V
Накануне она встретила совершенно случайно на Морской улице Дебу, их бывшего квартиранта, и между ними завязался значительный для нее разговор, хотя он и начался шуткой с ее стороны.
Она спросила:
- Когда же вас, Ипполит Матвеевич, произведут в прапорщики, наконец? Имейте в виду, что я все жду и надеюсь!
- Жду и надеюсь и я, - так же шутливо ответил он, - что шестого декабря, в день царских именин, или, на худой конец, на Новый год выйдет мне производство, Варенька, и мы с вами прочитаем об этом событии в <Инвалиде>.
- Ну, значит, скоро! Вот и отлично! Хотя за что же вас и производить? Ведь ваш рабочий батальон в сражениях не бывает, кажется?
- Сражаться ему не полагается, правда, но убивают нашего брата во время работ достаточно... Так что не думайте, что это - совсем безопасно.
- Ну, мало ли кого убивают! Даже и прохожих на улицах... Не производить же их всех за это в офицеры!
- Не только на улицах, и в доме, на постели, могут убить... Был же ведь случай с одним капитан-лейтенантом: всю бомбардировку в октябре пробыл на бастионе и уцелел, даже контужен не был, а недавно вздумал ночевать на своей квартире, и вдруг ракета угодила в дом - пробила крышу и потолок и в спальне его разорвалась... Третьего дня его хоронили.
Дебу назвал и фамилию этого капитан-лейтенанта, Варя слышала эту фамилию. Это заставило ее сразу оставить шутливый тон. Она болезненно поморщилась и спросила:
- Когда же, как вы думаете, уберутся от нас союзники, а? Неужели они останутся у нас зимовать?
- Все незваные гости убираются только тогда, когда их прогоняют, сказал Дебу, - а если не хватает силенки их выгнать, то они и остаются, сколько хотят.
Глаза Дебу не улыбались при этом, но Варе не понравилось выражение, с каким было это сказано им. И она сказала обиженно:
- Однако, говорят, что с их стороны к нам каждую ночь порядочно бежит народу... Значит, им у себя не так и сладко?
- Перебежчики эти ведь больше турки, - пренебрежительно отозвался Дебу.
- Ну, есть, говорят, и англичане, даже и французы, прошу меня извинить!
- В чем же именно вы просите извинения, Варенька?
- Все-таки, как бы там ни было, но ведь вам, как французу, это может быть неприятно,
- Так, Варенька, вы можете дойти и до того, что спросите, почему я до сих пор не перебежал к французам, - грустно сказал Дебу.
- Зачем же мне спрашивать такое?.. Хотя вот Витя откуда-то узнал, что и от нас перебегают к союзникам, только одни поляки, впрочем.
- Ну, а вы, то есть все семейство ваше, так и не желаете перебежать отсюда куда-нибудь на север? - спросил Дебу, отчасти чтобы вывести из затруднения Варю.
- Что? Дезер-тировать?.. Как какие-то там поляки делают? - вдруг оскорбленно поглядела на Дебу Варя.
Она не могла бы себе объяснить и теперь, что такое тогда в словах Дебу ее оскорбило так остро, но именно тут она вдруг представила Хлапонину, которая не только никуда не бежала из Севастополя, но даже сама пошла служить в госпиталь и выдержала там четырехдневную бомбардировку, помогая раненым, как могла... И не она ли раньше ездила на Алму, когда там было сражение?
Конечно, Варя знала, что даже и мать ее склонялась уже теперь, испытав всякие мытарства, к решению уехать, но в каких-то тайниках ее самой незаметно совершалась работа неясных еще мыслей, может быть даже больше чувств, чем мыслей, что уезжать отсюда молодым и здоровым неудобно как-то, неловко почему-то, даже стыдно, пожалуй... низко.
- А что делают с дезертирами? - спросила Варя Дебу, который не успел еще найти, как ответить ей на раньше заданный вопрос.
- Расстреливают, кажется, - не понял ее Дебу.
- Как так расстреливают? Та сторона, на которую они бегут, их расстреливает?
- Ну, что вы! Зачем же! Там им, конечно, бывают очень рады...
- Ага! Вот видите: рады! Почему же?
- Да потому, во-первых, что они приносят сведения очень нужные, а затем благодаря перебежчикам этим противник ведь становится слабее численно: сегодня перебежит десять, завтра пятнадцать, глядь - целой роты у противника и нет!
- Вот видите! Роты и нет! - повторила Варя торжествующе, и Дебу еще не понимал, откуда взялся у нее этот торжествующий над ним тон, как Варя уже спешила с ним проститься, и потому, что шла она по делу, и потому, что хотела теперь остаться одна со своим решением, которое в ней созревало.
Конечно, разговор с Дебу продолжался в ее разгоряченном мозгу и тогда, когда она шла по делу дальше, и потом, когда возвращалась домой: это бывает часто, когда люди возбуждены. При этих отнюдь не праздных, впрочем, упражнениях мысли она будто бы спрашивала Дебу и не без насмешки: <Странно в самом деле, почему это вы до сих пор не дезертировали к своим соплеменникам!> А он будто бы отвечал кротко: <Но ведь родился я все-таки в Петербурге, а не в Париже, где у меня нет ни родных, ни друзей, как нет их и во всей Франции. Арестантские роты я уж отбыл давно, а солдатчина моя кончается. Если только меня не убьют, то я ведь буду произведен, значит, получу снова все права и могу ехать куда угодно и делать что хочу...>
После этих слов, сказанных кротко, она простила ему даже и то, что он француз. Она и раньше не могла долго сердиться на Дебу. Он был, конечно, не так уж и молод и не то чтобы красив, но он слишком занимал ее мысли.
Она представляла и то, что его, хотя и не в сражении, а на работах, но ранят точно так же, как капитана Хлапонина... Кто придет тогда навестить его в госпитале? Она... Придет и скажет: <Вы ранены ведь французами, не так ли? Или англичанами, союзниками французов, не все ли равно?.. Но родина ваша все-таки Петербург, а не Париж, - Россия, и вы ее защищали, как могли... И друзья ваши здесь, в России, в Севастополе, а не там, на Рудольфовой горе!>
И весь день после этой встречи она была во власти не совсем для нее ясных, напротив, очень взбудораженных представлений, среди которых нет-нет да и сверкнет вдруг только что прокравшееся в ее мысли маленькое хотя, но очень значительное словцо: <Низко!>
А вечером в тот же день всего на несколько минут заходила к ним старая, в седых буклях и очках жена одного бездетного чиновника адмиралтейства, грудастая, густоголосая...
- Представьте вы себе, Капитолина Петровна, родная, - говорила она, каждый день я хожу теперь в морской госпиталь раненых матросиков чаем поить? Ну, что же поделаешь, когда я никаких этих там перевязок и даже на раны не могу смотреть, - дурно мне становится, - а чай я, конечно, весь свой век еще с девчонок у отца наливала гостям и только спрашивала: <Вам пожиже или покрепче? Не боитесь цвет лица испортить?> И вот что я вам скажу, родная, ведь они там, - администрация-то ихняя, - оказалось, чаем-то поить раненых и не у-ме-ют! Операцию там и перевязки - это, конечно, тоже дело нужное, а чай-то - ведь это же для нас, для русских людей, тот же воздух! А у них это все и безалаберно-то, и грязно, и посуды-то на всех не хватает, да и бьют ее то и знай, - вот я и занялась там чаем!..
Она посидела минут десять всего, спрашивала, нет ли лишних стаканов и блюдечек, и взяла с дюжину стаканов и сколько-то чашек, а сама оставила в Варе хлопотливость и блистанье очков, добродушие и круглоту двух подбородков, низкие ноты густого голоса и густой запах госпиталя, пропитавший ее шерстяное платье.
Так как говорилось уже дня за два до этого о возможном отъезде, то Варя тогда же принялась было откладывать в особую корзиночку с замком то свое, чем она не так давно еще дорожила, и сама удивилась тому, какое это все было детское, ничтожное, мизерное и как далека она была теперь от всех этих альбомов со стишками, писем любимых подруг по пансиону, в котором училась, рисунков для вышивания и выжигания, которые когда-то приводили ее в восхищение, вырезок из журналов мод...
Утром в этот день, когда вернулся с Корниловского бастиона Витя, Варя принесла все свои реликвии на кухню и бросила их около плиты на подтопку. А когда кричала мать по поводу Вити, что она пойдет к начальнику гарнизона жаловаться на то, что забирают на службу детей, решение Вари было уже готово.
На другой день уже не мать, убежденная все-таки хотя и косноязычным, но очень твердо почему-то ставшим на сторону Вити отцом, а она, Варя, пошла к генералу Моллеру, начальнику гарнизона, и без особых задержек и затруднений получила разрешение на уход за ранеными на первом перевязочном пункте.
Глава пятая
ДВЕ ВЫЛАЗКИ
I
Генерал Данненберг, которому Меншиков в донесении царю приписал всю неудачу Инкерманского боя, был отозван в Петербург, а на его место назначили по просьбе того же Меншикова командира третьего корпуса, барона Остен-Сакена Дмитрия Ерофеевича, что дало повод Меншикову сострить: <Ну вот, и подкрепили нас ерофеичем!>
В противоположность Меншикову, которого одесский Златоуст, архиепископ Иннокентий, после того как тот не принял его в лагере под Бахчисараем и не позволил везти в Севастополь икону Касперовской божией матери, ославил атеистом, Остен-Сакен был богомолен анекдотически, до умопомрачения и вполне был убежден, что именно восемнадцатилетний прапорщик артиллерии Щеголев отстоял Одессу от покушений на нее союзного флота, а отстоял потому, что был юноша весьма верующий и что он сам, барон Остен-Сакен, начальник гарнизона Одессы, тоже человек образцово верующий, а предстателем их перед богом и молитвенником за Одессу был и остается совсем уже святой жизни архипастырь Иннокентий.
Если Меншиков шутки ради давал Николаю совет сделать Клейнмихеля митрополитом Петербургским и Ладожским на место умершего Серафима, то Сакен как будто рожден был именно митрополитом и только по злостной шутке судьбы вышел в генералы-от-кавалерии, пройдя боевую школу во всех войнах против Наполеона, затем на Кавказе в армиях Эристова и Паскевича.
Паскевич сделал его в турецкую войну 1828 - 1829 годов своим начальником штаба, но это значило только, что никакой самостоятельной мысли он проявлять не смел. Зато он, будучи уже тогда генерал-майором, торжественно благословлял и дарил отеческим поцелуем каждого из начальников мелких кавалерийских отрядов, отправляющихся в рекогносцировку, будучи твердо убежден в том, что это священнодействие принесет им удачу. Когда же он напросился сам на командование несколькими эскадронами, чтобы добить разбитых при Миллидюзе и бегущих турок армии Гахи-паши, то действовал при этом до того осторожно, что упустил их, за это попал под следствие, и Паскевич стряхнул его с Кавказа на службу в России.
Однако боевой опыт помог Сакену одержать победу над польским генералом Гелгудом в 1831 году. Потом он участвовал в Венгерской кампании снова под командой Паскевича... Так, с годами, постепенно продвигался он в чинах и обвешивался крестами, звездами и лентами.
Теперь ему шел уже шестьдесят пятый год, но он происходил из рода весьма долговечных остзейцев, хотя при своих узких плечах и длинном росте он не казался особенно прочным.
В начальники штаба к нему был назначен флигель-адъютант князь Васильчиков, родной брат секунданта Лермонтова в дуэли с Мартыновым. Это был еще молодой полковник, человек энергичный и в силу своих лет, и по натуре, и потому, что хотел оправдать доверие к себе царя, хорошо его знавшего. Лет за десять до Крымской войны, во время поездки Николая за границу, Васильчиков был назначен сопровождать его и, как это водилось, был награжден и нидерландскими, и австрийскими, и сардинскими, и сицилийскими орденами; военных же подвигов за ним не числилось, хотя он и был одно время прикомандирован для этой цели к командующему Кавказской армией генералу Граббе: он не был рубакой; весь его душевный строй был более штатский, чем военный.
Он появился в Севастополе гораздо раньше Сакена; Сакен же в тяжелом тарантасе, медленно-медленно, шагом и с частыми остановками тянувшемся по грязи, ехал вместе со своим адъютантом Гротгусом и только к утру 24 ноября миновал почтовую станцию Дуванкой, последнюю перед Севастополем.
Старики часто бывают болтливы, и Сакен был именно из таких, весьма болтливых; теперь же, когда он был совершенно свободен от всяких служебных дел, как бы совершая некий вояж, он совсем заговорил кроткого Гротгуса, слушавшего его с необходимым терпением,
За длинную дорогу, от Одессы до Симферополя, отдавшись пленительному потоку воспоминаний, он рассказывал своему адъютанту и то, что уже говорил ему неоднократно за своим обеденным столом раньше, однако при этом спрашивал:
- Мне кажется, вы от меня этого еще не слыхали, не правда ли?
И Гротгус, бывший в чине ротмистра, но надеявшийся в Севастополе выскочить по крайней мере в полковники, неизменно отзывался:
- Никак нет, не приходилось от вас слышать... Может быть, рассказывали кому-нибудь другому, я же слышу это в первый раз.
- Вот видите! А это, знаете ли, примечательно в высочайшей степени, что я вам сейчас рассказал!.. Но в непосредственной связи с этим находится еще и такой эпизод...
И Сакен вспоминал, что когда-то этак лет сорок пять назад, сказал или сделал граф Остерман, у которого он был тогда адъютантом, или как при его, Сакена, непосредственном участии истреблен был арьергард французов под Вязьмою, или кое-что о Милорадовиче, у которого он тоже был адъютантом, числясь в лейб-гвардии Литовском полку, или о Ермолове, или о князе Баратове, или о князе Андронникове...
Но иногда в рассказы эти, давно уже набившие оскомину Гротгусу, вплеталось действительно кое-что новое.
Подъезжая к Симферополю, Сакен начал развивать перед своим адъютантом внезапно осенивший его план обратиться в святейший синод с покорнейшей просьбой оповестить иеромонахов в монастырях, что православное воинство, защищающее Севастополь от мусульман и их друзей, нуждается в духовной помощи и просвещении, почему чем больше иеромонахов явится в осажденный город, тем крепче будет дух его защитников.
- Приходские священники необходимы своим приходам, - объяснял он Гротгусу, - между тем как иеромонахов бывает по нескольку, знаете ли, человек в каждом даже не особенно видном монастыре, а в лаврах их десятки, да, буквально десятки!.. А что нужно нашему русскому солдату? Причастить его перед смертью - вот что для него главное... Смерть без причастия, это у него, знаете ли, называется н а п р а с н а я смерть, - вот как это называется. И когда он отправляется в бой, он любит, чтобы отслужили молебен. И это будет первый мой шаг, когда я приму начальство над гарнизоном: я обращусь тогда в святейший синод!
Дорога между Симферополем и Севастополем все-таки очень круто вернула мысли Остен-Сакена от небесного к земному. По этой дороге, точнее, по полному бездорожью, в несколько рядов туда и обратно двигались с огромнейшим трудом, выкатывая глаза и раздувая ноздри, лошади, мокрые волы и верблюды, которых звонко колотили кнутовищами по ребрам. Увязающие по ступицы подводы тащили фураж, орудия, порох, снаряды, раненых, обывателей, и люди около них и на них орали, ругались, стонали, не обращая никакого внимания на нового начальника севастопольского гарнизона, командира 4-го корпуса...
На почтовых станциях нельзя было согреться: они не отапливались, их нечем было отапливать... На иных не было даже и станционных смотрителей... На дворах их валялись, раскорячив ноги, издохшие от бескормицы лошади, которых некому было вывезти подальше... В ямщицкой на одной станции, куда в поисках людей задумал заглянуть сам Сакен, он увидел трупы трех, уже босоногих ямщиков, торчавшие под лавками, а на лавках умирали двое, пока еще проявлявшие некоторые признаки жизни.
- Что это тут такое, а? - испуганно обратился Сакен к своему адъютанту. - Что это, я вас спрашиваю, а?.. Чума? Какая была в Карсе?..
Гротгус сам пятился назад в ужасе, но бормотал при этом успокоительно:
- Не пятнистая ли это горячка, ваше высокопревосходительство? О чуме ведь, если бы появилась, было бы слышно...
- Ну да, ну да, и князь Меншиков должен бы был распорядиться насчет карантина, - несколько приходил в себя Сакен. - Да, скорее всего это тифус.
На этой станции совсем не пришлось выпрягать измученных коней, только дали им отдохнуть и сунули им по куску солдатского хлеба с крупной солью.
Чем ближе подвигались к Севастополю, тем больше расстраивалось воображение барона. Под Бахчисараем он внимательно всматривался в вечереющее небо и вдруг вскрикнул:
- Но ведь это же монгольфьеры!* Смотрите скорее сюда!
_______________
* М о н г о л ь ф ь е р - аэростат, который поднимается при
помощи нагретого воздуха. Назван по имени своих изобретателей,
братьев Монгольфье.
Гротгус поднял голову кверху.
- Коршуны, кажется, - сказал он.
- Монгольфьеры, я вам говорю! - упорствовал Сакен.
- По-видимому, это орлы, - догадывался Гротгус. - Они, несомненно, велики для коршунов.
- Орлы?.. Вы полагаете, что... Я и сам замечаю какие-то зубцы у них по сторонам... Крылья, а? Но, может быть, это монгольфьеры новейшего какого-нибудь образца, а?..
- Нет, это просто орлы, - решительно отверг догадку своего начальника адъютант.
- Однако, когда я участвовал в Венгерской кампании, - не успокаивался, хотя и опустил уже голову Сакен, - я это слышал и даже читал в подробностях, как австрийцы атаковали Венецию монгольфьерами... Я вам рассказывал это?
- В первый раз слышу, чтобы монгольфьеры годились для атаки! удивился вполне искренне Гротгус.
- Вот видите, сколько я могу еще рассказать вам нового для вас! слегка даже торжествовал Сакен. - Да, была такая атака, была... это совсем недавно, стало быть, в сорок девятом году... Их, знаете ли, клеили из бумаги и доставляли в армию на подводах в сложенном виде... Ну, так десять или даже двадцать штук клали на подводу, - не помню уж, - ведь они легкие. На месте уж там их надували; как это делается, знаете? Их надувают над такими жаровнями... Я когда-то интересовался этим, но не очень помню это теперь... И вот сто штук примерно, - я не настаиваю на этом именно числе, или больше, или меньше, как пишут в купчих крепостях на землю, - сто или больше штук было доставлено... И, знаете ли, на каждый в гондолу садился человек, поднимался, знаете ли, на высоту над Венецией и... бросает вниз, снаряд, представьте! Были снаряды разрывные и были зажигательные, насколько я помню. Конечно, что могло загореться в таком городе, как Венеция? Суда в гавани могли загореться прежде всего, - и они сейчас же вышли из гавани в открытое море... Даже на площадь святого Марка попадали разрывные снаряды, насколько я помню!
- Можно себе представить, что тогда делалось в Венеции! - сказал Гротгус.
- Вот! Вот именно, - что делалось! Они вьются над головой, как вот эти орлы, и от них вниз летят бомбы! И, знаете ли, я боюсь, что это может случиться и здесь, в Севастополе! Ну, что им стоит, скажите, доставить сюда морем монгольфьеры, а?.. Клеить же их они могут и в Варне, например, - бумаги же у них много, - и вот...
Сакен закрыл глаза, вздохнул и покачал головой.
- Да, это было бы скверно, - согласился Гротгус. - Но, помните, писали в газетах о каких-то удушливых газах английского изобретения? Кажется, еще в сорок втором году изобретены они были...
- Да, да! И бомб с этими газами привезли союзникам в Крым целый транспорт!
- Однако мне писали, что бомбы эти теперь уже союзники не употребляют в дело. Они, эти бомбы, правда, оказались очень зловонные, но, говорят, что зловоние все-таки людей не убивает...
- О-о! - поднял кверху палец Сакен. - Русскому солдату - что ему там какое-то это зло-воние! Гм... гм... Нашли чем удушить русского солдата! Но монгольфьеры - это, знаете ли, мой дорогой Гротгус, совсем другое дело...
От Дуванкоя уже вполне отчетливо было слышно пушечную пальбу из больших орудий, хотя и редкую. Когда же часа через три дотащился тарантас Сакена до Северной стороны, откуда развернулся величественный вид на Севастополь и бухту, перестрелка сделалась очень оживленной, и Сакен обратил внимание на белые клубы дыма от выстрелов в открытом море.
- Что это там? Посмотрите, Гротгус, у вас глаза острее моих! Похоже, как будто здесь происходит настоящий морской бой, а?..
- Я вижу три парохода, но чьи они и куда палят, этого не пойму, отозвался Гротгус.
- Нет, знаете ли, это... это меня необыкновенно занимает! - почти восхищенно раза два проговорил Сакен, не отрывая от моря своих сильно выпуклых раскосых глаз, редко поставленных на круглом, бритом, с небольшими рыжеватыми, опущенными вниз усами, свежем еще для его возраста лице.
Но это занимало в тот момент не только Сакена; за происходившим в море следил с живейшим участием весь Севастополь.
II
Русский Черноморский флот был так прочно, казалось бы, закупорен в бухте прежде всего стеною своих же собственных затопленных в сентябре судов, что интервенты просто сбросили его со счетов, как активную силу.
Он существовал, по их мнению, только как резерв для сухопутной линии обороны, давая туда и свои орудия и матросов из своих экипажей, точно так же, впрочем, как это было и во флоте союзников.
При канонаде иногда случалось так, что русские артиллеристы били прямой наводкой по амбразурам батарей противника, и не одно ядро при этом врывалось в жерла осадных орудий и взрывало их. Интервенты снимали, чтобы поставить на их место, орудия со своих боевых судов, постепенно их разоружая, что же касается матросов с этих судов, то к концу ноября на иных батареях, как английских, так и французских, по десяти смен выбыло из строя: так велики были потери от огня севастопольцев.
Но велика была и уверенность адмиралов Гамелена и Лайонса, заменившего отозванного в Англию за бездеятельность Дондаса, в полной безвредности русского флота. На внешнем рейде, вне досягаемости самых дальнобойных орудий фортов, стоял только один винтовой пароход, на прочном якоре, в полной беспечности, почти в полусне, не дымил, не спускал шлюпок, вообще не показывал признаков жизни.
Назначение его было наблюдать за передвижением судов в бухтах, и, несомненно, на нем вели журнал этих наблюдений, но может же, наконец, и надоесть вид такого молчаливого стража.
Так надоел он Нахимову. В его распоряжении были два вполне исправных парохода - <Владимир> и <Херсонес>, правда, колесные, а не винтовые, но под командою бравых и молодых капитанов - Бутакова и Руднева, матросы же на них своей удачной стрельбой оказали уже неоценимую услугу русской армии в день Инкерманской битвы.
<Мегера>, железный пароход-наблюдатель, стояла против небольшой и мелководной Песочной бухты, несколько поодаль от нее, в большой по размерам Стрелецкой бухте, находились два других парохода интервентов, а дальше к востоку - в бухте Камышовой, была стоянка всего французского флота. К северу же от Севастополя, у устья Качи, несколько судов союзников занималось разгрузкой выброшенных здесь на берег во время бури кораблей и транспортов, охраняя их в то же время от покушения со стороны русских тыловых войск всею мощью своих пушек.
Такова была обстановка на море, когда Нахимов вызвал к себе старшего в чине из двух капитанов, Бутакова, и дал ему приказ атаковать намозолившего всем глаза стража.
Матросы на обоих пароходах сразу повеселели, чуть только услышали, что выходят в море, и, когда (это произошло в ясный и теплый полдень) один за другим любимцы гарнизона <Владимир> и <Херсонес> вышли на открытый рейд и побежали по направлению к неприятельскому пароходу, глаза всех обратились на море, - до того это зрелище было неожиданно, смело и красиво.
На берегу Стрелецкой бухты по склону расположен был французский лагерь с несколькими полевыми батареями при нем. Энергичный Бутаков не захотел терять времени напрасно и приказал открыть на ходу пальбу по этому лагерю и по пришвартованным к берегу пароходам, а страж между тем понял, что ему угрожает опасность, вышел из своей спячки, стал разводить пары и проворно сниматься с якоря.
Эскадре, стоявшей в Камышовой бухте, он давал сигналы о помощи, отстреливаясь в то же время от приближавшегося <Владимира>.
Скоро пальба стала общей и весьма оживленной: палили из полевых орудий, придвинутых к самому берегу, палили с двух пароходов, не решавшихся выходить из бухты, палил получивший способность двигаться и уходивший во всю силу разведенных паров страж, палили, наконец, и оба небольших, но смелых русских парохода.
Может быть, большой поспешностью, нервностью стрельбы со стороны интервентов объяснялось то, что ядра и бомбы их только <уходили пить>, как говорили матросы, между тем как на одном из пришвартованных пароходов вырвался из-под палубы столб белого пара - знак того, что снарядом с <Херсонеса> был пробит на нем паровой котел.
Обстрел французского лагеря произвел в нем величайший переполох, но страж уходил из-под выстрелов <Владимира>, пользуясь преимуществом хода. Напротив, боевые суда французов, стоявшие в Камышовой бухте, заслыша пальбу и приняв сигналы, поспешили на помощь, а от устья Качи в свою очередь двинулся большой пароход. Но, кроме них, находившихся в это время в движении в открытом море, два английских парохода, а за ним французский, на котором в трубу можно было различить вице-адмиральский флаг, переменили курс и стали приближаться к месту боя.
Так с трех сторон устремились суда интервентов на два бойких русских парохода. Улыбаясь в лихие усы, Бутаков дал сигнал к отступлению в Севастополь, и <Владимир> пошел в кильватер за <Херсонесом>.
Один большой быстроходный англичанин успел приблизиться к <Владимиру> на действительный выстрел. <Владимир> отстреливался от него из кормовых орудий. Наконец, первое и единственное неприятельское ядро ударилось в фок-мачту, отбило часть мачты, перебило несколько снастей и ушло пить воду.
Пароходы вернулись в бухту, не потеряв ни одного человека. Нахимов объявил благодарность их экипажам и приказал выдать матросам по лишней чарке водки, не в зачет дневной порции.
III
Дня через два после приезда, приняв от Моллера и его начальника штаба полковника Попова все дела, Остен-Сакен объявил в приказе, что он вступил в должность начальника гарнизона крепости Севастополь.
При обычном в подобных случаях представлении ему высших чинов разных ведомств он был очень любезен со всеми, - это было в его натуре, - но особенное внимание оказал он герою Синопа. Конечно, он восторженно рассказал при этом Нахимову о том, как прямо с приезда удалось ему полюбоваться вылазкой двух пароходов.
- Положительно, знаете ли, они меня совершенно очаровали, точно бы это были две красавицы! - говорил он, склоняя голову набок, делая умильные глаза и прикладывая руку к сердцу. - Я за них, признаюсь вам откровенно, по-ба-и-вался, конечно, когда разглядел хорошенько опасность - опасность, какая им угрожала со всех сторон... И я, знаете ли, молился про себя втайне, чтобы ушли они благополучно... И так я был рад, когда увидел, что ушли и уже в полной безопасности! А когда я услышал, что даже потерь при этом никаких не понесли, то это уж, знаете ли... честь им и хвала! Будто они на прогулку ходили!
- Да, вот-с все-таки... Это подняло все-таки, я так думаю-с, настроение духа у войск, - по обыкновению запинаясь, но при этом пристально разглядывая и стараясь оценить нового начальника гарнизона, отвечал ему Нахимов. - Риску же тут было, признаться, мало-с... Команды на пароходах прекраснейшие, дело свое знают отлично-с. Однако... должен я вам сказать, что за разрешением на вылазку эту обращаться я был обязан, конечно, к его светлости, главнокомандующему, и едва-едва он разрешил-с!.. А ведь без вылазки как же-с? Защищаться - это ведь и значит нападать, а отнюдь не ждать, когда на тебя нападут-с! Будь у нас винтовые пароходы и получше тех, какие имеются колесные, ведь мы бы имели в этой вылазке хороший успех... Теряем время-с, - перебил он сам себя резко. - Самое лучшее время для нападения мы теряем-с! Я докладывал об этом его светлости, но он на это только рукой машет, - вот как-с!.. А между тем-с теперь сезон штормов, теперь отнюдь не всякий транспорт союзников дойти по назначению может-с... Между тем что же изволил сказать мне его светлость? - горячо закончил Нахимов. - <Нельзя, говорит, наступать, если пехоту учили все время тому, что два патрона боевых должны хватить солдату на цельный год для обучения стрельбе, а кавалерия наша не имела ни одной порядочной атаки со времен Полтавского боя!>
- Кавалерия?! - выпрямился вдруг очень воинственно Сакен. - А как же тогда дело под Прейсиш-Эйлау? А павлоградских гусар атака на французский кавалерийский полк... это было где же, позвольте? Это было под Франкфуртом, и командовал тогда павлоградцами майор Нечволодов... До трехсот человек тогда французов было изрублено, а человек двести взято в плен вместе с полковым командиром! А сколько было кавалерийских атак, когда из России Наполеона гнали?.. А все кавказские войны, - как же можно! Ведь эти войны - и при Котляревском, и при Ермолове, и при князе Паскевиче, тогда он был, впрочем, графом, и даже просто генерал Паскевич... кавалерийские войны были!.. А между тем... между тем его светлость, по вашим словам, утверждает, что... что совсем не было порядочных атак! Как же так, я вас спрашиваю?
Сакен показался Нахимову теперь как будто даже оскорбленным и за кавалерию и за себя. Он не знал, что Меншиков действительно несколько задел его, когда тот представлялся ему по приезде. И без того восторженного склада Сакен был, конечно, весьма возбужден тем, что он - в Севастополе, который ему высочайше доверен для защиты, и сказал, может быть и не совсем обдуманно, зато с большим чувством:
- Эх, если бы одесского героя, Щеголева-прапорщика, сюда!.. Впрочем, он уж теперь и не прапорщик, а штабс-капитан и Георгия носит за свой подвиг...
- А еще лучше бы, - ехидно подхватил Меншиков, - прислать бы сюда игумена Соловецкого монастыря, как, бишь, его там зовут! Раз он от своего монастыря англичан отбил, то, разумеется, отбил бы союзников от Севастополя!