После этого бегства Зинаида Ефимовна скоро пришла в себя и сосредоточенно, как всегда, делала свое любимое: пила чай, а Володя считал нужным придумать, куда и к чему можно будет пристроить Колю, когда его выпустят из тюрьмы.
      - Он, конечно, захочет учиться дальше: проманежили все-таки малого... пусть готовится на аттестат зрелости... А если не захочет, можно устроить аптекарским учеником... или в дантисты, тоже достаточно шести классов... Вообще, если выпускают нам под наблюдение, то мы и должны наблюдать... Мы все! Чтобы ерундой больше не занимался!.. Мы все!..
      Блюдя честь семьи, Володя говорил это с полным сознанием своей личной ответственности за брата, точно самого его грозили одеть в гнусное арестантское и позорно остричь под ноль.
      И Зинаида Ефимовна соглашалась, что чем же плохо быть аптекарем, например? И гуманно, и спокойно, и всегда дома, и не заразно, и сто процентов дохода.
      Но, вспоминая выходку Ели, вдруг перебивала себя.
      - Ах, матери выговор какой!.. До чего дошла, мерзкая дрянь!.. Ну, погоди же!..
      И качала грузно головой с тощим калачиком на темени.
      А Еля в это время, дергаясь спиною, плакала у себя на кровати, впивалась пальцами в одеяло и грызла подушку.
      ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
      НИЖНИЙ ЭТАЖ
      Взовьется ракета, освобожденно шипя и звеня, как стрела, и рассыплется в воздухе огненным душем... Она не озарит ночного неба и не осветит земли (разве маленький уголочек), но есть частица радости в блеске ее самой, есть какая-то близость красоты, какая-то возможность, что делает ее на момент волнующей для глаз, и невольно следишь с подъемом за этим взлетом и распадом огня...
      Детей же поражает это, как сказка... Может быть, чудятся им огненные змеи?.. Даже шипенье и свист ракеты полны для них особенного смысла!.. И на одно - длинное, нет ли - мгновенье весь мир преображается в их глазах...
      После долгих хлопот Ивану Васильичу наконец удалось обставить нижний этаж дома Вани Сыромолотова приблизительно так, как ему хотелось, и шесть человек поселились в нем; банковский чиновник Синеоков, получивший двухмесячный отпуск, о. Леонид, из пригородных выселок Зяблы, и горный инженер Дейнека - по доброй воле, желая принести себе пользу; студент Хаджи и чех Карасек - с отвращением, презрением и повинуясь силе близких; наконец, Иртышов, как он сам говорил, "исключительно в целях конспирации".
      Иван Васильич разместил их в трех небольших комнатах по двое: священника с инженером, Иртышова с Синеоковым, студента с чехом. В четвертой большой комнате была их общая столовая, и тут же стояло пианино, взятое напрокат.
      Иван Васильич нашел в помощницы себе старую уже, но еще крепкую и очень спокойную привычную сестру милосердия Прасковью Павловну, и та поместилась с прислугой Дарьей, женщиной старательной, но тоже пожилой и с небольшими странностями, через коридор, в отдельной пристройке, рядом с ванной комнатой; и обед приносили из соседней недорогой столовой, а самовар Дарья ставила сама.
      Когда, два дня пробывши в новом для них месте, шестеро полубольных-полуздоровых несколько освоились и с обстановкой и друг с другом, Иван Васильич решил познакомить с ними Ваню и Эмму.
      В это время сидели все шестеро за вечерним чаем, и Прасковья Павловна с белыми буклями под белой наколкой и сама вся в белом была за хозяйку.
      Когда, в сопровождении Худолея, огромный Ваня в черной бархатной куртке и рядом с ним Эмма, невысокая, но на редкость свежая, веселая и упругая, со взбитыми светлыми волосами, очень густыми, вошли в столовую, даже Иртышов на минуту почувствовал себя больным и очень усталым, и за это сразу возненавидел обоих гостей.
      Пианино было открыто, хотя никто здесь играть на нем не мог, и только о. Леонид пробовал подбирать двумя пальцами церковные мотивы. На подоконниках, на столиках для шахмат и домино стояли букеты осенних цветов, на столе чайном высились двумя горками фрукты и пирожные, а вверху под потолком матово светился электрический шар, о чем в первую голову позаботился Худолей; хотя в этой части города, на Новом Плане, электричество было еще редкостью в частных домах, но невдали находился пивоваренный завод Карасека со своей динамой. В чуть голубоватом свете столовая полулечебницы похожа была на гостиную, где у любезной хозяйки в белом и с белыми буклями собралось милое общество, случайно почему-то исключительно мужское, однако разнообразное, с несколько неожиданным батюшкой, но зато с неизбежным студентом в серой тужурке и с мыслящим бледным лицом.
      Иван Васильич был весело возбужден, даже торжествен. Его христоподобное лицо как будто струилось (так показалось о. Леониду), когда он сказал, обращаясь ко всему столу:
      - Хозяин этого дома и прелестная хозяйка!.. Знакомьтесь, господа!
      И задвигались стулья, и Ваня, широко улыбаясь, но не выпуская из левой ладони локоть правой руки Эммы, топчась обошел весь стол и, наконец, уселся поближе к самовару и рядом с Худолеем.
      Даже и не в лечебнице тягостны первые минуты знакомства людей с людьми, и, конечно, Иван Васильич понимал, что ему самому надо найти и указать какую-нибудь общую тему, поэтому он заговорил об электричестве, обращаясь к Ване:
      - Простите, не понимаю я вас, Иван Алексеич, почему вы отказались провести к себе наверх свет?.. Посмотрите, какая прелесть!.. Свет ровный, его не замечаешь, - верхний, не беспокоит нервов...
      - Почему? Это просто! - улыбнулся Ваня. - Я соскучился за границей по лампе... Там даже в коровниках электричество!
      - Вам это не нравится? - ядовито спросил его Иртышов и в ожидании ответа привычно разинул рот и бросил в него какую-то крошку.
      - Электричество вводится теперь даже в церквах, - кротко заметил о. Леонид. - Всякий свет от бога.
      - Когда я рисую по вечерам, я могу поставить лампу как мне угодно, ответил Худолею Ваня. - Вот почему...
      - Вздор! Вздор!.. Зачем настояще говорить вздор!.. - горячо перебила Эмма. - Я не люблю вздор!.. После зафт - мы езжали на Рига! Ну?.. Зачем нам электрич свет?
      - Ах, вот как!.. Уезжаете?.. Решено? - обрадованно заволновался Иван Васильич.
      Но Ваня только пожал широкими плечами и ответил неопределенно:
      - Гм...
      - В Риге очень узкие улицы, - вставил Синеоков. - Я там был года три назад.
      - О-о-о!.. О-о!.. Узки улиц! - живо откликнулась Эмма. - Вы были Старый Рига!.. Ну?.. Вы не был Новый Рига!..
      - Как в Праге, - поддержал Карасек. - Вы не были в Праге? Нет?.. Это есть необыкновенный город - Прага!.. В старой части там тоже есть узкие улицы.
      - Наслоение культур, - определил студент очень важно и несколько скучающе.
      Один только инженер смотрел исподлобья, имел очень необщительный вид и никак не отозвался на приход Вани с Эммой. У него была длинная голова, длинное лицо, подстриженные ежиком, но мягкие на вид волосы, редкие, темные; робкий подбородок, впалые щеки, висячие усы.
      Он сосредоточенно чистил большое красивое яблоко перочинным ножом, и Худолей сказал ему:
      - Яблоки вымыты, эпидемий в городе нет, а вы счищаете самый питательный слой!
      Инженер посмотрел на него исподлобья, посмотрел на Эмму, покраснел густо и ответил:
      - Очень жесткая кожица.
      И на худых зябких руках его отчетливо забелели суставы пальцев.
      - Это синап, - объяснила ему Прасковья Павловна, ласково прикачнув буклями: - Возьмите другое... Вот - канадский ранет, кожица мягкая...
      - Крымские яблоки, они... вообще почему-то хуже северных, - сказал о. Леонид. - Там есть такие, например, - грушовка, анис, белый налив... Изу-ми-тельные!.. Или даже антоновка...
      - А вы из какой же это яблочной губернии, отец? - полюбопытствовал Иртышов.
      - Отец... Леонид, - вы хотели добавить? - поправил его Иван Васильич.
      Иртышов метнул на него игривый косой взгляд и сказал, ни к кому не обращаясь:
      - Есть хорошие сады в Орловской губернии, в Карачевском уезде... Есть в Курской, в Воронежской... У иных помещиков под садом до сотни десятин...
      И бросил в раскрытый рот одну за другой кряду три крошки.
      О. Леонид нервно провел прозрачной рукой по бледно-русой бессильной бороде, вздохнул и спросил Ваню скороговоркой:
      - Читал я, что "Тайная вечеря" знаменитая - Леонардо да Винчи попортилась сильно... Вы не видали?
      Ваня смутился немного.
      - Это в Милане, кажется... Фреска на стене... Разумеется, должна была пострадать... Но я не был в Милане и не видел...
      - Не ви-да-ли?.. "Тайной вечери"?.. Как же это вы? - О. Леонид удивился совсем по-детски. - А мне Иван Васильич говорил, что вы были в Италии!..
      Эмма расхохоталась весело.
      - Милан!.. Ха-ха-ха!.. Там Scala... там о-перный певец, - ну...
      Так и осталось непонятным о. Леониду, чем он рассмешил Эмму, потому что ее перебил Ваня, забасив громко:
      - "Тайная вечеря" теперь, кажется, реставрирована сплошь... Да, впрочем, зачем и оригинал, когда он всем уже известен по снимкам?.. Не читаете же вы Пушкина в рукописях!..
      - Или псалмов Давида по-древнееврейски! - подсказал Иртышов.
      - Особенно в наш век фабричного производства! - вставил весело Синеоков.
      Он был средних лет, высокий, тонкий, с чуть начавшими седеть черными волосами, в безукоризненной манишке, и вообще щегольски одет.
      Была большая бойкость в его лице, в насмешливых глазах и губах, и даже в крупном носе, имевшем способность не изменяться в очертаниях, как бы широко он ни улыбался.
      - Наш век фабричного производства в общем - очень гуманный век, этого не забывайте! - поправил его Худолей.
      - Особенно для рабочих! - язвительно дополнил Иртышов и охватил колено.
      А Карасек, вытянув над столом розовое лицо и правую руку со сверкнувшей запонкой на манжете, почти пропел вдохновенно:
      - Когда славянские ручьи сольются во всеславянское море, ка-ка-я обнаружится тогда, господа, гу-маннейшая во всем даже мире славянская душа!.. Я закрываю свои глаза, но вижу как бы в некотором тумане...
      - Го-спо-да! - вдруг перебил его студент, томно, но очень решительно. - Разрешите прочесть вам мою последнюю поэму в тринадцати песнях!..
      Иван Васильич тревожно задвигался на своем стуле и даже поднялся было, желая отвлечь внимание от студента, но Ваня уже протрубил неосторожно:
      - Просим!
      А Эмма даже обрадовалась: может быть, это будет весело?
      Оживленно она сказала:
      - Ах, такой скучный говорят все!.. Читайте, ну!.. - и впилась ожидающим взглядом в Хаджи.
      Студент тут же к ней обернул лицо, но глядел на Ваню, явно надеясь, что только он один из всех способен понять его и оценить. Точно с трудом решившись читать, начал он задушевно и негромко, почти шепотом:
      ПОЭМА КОНЦА
      Песнь первая.
      С т о н г а.
      Полынчается. - Пепелье. Душу.
      Песнь вторая.
      К о з л о.
      Бубчиги - Козловая - Сиреня... Скрымь солнца.
      Песнь третья.
      С в и р е л ь г а.
      Разломчено - Просторечевье... - Мхи - Звукопас.
      Песнь четвертая.
      К о б е л ь  г о р ь.
      Загумло - Свирельжит. Распростите.
      - Какой кобель? - серьезно спросил Синеоков.
      - Кобель горь! - отчетливо повторил студент и тут же, точно боясь, чтобы не перебили совершенно, зачитал стремительней и певучей:
      Песнь пятая.
      Б е з в е с т я.
      Пойми - пойми - возьмите Душу.
      Песнь шестая.
      Р а б к о т.
      Сом!-а-ви-ка. Сомка!-а-виль-до.
      Песнь седьмая.
      С м о л ь г а.
      Кудрени. Вышлая мораль.
      Песнь восьмая.
      Г р о х л и т.
      Серебрий нить. Коромысля. Брови.
      Песнь девятая.
      Б у б а я  г о р а.
      Буба. Буба. Буба.
      - Буба, буба, буба! - повторила Эмма и поглядела изумленно на Ваню, а Хаджи продолжал певуче:
      Песнь десятая.
      В о т!
      Убезкраю.
      Песнь одиннадцатая.
      П о ю т.
      У-у-у...
      Песнь двенадцатая.
      В ч е р а е т.
      Ю.
      Песнь тринадцатая, песнь конца.
      Тут студент плавно провел рукою вправо, потом так же плавно влево, потом сделал рукою тщательный кружок в воздухе и сел на свой стул.
      - Все? - притворно серьезно спросил Иртышов.
      - Ха-ха-ха! - откинувшись назад, разрешенно захохотала Эмма.
      Иван Васильич не знал, что ему делать: перевести ли внимание всех на что-нибудь другое, или дать студенту возможность высказаться и раскрыться вполне. Он поднялся и ждал только, когда перестанет хохотать Эмма. Однако раздосадованный этим хохотом Ваня предупредил его, обращаясь к студенту:
      - Это - очень трудная форма, - начал он, заикаясь. - Это встречается и у нас в живописи... Это... по-видимому, особый вид искусства...
      Тут он сделал длинную остановку, ища слов дальше, а студент, не изменяя лица, как маг, сделал рукою вправо, влево и объяснил:
      - Вы заметили, конечно, - последнюю песнь, - "Песнь конца", - я оголосил одним ритмодвижением... Это - поэма ничего, - нуль, - как и изображается графически: нуль!
      Тут он прочертил рукою перед своим лицом правильный круг.
      - Вам, художнику, - обратился Иван Васильич к Ване, - вам тут и книги в руки!.. У вас с ним общая область... Искусство - великое дело... Мы, профаны, не понимаем, конечно... Но не кажется ли вам, что э-э-э... субъективно это очень?.. Что надо бы... поближе к нам?.. Вот именно: поближе к нам, - к читателям...
      - Конечно... гм...
      Ваня задумался, но тут весело вмешался Синеоков.
      - Искусство - субъективная вещь, - да, - но зачем же до такой степени, чтобы вы мне говорили, а я чтобы ни за что не мог понять?
      Отхохотала уже Эмма и теперь сидела, вытирая лицо платком, а студент повернул торжествующе лицо к Синеокову:
      - Известно ли вам, что каждая буква имеет цвет, звук, вкус... и вес?
      - Вес?.. Вес, - пожалуй! - быстро согласился Синеоков. - Например, вырезанная из картона или слепленная из гипса... И цвет, пожалуй, - в какой ее выкрасят.
      - А гипсовая будет кислая, - вставил Иртышов и при этом беспечно переменил колено: охватил руками правое, а левое опустил.
      - Это, господа, есть футуризм! - протянул над столом голову и руку Карасек. - Но-о позвольте, господа!.. В будущей всеславянской великой монархии какой должен быть общий язык?..
      - Кому что, - этому непременно монархию! - брякнул Иртышов.
      - А вам непременно республику? - подхватил Синеоков.
      - И она будет!
      - Ма-аленького захотели!.. Я вам докладывал уже, что это коммерческое предприятие самого широкого размаха... и самое убыточное, вот! И захотели вы этого в нашей нищей стране!.. С печки упасть и чтоб непременно в калоши ногами попасть... Вы знаете, сколько надо для вашей затеи?
      - Волю народа.
      - Глупости!.. Словцо!.. "Волю народа"!.. Миллиарды, думаете?.. Ошибаетесь!.. Триллионы?.. Мало-с!.. Секстильоны тут нужны, да. А они у вас есть?
      - Хва-ти-ли, дяденька!..
      - Секстильоны! Секстильоны! Секстильоны!
      Страшным, заячьи-предсмертным криком вырвалось это у Синеокова, и он вдруг замигал часто, покраснел и опустился глубже в свой стул; а Иртышов только фыркнул презрительно и еще выше поднял острое колено.
      Это и была странная болезнь Синеокова: неудержимо сказать и непременно почему-то три раза кряду, и непременно почему-то не в одиночестве, а на людях, какое-нибудь слово большого, огромного, неизмеримого объема. Не часто это случалось с ним, - раза три-четыре в неделю, но всегда смущало его невероятно. Странность была в том, что слово это подвертывалось ему на язык, казалось бы, и кстати, - даже, пожалуй, никто из тех, кто его слушал, не замечал назойливости этого слова, но его самого это ошеломляло, угнетало, пугало, как присутствие в нем кого-то постороннего ему, - каких-то часов с кукушкой, откуда эта серая тоска в перьях выскочит вдруг незаконно и ненужно, прокукует свое (свое, а не его) и спрячется.
      Он сидел теперь очень сконфуженный, не поднимая ни на кого глаз и теребя белую новую клеенку стола, но Ваня спросил его улыбаясь:
      - Почему же именно секстильоны?
      - Я изъясню! - крикнул Карасек. - Потому что массы захотят несметных богатств, - несметных!.. Они уверены, что они есть, существуют, а их нет!.. - И обратился очень вежливо к Синеокову:
      - Так ли я вас понял?
      - Да, конечно, - прошептал Синеоков и добавил несколько громче: - Наш бюджет около пяти миллиардов...
      И, чтобы скрыть смущение, дотянулся до горки пирожных рукою, но и тут не был в состоянии остановить на чем-нибудь выбор.
      - Возьмите вот эту трубочку с кремом! - подсказала ему ласково Прасковья Павловна. - Так прямо на вас и смотрит...
      Он застенчиво кивнул ей головою и взял трубочку с кремом все еще дрожавшей смущенно рукой.
      - Не нужно так волноваться из-за будущего! - заметил ему Иван Васильич. - Будущее - во мраке будущего... Зачем о нем беспокоиться заранее?.. Оно все равно придет...
      - Мы сами куем будущее! - значительно отозвался на это студент, и Иртышов подтвердил:
      - Правильно! - и язвительно кивнул Синеокову: - Секстильоны!.. Знает, что мы не допустим банков, и заранее очень на нас сердит!
      Синеоков тем временем уже оправился несколько. Он глотал трубочку с кремом и чуть не поперхнулся от смеха.
      - Без банков хотите устроить общество? Человеческое? - вскинулся он. - У каких-нибудь муравьев, и у них есть свои банки, я уверен!.. У пчел!.. У ос!.. У бобров-то уж непременно!..
      И даже мину крайней неловкости за Иртышова сделал он на своем подвижном лице, отвернувшись.
      - Нет, позвольте, зачем же так спорить? - забеспокоился Иван Васильич. - Нет, этого я вам не могу дозволить!.. В пределах чисто академических, - да-а!.. Как известную доктрину... политическую... дебатировать... это другое дело!..
      Единственный здесь в военном костюме, хотя и врача, Иван Васильич теперь именно любому со стороны мог бы показаться не хозяином даже здесь, а больше: тем, кому подчиняются и кто может приказать. Лицо у него теперь стало как будто из твердых линий, и даже глаза строгие.
      Иртышов поглядел на него безразлично, нашарил далеко от себя крошку, бросил в рот, переменил колено и даже улыбнулся про себя, а Дейнека, все время перед тем молчавший, заговорил вдруг глухо и отрывисто, продолжая, видимо, думать, но только вслух:
      - И шахта останется шахтой... Да!.. Какой бы ни придумали строй, домна останется домной и шахта шахтой...
      - Немножко не так! - подхватил Синеоков. - Не только Домна останется Домной, - Марья останется Марьей, - вот что главное!
      И чуть толкнул при этом своего соседа о. Леонида, который заулыбался тоже.
      - Что он сказал, ну?.. Вит-вит-живо!.. Что он сказал, этот, - ну? тормошила Ваню Эмма.
      - Женщина останется женщиной... при всяком новом строе, - перевел ей Ваня.
      - Ну да! - согласилась она, а Синеоков тут же осведомился у нее:
      - Вы плохо понимаете по-русски?
      - О-о, нет!.. Я из Рига!.. - обиженно вытянула губки Эмма и вздернула правым плечом.
      Синеоков сидел к ней и Ване ближе других и не на весь стол, а именно только для них двоих заговорил он оживленно:
      - Говорят, есть в Питере один банкир, - большую ведет игру исключительно на внутренней политике!.. С черного хода своей квартиры принимает он неких гусей лапчатых, в немалых, разумеется, чинах... с ними в уголку шу-шу-шу, и сует им деньги, - на бомбы, разумеется... А на бирже пускает сенсацию: "На этой-де неделе будет пять террористических актов: министр такой-то, министр такой-то, горнозаводчик такой-то, великий князь такой-то... и еще одна особа!.." Это, конечно, по уголкам, шепотом, с ужасом на лице величайшим!.. Вообще, - "они начинают!.." У него десятки молодцов, и все работают: "Шу-шу-шу-шу!.. - Начинается!.." К вечеру бумаги летят вниз!.. На другой день паника!.. На третий день банкир скупает бумаги... На четвертый - спокойствие... К концу недели бумаги крепнут, значит, их можно уже продать, не так ли?.. Разница - так, какой-нибудь миллиончик!.. Сотня тысяч откладывается на прием с черного хода и... на жандармерию, которая, конечно, посвящена в дело!.. И вот, некиим гусям лапчатым говорит он потом с великолепным презрением:
      "Предатели идеи!.. Трусы!.. Кунктаторы!.. Когда же, черт вас возьми, проведете вы какой-нибудь ваш паршивый террористический акт?.. Как же я при таких обстоятельствах буду?.. На ветер деньги бросать..."
      И вот синьоры эти начинают стараться и ухлопывают действительно какого-нибудь губернаторишку в Тьмутаракани... Событие!.. Банкир сияет!.. Правые газетчики строчат: "Гидра революции подымает голову!.. Россия лишилась одного из лучших администраторов... Еще только недавно решено было предложить ему очень высокий пост в государстве, - и вот он убит!.." А левые газетчики между строк очень ликуют: "Наконец-то!.."
      Эмма при последних словах захохотала так, что все обернулись в сторону Синеокова, хотя до этого на другой половине стола слушали Карасека.
      Иван Васильич, до которого доносилось кое-что из слов Синеокова, заволновался:
      - Нет, нет, - и вам я делаю замечание!.. Зачем именно эти вопросы, когда есть множество других?.. Вот Ладислав Францевич прекрасно и обстоятельно... и, надеюсь, тоже в последний раз, говорил о панславизме. Он, можно сказать, до дна исчерпал тему...
      - Она есть неисчерпаема!.. Как можно!.. - испугался Карасек и руками защитился от явной нелепости. - Она не имеет дна!.. Она есть бесконечна!.. Континентальна Европа имеет три идеи: романску, германску и славянску... Слияния быть не может: они есть очень различны: три европейских идеи!.. Кто хочет, чтобы был раздавлен?.. Никто не может этого желать... И мы должны до высшей точки довести свою славянскую идею, до высшей точки!.. Мы должны перекинуть друг от друга мосты... пока не поздно... Пока, господа, не поздно!..
      - Вы похожи на молодого пророка! - сказал о. Леонид.
      Но не смешливо он сказал это, и никто кругом не принял этого за насмешку; а Эмма даже прошептала на ухо Ване:
      - Больной человек, - ну?
      Пожалуй, блеск его серых глаз был больной, но Карасек имел прямой, стойкий корпус, а очень прямо посаженная на плечи длинноволосая с зачесом назад голова при небольшой бородке, закрывшей подбородок, казалась действительно вдохновенной.
      Студент подхватил замечание о. Леонида:
      - На пророка, только не библейского... Библейские были брюнеты.
      - Царь Давид тоже числился во пророках, однако есть указания, что был он волосом светел и телом бел... И сын его, Соломон, тоже...
      - Вот видите, отец Леонид, какие вы нам интересные вещи говорите, обрадовался Иван Васильич. - Скажите-ка!.. Блондины, значит... А я и не знал... И не думал даже... Но какие все-таки указания?.. Чьи?
      - Происходили от готского племени - аморейцев...
      - Аморейцев?.. Вот как!
      - Амурейцы, конечно, а то кто же! - отозвался Иртышов, хмыкнув. - О своих амурах и писали с большим красноречием!..
      - Амореец же был и Сампсон, - обернувшись к нему, продолжал о. Леонид, - который ослиной челюстью побил тысячу филистимлян.
      - А вы видели когда-нибудь ослиную челюсть? - весело полюбопытствовал Иртышов.
      О. Леонид поглядел на него, вздохнул, собрал в кулак бороду, но не отозвался.
      - Зачем это вздумалось вам - из-за границы и опять в наш город? спросил тем временем студент, испытующе глядя на Ваню.
      - Зачем? - Просто, кажется, отдохнуть заехал, - подумавши, ответил Ваня вполне серьезно, но Иртышова так и подбросило от этих слов.
      - От-дох-нуть?.. От каких это трудов, - позвольте узнать?
      Показалось Ване, что он даже грушу проглотил не прожевавши, чтобы успеть это вставить.
      - От каких? А вот попробуйте поворочать мои гири, - узнаете от каких! - улыбнулся Ваня.
      - Гири нужны, чтобы вешать... - только начал было что-то свое Иртышов, но Синеоков перебил его быстро:
      - А веревка тогда на что?
      - Не хотите ли еще чаю? - нежно спросила Иртышова Прасковья Павловна, но отвлечь его чаем не удалось.
      - Веревка?.. Когда на нашей улице будет праздник, жестоко мы кое-кого тогда... высечем!.. - и посмотрел почему-то на Эмму.
      - Ваня!.. Ваня!.. Он нас... высечет! - визгнула от смеха Эмма.
      Ваня же не спеша поднялся со стула, привычным движением расстегнул и сбросил бархатную куртку, и остался до пояса только в трико тельного цвета, показав такие сампсоновы мышцы, что все ахнули.
      - А ну-ка, попробуйте высечь, - добродушно поглядел он на Иртышова и сложил на груди руки.
      Поднявшаяся рядом с ним Эмма, закусив губы, имела такой решительный, боевой вид, как будто хотела без разбега вскочить на стол, а потом тут же - гоп-ля! - перескочить через голову Иртышова.
      Ваня еще только думал, как может отозваться Иртышов на его вызов, но тот вдруг сказал задумчиво:
      - Цирки и театры надо будет всячески поощрять: это прекрасный способ воспитания масс.
      - Ты слышишь, - ну? - Ваня? Он нас не будет высечь! - радостно вскрикнула Эмма. - Теперь ты можешь надевай свой костюм!
      И все захохотали кругом.
      Ваня щегольнул еще раз своими бицепсами и медленно натянул куртку снова.
      - Од-на-ко! - покрутил головою Синеоков. - Как вы думаете, отец Леонид, нужна ли такому молодцу ослиная челюсть?
      - Да-а-а... Это мощь!
      - Нет, все-таки о тысячу дураков кулаки голые обобьешь, - серьезно отозвался Ваня: - И какая бы ни была плохонькая челюсть ослиная, она не помешает, а очень поможет.
      - Это вы что же, по опыту знаете? - ввернул Иртышов.
      - Исключительно по опыту!.. Что бы ни было зажато в руке, хоть пятак медный, - удар будет гораздо сильнее.
      - Ну вот!.. Ну вот!.. - почти обрадовался о. Леонид. - Вот что говорят сами Сампсоны! - и посмотрел на Иртышова торжествуя.
      Но Иртышов задорно подхватил вызов.
      - Сампсоны - продукт усиленного питания... В селе, например, у кого сыновья крупнее? У кулаков!.. А вот в селе Коломенском под Москвой живал когда-то царь, тишайший до глупости, и выкармливал там дубину в сажень росту, - Петра, прозванного Великим... за великие мерзости, конечно...
      - Чего, - увы! - не удалось сделать Екатерине, тоже Великой, подхватил Синеоков весело: - Плюгав вышел у ней Павел, - это на царском-то столе!
      - А что царского в Николае? - неожиданно спросил Дейнека, всех обведя тусклым взглядом. - Не Сампсон и не царь... Мозгляк забубенный... И говорят, пьяница...
      - Э-э, господа! - недовольно поморщился Иван Васильич. - Прасковья Павловна, - вам это ближе, - предложите Андрею Сергеичу пирожного!
      - Чтобы рот заткнуть! - подхватил Иртышов.
      - Отец богатырь был, а сынишка вышел мозгляк, - почему? - продолжал, возбуждаясь, Дейнека. - Ему бы шахтером быть, - пропивал бы субботнюю получку... пока кто-нибудь кишок бы не выпустил... Самому-то ему уж куда!..
      - Я не могу этого допустить! - строго сказал Иван Васильич, но Дейнека продолжал, окрепнув в голосе:
      - Шахту "Софья" кто взорвал? Рабочий Иван Сидорюк... Такой же мозгляк... с такой же чалой бородкой... В волосах кудлатых пронес в шахту спички-серники и папироску!.. Кто оказался виноват в этом?.. Я, инженер Дейнека. Почему я виноват?.. А потому, что не поверил мне Сидорюк Иван, что спичкой может взорвать он шахту... Я виноват, хорошо... пусть!.. Но я не женат, у меня нет сына... Иртышов был женат, имеет сына тринадцати лет... Он говорил вчера: хулигана и вора!.. Почему? - Сын ему не поверил... Кто виноват?.. Иртышов!
      - Вот!.. Так!.. Вот!.. - одобрительно вмешался Иван Васильич. Спорьте!.. Доказывайте... Выходите из апатии... Вам это очень полезно!.. Хотите, я вас в комнату Иртышова помещу, а господина Синеокова, батюшка, к вам?.. Да, так мы и сделаем... Прасковья Павловна, переместите их завтра!
      А Иртышов вытянул указательный палец длиннейшей руки в сторону Дейнеки:
      - Вот видите, - вам же и оказалось полезно, что сын у меня хулиган и вор!.. Вроде гофмановских капель это вам!.. Кушайте на здоровье!.. А кто из него сделал хулигана и вора? - Общество, его воспитавшее!.. В мое отсутствие... Я в ссылке был!.. Да, именно, - хулиган и вор... и вымогатель!.. Обирал меня, иначе грозил донести... От него я из Москвы уехал.
      - Хорошенький сынок!.. За-вид-ный! - фыркнул Синеоков, и вслед за ним захохотала Эмма, и с большим любопытством Ваня пригляделся к рыжему, а тот, заметив это, вскочил свирепо:
      - Смешно вам?.. Дико, а не смешно!.. Дико то, что вам это смешно!.. Нет у меня времени заниматься такими мелочами, как какой-то гнусный мальчишка, и не было!.. Но все-таки... все-таки он не такая труха, как вы!..
      Дарья брала уже раз подогревать самовар, - теперь вошла за тем же самым снова. Из всех лиц в этой комнате это было самое брезгливое, самое недовольное лицо: тяжелое, раскосое, оплывшее, полное самых мрачных мыслей. Она пила исподтишка на ночь, а Прасковью Павловну ненавидела за то, что ходила она в белом и сидела за столом, как барыня, - и теперь, войдя, отнюдь не заботливо, а очень угрюмо и враждебно кивнула ей на самовар:
      - Еще, что ль?
      И, похлопав по самовару ладонью и бросив ласковый взгляд на большое прочное лицо Вани, ответила Прасковья Павловна:
      - Ну, конечно, еще!
      Этой маленькой заминкой в общем разговоре от случайного вторжения Дарьи решил воспользоваться студент. Он поднялся мягко и сказал вкрадчивым голосом:
      - Гос-спо-да!.. Мне не раз случалось оголосивать свою поэму "Ждата"...
      Вкрадчивый голос перешел в томный, слащавый, замирающий, и когда поднялось на него несколько пар недоуменных глаз, он закончил:
      - Одним только ритмодвижением... Вот!
      И довольно проворно вытащил он из кармана свой венок, но уже не из листьев плюща, а из листьев падуба, росшего в укромном защищенном месте сада Вани, и, приняв позу строгую и надменную, поднял правую руку, как маг, творящий заклинания, и так с минуту он двигал рукою, затейливо чертя перед собою ромбы, квадраты, круги, знаки вопроса и еще что-то, понятное только ему, и когда кончил, торжественно поклонился и сел, не снимая венка, всем стало неловко, и только Иртышов сказал протяжно: