоренко выслушал сержанта, присел на краешек повозки и разулся. Развесив на ближайшем кустике неожиданно чистые портянки, он с минуту, блаженно щурясь, сидел босым, энергично шевеля пальцами ног, потом снова туго перемотал портянками остывшие ноги и, крепко притопывая, буквально вбил их в узкие голенища офицерских сапог. Согнав за поясом под ремнем складки гимнастерки за спину, повернулся наконец к сержанту и скомандовал:

– Поехали! – И, подождав, пока тронутся повозки, пошел рядом. Васин забрался в фургон на место ездового и взялся за вожжи.

Через несколько сотен метров фургон свернул с накатанного шоссе на порядком заросшую проселочную дорогу и, не останавливаясь, двинулся в глубь леса. Следом гуськом потянулись трое новичков. Лейтенант, приказав разобрать оружие, сам достал из кобуры ТТ, дослал в патронник патрон, поставил пистолет на предохранительный взвод и сунул его на место. Стук колес оставшегося на шоссе санитарного обоза постепенно стих.

Много дорог ведет на Чаусы, но та, которую выбрал лейтенант Титоренко, видимо, была самой забытой. Скорее широкая тропа, чем узкий проселок, она напоминала старую просеку при нерадивом лесничем. Молодая поросль местами так густо вставала на пути, что приходилось за неимением подходящего инструмента вырубать ее саперными лопатками. Тесно стоящие вдоль заросшей колеи деревья цеплялись низко растущими ветвями за брезентовые бока и крышу фургона, и его, помогая лошадям, приходилось буквально проталкивать. Сержант уже который раз пожалел, что соблазнился крытым средством передвижения, когда в таких условиях гораздо удобнее была бы простая повозка, тем более что предстоял не такой уж длинный путь, пожалуй, чуть более полусотни километров. Как бы то ни было, но по карте, которую, перед тем как свернуть с шоссе, тщательно изучил лейтенант, это был кратчайший путь к штабу 13 й армии, не считая, разумеется, шоссейной дороги, которой как раз и приходилось избегать.

Уже через час все исходили пoтом, и пришлось остановиться, чтобы хоть немного передохнуть. К этому времени автоматы и пулемет снова были сложены под брезент, где лежали «гостинцы» особиста – ручные гранаты и запасные магазины. Лейтенант тоже снял всю свою амуницию вместе с кобурой, однако, по неистребимой привычке всегда быть при оружии, сунул тяжелый ТТ в карман галифе. Пулеметчик, заметив, как лейтенант прячет в карман пистолет, сунулся в фургон, взял из кучки гранат «лимонку» и опустил ее себе в карман. Следом потянулись новички, и каждый взял себе по гранате. Васин наблюдал за действиями бойцов с улыбкой – по своим тылам идем, чего бояться, но, взглянув на лейтенанта, который с одобрением смотрел на подчиненных, тоже подошел к фургону и откуда-то со дна повозки достал парабеллум.

Молчаливо вооружившись, все расселись на трухлявые стволы деревьев у старой вырубки и дружно закурили. Настроение было подавленное – двигаясь с такой скоростью, до штаба армии не доберешься и за неделю, а документы требовалось доставить к вечеру, в крайнем случае – не позднее утра.

Пару раз затянувшись трофейной сигаретой, лейтенант тяжело поднялся, достал из планшета потертую карту и кивнул Васину:

– Пошли-ка, сержант, пошепчемся.

Они отошли за фургон. Титоренко присел на подвернувшийся пенек, расстелил карту у ног прямо на траве и жестом пригласил Васина сесть рядом.

– Если мы будем и дальше двигаться такими темпами, то к Чаусам выйдем, когда наши уже в Берлине будут, – лейтенант похлопал ладонью по карте: – Вот здесь, как говорится, все гладко, потому как на бумаге, да не видно, где овраги. Надо срочно искать другую дорогу или возвращаться на шоссе. – Он помолчал и, тяжело вздохнув, закончил: – Но это крайний случай, что-то там подозрительно тихо, как бы немцы к нам в тыл десант не забросили. В общем, требуется разведка.

10. Июль 1941 года. Разведчики…

Это был легкий бронеавтомобиль БА-20. Машина лежала на правом боку в глубоком кювете. Левое переднее колесо, оторванное взрывом, валялось метрах в пяти прямо на шоссе. Из посеченной осколками пулестойкой шины клочьями вылезала губчатая резина.

Убедившись, что поблизости никого нет, Васин, не снимая пальца со спускового крючка автомата, осторожно подошел ближе. Катаный броневой лист с левой стороны корпуса броневика был проломан снарядом. Снаряд, видимо, разорвался внутри задней части машины, прямо в боевом отделении. От взрыва лопнул сварной шов в колесной нише и сорвана башня. Башня не отлетела в сторону, зацепившись за что-то выдвинутым металлическим прикладом пулемета ДТ, смонтированного в шаровой опоре, она просто съехала на бок, уткнувшись правым углом своей плоской части в землю, но машина не загорелась.

Васин обогнул броневик и заглянул в щель, образовавшуюся между основанием башни и корпусом, но ничего не разглядел. Глаза после яркого солнечного света отказывались служить. Сержант чертыхнулся и, повернувшись к лесу, призывно махнул рукой. Из гущи придорожных кустов сразу же показался красноармеец – пулеметчик из присланных особистом бойцов. На этот раз он был вооружен автоматом. Перед выходом в разведку Васин приказал ему оставить тяжелое оружие в фургоне, как никак, МГ-34 – это двенадцать килограммов железа. Взамен он вручил рядовому Максиму Дееву, так звали пулеметчика, автомат Резунова. Пока пулеметчик Деев быстрым шагом подходил к броневику, Васин отметил, что этот невысокий чернявый красноармеец с хищным вырезом ноздрей тонкого прямого носа, двигался мягко и неслышно, как кошка. Васин с удовлетворением подумал, что, видимо, не ошибся с выбором напарника.

– Деев, ты случайно не охотник? – спросил сержант с легкой улыбкой. Пулеметчик, не принимая шутливого тона, утвердительно кивнул головой и указал взглядом на дно кювета. Мысленно упрекая себя за невнимательность, Васин присел на корточки напротив передней части корпуса бронеавтомобиля. На земле, в том месте, куда из поврежденного радиатора стекла вода, на подсохшей почве четко выделялись следы немецких солдатских сапог. Ошибиться было невозможно. Васин хорошо помнил первого убитого им немца. Он в упор всадил в него автоматную очередь, когда потный пьяный гитлеровец уже навис над окопом. Немец упал навзничь, и подошвы его сапог оказались прямо перед лицом Васина. В короткие промежутки между атаками Васин машинально пересчитывал стертые добела заклепки на сапогах убитого; их было тридцать две – тридцать две шестигранные заклепки.

Сейчас, снова пересчитывая отпечатки шестигранников и осматривая прилегающий к броневику участок дороги, Васин гнал от себя дикую мысль о том, что на шоссе, в тылу Могилевской обороны совсем недавно были солдаты противника. Можно было бы предположить, что кто-то из наших воспользовался трофейной обувкой, но на недавнее присутствие именно немцев указывало слишком многое: и следы сапог явно разных размеров, и растоптанные окурки немецких сигарет, и осколки бутылки из-под шнапса, расстрелянной, видимо, самими хозяевами; рядом валялись гильзы от немецкого же оружия. Васин поднял одну и понюхал – гильза источала острый запах недавно сгоревшего пороха. Сержант отчетливо представил себе, как разгоряченные короткой схваткой, потные, весело гогочущие немецкие солдаты толпятся у разбитого русского броневика, курят и пьют шнапс прямо из горлышка пущенной по кругу бутылки и из молодого пьяного озорства в упор расстреливают из автоматов опустевшую стеклянную посудину.

Тщательно осмотрев бронеавтомобиль и место его последнего боя, разведчики присели на краю кювета и закурили.

Чтобы с достаточной ясностью восстановить картину того, что совсем недавно произошло на коротком отрезке лесной дороги, не требовалось навыков Шерлока Холмса. Броневик, наверное, спешил из-под Могилева, и, вероятнее всего, тоже в штаб армии. Столкновение на встречных курсах легкого бронеавтомобиля, имеющего только противопульную броню, с танком не оставляло броневику никаких шансов.

Тревогу вселяло другое: как в тылу 13 й армии оказались немецкие танки? То, что танков не менее двух, было понятно по следам узких гусеничных лент, хорошо различимых на шоссейном полотне. Неясна была и судьба экипажа БА-20. То, что экипаж принял бой, было видно по россыпи пулеметных гильз в боевом отделении броневика, были внутри и следы крови, а значит, и раненые, но где все они – ни Васин, ни Деев по оставшимся следам определить не могли.

Примечания

1

Klug – умный (нем.)

2

Все равно не дамся! (нем.)

3

Сволочь! Такого, как я, просто не возьмешь! (нем.)

4

О, мой бог! (нем.)

5

БАО – Батальон аэродромного обслуживания.

6

Ваша часть? (нем.)

7

«Шторьх» в переводе с немецкого – аист.

8

Хенде хох – руки вверх! (нем.)

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.