Глава седьмая

Алеша Стрельцов после завтрака опоздал на дежурную машину и от самой столовой до аэродрома шел пешком. Около командного пункта он заметил незнакомого человека. В летной фуражке и курточке с «молнией», без петлиц и знаков различия, опираясь на палку с потускневшим серебряным набалдашником, человек, прихрамывая, подходил к штабной землянке. Увидев Алешу, поманил его указательным пальцем.

– Эй, орелик, ты из девяносто пятого аль нет?

Алеша посмотрел на него придирчиво: называет номер полка, а сам неизвестно кто. Говорить или нет? Решил сдипломатничать.

– Допусти м.

– Новенький, значит. Фамилия?

Второй вопрос прозвучал гораздо строже. На широком, в крупных оспинах лице пожилого человека появилась усмешка. Она погнала лучики морщин к странно желтым глазам, бесцеремонно и чуть насмешливо его разглядывавшим. Эти глаза под клочкастыми бровями совсем превратились в щелки. Улыбка обнажила два золотых зуба, подняла вверх черные усы, пробитые сединой.

– Простите, я не знаю, с кем говорю, – нерешительно произнес Алеша.

– Спрашиваю – значит, имею на то право, – проворчал незнакомец, не повышая голоса. – Демидов я. Слыхал про такого?

Стрельцов весь подобрался, оробело посмотрел по сторонам в надежде, что кто-нибудь выйдет из землянки и отвлечет внимание командира. Но у порога они были по-прежнему одни.

– Товарищ командир полка, – сбивчиво начал Алеша, – извините, если мой вопрос показался вам бестактным. Все-таки война, фронт, бдительность…

Рябинки задрожали от смеха на лице седоватого человека.

– Что? – громко захохотал он. – Ты, может, меня за гитлеровского парашютиста принял? Эх, молодо-зелено. Летун командира нюхом должен чуять, понял?

– Виноват, товарищ командир.

– Виновники все-таки тоже имеют фамилии.

– Лейтенант Стрельцов, товарищ подполковник.

– Ты! – Демидов отступил и одним цепким взглядом охватил Алешу с головы до ног. Удивительно привязчивыми были его большие, чуть навыкате глаза с ярко-желтыми зрачками. Смотрели на человека всегда прямо, словно вывернуть наизнанку хотели собеседника.

От полковых «старичков» Алеша знал, что летчик, плохо выполнивший задание, подходил к Демидову с низко опущенной головой – до того боялся этих глаз, способных быть и добрыми и яростными.

Алеша недоумевал, чему приписать удивление Демидова.

– Так точно. Лейтенант Стрельцов, – повторил он неуверенно.

Демидов громко расхохотался.

– Слыхал про тебя, орелик. С костыльком по госпитальной палате топал, а про тебя уже слыхал. Про то, как ты к «юнкерсам» пристроился и уложил одного. Хвалю за находчивость. Таких ореликов мне и надо. В полку без меня тебя не обижали?

– Нет, товарищ подполковник.

– Значит, прижился. А летаешь с кем?

– С капитаном Султан-ханом.

– Что ж, он мужик серьезный и поучить может. Ну ладно, веди на КП.

Алеша открыл дощатую дверь, пропустил подполковника вперед и нырнул следом за ним в привычный полумрак.

Подполковник спускался по лесенке медленно, с хозяйской уверенностью постукивал палкой по ступенькам, словно пересчитывая их.

Едва он шагнул в полосу света, как Румянцев и Петельников, колдовавшие над картой, бросились навстречу. Старший политрук крепко его обнял, но потом, видимо вспомнив, что в землянке слишком много свидетелей такого неуставного проявления чувств, покосившись на летчиков, доложил:

– Товарищ подполковник. Личный состав девяносто пятого истребительного полка на протяжении последних десяти дней вел работу по разведке боевых порядков противника и штурмовке его аэродромной сети.

Демидов тяжело опустился на скамью, снял с головы фуражку. Редкие черные волосы с нитями седины упали на лоб. Он отбросил их назад коротким быстрым движением, полез в карман. В огрубелой, со следами ожогов руке блеснул портсигар. Демидов неторопливо размял крупными пальцами папиросу, отрывисто осведомился:

– Потери?

Румянцев назвал погибших и раненых летчиков и ко-

начнет наступление, а туда, к месту боя, не движутся ни артиллерия, ни танки. А штабные обозы тащатся на восток к Гжатску, словно заранее, еще до артиллерийской подготовки противника, мирясь с участью отступающих. Что происходит? Неужели принято решение об отходе к самой Москве?

Демидов был до корней волос русским человеком. Он родился и вырос в маленьком городке Обоянь. За свои сорок четыре года исходил немало жизненных троп. Был и грузчиком в годы нэпа, и с басмачами дрался во время срочной службы в Средней Азии, и в Испании побывал уже в качестве летчика в составе Интернациональной бригады. На таком же И-16 сбил там итальянский бомбардировщик «капрони», получил за Испанию первый орден. Жена его, Ольга Андреевна, сейчас находилась в эвакуации, в Челябинске, работала технологом на военном заводе. Сыновья учились в школе, дочь недавно поступила в институт, прекративший теперь занятия. Для него слова «семья» и «Родина» сливались воедино. Воевал он честно. Никогда не прятался за спины других, не ждал легкого задания, чтобы, слетав на него, снова отсиживаться на КП. Никто не настаивал, чтобы командир полка летал много. Но Демидов не отставал в боевой работе от рядовых летчиков.

Правда, самому себе он не мог бы сказать, что рвется в бой с вдохновением и энтузиазмом. По его глубокому убеждению, это свойственно было пылкой молодости, в двадцать – двадцать пять лет. Он же шел в небо, как идут люди на тяжелую, грязную работу, без которой нельзя обойтись.

Первые месяцы войны больно надломили его душу.

– Неужели они сильнее? – спрашивал себя Демидов и не находил ответа.

Июньские дни сорок первого года в Минске вошли в его судьбу самыми страшными днями. Знойное летнее небо вдоль и поперек бороздили девятки двухмоторных, до отказа нагруженных бомбами немецких самолетов. С воем и треском пикировали вниз почти под отвесными девяностоградусными углами горбатые серые Ю-87, и выпущенные их шасси напоминали безобразные лапти. Самолеты заходили на город с разных направлений и разгружались на разных высотах. Ухали и ахали взрывы, поднимая султаны огня и дыма. Багровые столбы пламени плясали над крышами.

Демидов, прилетевший в Степянку на своем зеленом «ишачке» – связь с округом была прервана, а он должен был уточнить боевое задание и на всякий случай договориться о том, куда нужно перебазироваться, если фашисты выведут аэродром из строя, – еле проехал к штабу по центральной Советской улице. Белые фасады каменных домов обуглились. Улица горела с ©1еих сторон, и в отдельных местах пламя смыкалось посредине мостовой, отрезая путь.

В большом затемненном кабинете штаба округа он застал командующего ВВС. Генерал-лейтенант безнадежно кричал в телефонную трубку. Несколько человек, окружавших его, стояло, нерешительно переминаясь. То и дело в кабинет входили командиры. Входили без стука, без старательного щелкания каблуками. Командующий выслушивал их рассеянно, отвечал односложно, словно все они ему предельно надоели и он хотел поскорее от них отделаться. Демидов знал командующего по Испании, не где-нибудь, а там, в воздушных боях заслужил он Золотую Звезду Героя. Сейчас эта звездочка бессильно болталась на его кителе, перевернутая тыльной стороной. Демидов не узнавал командующего. Серое осунувшееся лицо с провалами глазниц отражало нечеловеческое напряжение. Углы рта скорбно опустились к подбородку.

Выслушав рапорт какого-то грузного штабного полковника, командующий едва заметным кивком приветствовал Демидова.

– Вы все свободны, – сказал он столпившимся около стола командирам. Те выходили молча, неслышно печатая шаги на мягком ковре.

– Что, Демидов, – отрывисто спросил генерал-лейтенант, – плохо дело?

– Наш полк держится, – ответил Демидов.

– У вас нет такого, – мрачно возразил командующий и пальцем показал за окно. Демидов машинально перевел взгляд. Срезанные осколками, жалобно поскрипывали деревья. Отброшенная взрывной волной, валялась каменная афишная тумба. В груде обугленных кирпичей лицом вверх лежала молодая светловолосая девушка. Мгновенная смерть не успела еще сковать ее лицо, раскрытые глаза и сейчас казались живыми.

– Это страшно, – тихо сказал командующий.

Зазвонил один из четырех телефонов, стоявших на письменном столе. Генерал на ощупь схватил одну трубку – не та, вторую – не та, наконец, в третьей услышал прерывистый голос:

– Товарищ командующий, курсом девяносто на центр разворачиваются двадцать пикировщиков. Докладывает оперативный дежурный лейтенант Сычев.

– Продолжайте наблюдение, – приказал генерал, но через минуту телефон затрезвонил снова.

– Курсом сто двадцать на центр – пятьдесят два Ю-88. Докладывает лейтенант Сычев.

– Наблюдайте, – повторил командующий. – Ну, сейчас начнется.

Он подошел к окну. Бомбы уже свистели в воздухе, заставляя стекла вызванивать жалобную дробь. Косая тень самолета, выходящего из пике, перечеркнула окно, и тотчас же огромной силы взрыв оглушил их обоих, сбросил на дорогой ковер с потолка куски штукатурки.

– Этот прямо на вышку пикировал, ту, что на крыше нашего дома, – сказал генерал-лейтенант, И опять его желтое, осунувшееся лицо отразило напряженную работу мысли. Сдавив ладонями седеющие виски, командующий стремительно заходил по кабинету, не обращая внимания на Демидова.

– Это стыдно, – заговорил он быстро, – да, стыдно… Утром я шел по улице, и меня остановила какая-то старуха: «Эх вы. Порастили мы вас золотыми кантами, а как беда в дом, так ни одного самолета в небе не увидишь…» Понимаешь, Демидов, народ в нашу авиацию уже не верит… А что я могу… Что я могу с этим количеством «чаек» да И-16? Какой позор! Жить после этого не хочется.

– Что вы, товарищ генерал, – испуганно перебил Демидов. – Разве вы виноваты? Буря в страну ворвалась.

Командующий остановился.

– Буря, говоришь? Да, буря надвигалась, и кто-то проглядел эту бурю. А ведь было заметно, как собирались тучи. Впрочем, разве от этого легче? Какое мне может быть оправдание, если моя авиация не смогла прикрыть Минска, и он уничтожается на моих глазах. Нет! – Невидящим взглядом он посмотрел на Демидова, жестко сказал: – В полк. В полк, Демидов. Не хочу, чтобы ты здесь, под бомбежкой… Слишком позорная смерть для летчика. – Он криво усмехнулся. – Это только мне по рангу положено.

И Демидов по улицам пылающего Минска на штабной «эмке» вновь уехал в Степянку.

Через час после его отъезда командующий вспомнил, что лейтенант Сычев, оставленный дежурить на наблюдательной вышке, находится там уже более двадцати четырех часов. Когда по его приказанию лейтенанта пришли сменить, он стоял у барьера, вцепившись руками в железные перила. «Юнкерсы» то и дело пикировали на вышку, а он стоял, безоружный, бессильный, способный лишь смотреть на них гневными глазами. От большого нервного напряжения Сычев словно окаменел, и пришедшие с силой оторвали его руки от железных перил. Командующему доложили об этом. Он печально кивнул головой в знак одобрения.

– Так сейчас каждый должен, – проговорил он тихо.

А Демидов был уже на своем аэродроме и успел в этот день во главе девятки истребителей слетать на прикрытие Минска. Сражаясь с численно превосходящей группой «мессершмиттов», он видел под короткими плоскостями своего «ишачка» погибающие в дыму и пламени светлые здания, убитых на улицах и площадях города, успел даже рассмотреть окруженное со всех сторон пожарами здание штаба – в него никак не могли попасть немецкие летчики. И, возможно, в ту самую минуту, когда Демидов заходил в хвост нагруженному бомбами «юнкерсу», на первом этаже этого здания в кабинете командующего ВВС Белорусского военного округа раздался негромкий револьверный выстрел.

После возвращения из боевого полета Демидов услышал весть, быстро облетевшую все военные аэродромы: командующего, героя Испании, нашли мертвым за его рабочим столом, на котором бесконечно трезвонили телефоны, неся новые горькие вести. Сняв шлемофон, Демидов шагал тогда по огромному аэродрому, вспоминая желтое, изнуренное лицо, отражавшее непосильную работу мысли. «Эх, генерал, – сокрушенно рассуждал он про себя, – значит, под Гвадалахарой было тебе легче. За полк свой ты сумел быть в ответе. А за всю авиацию фронта – нет. Да, не смог. Совестливый. Застрелился, не выдержало сердце горящего Минска… Что же, всем совестливым теперь уходить из жизни? Кто же воевать-то будет?..»

И Демидов горько задумался о войне, о линии фронта, придвинувшегося к самому Минску. «Буря надвигалась, и кто-то проглядел эту бурю. А ведь было заметно, как собирались тучи», – припомнил он слова генерала. – Да, это верно. Но только ли потому терпим мы неудачи, что ворвалась буря? А может, еще и потому, что для большой войны не были готовы по-настоящему, а эти прошли всю Европу? У них все геометрически расчерчено. Клещи, охваты, котлы, по минутам рассчитано взаимодействие. Наши штабы никогда еще не руководили операциями, требующими такой гибкости в маневре, им многое в диковинку. Ничего, попривыкнем, народ у нас мировой, – вдруг улыбнулся подполковник, – такой народ блицкригом не запугаешь. Подождите, господа фашисты, втянемся и мы в войну. Еще почувствуете!»

Вечером, слушая очередную сводку, он по-стариковски кряхтел, печально говорил Румянцеву:

– Снова отходим… А где же наш наступательный порыв, о котором поется в кинофильме «Если завтра война»? Помнишь, как там лихо? Не успел враг сунуться – и уже разбит, а в штабе у него все время наши разведчики сидят, каждый приказ, выходящий в войска, контролируют.

Румянцев сузил карие глаза.

– А ну его к черту, это шапкозакидательство. Ничего. Не все время нам с рубежа на рубеж прыгать. Когда-нибудь остановимся, а потом и до самого Берлина попрем.

И так уверенно произнес он эти слова, что и Демидов тоже проникся в них верой. Ему казалось: вот ушли из Минска – остановимся где-то под Смоленском. Выбил враг из Смоленска – станем намертво под Вязьмой. Будет скоро рубеж, откуда нанесем удар по фашистам и зашагаем на запад.

Так он думал. Но рубежи оборонительные сменялись, а идти приходилось все на восток и на восток, Командир полка вглядывался в осунувшиеся, посеревшие от усталости лица подчиненных и видел, что каждого из них терзают те же вопросы, что и его. И теперь, когда, по всей видимости, предстояло отступить к самым стенам Москвы, прежняя неуверенность и боль наполнили его душу.

С тяжелыми думами ехал Демидов в штаб фронта. Полуторка давно уже свернула с шоссе и, громыхая, петляла по хорошо наезженной, блестевшей от многочисленных колесных следов полевой дороге, направляясь к лесу. На опушке он предъявил часовому пропуск. Машину загнали в частый кустарник, накинули на нее маскировочную сеть. Демидов рассказал дяде Косте, куда надо отвести пленных, а сам торопливо зашагал в чащу к землянкам, где располагались отделы штаба ВВС фронта. Вырезанные из свежеоструганных дощечек указатели, прибитые к пахнущим смолой сосновым стволам, вели в разные стороны. На них можно было прочесть: «Хозяйство Мокшанова», «Хозяйство Лебедева», «Хозяйство Миронова». В центре леска стоял хорошо замаскированный рубленый домик командующего фронтом. Обогнув его, Демидов по узенькой просеке свернул влево и без труда нашел добротные, в три и четыре наката блиндажи штаба ВВС.

Некоторое время обязанности командующего исполнял генерал-лейтенант Ольгин. Демидов не мог мириться с флегматичностью этого рыхлого сорокавосьмилетнего человека, его медлительность и нерешительность часто выводили Демидова из себя. Он не мог забыть, как однажды при отходе из Смоленска Ольгин приказал и без того обескровленному девяносто пятому полку штурмовать дорогу Красное – Смоленск непрерывными налетами пар истребителей.

– Товарищ командующий! – возражал Демидов в трубку полевого телефона. – Посылать пары при таком сильном противодействии зенитной артиллерии и истребителей, каким располагает противник, означает погубить весь полк. Поймите, пара И-16 против шестерки «мессершмиттов» совершенно беззащитна. Разрешите вести те же боевые действия большими по численности группами.

Но Ольгин в ярости кричал:

– Не рассуждать! В трибунал пойдете. Выполнять приказ, и точка.

– Хорошо, я выполню, – тихо, побледнев, сказал Демидов, – но я всю жизнь не забуду этой ошибки.

– За свои слова ответите, – послышался генеральский басок по другую сторону провода.

Демидов в тот день потерял восемь летчиков сразу. Поздно вечером Ольгин разыскал его по телефону, смущенно покашливая, произнес:

– Боевое распоряжение на завтра отменяю. Пары посылать действительно не эффективно. Действуйте более крупными группами.

– Приказ выполню, но погибших я, к сожалению, не воскрешу, – смело ответил Демидов.

– Идет война, подполковник, и потери неизбежны, – прозвучал нравоучительный басок.

– Наша военная доктрина учит воевать малой кровью, товарищ генерал, – дерзко напомнил Демидов, ободренный кивком сидевшего напротив Румянцева.

Демидов вспомнил этот разговор, подходя к землянке штаба ВВС фронта. Часовой у входа встал ему навстречу. Демидов остановился, ожидая, когда тот вызовет для доклада адъютанта. Он знал адъютанта, но, вопреки ожиданиям, на пороге появился незнакомый чернявый юноша в курсантской форме, вопросительно посмотрел на него. «Сменился командующий, сменился и адъютант», – догадался Демидов и, поправив козырек фуражки, независимо бросил:

– Прошу доложить генералу. Командир девяносто пятого истребительного полка подполковник Демидов. Через минуту юноша появился в дверях снова:

– Командующий сейчас примет вас. Прошу.

Подполковник следом за ним прошагал вниз по деревянной лесенке, устланной ковром. При Ольгине ковра не было, и Демидов недовольно подумал: «И впрямь новая метла чисто метет, даже ковриком подстилает». В просторном отсеке землянки размещалась приемная. Здесь стоял потертый кожаный диван, несколько обитых плюшем стульев, круглый столик с пепельницей, шахматной доской и набросанными на нее газетами. В углу висела большая фотография. Смеющийся Чкалов на аэродроме. За его спиной виднелся лобастый капот И-16. Внизу, под самым обрезом фотографии, Демидов прочел лаконичную подпись: Сережке. Центральный аэродром». Юноша в курсантской форме сказал: «Проходите» – и подполковник, не снимая фуражки, распахнул дверь во вторую половину вместительной землянки.

– Разрешите? – спросил он, перешагивая порог.

– Да, да, – ответил бодрый и, как ему показалось, даже веселый голос.

Из-за большого письменного стола навстречу ему поднялся моложавый, крепко сбитый генерал-майор авиации. Над загорелым лбом весело курчавились короткие волосы, раскосые глаза источали такую силу, что Демидову как-то сразу стало легче. Три ордена Красного Знамени на груди. Слишком большой контраст составлял новый командующий с тучным Ольгиным, на которого уже беспощадно наступали годы. Демидову все понравилось в облике нового командующего. И ладно пригнанный костюм, и франтоватые, со скрипом сапог, тесно облегавшие сильные ноги, и вольно, по-домашнему расстегнутые верхние крючки кителя. Распахнутый ворот открывал красивую сильную шею. Генерал порывисто встряхнул Демидову руку, представился:

– Комаров. А что генерал-майор авиации – сам видишь.

– Подполковник Демидов.

Командующий задержался взглядом на его палке с серебряным набалдашником, о которую Демидов все еще опирался.

– Что? Латаный?

– Латаный, товарищ генерал, – весело отозвался подполковник. Ему все больше и больше нравился новый командующий.

– Ну садись, латаный, – засмеялся генерал, – чего на меня уставился?

Демидов остолбенело молчал. Он вдруг вспомнил, где слышал эту фамилию. В Испании о Комарове говорил весь фронт, там о нем слагались легенды.

– Был с вами одно время по соседству, товарищ генерал, – вырвалось у него.

– Где, в Новосибирске?

– Нет, под Гвадалахарой.

Комаров вытянул тонкие губы и весело свистнул:

– Вот как. Ты там что же, у Серова служил?

– У Серова.

– Видишь, в авиации все дорожки пересекутся. А чего из госпиталя выписался раньше времени? – спросил он вдруг строго.

– Совесть замучила.

– Совесть, совесть, – проворчал Комаров, – вот отправлю тебя этак месяца на два в Кисловодск или какое-нибудь Цхалтубо, узнаешь, что такое совесть. Чаю хочешь? – И, не дожидаясь ответа, крикнул: – Эй, Селиванов, два завтрака, срочно.

Девушка в белом халате поставила на широкий стол поднос с едой. Демидов и не собирался отказываться. Он жадно ел и короткими фразами рисовал обстановку, сложившуюся у него на аэродроме. Генерал постучал пальцем по синему фарфоровому графинчику, поставленному девушкой на стол.

– Может, хочешь?

– Нет, спасибо, – отрезал Демидов, – с утра не употребляю.

– Правильно делаешь, – одобрил Комаров, – летчики с утра к этаким сосудам не должны прикасаться. Вот за ужином, если нервы сдали, тогда да. Рюмка водки дороже всяких бальзамов. – Он разрезал аппетитно пахнущий кусок жареного мяса. – Значит, так, – сказал он отрывисто, откладывая в сторону нож и вилку, – обстановку на фронте я изучил. Успокаивающего в ней мало. Мы с тобой накануне нового наступления немцев. Снова перевес в авиации на их стороне. Тяжелые бои предстоят, Демидов. Надо держаться.

Подполковник поднял голову. Глаза его остановились, лицо сделалось усталым, бесцветным.

– Товарищ генерал, на этом рубеже их остановим?

Комаров строго прищурился и долго молчал, будто решая, говорить или не говорить подполковнику правду.

– Едва ли, Демидов.

– Плохо, – тихо вымолвил подполковник. Командующий настороженно подался вперед.

– Плохо, – жестче повторил Демидов, – народ устал, товарищ генерал. Не физически устал, а душой. Это самая страшная усталость! Если мы еще и Москву…

– Москву не сдадим! – сердито выкрикнул Комаров и сдвинул выгоревшие на солнце брови. – Москва – это судьба страны. Как бы ни было трудно, отстоим. – Генерал поднялся из-за стола и заходил по землянке. Ему было явно тесно в этой просторной землянке. – Не хочу судить своих предшественников, хотя и не оправдываю их, – продолжал он. – Да, были совершены ошибки. Были и тактические промахи, и грубые просчеты в маневре. Но мы не можем отбросить, подполковник, и другого. Люди наши советские воюют сейчас против лучшей в мире армии. Да, да, я не боюсь своих слов – лучшей в мире. Противник выбрал удачный момент для начала боевых действий. Даже для тех, кто стоял в приграничной полосе, и то война свалилась как снег на голову. Многие смутно предчувствовали, что она уже на носу, но никто не станет отрицать: простой солдат, командир да и генерал не знали, что именно двадцать второго июня в три часа посыплются на нас фашистские снаряды и бомбы. Это – внезапность. Но, я подчеркиваю, внезапность оперативная, а не стратегическая.

– Почему не стратегическая? – перебил Демидов. Генерал опустился рядом с ним на стул.

– А потому, что в принципе наше государство знало, что Гитлер вот-вот развяжет войну. Только кто-то упорно не хотел в это верить. Отсюда и все остальное. Неподготовленность тыла, нехватка на фронтах новейшего оружия. Вот ты, Демидов, до сих пор на «ишачках» воюешь?

– Наполовину.

– А их давно бы пора в архив. Еще до двадцать второго июня. А тебе бы «яков», да «мигов», да «лаггов».

Комаров встал и, стройный, прямой, снова прошелся вдоль стола, заложив за спину руки.

– Короче говоря, попали мы в переплет, – качнул он коротко остриженной головой, – только не так страшен черт, как его малюют, Демидов. Расправим плечи и тряхнем еще их, подлецов, со звоном, – генерал сжал обросшие рыжим пушком пальцы в кулак. – Так-то вот! А пока надо приглядываться и учиться тактике. У тех же немцев учиться.

Демидов недоверчиво усмехнулся, и рябинки вздрогнули на его лице.

– У немцев? – переспросил он с иронией. – Смелые вы речи говорите, товарищ командующий. Если бы их услышал майор Стукалов, следователь нашей военной прокуратуры, он бы вас неминуемо в пораженческих настроениях обвинил.

Комаров весело прищурил глаза и расхохотался:

– А ты чихай на подобных Стукаловых, Демидов. Войну ведь мы делаем, а не они. Пусть те, кому такие слова не нравятся, помнят, что преданность Родине мы ежедневно в воздухе жизнью своей доказываем. А полезному и у немцев учиться надо. Твои подчиненные как на задания летают? Звеньями или парами?