– Султан, меня сбили, – прошептал Василий, – сбили, Султан.

Горец нерешительно тронул его за широкое плечо, с мукой в голосе выдавил:

– Зачем так, Вася… Не надо так, Вася, Конь и тот может подвести в бою джигита.

– Ой, Султан, под корень меня срубили, – сдавленно выкрикнул Боркун, – как я ей верил, как верил! Да я бы за нее всю свою жизнь по кусочкам, без остатка… А она! Госпожа Боркун… госпожа! – выкрикнул он и поднял к осеннему низкому небу два огромных кулака, будто мог этим кого-то покарать.

Утром Демидов вместе с Петельниковым составлял боевой расчет на очередные вылеты. На белом ватманском листе он рисовал жирными линиями знаки, напоминающие отчасти букву «Т», отчасти самолет, и писал над ним фамилии летчиков. Был он мрачным и малоразговорчивым в это осеннее утро, даже прихрамывал гораздо заметнее.

Его угнетали фронтовые новости: из штаба фронта только что позвонили и передали, что под Дмитровом противнику удалось несколько продвинуться, а его подвижные группы ведут бои почти под самой Яхромой, и, кроме того, Демидова сильно опечалило известие, что жена командира эскадрильи Боркуна оказалась предательницей и вчера выступала по фашистскому радио. Демидов вспоминал тихую беленькую Валю, ее неторопливую, всегда спокойную речь, внимательный, изучающий взгляд светло-серых глаз, которые она никогда не отводила от собеседника. «Черт знает что! – думал Демидов. – Ведь комсомолкой была, до концов ногтей наша, советская, а вот… Запугали ее, что ли, немцы до такой степени?..»

Когда над одним из знаков, обозначающих на ватманском листе самолет, он выводил фамилию Боркуна, легкая тень легла на бумагу, и Демидов услышал ломкий испуганный голос:

– Товарищ полковник, неужели вы и его запланировали в полет?

– Кого «его»? – сердито переспросил Демидов и, подняв голову, увидел рядом с собой аккуратный пробор майора Стукалова.

– Боркуна, товарищ полковник.

– А почему бы и нет? – хмыкнул полковник. – На то Боркун и летчик, чтобы его в боевой полет планировать.

Стукалов сделал рукой вокруг своего гладко выбритого лица такое движение, словно хотел собрать в горсть несуществующую бороду.

– Но разве вы ничего не слышали?

– А что именно?

– Жена майора Боркуна – предательница. Она выступала вчера по одной из фашистских радиостанций, читала какие-то там куплеты.

– Не куплеты, а стихи Блока, хорошего поэта, – хмуро уточнил Демидов.

– Может, и Блока, – охотно согласился Стукалов, – какое это имеет значение. Важен сам по себе факт. Жена командира эскадрильи – предательница, а вы его планируете в полет. А что, если майор Боркун, как это любят говорить летчики, немножечко довернет и сядет на один из фашистских аэродромов в районе Волоколамска? Ведь он же безумно ее любит.

Демидов оглядел с ног до головы невысокую фигуру майора Стукалова, хотел заглянуть ему в глаза, но глаза следователя за выпуклыми стеклами роговых очков побежали куда-то в сторону. На рябоватом лице командира полка шевельнулась усмешка.

– Успокойтесь, товарищ майор. Действительно, Боркун любил ее. Что верно, то верно. Но едва ли на нашей советской земле найдется сейчас человек, который ненавидит эту предательницу больше, чем ее бывший муж летчик Боркун.

Стукалов с чувством превосходства передернул плечами.

– Вы думаете?

– Уверен, – сердито ответил Демидов.

– А я бы ему сейчас все-таки не доверил боевого задания, – настойчиво произнес Стукалов. Демидов нахмурился.

– Надо смотреть в душу советскому человеку, решая вопрос о доверии, а у него, у Василия, душа чистая.

– Смотрите, товарищ полковник, – закончил Стукалов, – не получилось бы осечки. Мой долг вас предупредить.

– За предупреждение спасибо, – сухо поблагодарил Демидов и погрузился в расчеты.

После завтрака летчики набились в штабную землянку и наполнили ее веселым взбудораженным говорком, в котором под внешней беззаботностью шуток и взаимных пикировок всегда тлеет то тревожное и смутное, что закрадывается в сердца и души перед началом боевой работы. Демидов дважды взглянул на хмурое, осунувшееся за ночь лицо Боркуна, на его мускулистую фигуру. Тени под глазами и печальный сосредоточенный взгляд насторожили командира полка. До начала предполетной подготовки Демидов, улучив момент, вывел майора из землянки. Взяв его за локоть, он отошел от КП, на ходу козыряя проходящим мимо техникам и механикам. Боркун молча ждал.

– Василий Николаевич, – тихо заговорил Демидов, стараясь на него не глядеть, – ты не сердись на меня, пожалуйста, понимаю, как тебе тяжело. Но может быть, тебе не надо сегодня лететь? Нервы у тебя перенапряжены, вот и глаза от бессонницы покраснели.

Боркун осторожным движением освободил свой локоть от руки командира, обернулся. Холодно и решительно взглянул на собеседника.

– Добить хотите, товарищ командир? Не доверяете, значит? Раз жена на оккупированной территории, да еще по немецкому радио выступает, выходит, и тебе, Боркун; веры нет? Так получается?

Демидов печально посмотрел на летчика.

– Что ты, что ты, Боркун, – возразил он, – за кого ты меня…

– Вот и я думаю, за кого, – грустно и напряженно подхватил Боркун. – За кого же я вас могу принимать? Вас весь полк «батей» зовет, товарищ полковник. Добровольно, не по какой-нибудь там статье устава. Вы везде с нами, и когда мы по колено в крови, и когда в славе. Так если вы «батя», а мы вам сыны, то как же вы можете этим сынам не доверять?

Демидов видел перед собой ясные глаза, лицо страдающее, затуманенное усталостью.

– Тебе не верить? – строго перебил полковник. – Загибаешь, Василий Николаевич. Покажи мне среди наших летчиков человека, который бы тебе не верил.

Боркун вскинул голову.

– Таких нет, товарищ командир. Честное слово, нет!

– Зачем же тогда ты говоришь о недоверии? Но все же я советовал бы тебе денек переждать. Завтра бы и пошел в бой.

Запахнув теплую летную куртку, полковник уже спокойно улыбался, острыми глазами глядя на Василия. Но Боркун умоляюще сложил на груди обе руки.

– Да не могу я, товарищ полковник. Мне сегодня в бой надо. Не думайте, что я там зазеваюсь и хвост «мессеру» подставлю. У меня ярость каменная. А с врагами посчитаться надо без всяких отсрочек. За все, что в жизни теперь испоганено. – Он схватил Демидова за плечи широкими сильными ладонями, с надеждой и болью осмотрелся е его рябоватое лицо: – Командир, «батя»… в бой пустишь?

– Пущу, – неохотно согласился Демидов.

Майор Стукалов на тряской полуторке мчался в Штаб фронта. Эту полуторку он не без нажима сумел выпросить у командира технического батальона Меньшикова, взяв с него твердое обещание не проговориться о том, куда понадобилось ехать. Полуторка была старая, с расслабленными тормозами. На поворотах она вздрагивала и дребезжала. Но это сейчас не имело решительно никакого значения. В полевой сумке у майора Стукалова лежало короткое, но весьма внушительное по содержанию донесение. Мысленно полемизируя со своим начальником отдела, Стукалов говорил: «Нет, мы еще посмотрим, товарищ генерал. Вы говорите, что другие работники военной прокуратуры в пехотных и артиллерийских частях делают гораздо больше моего. Ходят в атаки вместе с командирами батальонов, танки подрывают, парашютистов ловят. Но я не хуже их выполняю свой долг. Я везу вам весьма и весьма своевременный сигнал…»

Полуторка дребезжала, временами рявкала прерывистыми гудками, а широкая асфальтированная лента подмосковного шоссе все бежала и бежала навстречу.

Четверка «Яковлевых», которую повел к линии фронта майор Боркун, имела задание прикрыть поле боя в районе населенных пунктов Петушки – Плетнево – Васильевка, где целая стрелковая дивизия должна была контратаковать врага и захватить две господствующие высоты. Но в самую последнюю минуту, когда Боркун, Коля Воронов, старший лейтенант Красильников и его напарник Бублейников уже расходились по самолетам, Демидов получил из штаба фронта новую задачу. Генерал Комаров потребовал, чтобы полк всеми исправными самолетами прикрыл район Серпухов – Подольск от взявших туда курс бомбардировщиков противника.

Поэтому четверке Боркуна было приказано сорок минут висеть над окрестностями Подольска на высоте от двух до пяти тысяч метров, вступая в бой с любой группой «юнкерсов» или «хейнкелей». В правом пеленге повел Василий свою группу. Самолеты шли с небольшими интервалами, уступом назад. Их моторы гудели так слитно, что можно было подумать, будто их не четыре, а один. Под прозрачным колпаком соседней машины Боркун видел сосредоточенное лицо Коли Воронова, казавшееся в коричневом шлемофоне гораздо суровее и старше, чем было оно на самом деле. На щитке приборов высотомер показывал три тысячи метров. Боркун знал, что где-то прямо над ними, на километр выше, будет ходить четверка Султан-хана, и от этого ему становилось как-то теплее, он чувствовал себя еще увереннее. Внизу промелькнула узкая серая стрелка шоссейной дороги, ведущей в штаб фронта. Среди редких машин, мчавшихся по шоссе, увидел Василий и миниатюрную, не больше спичечного коробка, полуторку. Разумеется, он не мог и подумать, как, впрочем, не узнал и потом, что мчался на ней в штаб с «важным донесением» следователь военной прокуратуры майор Стукалов.

Чуть сузив под стеклами очков темные глаза, оглядывал Василий зыбкую линию горизонта. Серое небо, давившее на землю, было безрадостно холодным, и на мгновение Василий ощутил гнетущее одиночество. Он не почувствовал обычного азартного волнения, с каким всегда бросался на противника. Что-то мешало ему быть собранным и зорким. И, подумав, он тотчас же нашел ответ на это короткое вопросительное «что?» «Валя», – сказал он самому себе, ощущая, как холодное бешенство приходит на смену устоявшемуся равнодушию. Валя у немцев. Валя сама, добровольно подходит к микрофону и читает Блока. Ни кого-то иного, а именно ее холодный, чужой голос диктора назвал «госпожой Боркун». Ее, Валю, ту, что он любил больше всего в жизни, чьи ямочки на щеках целовал с исступленной нежностью, называли теперь «госпожой», это о ней говорили как об интеллигентке, принявшей и одобрившей «новый порядок».

«Если бы ее встретить, – зашептал ему глухой яростный голос, – ты бы ее сам…» А другой, грустный и вселяющий сомнения, немедленно спросил: «Что? Убил бы?» И Боркун внезапно растерялся от мысли, что не знает, не в состоянии на этот вопрос ответить.

Да, она предательница, и он с гневом бросил бы это слово ей в лицо. Но убить, поднять руку на то живое и тихое, что всегда считал родным, чему отдал всю искренность своей души, нет, это было далеко не так просто! Скорее всего, он бы отвернулся от нее с тоской и яростью и, если бы его спросили, как с ней теперь поступить, произнес страшное слово «смерть». Но самому поднять руку?

Отогнав от себя тяжелую горестную думу, он глянул в смотровое стекло, разграфленное сеткой прицела. Горизонт с трех сторон стал менее смутным, небо пояснело, и холодное плоское солнце ослепительно заблестело вверху. Самолет Воронова, летевший сзади, внезапно провалился вниз, потом, словно подхваченный потоком воздуха, взмыл вверх и заблестел остекленной носовой частью. И тотчас же мысли о Вале, о нагрянувшей беде выветрились из сознания, и одно только небо, широкое и раздольное небо, по которому метались, гудя моторами, самолеты, расстилалось теперь перед ним, жило в его сознании.

– Воронов? Куда? – рявкнул Боркун, еще не поняв маневра своего ведомого, но уже осматриваясь по сторонам. Радио донесло голос Воронова:

– Майор, впереди внизу «юнкерсы».

«Вот и встреча», – подумал Боркун и чуть-чуть отвел от себя вперед черную ручку управления. Истребитель опустил острый зеленый нос, и Боркун увидел вспененное кучевыми облаками небо. Вспарывая его стальными винтами, три тяжелых двухмоторных «юнкерса» уходили вверх, на солнце. Цель была заманчивой. Но спокойствие, с каким рвались к пригородам Москвы фашистские машины, встревожило Василия.

Еще ничего не видя, он чувствовал опасность, чувствовал ее остро, каждым нервом своего натренированного тела.

Движение ручки – и голубое небо, освещенное холодным солнцем, подставило его глазам ту свою часть, какую летчик секунду назад не видел. Легкие темные тени промчались над самолетом. Боркун моментально распознал знакомые очертания и по радио передал командиру второй пары «Яковлевых» Красильникову:

– Старшой, старшой, над нами пара «худых». Атакуй! «Юнкерсов» беру на себя.

Самолеты Красильникова и Бублейникова стали набирать высоту. На зеленых крыльях осели мокрые невесомые облака. Пробив их, машины вырвались к солнцу, и Боркун потерял их из виду. Он приказал Воронову идти за ним и прикрыть атаку «юнкерсов». Но в эту минуту в наушниках возник сдавленный голос Красильникова:

– Майор, «мессеров» четверо, они нас зажали.

Боркун колебался всего секунду. Он знал, что поступает неверно, нарушая самые элементарные тактические нормы, но слишком заманчивой была цель – звено «юнкерсов», рвавшихся на восток, чтобы связаться с прикрывающими их истребителями. Там, вверху, уже вертелся клубок дерущихся самолетов и воздух рвали огненные трассы. Видать, тяжело приходилось Красильникову, дравшемуся вместе со своим ведомым против четырех «мессершмиттов». Третий самолет мог бы все изменить. И Боркун твердо скомандовал:

– Воронов, иди на помощь Красильникову. «Юнкерсов» атакую один.

– Командир, не могу вас оставить, – донеслось неуверенное возражение ведомого.

– Немедленно вверх! – свирепо повторил Боркун.

Самолет Воронова свечой ввинтился в зыбкий осенний воздух. Боркун несколько изменил курс и движением рулей заставил свою машину зарыться в облака. Плотно прижались они к стеклам кабины, серые, набухшие от влаги. Резким боевым разворотом Боркун вышел из их беспросветной мути и, теряя высоту, помчался на восток. В переднем смотровом стекле Василий уже видел звено молочно-белых «юнкерсов». Он сделал небольшой доворот и сблизился с правым из них. Тотчас под животом его истребителя вспыхнула красная дорожка. В гул моторов ворвался частый грохот пулеметов. Его одинокую машину упорно обстреливали все три «юнкерса». Боркун заметил, как в правом крыле возникла рваная дыра с загнутыми краями. Осторожно он попробовал рули – нет, все в порядке. Истребитель так и режет винтом посветлевшее от солнца пространство. Мутная пестрая земля мелькает внизу в разрывах кучевки.

А контуры вражеского бомбардировщика становятся все более и более четкими. Под высоким хвостом с черной свастикой уже хорошо различим прозрачный шар кабины воздушного стрелка-радиста. Оттуда торчит черный ствол, оживающий огненными вспышками. Одна очередь, вторая, третья. Каждый снаряд может обернуться смертью. Но Боркун, сдавив челюсти, все сближается и сближается. Он видит склонившегося над турелью чужого стрелка в легком синем комбинезоне. У того продолговатое бескровное лицо.

Палец нажимает кнопку электроспуска. Нос его истребителя засветился желтовато-красными огоньками. Это пушка дала первую очередь. Снаряды разворотили стеклянный сферический шар на вражеском бомбардировщике. Боркун видит, как в кабине стрелка-радиста появляется огромная дыра. Потоки воздуха хлещут в нее. Голова стрелка-радиста бессильно валится «а вороненую сталь турели. Ветер сорвал с него шлемофон и шевелит белые волосы. Голубые глаза теперь стынут, и бурая полоска крови стекает по щеке.

Молод стрелок-радист с фашистского «юнкерса». Молод и красив. Ему бы учиться в каком-нибудь гамбургском колледже, или работать на цейсовском заводе, или письма штемпелевать на штеттинском, почтамте нежными, почти девичьими руками. А он, наверное, выбрасывал вперед одну из этих рук на собраниях фашистской молодежи, истошно кричал «хайль Гитлер», а потом этими холеными руками жал на гашетки, поливая свинцом колонны наших беженцев где-нибудь под Минском, Витебском, Оршей. Ему небось уже мерещился железный крест за сброшенные на Москву бомбы.

И вот он убит.

Это сделал Боркун, добрый сильный Боркун, не способный на земле обидеть даже котенка. Он еще ни разу за все жестокие месяцы войны не видел убитого им человека, хотя такие, разумеется, были. Они рушились на землю вместе с уничтоженными им «юнкерсами» и «мессершмиттами». Процесс гибели этих самолетов, иногда взрывавшихся в воздухе от попаданий в бензобаки, иногда падавших на землю чадящими метеорами или срывающихся без огня и дыма в штопор, был ему хорошо известен. Но процесс гибели сидевших на них людей – это до сих пор было Боркуну неведомо. И вот впервые он видит смерть, вызванную его руками, такую страшную и такую простую.

«А Валя? Госпожа Боркун!»

Острый комок застрял в горле летчика, и ярость, дремавшая где-то далеко, рванулась наружу, застучала в виски. Нет, теперь не белокурого немецкого подростка, навеки уснувшего на турели, видел Василий. Снова черная свастика и черные ненавистные кресты заполнили ему глаза, так что даже неба за ними не видать. И он нащупал на гашетке кнопку.

Дрожал самолет от грохота пушки и пулеметов. Трассы вонзались в широкое крыло «юнкерса», в его мотор. Василию казалось, что фашистский бомбардировщик долго не загорается, и он давил на кнопку изо всех сил. Красный пунктир трассы обрывался, наталкиваясь на крыло «юнкерса», это означало, что снаряды ложатся без промаха. Но, не веря себе, Боркун все давил и давил на спуск.

Огонь ручейками бежал по обшивке немецкого бомбардировщика, подкрадывался к пилотской кабине. И вдруг «юнкерс», такой тяжелый и устойчивый в полете, стал медленно валиться на правое крыло. Несколько секунд он даже повисел животом вверх. Потом огонь огромным костром накинулся на кабины и центроплан, и машина, разламываясь на куски, рухнула вниз.

– За Валю! За жизнь мою исковерканную! – выкрикнул Боркун.

Он ожидал, что два других «юнкерса», видевшие гибель третьего экипажа, немедленно повернут назад или, по крайней мере, начнут поспешно сбрасывать бомбы. Но этого не случилось. Форсируя моторы на максимальных оборотах, фашисты упорно рвались на восток. Сличив карту с местностью, Боркун вдруг увидел, что через пять-шесть минут полета под крыльями у них будет штаб фронта, и похолодел от внезапной догадки.

Увеличив скорость, он стал приближаться ко второму ведомому «юнкерсу». По-прежнему воздушные стрелки вели огонь по его машине. Но теперь они стреляли без нервозности, короткими расчетливыми очередями. Гибель «юнкерса» подействовала на них, казалось, только отрезвляюще.

Боркун чутьем понял, что медлить с атакой опасно. Приближаясь, он шептал самому себе:

– Еще, еще, еще!

Он чувствовал на губах и на языке солоноватую горечь. Метров триста, не больше, отделяли его сейчас от белого высокого хвоста второго «юнкерса». Боркун не мог промахнуться и нажал на спуск. Его остроносый «як» продолжал идти по прямой. Он не вздрогнул, как это всегда бывает, когда летчик открывает огонь, в басовитый рев мотора не вклинился дробный грохот пушки и пулеметов. Привычные быстрые огоньки не блеснули из черных стволов. Боркун мгновенно похолодел: боеприпасы!

Да, он остался без них. Увлеченный первой атакой, он слишком нерасчетливо выпустил их по «юнкерсу». Тишина обожгла его нехорошим предчувствием. Уйдут!

Противник тоже, очевидно, понял положение советского летчика, потому что атакованный «юнкерс» дважды издевательски качнулся с крыла на крыло. Боркун почувствовал, что его покидают последние остатки осторожности и сдержанности. На его глазах два тяжело нагруженных вражеских бомбардировщика выходили на цель. Еще минуты – и они лягут на боевой курс, спокойно отбомбятся по штабу! Отчетливым видением встал аэродром, свирепое лицо Демидова, подавленные летчики, встречающие его после посадки.

– Нет, не будет этого! – крикнул Боркун самому себе, как команду, как последний приказ.

Острый киль бомбардировщика мельтешил перед глазами. И еще увидел Василий черный диск вращения винта, окружающий нос его «яка». Он рывком распахнул ремень, привязывающий к сиденью, переместил на лоб очки, толкнул вперед почти до отказа рычажок сектора газа. Хвост вражеского бомбардировщика надвинулся на него. На чужом самолете заметалась за турелью фигура стрелка-радиста. Видно, понял немец, какое страшное решение принял преследующий его русский летчик. Легким аккуратным движением ручки Василий приподнял свою машину на какие-то четыре-пять метров и затем осторожно опустил нос с черным диском от вращающегося винта.

Он не услышал никакого треска. Просто его отбросило назад, больно стукнуло о жесткую бронированную спинку пилотского сиденья. Машина встрепенулась, как живая, когда острые лопасти винта ударили по тонкому килю чужого самолета. Василий успел заметить, как этот киль мгновенно раскололся и обломками упал вниз. Хвостовое оперение «юнкерса» с тягами рулей глубины было обрублено, и теперь ничто не в состояния выровнять смертельно раненную машину. Опрокинувшись на левое крыло, она повернулась своим белым в мелких заклепках животом и провалилась вниз, а Боркуна подбросило вверх. Он почувствовал, что самолет наполнился необычной нервной дрожью. Его часто встряхивало, рули плохо повиновались: «Упаду!» – подумал Боркун. Сквозь плексиглас фонаря он увидел под собой белое крыло третьего бомбардировщика. Тот по-прежнему шел старым курсом. Струйки трассирующих пуль замелькали мимо кабины. Внизу уже обозначилось шоссе и окаймленные лесом светлые здания. «Штаб! – угадал Василий. – Сейчас сбросит бомбы».

И еще раз брызнула трасса из кабины вражеского бомбардировщика. Куски плексигласа посыпались Василию на колени и вместе с ними упал горячий осколок.

Нет, совсем не плохо стрелял этот немец, если сумел новой трассой попасть в фонарь кабины. В разбитый фонарь ворвался поток воздуха, освежающе ударил в лицо. Боркун сманеврировал и снова занял положение, выгодное для открытия огня. Очередная трасса с «юнкерса» сорвала обшивку правого крыла. Василий еще раз попробовал рули – в порядке.

Левое крыло «яка» было на полметра выше правого крыла «юнкерса». Жирный черный крест лез Василию в глаза, расплывчато подрагивал.

– За все… за Родину, за жизнь свою, за Валю! – свирепо зашептал Василий и, нажав на аварийную рукоятку, сбросил с кабины колпак. Ветер остервенело его подхватил, унес назад. Осеннее небо плыло над головой летчика. Боркун с усилием отвел от себя ручку управления…

Ему показалось, что долго и очень медленно снижается истребитель. Во рту пересохло от тягостного ожидания, пот ручьями побежал по лицу. Зачерпнув синеву воздуха, левое крыло «Яковлева» резко накренилось и, словно сабля, ударило по широкой светлой плоскости «юнкерса». Страшный треск хлынул в уши. Истребитель вздрогнул и на какую-то секунду, <как померещилось Василию, остановился в воздухе. Это обманчивое ощущение и спасло Василия. Он быстро поднялся на сиденье, дернул кольцо, высовывающееся из-под брезентовой лямки парашюта. Мгновенный динамический удар вырвал его из кабины. Белый купол полыхнул над головой, и для Василия, не – особенно любившего парашютные прыжки, пришли секунды, когда мысль о собственной гибели отступила прочь.

Темной угрожающей массой промчалась мимо него машина с отломанным крылом. Боркун посмотрел вниз. Огромное тело тараненного им «юнкерса» было уже метров на пятьсот ниже его. «Юнкерс» причудливо переворачивался: то становился на нос стабилизатором вверх, то, попадая в струю вращательного падения, очерчивал вокруг себя полукружия единственным крылом. Под напором встречного потока и оно не выдержало. На глазах у Василия крыло отвалилось, и один только фюзеляж с воем устремился вниз.

Подтягивая стропы, Боркун пытливо рассматривал надвигающуюся землю. Ветер относил его к чахлому низкорослому кустарнику, темневшему в стороне от шоссе. Белые с ажурными колоннами здания штаба фронта оставались у него за спиной. От них по узкой строчке асфальтированного шоссе, к месту его вероятного приземления, мчалась грузовая машина, а за ней – продолговатый легковой «ЗИС».

Скорость, с которой снижался Боркун, оказалась слишком большой. Очевидно, он чересчур быстро стал гасить шелковый купол над головой. Острые вершины сосен мчались навстречу.

– Нога еще поломаю, ч-черт! – пробормотал он.

Налетевший порыв ветра пронес его над опушкой леса. Впереди открылась поляна с мелким редким кустарником. Толкнувшись ногами о землю, Боркун упал на бок. Парашют проволок его несколько метров по земле. Сильными руками он быстро подтащил к себе угасающий шелковый купол, выдернул рычажок замка, освобождаясь от лямок. Парашют, сникший и покорный, обессиленно лег на сыроватую землю.

Боркун вскочил, испытывая боль в ступнях от толчка о землю. От шоссе с автоматами наперевес к нему бежали красноармейцы.

Он достал платок, отер с лица обильный пот и, размахивая руками, пошел им навстречу. Ноги ныли после этого напряженного боя, но осенний воздух показался необыкновенно чистым и почему-то слегка солоноватым.

Красноармейцы приблизились, он уже отчетливо различал их лица.

– Стой, руки вверх! – закричал один из них, вырываясь вперед.

Боркун насмешливо скользнул глазами по его худощавому лицу, с острыми, туго обтянутыми кожей скулами:

– Погодь, не шуми-ка, резвый. Я все-таки свой.

Красноармеец остановился, поднял автомат дулом кверху, успокоенным голосом крикнул своим товарищам:

– Ребята! Это наш. С «ястребка».

Они окружили его, и Боркун, увидев разгоряченные от бега «волнения юношеские лица, только теперь почувствовал, что он на земле, что он выстоял, остался живым после тяжелого, много раз сулившего смерть боя. И это ощущение жизни, победившей смерть, одарило его огромной радостью. Улыбка пробилась на посеревшем от усталости лице.

Василий чувствовал на себе восторженные взгляды.

– Воды бы, – попросил он хрипло.

И сейчас же отыскалась алюминиевая фляга. Вода звонко булькала внутри. Василий припал сухими жаркими губами к горловине. Жадно глотая холодную с привкусом хлора воду, он не заметил, как отскочили от него в стороны и враз подобрались красноармейцы.

– Эй, хлопцы, кто там, заберите посудину! Спасибо, – сказал он повеселевшим голосом и внезапно осекся.

Прямо перед ним стоял крепко сбитый человек, с зелеными глазами. Из-под лакированного козырька фуражки с витым золоченым шнуром выбивались на лоб курчавые волосы. Боркун увидел на бархатных петлицах генеральские звездочки, и рука с флягой оторопело упала. Он узнал командующего авиацией фронта Комарова.

– Ты дрался? – тяжело дыша от быстрой ходьбы, выпалил генерал.

Боркун улыбнулся, и подброшенная порывистым движением ладонь застыла у его правого виска. Он возбужденно отрапортовал:

– Товарищ командующий! Командир второй эскадрильи девяносто пятого истребительного полка майор Боркун вел бой со звеном «юнкерсов». Одного сбил, второго таранил винтом, третьего плоскостью. В бою потерял самолет, сам жив.

– Из девяносто пятого! Демидовец! – громко выкрикнул генерал. – Сто лет будешь жить, раз из такого переплета выкрутился.

Крепкими руками генерал обхватил его, широкого и мешковатого, прижал к себе. Пахнущие одеколоном губы Комарова трижды коснулись его лица.

– Спасибо, майор. Ты герой, майор. Настоящий Герой Советского Союза!

Майор Стукалов сидел в большом светлом кабинете начальника отдела фронта, положив ладони на острые коленки. На его носу, оседланном роговыми очками, блестели мелкие капельки пота. Стукалов давно уже доложил все свои соображения по поводу командира эскадрильи Боркуна, а генерал-майор Булатников продолжал молчать и, тяжело дыша, в четвертый не то в пятый раз перечитывал его докладную.

Грубые короткие пальцы Булатникова, поросшие рыжими волосками, вдруг напомнили Стукалову чьи-то знакомые пальцы, и он мучительно долго ворошил свою память, стараясь уточнить чьи. «Вспомнил, – сказал он себе наконец. – Совсем как у старшины Лаврухина».

Прищуренными подслеповатыми глазами Стукалов продолжал смотреть на начальника, настороженно ждал. А Булатников медлил. Лист бумаги, исписанный каллиграфическим почерком, дрожал в его руке. Простое грубовато-красное лицо было непроницаемым; крупные губы медленно шевелились. Щеки со склеротическими прожилками и гладко выбритый, будто отполированный, череп придавали Булатникову выражение строгости.

Все в генерале было массивно. И огромные тяжелые руки, «плечи, и некрасивый хрящеватый нос. Со слов своих коллег Стукалов знал, что генерал прожил суровую молодость. В девятьсот пятом году мальчишкой дрался на питерских баррикадах, а с семнадцатого бессменно служил в органах госбезопасности. У него за плечами были и годы военного коммунизма, и погоня за бандами басмачей, и опасные поиски маститых бандитов в годы нэпа, и расследования темных кулацких дел во время коллективизации. Говорили, будто Булатников работал у самого Дзержинского. Но от него самого, немного сурового и замкнутого, мало кто слышал об этом.

Стукалов молчал, и Булатников медлил. Большие кабинетные часы, стоявшие в полутемном углу, гулко отбили полчаса. Генерал из-под очков посмотрел на них, будто только и ждал, когда они это сделают. Лист бумаги упал из его руки на полированную поверхность письменного стола.

– Я прочитал ваш рапорт, товарищ майор, – сказал он громко.

– Да, товарищ генерал, – откликнулся Стукалов и снял с коленок мокрые от пота ладони.

– У меня разные по своей подготовке и опыту подчиненные, и выполняют они разные задания, – продолжал генерал уже тише, голосом чуть хрипловатым и ровным. – Вот на прошлой неделе капитан Крупенников, это наш молодой оперативный работник, из морской пехоты пришел, так он прямехонько ко мне в кабинет приволок этакого тщедушного вида гражданина. С крыши снял, когда тот фашистским самолетам сигналы из ракетницы подавал. «Познакомились», и оказался этот тип гитлеровским шпионом с десятилетним стажем. К ордену я капитана Крупенникова представил. А позавчера два наших лейтенанта прилетели на самолете из-за линии фронта. Весьма опасного предателя в партизанском отряде обезвредили. Долго за ним охотились. И спасибо: если бы не они, целый партизанский отряд был бы выдан гитлеровцам. А еще есть такие работники у меня, – генерал снял очки и повертел их в руке. – Служат они в батальонах и полках, едят с бойцами и командирами один и тот же солдатский хлеб, в атаку на врага, бывает, вместе с ними ходят. И, позволю себе заметить, командиры и политработники всегда у них первые друзья и советчики.