И морской и сухопутный госпитали разместились рядом в провиантских магазинах Михайловского форта на Северной стороне и в бараках около них. Жирная известково-глинистая грязь, из которой трудно было вытащить ноги, разлеглась между бараками. Соломенные маты для вытирания ног хотя и переменялись по утрам, но к обеду были сплошь заштукатурены грязью и потом уже бесполезны.
      В бараках было не только грязно, но и свету мало проникало в них сквозь узкие и низкие окошки.
      - А как продовольствие раненых? - спросил Пирогов у дежурного врача.
      - Давно уже начали писать бумаги об улучшении довольствия, - ответил тот.
      - Иногда вам все-таки отвечают? - полюбопытствовал Пирогов.
      - Были и такие случаи... Обещали улучшить.
      - Ждете?
      - Ждем... И снова пишем... Ведь бумаги наши должны пройти через несколько ведомств, - это не делается сразу, вам это, конечно, известно.
      - А пока раненые и больные пробавляются этим бумажным кормом? воззрился исподлобья Пирогов.
      - Что делать?.. У нас много больных крымской лихорадкой. Для них хинин необходим, как воздух, а его нет...
      - Но об этом вы тоже пишете?
      - Пишем! И не только мы одни. Мы извещены, что херсонский губернатор писал харьковскому генерал-губернатору, чтобы тот прислал для херсонского госпиталя хотя бы один фунт хинину, а он ответил, что не имеет и одной унции.
      - Одесса должна иметь хинин, - сказал Пирогов, - ведь она, говорят, не прекращает торговли с заграницей. В Одессу нужно было обращаться, к одесским грекам, а не к харьковскому губернатору!
      - Есть даже такой нелепый слух, будто и не в Одессе, а гораздо ближе к нам - в Керчи - на складе имеется чуть ли не пять пудов хинину!
      - Этот слух немедленно должен быть проверен! - оживленно воскликнул Пирогов. - Это преступление - держать на складе столько необходимейшего препарата и не давать его в лазареты! За это мерзавцев надо судить по законам военного времени!
      Но врач, говоривший с Пироговым, - это был еще молодой человек, завербованный из вольнопрактикующих, - только развел руками и добавил, понизив голос:
      - Говорят, что по всей Новороссии приказано начальством ловить пиявок и отправлять в Крым для нужд больных и раненых... Однако мы что-то их не видим, этих пиявок. Был у нас случай: одному офицеру прописаны были пиявки к сильно контуженной ноге. Мы - к госпитальному начальству: <Есть пиявки?> Отвечают: <Были, да передохли>. Так и передали тому офицеру. <А в вольной продаже, говорит, нельзя ли достать?> Командировали фельдшера купить ему пиявок, если найдет. И что же? Найти-то нашел, только по империалу за штуку у одного будто бы армянина. Так и пришлось ему заплатить пятнадцать золотых монет за полтора десятка пиявок!
      - Но ведь это же явная шайка мерзавцев! - не выдержав, крикнул Пирогов.
      Врач втянул голову в плечи и повел ею вправо и влево, а убедившись, что госпитального начальства поблизости нет, добавил:
      - Вопрос о хинине в Керчи требует расследования на месте, а с пиявками это уж нам самим пришлось иметь дело.
      II
      В это время, переправившись через рейд на баркасе, два солдата одного из пехотных полков принесли своего земляка со свежей тяжелой раной: осколком бомбы размозжило ему ногу ниже колена.
      Раненый был крепкий на вид малый из молодых рекрутов. Пирогов осмотрел его сам и спросил:
      - Как зовут?
      - Рядовой Арефий Алексеев, - бодро ответил раненый.
      - Вот что, друг Арефий, придется ведь тебе эту ногу отрезать, она уж отслужила свое.
      - Воля ваша, резать если, так, значит, режьте, - спокойно сказал Арефий, и его понесли в операционную на черных от крови носилках те же самые двое, которые доставили его сюда из города.
      Пирогов делал ему ампутацию сам; Арефий же под хлороформенной повязкой лежал неподвижно, а когда очнулся, наконец, ему уже забинтовывали остаток ноги.
      - Что, уж как следует я безногий теперича? - спросил одного из своих земляков Арефий.
      - В лучшем виде, - ответил земляк, поглядывая на Пирогова, а Пирогов тоже отозвался весело:
      - Теперь, брат Арефий, дело твое в шляпе... Ничего, и без ноги до ста лет доживешь.
      - А шинель моя игде? - принял деловитый вид раненый, обратясь к одному из земляков. - Достань, Рыскунов, там в кармане узелок есть махонький...
      Рыскунов проворно засунул руку в карман его шинели и вытащил грязную тряпицу, завязанную узлом.
      - Это, что ли?
      - Это самое и есть!
      И Арефий принялся развязывать крепкий узел, помогая рукам зубами. Наконец, осторожно достал из тряпицы две рублевых ассигнации и одну из них протянул Пирогову.
      - Ваше благородие, вот, получите от меня за праведные труды ваши, проговорил он торжественно. - Сам вижу, что постарались вы мне хорошо ногу отрезать, так что я и боли от этого никакой не поимел! Возьмите, дай, вам бог здоровья, сколько могу, ваше благородие!
      - Вот он! Видали, какой! - улыбаясь, кивнул на него Пирогов, обернувшись к Обермиллеру и Сохраничеву; а Калашников не утерпел, чтобы не сделать замечания раненому:
      - Эх, деревня ты! Что же ты его превосходительство благородием зовешь?
      - Превосходительство нешто? - удивленно и растерянно несколько впился глазами в широкую пироговскую плешь Арефий: трудно было и поверить, чтобы генералы делали операции.
      Пирогов же отвел его руку с ассигнацией и сказал улыбаясь:
      - Много это ты мне даешь, друг Арефий, - половину своего состояния! Спрячь-ка свою рублевку: на костыль она тебе пригодится, а ноги резать, хоть я и превосходительство, я обязан, за то я жалованье свое получаю.
      Арефий понял, что вышло у него как-то не совсем ловко, хотя и от чистого сердца, рублевку приложил к той, какая осталась в тряпице, и проговорил покраснев:
      - Прощенья просим, ваше превосходительство!
      - А чаю не хочешь? - быстро спросил его Пирогов.
      - Чаю? Пок-корнейше благодарим! - по-строевому ответил Арефий, но, поглядев на земляков, которые улыбались, улыбнулся робко и сам и добавил: - А может, заместо чаю водочки чарку пожалуете, ваше превосходительство, для сугрева тела?
      - Можно, братец! Вполне можно дать тебе водки чарку, - тут же согласился Пирогов, и скоро Арефию принесли прямо в операционную водки в оловянной чарке казенного образца.
      Арефий подтянулся оживленно, оперся на локоть, наклонил голову в сторону Пирогова, пробормотал радостно: <За ваше здоровье!>, вытянул ее всю, не отрываясь, крякнул, зажмурил глаза, покрутил блаженно шеей, обтер губы согнутым пальцем и сказал вдруг совсем уже неожиданным, детски просительным тоном:
      - Ваше превосходительство! Что я вам хотел доложить, не осерчайте! Товарищам вот моим двоим, как они ради меня очень дюже старались, доставили меня, куда надо было, - неужто нельзя им будет тоже по чарке поднесть? Ведь они труда сколько понесли ради меня, а?
      - Верю, братец, верю, - заулыбался ему во весь свой широкий добродушный рот Пирогов. - Непременно и им дадим по чарке водки: заслужили.
      - Пок-корнейше благодарим, ваше превосходительство! - вытянувшись по-строевому, отчеканили оба егеря, во все глаза глядя на странного лекаря.
      III
      Несколько часов провел Пирогов в госпитале, опрашивая и осматривая раненых, иногда же лично делая операции тем, у кого еще не были вынуты из тела штуцерные пули или мелкие осколки разрывных снарядов: хирургов в Севастополе было мало, раненых в результате Инкерманского боя насчитывалось до семи тысяч, кроме того, ежедневно поступали новые после дневных, хотя и довольно вялых, бомбардировок и ночных вылазок.
      Раненные на Инкерманских высотах, правда, деятельно вывозились из Севастополя в тыл на тех <орудиях пытки>, какие встречались и Пирогову; эти несчастные оглашали безответную, утонувшую в дождях и грязи степь своими стонами.
      Но на смену раненым в госпитали начали поступать сотнями больные <пятнистой горячкой>, <тифусом>, то есть сыпняком, который в те времена приписывался скверному воздуху и сырости землянок на бастионах и бивуаках и миазмам от неубранной падали и непохороненных человеческих трупов жертв войны.
      Пирогов остро чувствовал свое бессилие чем-нибудь помочь в этом гарнизону крепости и полевым войскам.
      - Конечно, - говорил он врачам госпиталя, - в первую голову надо бы распорядиться закопать всю падаль, которая тут чуть что не на каждом шагу повсюду...
      - Даже и в бухте плавает, - дополняли врачи.
      - Вот видите! В бухте - посреди города!.. Я, конечно, прислан сюда в распоряжение главнокомандующего, однако же я, к сожалению, не то чтобы и полномочное начальствующее лицо, - вот в чем штука! Начальник по медицинской части у вас тут, как я уже слышал, Шрейбер генерал-штаб-доктор и тоже действительный статский советник.
      - Мы его видели только один раз, - вставили врачи.
      - Где же его больше и видеть? Он, конечно, все отчеты составляет о движении раненых и больных и прочие бумаги пишет, - как же его увидеть? А нет чтобы отправить хотя бы целый батальон, чтобы закопать всю падаль в окрестностях и трупы похоронить, где они остались неубранными... А на дороге к Симферополю, может быть, вся тысяча палых волов и лошадей лежит в грязи! Ведь можно себе представить, что будет тут, в Севастополе, весною, если не позаботятся их закопать теперь же! Я, конечно, буду докладывать об этом лично его светлости, но... за успех не ручаюсь... хотя всячески пытаться буду его убедить.
      В тот же день Пирогов со своим штабом переправился в город, чтобы осмотреть главный перевязочный пункт, помещенный в доме Дворянского собрания, и другие столь же печальные места.
      По мере того как Пирогов в простой солдатского сукна шинели и в лекарской фуражке, сдвинутой на затылок, подходил от Графской пристани к дому Дворянского собрания, он оглядывался кругом и радовался вслух, что не замечал особенно зияющих следов бомбардировки, а красивое здание собрания совершенно его пленило.
      Однако стоило ему только войти в большой двусветный танцевальный зал, чтобы он передернул ноздрями и оглянулся на своих врачей, пораженный.
      Внешне тут было гораздо чище, чем в бараках на Северной. Тут стояли правильными рядами и не слишком часто койки одного образца и с одинаковыми зелеными столиками около них; пол был паркетный, и даже белелись половики между рядами коек, как в заправской больнице, но тяжелый жуткий запах мертвецкой отталкивал и заставлял непроизвольно искать в кармане платок или портсигар.
      Только бравый лекарский помощник Калашников проявлял довольно живое любопытство, оглядывая высокие белые стены с пилястрами из розового мрамора: зал этот казался ему ненужно роскошным для перевязочного пункта, и только.
      Можно было и в самом деле подумать об этом лекарском помощнике, что он совершенно лишен обоняния, однако он первый наклонился над паркетинами пола, покоробленными уже и треснувшими здесь и там, присмотрелся к ним и сказал Пирогову:
      - Тут, кажется, чуть ли не на вершок в глубину крови натекло в трещины: она это и гниет... Моют, должно быть, пол швабрами, - да разве вымоешь, если впиталось?
      - Да, этот дом надо основательно проветрить, - отозвался ему Пирогов.
      Раненые лежали на койках под одинаковыми серыми одеялами, но, обходя их, как на визитации, Пирогов скоро увидал и здесь ту же беспомощную неразбериху, какая поразила его в Бахчисарае и повторилась в госпитале на Северной: гангренозные, дни которых были уже сочтены, а раны заражали воздух, помещались рядом с теми, которых пока еще совсем не звала к себе смерть, которые по всем признакам должны были выздороветь и вернуться в строй. Кроме того, здесь же почему-то оставались и легко раненые, в то время как их гораздо лучше было бы собрать где-нибудь в другом, не столь печальном месте или даже отправить после перевязки в их войсковые части.
      У нескольких раненых Пирогов нашел рожистое воспаление.
      - Ну, эта гадость приобретена уже здесь! - возмущенно говорил он. Смело могу предсказать, что подобных случаев будет чем дальше, тем больше... Нет, знаете ли, решительно перевязочный пункт этот надо как следует очистить и проветрить: он стал чрезвычайно опасен для здоровья!
      Около него столпились несколько человек экстренно собравшихся здешних врачей, между которыми оказались один американец и двое немцев из Пруссии, - все хирурги. Последние знали о Пирогове по его работам и смотрели на него с большим почтением.
      На хорах, откуда еще 30 августа гремели туши и вальсы оркестра Бородинского полка, теперь был склад бинтов, корпии, компрессов, белья, одеял - всего необходимого для раненых, а бывшая бильярдная - обширная светлая и с богатыми зелеными обоями, украшенными золотым тиснением, стала теперь операционной.
      В этой комнате, где предстояло Пирогову сделать огромное число ампутаций, трепанаций, резекций, он задержался на несколько минут, оценивая на глаз и подбор инструментов в шкафу, и стол для раненых, и то, как именно падал из окон свет на этот стол, и прочее, что влияет на удачу операций.
      Здесь и застал его командированный Меншиковым, чтобы его сопровождать, лейб-медик светлейшего - лекарь Таубе, в котором Пирогов едва узнал своего старого знакомца, бывшего студента Дерптского университета.
      Теперь это был дородный, высокий человек с загадочной улыбкой на сытом лице, говоривший размеренно, важно и веско, как подобает настоящему лейб-медику. Тогда же это был длинный и тонкий белесый молодой человек, панически боявшийся экзаменов.
      Особенно трагически переживал этот студент экзамены на степень лекаря. Он решил даже заболеть, чтобы не ходить на экзамены. Однако суровый декан Вальтер приказал педелям доставить его для экзамена по своим предметам к себе на дом. Так как приказ был строгим, то педеля, возможно, обошлись со студентом Таубе и без достаточной нежности, но на дом к Вальтеру он был доставлен. Однако он решительно заявил, что стоя отвечать не может.
      - Садитесь в кресло! - предложил ему Вальтер.
      Но и кресло не удовлетворило Таубе.
      - Я не могу сидеть, - сказал он мрачно.
      - Ложитесь на диван в таком случае! - прикрикнул Вальтер.
      Уложили на диван, принесли холодной воды, и экзамен начался... Подробностями этого оригинальнейшего экзамена долгое время жил склонный к анекдотам Дерпт. Но теперь Пирогов видел справедливость старой французской поговорки: :* лейб-медик главнокомандующего, говоря с ним, улыбался и снисходительно и даже покровительственно, пожалуй.       _______________
      * Хорошо смеется тот, кто смеется последний (фр.).
      А в одном из бывших кабинетов собрания, как раз именно в том, где так недавно, всего два с половиной месяца назад, Меншиков и другие старшие в чинах из севастопольского гарнизона и флота рассуждали о том, отважатся ли союзники высадить десант, Пирогов встретился с Дашей.
      В кабинете этом лежало человек десять тяжело раненных и уже прошедших через операционную матросов и солдат, между ними был и один француз с отрезанной по плечо рукой, который восторженно глядел на Дашу, помогавшую фельдшеру перебинтовывать его соседа, и повторял:
      - An la soeur, la soeur!*
      _______________
      * Ах, сестра, сестра! (фр.)
      Сюда перевелась Даша всего несколько дней назад, после того как хатенку ее на Корабельной совершенно разнесло большим английским снарядом, но здесь, на новом для нее перевязочном пункте, она старалась держаться как старослужащая, отлично знакомая с лазаретной обстановкой и понимающая с полуслова, что и как надо делать.
      Она успела уже привыкнуть к здешним врачам, но когда они вошли в эту небольшую палату сразу несколько человек, в окружении еще нескольких новых, такое многолюдство не могло ее не встревожить, и она так и застыла, обернувшись к ним, с бинтом в руках, с вопросом в расширенных синих глазах и с невольным замиранием сердца.
      А Пирогов, заметив у нее на груди, на белом переднике, серебряную медаль на алевшей аннинской ленте, сразу догадался, кого он видит, но на всякий случай обратился вполголоса к Таубе:
      - Дарья?
      - Да, это есть Дарья, - снисходительно улыбнулся Таубе.
      - Гм... А я ведь представлял тебя гораздо постарше, Дарья. Здравствуй! - весело сказал Пирогов.
      - Здравствуйте, ваше... - запнулась она, затрудняясь определить его чин.
      - Что стала в тупик? - притворно нахмурился Пирогов. - Бери как можно выше!.. Медаль, смотри-ка ты, уж заслужила, ого!
      - И еще, кроме этого, пятьсот рублей деньгами, - не то одобрительно, не то порицательно добавил Таубе.
      - Пятьсот? Вот, полюбуйтесь-ка на нее! Замужняя?
      - Никак нет, девица, - ответила Даша.
      - Завидная невеста! Это кто же именно, - его светлость так наградил ее? - спросил Пирогов Таубе, удивясь.
      - Не-ет, - сделал непроницаемую легкую гримаску Таубе. - Это по приказу из Петербурга.
      - А-а! Но кто-нибудь отсюда же сделал представление?
      - Кажется, что это покойный адмирал Корнилов, насколько я слышал...
      - Вот кто, тогда понятно... Так вот, Дарья, скоро сюда приедет целая община сестер милосердия, чтобы одной тебе не было жутко здесь, - положил Даше на плечо руку Пирогов.
      - Какая же тут жуть? - удивилась Даша. - Да теперь и стрельбы стало мало совсем.
      Она старалась говорить тихо, хотя и вполне внятно, но, видимо, и самый этот намеренно тихий девичий голос волновал безрукого француза.
      - La soeur! - снова проговорил он, восторженно глядя только на нее, а не на этих вошедших.
      Может быть, забыл он в эту минуту, что он в плену, что он тяжело ранен, лежит на госпитальной койке не в Марселе и даже не в Скутари, а в том самом Севастополе, который его изувечил. Он не обратил, казалось, никакого внимания и на этих вошедших в палату новых русских и между ними на приземистого человека с угловатым и плешивым, как у Сократа, черепом, Пирогова. Для него как бы ясна была только одна истина: приходят и уходят, отгремев, войны, приходят и уходят со своими ланцетами врачи, - женщина остается.
      Пирогов же, наблюдая из-под нависших надбровных дуг внимательно и зорко за всем кругом и за французом так же, как и за Дашей, сказал, обращаясь к Сохраничеву:
      - Да, пусть там как хотят и говорят что угодно всякие скептики и умники, а послать сюда сестер - это превосходная мысль!
      IV
      Когда Пирогов выходил из бывшего дома веселья, ставшего теперь домом стонов, крови, горячечного бреда, он обратил внимание на расположенный вблизи деревянный двухэтажный дом, к которому подходили солдаты с закрытыми носилками.
      - Там что такое? Еще один перевязочный пункт? - спросил он Таубе.
      - Нет, Николай Иванович, в этом доме уже никого не перевязывают, непроницаемо улыбнулся Таубе. - Это есть не более как морг.
      - Мертвецкая! Вот как! И потом отсюда куда же? На Северную, через бухту?
      - О, да, да... Тела отпеваются тут накоротке, - тут есть как бы часовня... Потом их нагружают, на баркас и отправляют для погребения. Это есть бывший дворец императрицы Екатерины, а перед самой высадкой союзников тут его светлость имел свою резиденцию!
      И Таубе развел рукою, как бы удивляясь сам прихотливой судьбе этого еще не так и старого дома, и добавил:
      - А под отделение этого, то есть первого перевязочного пункта, мы заняли недалеко отсюда один дом - купца Гущина... Купец Гущин из Севастополя выехал, так что дом его освободился...
      - Сколько же можно поместить раненых в доме Гущина? полюбопытствовал Сохраничев, человек хотя и молодой еще, но осанистый, широкий, обстоятельный.
      - Там... если потеснее, чем здесь, то, пожалуй, сто двадцать, даже все полтораста... да здесь двести, итого, скажем так, триста пятьдесят...
      - Не мало ли все-таки? - спросил Пирогов.
      - Пока, на зимний, так сказать, сезон, мы думаем обойтись, - не без важности ответил Таубе, как будто это зависело всецело от него: захочет обойтись - обойдется. - Что же до Корабельной стороны, то там, в морских казармах, второй перевязочный пункт гораздо больше, даже в несколько раз больше: там рассчитано на полторы тысячи человек... Завтра вы могли бы, я так думаю, познакомиться и с этим пунктом.
      - Вы полагаете, что сегодня уж поздно? - несколько недовольно спросил Пирогов.
      Таубе посмотрел на солнце, на него и неторопливо принялся доставать свои часы, говоря между тем:
      - Я думаю, что это займет порядочно времени, а между тем мы имеем сейчас...
      Они еще стояли на широкой мраморной лестнице, когда к ним подошла раскрасневшаяся от быстрой ходьбы девушка лет семнадцати на вид и, заметив между ними дородного и державшегося хозяином Таубе, протянула ему какой-то пакет, серый, казенного вида, спрашивая при этом и его и как бы всех прочих на лестнице:
      - Ведь это здесь, мне сказали, помещается первый перевязочный пункт?
      - Вы что, к раненому офицеру? - спросил ее Пирогов, разглядывая ее синюю бархатную шляпу с блондами и свежее лицо.
      - Нет, я сюда, чтобы... - и девушка замялась, стараясь найти слово, которое заменило бы слово <служить>, наконец, закончила: - чтобы помогать...
      - Кому помогать? И чем именно помогать? - недоуменно спросил Пирогов.
      В это время Таубе, успевший уже вскрыть пакет и пробежать бумажку, обратился к нему с едва уловимой усмешкой в голосе:
      - Чтобы понять это, Николай Иванович, надо ознакомиться с сопровождением, гласящим вот что: <Допускается распоряжением начальника гарнизона города Севастополя... к уходу за ранеными и больными воинами на первом перевязочном пункте дочь капитана 2-го ранга в отставке Варвара Зарубина с нижеписанного числа ноября месяца тысяча восемьсот пятьдесят четвертого года...> и прочее... Подписал генерал-лейтенант Моллер.
      - Та-ак! - протянул Пирогов, улыбаясь благожелательно. - Это значит на ловца и зверь бежит! А вы где же учились, барышня, уходу за ранеными?
      Варя Зарубина только теперь поняла, что самое важное лицо из всех, стоявших перед нею на лестнице, был именно этот вот в поношенной солдатской шинели, на котором не было никаких погонов.
      - Я скоро научусь, - тихо проговорила она, глядя на Пирогова почти умоляюще, но он отозвался с отеческой ноткой в голосе:
      - Только бы самой не заболеть, а научиться, конечно, можно... Сестры милосердия должны скоро приехать сюда, проситесь к ним в общину, авось примут... Да и здесь, - кивнул он головой на дверь собрания, - есть девица одна, Даша, - золотая девица! Подите к ней, познакомьтесь... Она вас и бинтовать научит...
      Но, вспомнив, как поморщился он сам и подтянул губу к носу, когда вошел в залу, в которой разместилось до ста коек с ранеными, Пирогов добавил:
      - Впрочем, если вы не вынесете здешней обстановки и через пять минут сбежите к себе домой, мы вас осуждать за это не будем, так и быть.
      Варя поглядела на него, на Таубе и на других и ответила на это с тою самонадеянностью, которая так свойственна юности:
      - Нет, я вынесу! Я непременно вынесу все!
      - Ну, вот и прекрасно, - улыбнулся ее горячности Пирогов. - А мы пойдем в таком случае в дом купца Гущина.
      Глава четвертая
      МОЛОДЕЖЬ
      I
      За несколько дней до этого Витя Зарубин пришел на батарею лейтенанта Жерве, вспомнив, что лейтенант этот был сослуживцем его отца, батарея же, которой он командовал, находилась рядом с Корниловским бастионом, как теперь, по приказу самого царя, стал называться Малахов курган.
      Место, где был поражен ядром адмирал Корнилов, имело для Вити притягательную силу и само по себе, кроме того, он надеялся, что Жерве, часто и задолго до Синопского боя бывавший у них в доме, а его знавший еще мальчиком и называвший совсем попросту <ты, Витюк>, не попросит его уйти с батареи.
      От одного пленного английского офицера пошел слух, будто Корнилова, разъезжавшего 5 октября по бастионам, заметили с ближайших батарей интервентов по его лошади золотистой масти с белесой гривой. Не знали только, что это Корнилов, но видели, что какой-то важный генерал, и ждали, когда он подойдет к своей лошади на Малаховом кургане, чтобы пустить в него ядро.
      Лошадь Корнилова была действительно такова - золотистая, со светлой гривой, - но, когда дошел этот слух до Вити, он усомнился, можно ли было разглядеть, хотя бы и при помощи сильной трубы, эту лошадь сквозь тот дым, который сплошь окутывал бастионы. Он сразу решил, что это досужая басня, однако ему после этой басни неудержимо захотелось проверить слух самому на деле.
      Правда, Капитолина Петровна каждый день с утра заклинала его <не шляться около всех этих там бастионов и батарей>, и он давал слово не <шляться> там. Он был послушный сын, любил свою мать и хорошо понимал ее. Он видел, что на него переходили с плеч искалеченного отца все заботы по семье и дому и даже втайне гордился этим. Пятнадцатилетний, он стал казаться самому себе гораздо старше.
      Но в этот день, как и вообще после бури 2 ноября, было тихо на бастионах. Обыкновенно бывало так, что вся семья Зарубиных, спасаясь от снарядов, бросала по утрам свой дом и откочевывала в адмиралтейство или переезжала на Северную. Теперь же в этом не было надобности: к ленивой, вялой перестрелке привыкли уже, и она нисколько никого не пугала, ожесточенной же канонады не ждали и о ней не думали, так что даже и Капитолина Петровна не вспомнила о своих обычных напутствиях Вите: он в этот день чувствовал себя почти свободным.
      На батарею Жерве проник он вполне беспрепятственно, и все здесь привлекало жадное внимание мальчика: и ряд длиннохоботных чугунных орудий, знакомых ему по боевым кораблям, и шершавые банники, торчавшие при них, и деревянные площадки, по которым откатывались пушки назад после выстрела, и брустверы из мешков и фашин, набитых землею, и кучи ядер около орудий гостинцы врагам, и сигнальные на своих постах, и матрос, который, пользуясь затишьем, приколачивал к своему сапогу набойку, и другой матрос, сосредоточенно, по-трудовому, вслух разбиравший по складам, что было напечатано в тоненькой, грязной, истрепанной книжонке, по виду житии какого-то святого.
      Но больше всего удивил его мальчуган лет десяти на вид, в матросском бушлате, перекроенном на его рост в ширину, но достигавшем ему до пяток, и в форменной бескозырке, с пестрыми ленточками. Он с самым серьезным видом возился около прицела одного из орудий.
      - Ты что тут такое делаешь? - несколько даже строго обратился к нему Витя.
      Мальчуган поднял на него смышленые серые глаза и, сразу определив, что это - совсем не начальство, ответил не без важности:
      - За прислугу я здесь состою.
      - Как за прислугу? За какую прислугу? - не понял Витя.
      - А вот - при орудиях, - кивнул на замок пушки мальчуган.
      - Что ты болтаешь чушь!.. К отцу пришел, что ли?
      - Отца уж нету - убили, - серьезно ответил мальчуган. - Я заместо его теперь.
      - Как это <заместо его>?
      - Так... Наводчиком я здесь, как и батька мой был...
      - Хо-ро-ош наводчик! - слегка хлопнул его по бескозырке и сдвинул ее ему на глаза Витя.
      Но матрос, читавший по складам книжку, счел нужным вступиться за мальчугана:
      - Это он сущую правду вам сказал, господин юнкирь: у него насчет наводки глаз такой вострый, что лучше даже и не надо!
      - Сколько ж ему лет? - удивился Витя.
      - Двенадцать уж, - поспешно ответил за матроса мальчуган, но матрос погрозил ему пальцем:
      - Николка, не ври! Вот же мальчишка какой вредный: что касается протчего, он не врет, а как спросят, сколько годов имеешь, ну, завсегда лишнее прибавит! Ему еще и одиннадцати нету, - я же это в точности знаю: на его крестинах был, а ему все хотится, чтобы поболе... Эх, Николка, Николка!
      Николка же ничуть не устыдился, что его уличили, только качнул лихо головою в сторону такого памятливого книжника, потом отвернулся и независимо циркнул через зубы.
      Другой матрос, приколотивший уже к тому времени набойку, натянувший сапог на расправленную портянку и поднявшийся, тоже счел нужным похвалить Николку:
      - Он, Николка этот, повсегда отцу своему обедать приносил, господин юнкирь. Баловство, конешно, бабье, ну, все им корпится свое доказать, что ихний борщ не сравнить с казенным, какой дают... Ну, одним словом, забота, дескать, бабья об муже об своем... А она, забота эта, вышла ему гораздо хуже... В тую вон лощинку обедать он отошел, пообедал, все как следует, покрестился: <Вот, говорит, спасибо тебе, сынок, накормил свово батьку!> И только это шага на три отошел назад к батарее, а ядро, значит, вот оно! И сигнальный кричал - все честь честью было. Ну, что ты сделаешь, все одно как по нем пущено было, - враз на месте убило! Что твердости больше в себе имеет - ядро ли чугунное, или же голова?.. Ну вот... Собрали мы его, что осталось, отправили на Северную, а мальчишка, спустя время, явился, как у него уж привычка была сюда к нам ходить: <Я, грит, заместо отца стану! У меня, грит, глаз, и батька говорил, меткий>. Ну, а батька его, он, конечно, наводку ему показывал, так шутейно... Видим мы, мальчишка ревет, слезами исходит, а идти от нас не хочет. Упросили командира батареи разрешил. Что же с ним сделаешь? Вот и вышел из него наводчик...
      - Так что и в лошадь попадешь, если увидишь? - очень живо спросил Николку Витя.
      - В ло-шадь! - презрительно протянул Николка. - Тоже штука большая!
      И Витя сразу поверил, что нашелся меткий наводчик и там, у англичан, и оставил Севастополь без Корнилова.
      Все юное самолюбие Вити - очень острое и сторожкое именно в переходном возрасте, когда ломается голос - поднялось против этого шмыгающего курносым носом и циркающего через зубы мальчугана в отцовском бушлате... Будто бы и действительно он такой уж меткий наводчик! Гораздо легче было допустить и перенести, что просто шутят над ним, над <юнкирем>, эти старые матросы, всегда и вообще, насколько он их знал, склонные к шуткам.
      Витя и сам на учебном судне на практических занятиях проходил наводку орудий по неподвижным целям, однако ему никогда не приходилось самому лично убедиться в том, каковы были бы результаты его стрельбы. Теперь же, вот тут, его пытались уверить, что какой-то мальчишка-матросенок, которому еще и одиннадцати нет, уже комендор, и может быть, тоже вывел из строя там, у противника, если не адмирала, то хотя бы батарейного командира...