А Лизавета Ивановна Гаврюшина при ходьбе заметно припадала на левую ногу, так что ребятишки на той улице, где она жила, иногда кричали ей вслед:
      - Два с полтиной! Два с полтиной! Два с полтиной!
      Однако это была пышащая здоровьем, белолицая, сильная на вид женщина, явно хозяйственного и притом несокрушимого склада. И если она вдруг, увидев сапоги Настасьи Семеновны, вознегодовала на начальство, то совсем не из жадности к даровщине, а потому, что начальство это показалось ей неосновательным, легкомысленным в таком важнейшем вопросе, как обувь. Попробуй-ка, походи по болоту в башмаках! И какая же это будет работа?
      Однако вопрос о сапогах завладел вниманием и обеих дочерей коллежских регистраторов. Одна из них - Балашова - была чернявая и сухопарая, с морщинками около глаз; другая - Дружинина - золотобровая, но очень смиренная на вид, затурканная тяжелой жизнью у своего родителя, вечно нетрезвого и попрекавшего куском хлеба.
      - Разве же и в самом деле мы там будем по топким местам ходить? усомнилась, глядя на Савельеву, Балашова. - Откуда же топкие места могут там взяться, когда мы же ведь при госпиталях состоять будем?.. А в госпиталях чистота должна соблюдаться, и половики чтоб везде на полах были белые...
      - С грязными башмаками разве могут кого в госпиталь пустить? - кротко отозвалась ей Дружинина.
      Остальные переглянулись, потому что действительно выходило мало понятно, зачем сестрам нужны сапоги.
      Но Савельева, сосредоточенно подумав, обратилась к Балашовой:
      - Как же это вы рассчитываете, Дарья Степановна, на войне будучи, да чтобы в чистоте пробыть? А ежели гошпиталь будет где в деревне, по избам раскинутый? Мне говорили люди, что и так на войне быть тоже может... Вот и таскайся из избы в избу по несусветной грязи. В деревнях ведь тротуваров не бывает, вам известно.
      Однако Балашова тут же вспомнила, что на ней, как и на всех других, чистенький, беленький передничек, накрахмаленные тугие обшлага, белый чепчик, и она ответила Савельевой упрямо:
      - Нет, это уж вы мне не говорите, Настасья Семеновна, чтобы нас куда-то там в деревню готовили отвезть! В деревню не стали бы нас так и наряжать, а как-нибудь попростее... Да с нами еще ведь вон сколько настоящих барынь едет, так что же, их тоже в деревню?
      Очень трудно было им шестерым, никогда не читавшим ни газет, ни книг, представить, что такое их ожидало в Крыму; но жизнь в деревне все-таки пугала их, даже, пожалуй, больше, чем жизнь в осажденном Севастополе. Все они были прирожденно городские, да и не просто городские - столичные.
      Не брезгая никакой работой, если она навертывалась, Балашова нанималась сиделкой к трудно больным, и иногда они умирали у нее на руках, так что видеть смерть около себя не было для нее новым делом. Она уже приготовилась и к тому, чтобы в Севастополе видеть эту смерть гораздо чаще, может быть даже и не один раз на дню; но все-таки смерть, а не грязь, по которой надобно лазить в каких-то охотничьих сапогах.
      О грязи и другие сестры, кроме Савельевой, думали, как о чем-то там, в Севастополе, маловероятном, поэтому скоро о ней забыли, перешли к тому, что их ожидало наверное: к тому, как им удастся угодить раненым, если их будет очень много и за каждым понадобится свой уход.
      - Больных даже если взять, и те привередны бывают и капризы показывают через свою болезнь: то им не так, это не по-ихнему, рассудительно говорила Балашова, имевшая опыт в этом деле. - Чаю им подашь стакан - три ложечки полных песку сахарного в него положишь, и то ведь им несладко кажется! А к раненому как подступишься? Шутка ли сказать, рана большая! Ведь от нее боль ежеминутно его точит, отдыху не даст.
      - Да ведь и не только боль - жуть всякого возьмет, когда возле тебя один мучается, а с другого бока другой; тот себе стонет, этот себе, а какие и вовсе в бреду кричат, - сказала Аленева, а Гаврюшина добавила:
      - Что мы в гошпитале видели? Там если и раненые лежат, так они уж привыкшие к своим ранам, а ну как его свежего принесут на носилках! То он ходил, как и все, а то ему ногу прочь должны отнять... Ведь это же страх для него какой должен быть. Ведь с ним тогда как с маленьким обращаться надо, до того он ослабеет, бедный!
      - Да уж наше дело будет только смотреться так - небольшое, а уж легким его, пожалуй, не назовешь, - протянула, запинаясь на <т> и <п>, Лашкова, но Дружинина попыталась уяснить, насколько дело их будет трудным:
      - Говорили же ведь так, что мы дежурить будем: отдежурит одна, другая сестра заступит. А как же иначе? Иначе ведь там в неделю с ног собьешься: тому подай, у того прими... Еще неизвестно, какое для нас, сестер, помещение отведут: надо, чтобы отдых был какой следует, а то и без пули свалишься и не встанешь...
      Так общими усилиями воображения пытались они уяснить себе свое близкое будущее, так как люди они были хотя и привычные к работе, однако желающие, чтобы была им она под силу.
      Когда поезд останавливался на станциях, они кидались наперебой к окошку или выходили в коридор из купе, чтобы непременно узнать, что это за станция, долго ли будет стоять поезд на ней, что за люди живут тут, и как они одеты, и что они продают пассажирам и почем, насколько дешевле, чем можно бы достать в Петербурге.
      Что касалось этого последнего, то тут занимала их каждая мелочь, так как они знали цену не крупным, а именно мелким деньгам, достававшимся им туго и дорого; и они оживленно передавали одна другой, почем тут жареная курица или утка, или поросенок, или бутылка молока, или десяток яиц, и на каждой станции которая-нибудь из них непременно соблазнялась дешевизной и покупала то или иное, благо они получили на руки подъемные деньги.
      Так они копили запасы еды, пока совершенно не стемнело. На нижних местах улеглись они спать по двое в разные стороны головами и не чувствовали от этого ни малейшего неудобства.
      IV
      В Москву сестры прибыли утром, но едва успели издали поглядеть на золотую маковку Ивана Великого, как их усадили в заранее приготовленные тарантасы, запряженные тройками, - каждый тарантас на четверых.
      Такая поспешность с отправкой из Москвы очень изумила и Стахович, и Гардинскую, и Лоде, и многих других сестер, которые думали пробыть в Москве хотя бы одни сутки, побывать у своих родственников и хороших знакомых; но чиновник Филиппов, их сопровождавший, обычно копотливый и нудный человек, был теперь решителен.
      Он говорил им:
      - Да вы знаете ли, что в такое время значит достать лошадей без задержки да еще на сорок с лишком человек? При такой гонке по всему тракту от Москвы до Севастополя - и вот вас ждут готовые тройки! Ведь это только благодаря заботам московского генерал-губернатора, который, конечно, желал сделать приятное ее высочеству... Это надо ценить, mesdames, а вы вдруг недовольны! Нельзя так, mesdames!
      Появился и московский обер-полицеймейстер, извинившийся галантно, что несколько запоздал к приходу поезда. Он говорил приблизительно то же, что Филиппов, не один раз употребив при этом жестокое слово <маршрут>. Даже просьба головки сестер отложить отъезд хотя бы на три часа, чтобы успеть отслужить молебен у Иверской и потом получить благословение митрополита Филарета, не имела успеха. Напротив, обер-полицеймейстер просил их поспешить садиться, не задерживать лошадей, так как и лошади и тарантасы нужны для царских фельдъегерей и курьеров и для разных начальствующих лиц, направляющихся на юг.
      Пришлось подчиниться и проститься с Москвой.
      В тарантасы расселись так же точно, как сидели в купе вагона, - купе вагонов вообще ведь очень сближают людей, - и началась лихая скачка по разбитому ухабистому шоссе, которое протянуто было от Москвы до Курска.
      Иеромонах Вениамин ехал в одном тарантасе с флегматичным чиновником Филипповым и двумя молодыми врачами. Одесский грек по происхождению, он не всегда правильно говорил по-русски, зато был необыкновенно словоохотлив. По его словам, он бывал и в Греции, и в Италии, и в Палестине и рассказывал многое об этих краях, а также и об иерусалимском и вифлеемском храмах, из-за которых будто бы и загорелся сыр-бор войны. Но вслед за этим не забывал он и сам расспрашивать спутников о том, как они находят положение и в Севастополе, и вообще в Крыму, и на юге России, и на Кавказе, и в Польше, и в Финляндии.
      Но больше всего, как оказалось, занимало его общественное, а также и имущественное положение сестер, вверенных его духовному попечению и назиданию. И эти расспросы о сестрах он производил с такою чисто южною жестикуляцией и выразительной мимикой на смуглом, не старом еще лице, что, оставшись вдвоем на станции, когда меняли лошадей, разминаясь и блаженно зевая, говорили между собой врачи:
      - Какой же, однако, пронырливый человечишко этот монах! - брезгливо морщился один.
      - Он отвратителен! - с чувством соглашался другой. - До того прожужжал мне уши, что хоть ватой закладывай! И мне сдается, что он затевает быть в дальнейшем не только духовным отцом кое-кого из сестер побогаче! Имел же бешеный успех архимандрит Фотий у графини Орловой...
      Как ни было разбито московско-курское шоссе, как ни ныряли на нем тарантасы в глубокие ухабы, поминутно грозя вывалить вон сестер, но за Курском пошла уже такая бездонная черноземная осенняя хлябь, что оставленный путь показался сестрам недооцененным райским блаженством.
      В Белгороде была уже вынужденная дневка, так как не нашлось нужного количества лошадей. Этим воспользовался Вениамин, чтобы повести сестер поклониться гробнице местного <святого> Иоасафа, а затем сделать паломничество в девичий монастырь, где и был отслужен молебен на предмет будущего благополучия в дороге.
      В Харькове генерал-губернатор Кокошкин угостил сестер обедом и вообще был с ними очень любезен и приветлив, хотя и часто качал, глядя на них, весьма сожалеюще седой сановитой головой.
      Сестрам же очень нравилось приводить своим обреченным видом в полное смущение старых николаевских служак, которые до того были ошеломлены этим неслыханным новшеством, что положительно не знали, как к нему отнестись.
      Но на обеде были и дамы харьковского бомонда, которые наперебой расспрашивали сестер об общине и о том, что предназначено им делать там, в Севастополе, куда они едут столь самоотверженно и героически красиво.
      И сестры видели, что, может быть, не одна из этих дам, прикованных глазами к их белым передникам и чепчикам и к золотым крестам на голубых лентах, последует в ближайшем будущем их примеру.
      В Харькове же значительно увеличился багаж первого отряда сестер за счет тех бинтов и компрессов, которые были трудолюбиво собраны, и той корпии, которую прилежно нащипали здесь для отправки в Крым; и торжественно прибавлены были к обозу новые телеги.
      День отправки из Харькова выдался очень теплый и ясный, и несколько верст провожали сестер их новые знакомые в своих экипажах.
      В Екатеринослав, на который шел в те времена почтовый тракт в Крым, приехали довольно быстро и удобно благодаря заботам Кокошкина в полдень 12 ноября. Но дальше, за Днепром, шла уже глубь Новороссии, затопленной бесконечными осенними дождями, растворившими чернозем в такую клейкую засасывающую грязь, что тройка лошадей не в состоянии уже была вытянуть из нее тяжелого тарантаса, да и лошадей было мало. Пришлось впрягать по три пары волов, и, в первый раз вверяя свою судьбу этим неторопливым животным, сестры говорили одна другой:
      - А как же Пирогов тут ехал? Неужели тоже на волах, боже ты мой!.. И где-то он сейчас, наш Николай Иваныч?
      Глава вторая
      <СУДЬБА СЕВАСТОПОЛЯ>
      I
      А Николай Иваныч Пирогов как раз в это самое время сидел в ставке главнокомандующего сухопутными и морскими силами Крыма, князя Меншикова.
      Помня то, как распек его другой князь, Пирогов, одеваясь для представления Меншикову, был очень внимателен ко всякой мелочи. Действительный статский советник и кавалер, академик, автор многих ученых трудов, он, как только что произведенный в прапорщики, справлялся у своих подчиненных врачей, на месте ли у него то или другое и правильно ли навесил он свои многочисленные ордена.
      И только когда никто уже не мог сделать ему никаких указаний, облегченно окутался плащом <от возможных атмосферных осадков>: погода показалась ему достаточно теплой для того, чтобы напяливать зимнюю шинель, идти же было не так и далеко от форта № 4, где его поместили по приезде на Сухую балку.
      Огромные казематы форта оказались очень вместительными, и в них были переведены оба госпиталя, и сухопутный и морской, и в них же были отведены квартиры многим врачам: снаряды интервентов пока сюда не долетали, здесь было вполне безопасно.
      Человек лет под пятьдесят, сангвинического темперамента, резких, живых движений, плотно сбитый, однако же пока не страдающий еще полнотою, с обширным лбом и начисто лысым теменем, с ноздреватым носом и глубоко запавшими, привыкшими глядеть исподлобья, острыми серыми глазами, скуластый и широкоротый, безусый, так как усов лекарям не полагалось, но с форменными небольшими баками рыжего цвета, - Пирогов проходил по Северной стороне, искренне любуясь Севастополем.
      День был облачный, и облака медленно плыли, сизые, вязкие, очень влажные на вид, но солнце сияло ярко, и в его теплоте, хотя уже и ноябрьской, белоснежный город с красными черепичными крышами казался отсюда нисколько не пострадавшим от ужасной в октябре бомбардировки, о которой Пирогову приходилось читать и много слышать.
      В этот час как раз было затишье как на русских бастионах, так и на батареях противника, и ничто не мешало ему цепко, как туристу, приглядываться через широкий Большой рейд к этим красиво расположенным массам домов, поднимающихся амфитеатром над Южной бухтой.
      На рейде и в бухте было еще достаточно русских судов внушительного вида, и хотя он уже узнал, что полукруг судов вдали, в море, был сторожевым отрядом флота союзников, но это ничуть его не беспокоило, - до того был приятно удивлен он тем, что Севастополь совсем не обращен в груды развалин. Напротив, на его оценивающий взгляд, взгляд врача-хирурга, этот прекрасно сложенный организм обладал способностью успешно бороться с ранами и жить долго.
      И так безошибочен показался ему самому этот прогноз, и так захотелось ему кому-нибудь тут же передать свое впечатление, что к первому встречному казаку-донцу с казенной сумкой через плечо, легко шагающему через лужи, обратился он с вопросом:
      - Ну-ка, как ты думаешь, молодчага, возьмет <он> Севастополь?
      Несколько озадаченный казак, став во фронт и козыряя растопыренной пятерней, ответил тем не менее весьма бойко:
      - Нипочем ему не взять, ваша честь!
      - Молодец, что так думаешь!
      - Рад стараться, ваше...сство! - гаркнул казак, разглядев за отворотом плаща крест да шее и уголок звезды этого явно нового здесь какого-то большого начальника лекарей.
      А Пирогов хотел было спросить казака, где именно помещается на этой Сухой балке, которая очень мокра, главнокомандующий, но тут же разглядел группу офицеров конных и пеших возле одного совсем невзрачного матросского домишки и понял, что спрашивать незачем: там на шесте висел и флаг, а под ним стоял часовой.
      Когда после необходимого адъютантского доклада светлейшему Пирогов получил приглашение войти и, освободясь от своего плаща на маленьком крылечке, появился в совсем небольшой, низенькой и темноватенькой, но очень жарко натопленной комнатке, ему навстречу поднялся сидевший на кровати седой старик в желтом архалуке, довольно засаленном на вид, а за столом у окошка, полуутонув в мягком кресле, сидел кто-то с пером в руке за бумагами и, только чуть взглянув на открывшуюся дверь, уткнулся снова в свои бумаги.
      Не сразу узнал Пирогов в этом высоком и тощем, достигавшем макушкой до бревенчатого потолка усталом старике самого Меншикова, которого он видел несколько лет назад.
      Тогда светлейший в петербургском манеже на неудачно взятом барьере упал с лошади и надломил ребро, почему и был вызван к нему известный хирург Пирогов на консультацию; был он всего один раз, определил, что никакими опасностями эта авария организму князя не угрожает, что надломленное ребро срастется без особой помощи медицины при известном режиме, - и больше уж его не беспокоили.
      Но этот незначительный эпизод, видимо, весьма облегчил Меншикову начало беседы с Пироговым, так как он припомнил его с первых же слов. При этом он изгибался весьма любезно и не менее любезно, но как-то неестественно хихикал.
      Потом, обернувшись к столу, он сказал начальственно:
      - А ну-ка, братец, уйди-ка отсюда!
      И сидевший в кресле, оказавшийся простым писарем, мгновенно вскочил и поспешно вышел, а Меншиков любезно предложил гостю весьма нагретое кресло, сам же, с трудом согнувшись, опустился на свою койку походного образца, прикрытую походным ковром.
      II
      В четырнадцать лет - студент-медик, в девятнадцать - лекарь, в двадцать три - доктор медицины, а в двадцать шесть - профессор Дерптского университета по кафедре хирургии, Пирогов был одним из замечательнейших людей России и величайшим из русских врачей, далеко вперед двинувших медицину.
      И если в те времена это еще не осознавалось всеми, кто имел возможность судить о науке и о людях науки, то угадывалось многими, кому случалось работать вместе с Пироговым. Отчасти это понимал и Меншиков, который имел заграничный диплом ветеринара и прочитал достаточно медицинских книг.
      Пирогов же в Петербурге и по дороге в Крым от встречных офицеров наслушался о главнокомандующем разного.
      Одни рисовали его совершенно бездеятельным и не способным командовать армией и выиграть хотя бы одно сражение; кроме того, по их же словам, он был очень не любим ни солдатами, ни матросами, ни армейскими и флотскими офицерами, потому что о войсках он нисколько не заботится, на бастионах никогда не бывает, и вообще <черт его знает о чем он думает и чем он занят>.
      - Но ведь все-таки, несмотря на все это, судьба Севастополя в его же руках? - допытывался недоуменно у таких Пирогов.
      - В том-то и дело, - отвечали ему, - что судьба Севастополя попала в совсем неумелые и нерадивые руки! И чем скорее турнут из Севастополя этого держателя его судьбы, тем будет лучше.
      - Турнуть, вы говорите? - удивлялся Пирогов. - Вон уж до чего дело доходит! И кем же, как вы думаете, можно его заменить?
      - Да, вот, конечно, кем заменить, это вопрос нелегкий, - отвечали Пирогову. - Но кем бы ни заменить, а заменить надо, - иначе Севастополь погибнет!
      Другие же, наоборот, отзывались о Меншикове, как о великом стратеге, который обдумывает в тишине и тайне план полного сокрушения союзников.
      - Так что, вы думаете, что судьба Севастополя вверена именно тому самому, кому надо? - без всякой иронии спрашивал этих Пирогов.
      - Всенепременно! - решительно отвечали ему.
      - Короче, судьба Севастополя это и есть сам Меншиков? - пытался уточнить Пирогов.
      - Если хотите, это буквально так и есть, - быстро соглашались с ним.
      И вот теперь Пирогов с пристальным, свойственным ему как врачу вниманием смотрел несколько исподлобья на эту <судьбу Севастополя>, сидевшую в желтом замасленном спереди халате на дрянненькой узенькой койке не более как в двух шагах от него и взирающую на него не менее наблюдательными глазами.
      - Так вы ко мне от ее высочества... непосредственно? - тихо, но как-то скрипуче спросил после длительной паузы Меншиков.
      - Именно, ваша светлость, от ее высочества получил я тоже определенные предписания и суммы для поддержания раненых, но командирован по высочайшему повелению в ваше личное распоряжение, - постарался сказать точным канцелярским языком Пирогов, - и вот мои сопроводительные бумаги.
      Тут он вынул из бокового кармана пакет с бумагами и, приподнявшись, протянул Меншикову.
      Светлейший неторопливо вытащил из футляра очки в золотой оправе и погрузился в чтение бумаг, а Пирогова благодаря его впечатлительности почему-то сразу ударило в пот от тихонького со скрипом голоса главнокомандующего, которому был он с этой минуты подчинен, и от всего его вида.
      <Что же это такое? Прострация?> - испуганно думал он, пока Меншиков перебирал и просматривал его бумаги.
      Но вот светлейший отложил их в сторону и снял очки.
      - Нам хорошие лекаря нужны, очень нужны-с, - заговорил он. - Большой у нас недокомплект лекарей... Да и какие имеются - плохи-с, хи-хи-хи...
      Это хихиканье показалось таким неуместным Пирогову, что он покосился на топившуюся печку, в которой трещали сырые дрова, и сказал:
      - Очень у вас жарко, ваша светлость!
      - Жарко, вы находите? - поднял седые пучки бровей Меншиков. Хи-хи-хи... Это потому, что вы еще молодой человек-с!.. Вот доживете до моих лет, и вы будете греться у печки, - годы-с! - Он покачал головой и добавил не в тон: - Как изволили доехать?
      - О-о! - оживился мгновенно Пирогов. - Это была не поездка, а буквально путешествие, ваша светлость! Путешествовал по океану грязи!
      - По стихии-с, открытой именно у нас в Польше Наполеоном, - слегка улыбнулся Меншиков. - C'est lui qui a trouve un cinquieme element en Pologne - la boue*.
      _______________
      * Это он нашел пятую стихию в Польше - грязь (фр.).
      - Я пришел, ваша светлость, к печальной мысли, что наши дороги от Курска и дальше на юг, а особенно в Крыму, являются просто препятствием на пути к месту назначения! - с чувством сказал Пирогов.
      - Да-с, наши дороги осенью - они непроезжи, хи-хи-хи... За это мы должны поднести благодарственный адрес Клейнмихелю... Это он - министр путей сообщения - оставил нас без дорог.
      - Конечно, с медицинской точки зрения в наших дорогах можно усмотреть нечто положительное: они, несомненно, полезны для пищеварения, особенно для страдающих атонией кишечника. Езда по ним - это превосходная гимнастика для всех брюшных внутренностей... А в Константинограде нам пришлось самим выводить лошадей из конюшни и запрягать, и мы уехали оттуда, даже не заплатив прогонов... Причина тому - полное отсутствие людей на станции... Мелькнул было, правда, в почтенном отдалении некто с перевязанной щекой, но тут же испуганно исчез... Проезжающие бьют их, конечно, смертным боем, но по-видимому, иначе нельзя: не изобьешь хозяина станции - не поедешь!
      - Хи-хи-хи, - скрипуче отозвался Меншиков, и, чтобы заглушить в себе почти испуг какой-то от этого светлейшего хихиканья, Пирогов продолжал с одушевлением:
      - Но что делается на дорогах в Крыму, положительно неописуемо! От Бахчисарая до Севастополя пришлось тащиться ровно двое суток!.. Кстати, в Бахчисарае я встретил полковника Шеншина, командированного вами, ваша светлость...
      - А-а! - несколько оживился Меншиков. - Так вы его встретили?
      - Да, и мы вместе с ним осматривали госпиталь в Бахчисарае.
      - И что же? Как вы нашли его?
      Пирогов несколько помедлил с ответом. Он старался найти такой строй выражений, который был бы не слишком резок, и начал как бы описательно:
      - Два казарменных домика, - домами их назвать нельзя, ваша светлость, - но в них помещаются триста шестьдесят раненых и больных... Нары... промежутков между лежащими никаких нет: плотная стена... Грязь... Вонь, хоть топор вешай! Порядка совершенно никакого: рядом с такими, у которых раны чистые, лежат гангренозные... Температура до двадцати градусов, но окна везде закрыты, воздух снаружи в этот ад не способен проникнуть... Шеншин все время держал платок около носа...
      - Да-с, да-с... Но ведь двадцать четвертого числа было еще хуже... Столько было раненых, что мы не знали даже, куда их девать и что с ними вообще делать...
      <Как так не знали?! - хотелось почти крикнуть Пирогову. - За кого же принимаете вы солдат, что вы их бросаете, как собак, чуть только они ранены? И, как же могут они биться при таких условиях, если убеждены, что вы их не считаете за людей?>
      Но он сказал не то, что думал:
      - Вот приезжают в самом скором времени сюда еще четверо врачей, командированных великой княгиней, и с ними человек тридцать сестер милосердия...
      При упоминании о сестрах милосердия гримаса исказила лицо Меншикова, и он двумя пальцами почесал левое надбровье.
      - А будет ли толк от них, от этих сестер? - сказал он с усилием. Как бы не сделать после еще третьего, сифилитического, отделения в госпитале?
      - Не знаю, ваша светлость, - сдерживаясь изо всех сил, постарался спокойнее ответить Пирогов. - Мысль учреждения, очевидно, хороша, и там, в Петербурге, сестры уже были на практике в госпитале... Остается посмотреть, как удастся применить их труд здесь, в Крыму...
      - Да, правда, есть и у нас тут какая-то Дарья... Говорят, что даже перевязывала раненых на Алме... Вообще помогала... За что получила и медаль даже... - Он скептически махнул рукой и добавил: - А что, вы уже приютились?
      - Мне, ваша светлость, отвели здесь, на Северной стороне, на батарее, квартиру куда лучше вашей, - не без умысла с презрением оглянул обиталище главнокомандующего Пирогов.
      - Хи-хи-хи... - отозвался Меншиков. - Да вот как видите, - в лачужке живу...
      И он поправил сбившийся набок кожаный валик дивана, служивший ему подушкой, вытащил из-под него кучу каких-то писем и взял очки.
      Пирогов понял, что надобно уходить, и поднялся.
      - Как ваше здоровье, ваша светлость? - спросил он больше из вежливости, чем из участия к нему лично.
      - Да что вам сказать? К моим обычным недугам, кажется, желает прибавиться еще один - наполеоновский, - улыбаясь непроницаемо и подхихикнув, ответил Меншиков.
      - Насморк, что ли?
      - Нет... Задержка мочи... Один раз уже было... Если повторится, то, говорят, придется употреблять катетеры Дворжака.
      - А-а!.. Но ведь при вас есть постоянный врач, ваша светлость?
      - Да, как же... лекарь Таубе-с...
      - Таубе? Что-то знакомая фамилия... Впрочем, Таубе - ходовая фамилия, - может быть, и не тот, которого я знавал когда-то... Честь имею кланяться, ваша светлость!
      - Прощайте-с... Мы близко здесь живем друг возле друга, хи-хи-хи...
      Сутулый старик в халате поднялся, едва не стукнувшись теменем о балки потолка, и сунул Пирогову холодную даже в такой бане руку.
      <Так вот она какова, судьба Севастополя! - ошеломленно думал Пирогов, отходя от лачужки. - Фатум, рок, провидение Севастополя... Хо-ро-ош! Эти ужимки, этот слабый голос, это нервное хихиканье, этот тик, эта задержка мочи (болезнь Наполеона!), эта рука мертвеца, эта скверная шутка по поводу сестер милосердия, - что такое все это? Marasmus sinilis?...* И так безучастно отнестись к описанию бахчисарайского госпиталя!.. Разве это такая мелочь, что не стоит малейшего внимания?..>
      _______________
      * Старческая расслабленность (лат.).
      Уже смеркалось, когда Пирогов шел к себе на форт № 4. Началась перестрелка, хотя и редкая. Каждый выстрел огромных орудий сильно сотрясал воздух и долго в нем держался, расходясь кругами.
      Глава третья
      <ДОМА СКОРБИ>
      I
      На другой день утром Пирогов, одевшись как можно проще и натянув сверху солдатскую шинель, раздобытую для него одним из живших тут лекарей, отправился для осмотра сводного госпиталя на Северной стороне.
      Его сопровождали приехавшие с ним врачи: Сохраничев - из донских казаков, и Обермиллер - из остзейских немцев; кроме того, при нем был и давний его соработник - лекарский помощник Калашников, человек прекрасного здоровья, завидного аппетита, больших хозяйственных способностей, простого, но меткого остроумия, огромной трудоспособности и полного как будто отсутствия обоняния, что делало его незаменимым при перевязке нечистых ран.
      Врачи госпиталя, почему-то весьма немногочисленные, хотя и был час обычных утренних визитаций, принимали знаменитого хирурга, точно нового своего начальника, с большим почтением, и Пирогову хотелось было в первый день знакомства со своими собратьями по профессии воздержаться в обращении к ним от каких-либо резкостей, однако он очень скоро вышел из равновесия. Оказалось, что тут он увидел то же самое, что видел в Бахчисарае, только в гораздо более крупных размерах, так как раненых было свыше двух тысяч человек. Так же лежали многие из них вповалку на нарах или просто на полу, не имея никакой другой подстилки, кроме собственных штанов.
      - Это что такое, а?.. Что это такое, хотел бы я узнать? - возмущался Пирогов.
      Ему объяснили, что не хватает коек, что не могут никак получить соломы для подстилок и для тюфяков; что мокрую от крови солому тюфяков приходится только слегка просушивать, но снова набивать ею те же тюфяки.
      - Надо отправлять как можно больше раненых в тыловые лазареты, если здесь их не могут содержать по-человечески! - возражал Пирогов.
      Но ему говорили, что отправляют по мере возможности, однако все время поступают новые раненые, а также больные.
      - Я знаю, как отправляют отсюда раненых! - перебивал Пирогов. - Я видел лазаретные фуры с ними на всем пути между Севастополем и Перекопом... Ведь эти фуры просто орудия пытки! Соломы в них не было, раненые ничем не покрыты! У иных только шинель надета на рубашку, и ничего больше!.. А всю дорогу лил дождь, был холод! По всей дороге стоит стон: это везут раненых! Разве можно так отправлять живых людей? Конечно, половина из них не доедет до места назначения, а кто будет виноват в этой напрасной их смерти? Врачи... не госпитальное начальство, нет, - прошу мне не говорить этого, - а вы, врачи! Вы не смели позволять такой отправки раненых!
      Врачи отвечали, конечно, что они надеются теперь, с его приездом, на новый порядок дела, что ему, несомненно, удастся вырвать у начальства то, что не могли вырвать они. Однако и набор хирургических инструментов в госпитале оказался на оценку Пирогова тоже очень беден, иные ланцеты были непозволительно тупы, иные даже сломаны.