– Назад, орелики! Домой! Бензин!

И летчики, послушно переведя глаза на бензочасы, увидели, что стрелка, колеблясь, движется к нулю. Сбиваясь в группы, занимая прежний боевой порядок, истребители поворачивали назад. Садились с последними килограммами горючего в баках, и не было приятнее звука, чем грохот серых бетонных плит посадочной полосы под колесами на пробеге… А на земле начштаба Петельников, затаив дыхание, пересчитывал самолеты и, не веря своим глазам, строго спрашивал лейтенанта Ипатьева, прильнувшего к окулярам полевого бинокля:

– Девятка подполковника Демидова?

– Вся возвращается.

– Семерка капитана Боркуна?

– В полном составе.

– Семерка майора Жернакова?

– Вся.

– Семерка Султан-хана?

– Как штык, товарищ капитан.

После посадки Демидов молодо сбежал по ступенькам в землянку, в потемках схватился за прямой телефон, связывающий их полк с штабом фронта, но телефон этот зазвонил раньше, чем волосатая рука подполковника сняла трубку.

– Демидова! – весело потребовал генерал Комаров.

– У телефона, товарищ командующий.

– Ты, Демидыч? – переспросил Комаров. – И как ты только всюду поспеваешь? Уже на КП. Все сели?

– До единого, товарищ генерал.

– Спасибо, Демидыч. Спасибо, родной ты мой! Снова на уровне оказался. Ты еще сам не знаешь, что сделал, золотая твоя голова, – захлебывался скороговоркой генерал. – Гитлеровцы решили сегодня совершить звездный налет на Москву. Двести машин с трех направлений! На тебя шла их ударная колонна. И ни одна – слышишь, Демидыч? – ни одна машина не дошла даже до окраин. Твои летчики ухлопали семь «юнкерсов», остальные сбросили бомбы куда попало. Это победа, Демидыч, большая победа.

Подполковник шершавой ладонью смахнул с лица крупные капли пота.

– А две другие колонны?

– Спрашиваешь! – вскричал генерал. – С теми было легче. Против каждой по дивизии стояло. Всех окрестных «пэвэошников» мобилизовали. Но там мы потеряли шестерых сбитыми. А ты молодчина. Один выстоял без потерь. Суворов!

Демидов довольно рассмеялся:

– Нас, курских, голыми руками не возьмешь!

В их разговор ворвались помехи, и Комаров несколько раз крикнул: «Алло, алло!» Потом слышимость вновь стала устойчивой.

– Слушай, Демидов, – воодушевленно кричал генерал. – Приказом наркома обороны тебе присвоено очередное воинское звание «полковник». Румянцеву приказом главкома ВВС – «батальонный комиссар», Петельникову, Боркуну и Султан-хану – «майор». Завтра получишь приказ, а сейчас всех поздравляю.

– Служу Советскому Союзу! – сказал Демидов.

Он и не заметил, что позади него, привлеченные разговором, собрались летчики. Устало расчесывал голову Боркун, чему-то хмурился Султан-хан, на цыпочки приподнялся Алеша Стрельцов.

– Что? Благодарность? – весело спросил Румянцев. Демидов рассмеялся в седоватые прокуренные усы.

– Берите выше, комиссар. С меня причитается. «Полковника» присвоили.

Румянцев, сбив по пути табуретку, бросился к командиру, обнял его.

– Хлопцы! – закричал взбудораженный Боркун. – Поздравляй «батю»!

И летчики затискали, затормошили его. А когда стало известно о присвоении званий Румянцеву, Петельникову, Боркуну и Султан-хану, шум еще больше усилился.

– Вай! – кричал Сультан-хан. – Майор буду, старший комсостав. Война кончится, с тобой, Алешка, в одной очереди у железнодорожного коменданта стоять не буду. Пойдем: ты в одно окошечко, где длинная-длинная очередь, я – в другое, где пусто и только надпись; «Для старшего комсостава».

Летчики расшумелись, и Демидову стоило большого труда отправить их на обед. В опустевшей землянке он сел за стол, склонился над оперативной картой района боевых действий. Хотелось разобраться во всех особенностях сегодняшнего боя. В раздумье он не услышал ни скрипнувшей двери, ни вкрадчивых шагов. Поднял голову, лишь когда вошедший опустился рядом с ним на скамейку. Увидел холодно мерцающие за стеклами роговых очков глаза майора Стукалова.

Сдержанно улыбаясь, следователь сказал:

– Даже и не знаю, как теперь к вам обращаться, товарищ командир. То ли «подполковник», то ли «полковник».

– Пожалуй, можно и полковником называть, – улыбнулся довольный Демидов.

– От души поздравляю.

– Спасибо. У вас ко мне дело?

– Да, дело, – вздохнул Стукалов. – Неприятное и срочное дело.

– Я слушаю. – Демидов оперся подбородком о сцепленные ладони. – Говорите.

Стукалов помедлил, пальцами побарабанил по согнутой острой коленке, покосился на дремавшего в углу телефониста.

– Хотелось бы с глазу на глаз.

– Хорошо, – согласился Демидов. – А комиссару можно присутствовать?

– Безусловно.

– Маченков, – окликнул Демидов телефониста, – поищите-ка комиссара, он, кажется, на стоянке второй эскадрильи. А за телефонами сам пригляжу.

– Вот в чем дело, товарищ командир, – негромко заговорил Стукалов. – У меня на руках материалы, серьезно компрометирующие моториста звена управления красноармейца Челнокова. Если бы речь шла о ком другом, я бы не стал вам надоедать. Но Челноков имеет доступ ко многим особой важности документам. Такой человек должен обладать политической чистотой. А Челноков? Что мы о нем знаем? – прищурился Стукалов.

– Что знаем? – машинально переспросил Демидов, с трудом соображая, почему вдруг после воздушного боя, звонка генерала, поздравлений разговор ни с того ни с сего перешел на моториста Челябкова. – Что знаем? Знаем, что он сын учителя из Херсона; скромный, впечатлительный паренек. Мечтает стать поэтом. Работает мотористом, мы часто привлекаем его и к штабному делопроизводству. Но если на матчасти не хватает рабочих рук, его уговаривать не нужно. Одно слово – и всю ночь будет механикам или пармовцам помогать. Что еще можно прибавить? – Лоб Демидова покрылся глубокими складками. – Не разгильдяй, не пьяница.

Командир полка замолчал и вопросительно уставился на собеседника. Стукалов прощающе улыбнулся, снял роговые очки, протер их запотевшие стекла.

– О, товарищ полковник! К сожалению, мне придется дополнить эту характеристику с другой стороны. Челноков – человек, которому нельзя доверять. Сомнительный, политически неустойчивый человек, способный предать.

Демидов оторопел.

– Не может этого быть!

– Да, да, – загорячился Стукалов. – У меня веские основания для такого вывода. Вот. – Его рука с тонким запястьем нырнула в карман и вытащила оттуда записную книжку. – В этот блокнот Челноков заносил свои сокровенные мысли. Почитайте. Например здесь.

Демидов взял раскрытую голубенькую книжку и прочел:

«А наши генералы, старшие командиры? Как им не стыдно сейчас возглавлять отступление! Разве они не повинны в том, что не смогли мы отбить натиск фашистов где-нибудь у Бреста или Барановичей?»

Демидов покачал головой.

– Подзагнул Челноков. Наши генералы и командиры – в гуще боя. Хотя в отдельных неудачах, может, кое-кто из них и виноват.

– Вот видите. И вы со мной согласны, – обрадованно подхватил военный следователь. – Теперь дальше читайте. Здесь.

«Родина! Земля моя окровавленная. Вот и дошел по тебе серый твой сын Челноков до самых московских стен. А дальше? Что делать, если Москва падет так же, как пали Минск, Киев, Одесса? Идти за Урал и копать себе берлогу, чтобы укрыться в ней от кованого фашистского сапога?»

– Гм… – неопределенно бормотнул Демидов и перевернул страничку. – А ну-ка, что здесь. «Смерть! Не верю в ее значение и не боюсь. И если суждено мне умереть, хотел бы это сделать так же, как сделал это Гастелло или наш майор Александр Хатнянский. Ни минуты не раздумывая, кинусь в бой». А ведь неплохо. Смотрите, Стукалов, неплохо!

– Да. Но чем вы объясните первые высказывания, явно пораженческие? Или еще; вот. – Торопливо, съедая окончания фраз, майор прочитал: «Фашисты. Не было, наверное, сильнее и беспощаднее армии». Это как? Разве не восхваление врага?

– Гм… А каким образом она к вам попала, данная записная книжка?

– По служебным каналам.

– Послушайте, майор. А вам не кажется, что иной раз мы используем эти самые служебные каналы для того, чтобы копаться в душе советского человека?

– Может быть, антисоветского, товарищ полковник, – с вызовом произнес Стукалов.

– Ну вы уж слишком! – Демидов потемнел, но майор Отрицательно покачал головой.

– В том-то и дело, что не слишком, – заторопился он. – Если бы речь шла только о пораженческих рассуждениях, я бы взял их на заметку, проинформировал вас, и баста. Было бы ясно, что мы имеем дело с хлюпиком в солдатской гимнастерке, не больше. Но, товарищ полковник, одно обстоятельство меняет все коренным образом. – Стукалов медленно утвердил роговые очки на тонком своем носу, сделал паузу, прежде чем нанести решительный удар, в неотразимости которого он не сомневался. – Дело в том, что в записной книжке красноармейца Челнокова обнаружена листовка.

– Какая еще листовка? – не сразу понял Демидов.

– Фашистская. Самая настоящая фашистская листовка, какие противник разбрасывает, не скупясь. Челноков хранит ее очень аккуратно. Она разглаженная, чистенькая.

Демидов растерянно молчал. Рябое лицо его было сковано недоумением.

– Листовка? На кой она ему черт?

– Там написано, что с этой листовкой можно сдаться в плен. Полагаю, что ваш моторист «и отчасти писарь Челноков собирался перебежать к фашистам.

– К фашистам? – У Демидова беспомощно опустилась нижняя губа. – Но ведь от нашего аэродрома до линии фронта семьдесят с лишним километров?

– Это не имеет значения, если человек ищет удобного случая, – мягко, все с той же прощающей улыбкой заметил Стукалов. – Нам известны и не такие переходы. А чем вы гарантированы, что он не заберется в фюзеляж взлетающего истребителя и не подговорит кого-нибудь из летчиков перелететь? Если человек способен хранить фашистскую листовку, он и других разлагать может.

Демидов порывисто поднял голову.

– В моем полку таких быть не может, – глухо сказал он. – У меня все летчики в воздухе кровью и огнем проверены.

– Это я, конечно, предположительно, – тотчас же отступил Стукалов.

– Что вы предлагаете? – насупившись, опросил Демидов.

– Арестовать Челнокова и дело о нем передать в трибунал. Это было бы наиболее верным решением, поскольку доказательства налицо.

Демидов сдунул со стола сухую стружку кем-то очиненного карандаша.

– Ничего я вам сказать сейчас не могу. Надо посоветоваться с комиссаром, – угрюмо ответил он.

Стукалов поднялся и аккуратно оправил на себе гимнастерку.

– Я подожду, товарищ полковник. Когда вы примете окончательное решение?

– Завтра.

– Очень просил бы вас, товарищ полковник, принять решение не позднее этого срока.

Стукалов ушел, а Демидов горько задумался, не глядя больше в расстеленную перед собой карту. Из этого состояния его вывел веселый голос комиссара Румянцева.

– Командир, на обед поедем? – спросил он, потирая руки.

Но Демидов отрицательно покачал седоватой головой.

– Спасибо. Уже испортили аппетит.

– Кто и по какому поводу?

– Вот, почитай. Стукалов где-то подобрал.

Командир передал старшему политруку голубенькую записную книжку. Румянцев быстро пробежал исписанные округлым почерком страницы, раза два усмехнулся, потом недовольно поморщился и тоже помрачнел.

– Да, люди – это сложные агрегаты, Сергей Мартынович, – сказал он задумчиво. – Нет, вероятно, таких, которые как две капли воды были бы похожи один на другого. Ну разве можно сравнить того же Челнокова с вами или со мной? У вас закалка с самой гражданской войны, огромный жизненный опыт, политическая зрелость. Я хотя и не видел гражданской, но принадлежу к тому поколению, которое строило Днепрогэс и Магнитку. А чего можно требовать от Челнокова? Впечатлительный, неопытный парнишка, которого надо еще воспитывать и воспитывать. Не всегда широко смотрит на вещи. Видит не мир, а только тот кусочек; что мельтешит у него перед глазами. Вот иногда и порет глупости. Но крамолы в его записях нет.

– В записях-то нет, – горько заметил Демидов, – зато в другом есть. В этой же записной книжке найдена фашистская листовка, которую Челноков хранил.

– Листовка? – расширил глаза Румянцев. – Не понимаю!

– Вот и я не понимаю. Давай вызовем самого Челнокова. Дело оборачивается очень и очень серьезно.

Демидов крутанул телефонную ручку, соединился с красноармейской столовой, где сейчас был в полном разгаре обед. Ему ответили, что Челноков отправился на командный пункт переписать в полковой журнал боевое донесение. А минут через десять он и сам появился в землянке.

Демидов молча протянул ему голубую книжечку. Застенчивое лицо Челнокова просияло от радости.

– Нашлась! Какое спасибо вам, товарищ полковник! Я два дня ее проискал. Это же мои рабочие записи. Я их только начинаю вести. Книгу после войны писать буду. Они мне очень понадобятся.

Демидов встретился хмурым взглядом с его большими серыми глазами и душой понял, сколько в них неподдельной искренности. Но сомнение, посеянное Стукаловым, еще жило в нем, сосало где-то под ложечкой. «Мальчишка! – думал он о Челнокове. – Ни дать ни взять интеллигентный нытик, и мыслишки вразброд, шатаются. Но, прав Борис, никакой он не антисоветчик, просто впечатлительный, растерявшийся перед суровыми событиями юнец».

– Послушайте, – грубо сказал Демидов, – а листовка?

– Какая, фашистская? – с живым интересом переспросил Челноков. – Так ведь это тоже рабочий материал.

– Такой уж обязательный, что ли? – вымолвил полковник, глядя на моториста из-под нависших бровей. – Обойтись без него нельзя?

– Конечно, нельзя, товарищ командир. – В глазах Челнокова стояло такое неподдельное изумление, что Румянцев невольно улыбнулся. Моторист с горячностью поднял руку вверх. – Кто же после войны будет такую гадость хранить, товарищ командир? А я в повести хочу одного труса показать, как он с такой листовкой свою шкуру пытается спасти.

Демидов, не поднимая головы, процедил:

– Черт знает что, Челноков, умный вы человек, а такую грязь взяли в руки. Как вам не стыдно!

– Так это же я не для себя… – сбивчиво ответил Челноков. – Вот напишу книгу, и все ее прочтут. Я сейчас пишу плохо, но я в себя верю… может быть…

– Что может быть? – раздраженно оборвал его Демидов. – Не может быть, а уже есть. К судебной ответственности вас хотят привлечь.

– Меня? – Челноков ясными глазами посмотрел в расстроенное лицо командира. – За что? Вы, наверное, шутите!

– Хороши шутки, если следователь вмешался.

– Следователь? – без какой-либо тени испуга переспросил Челноков. На лице его застыл отпечаток недоумения. Оно было по-детски чистым сейчас, это простое человеческое лицо с застенчивыми глазами. – Да зачем же следователь, если никто ничего не скрывает?

– Черт бы вас побрал! – выругался полковник. – Боком выходит ваша святая наивность. Зачем следователь, спрашиваете? Да знаете ли вы, что положено по законам военного времени за хранение фашистской листовки? Трибунал!

Челноков сник, и глаза его сузились. Морщинки набежали на чистый мальчишеский лоб.

– Подождите, подождите. Трибунал… Следователь… Так неужели же кто-то может подумать, будто я взял листовку?.. – он не договорил.

– Да, кто-то, не зная вас, на основании фактов может сделать совершенно иные выводы, – жестко сказал Демидов.

Челноков побледнел, сразу стал будто меньше ростом, ссутулился. Взгляд его сделался неспокойным. Сначала остановился на широком строгом лице командира, потом, словно ища защиты, обратился к Румянцеву.

– Товарищ полковник… товарищ старший политрук, виноват, товарищ батальонный комиссар. Неужели вы, неужели и вы можете такое обо мне подумать?

Румянцев не выдержал этого взгляда. Печальные серые глаза моториста так и обжигали. И, прямой по натуре, комиссар полностью взял ответственность на себя, не думая в эту секунду о том, что своим решением может обидеть командира.

– Идите, Челноков. Идите, нам все ясно. Только глупости эти выкиньте из головы, и не дай бог, чтобы вы еще раз вздумали коллекционировать такую гадость.

– Я ничего… я уйду, – совсем растерявшись, произнес Челноков. – Но зачем же трибунал?

Он попятился к выходу. Потом все же повернулся спиной к Демидову и Румянцеву и быстро, будто стыдясь своей растерянности и малодушия, взбежал наверх по гладким, обструганным ступенькам.

Румянцев задумчиво перелистывал записную книжку. Улыбнулся, пожал плечами.

– Сергей Мартынович, хочешь из лирического раздумья будущего литератора Челнокова? Послушай.

Если сердце стучит, как мотор у подбитого «ила», Обреченного в воздухе кончить короткий свой путь, Это значит, что милая вам изменила И смеется теперь далеко где-нибудь…

– Ну как?

На темном лице Демидова шевельнулись жесткие усы.

– Сердцещипательно. Небось свою однокурсницу вспомнил наш полковой Гомер. Но что ты думаешь, Борис, по поводу листовки?

Румянцев откинул назад волосы, спокойно ответил на испытующий тревожный взгляд командира.

– Проборку хорошую ему дать «а комсомольском бюро за эту листовку. А вообще честен. Ну, сам посуди, Сергей Мартынович. Если у человека есть своя живая мысль, тяготение видеть мир по-своему, а главное, нити, связывающие его с Родиной, он все горячим сердцем воспринимает: и радости, и огорчения. Нет, не побежит такой к фашистам!

Демидов провел двумя пальцами по колким седеющим усам, нахмурил брови.

– Смотри, Борис, – сказал он с невеселой усмешкой, – ты комиссар, тебе виднее.

– А ты? – строго спросил Румянцев. – Разве ты не возьмешь на свою партийную совесть ответственность за Челнокова? Разве она дает тебе право сказать, что этого человека следует считать антисоветчиком?

– Я-то возьму, – медленно и трудно выговорил Демидов. – Да что толку, Борис/Есть номенклатура фактов, и листовка, сохраненная этим наивным мальчишкой, входит в нее.

– Знаю, – отозвался Румянцев. Демидов встал и, заложив за спину руки, прошелся по землянке.

– То-то и оно, Борис. В руках у Стукалова голый факт. Но факт очень важный. Боюсь, выйдут неприятности. А не хотелось бы давать в обиду этого мальчика, – командир вздохнул и вынул пачку папирос. – Кури, комиссар.

Румянцев молча закурил. Над их головами распустились две струйки приятно-горького дыма. Демидов сбил со своей папиросы пепел.

– Смешное положение, если разобраться. Воевал в Испании, здесь почти каждый день под смертью ходишь. А Стукалова какого-то всегда остерегаешься. Вроде как в подследственных у него состоишь.

– Надо Челнокова защитить, командир, – убежденно оказал Румянцев.

– Попробую, – согласился Демидов. – Попробуем вместе с тобой, комиссар.

Двое суток подряд над городами и селами Подмосковья шли ожесточенные воздушные бои. Серое осеннее небо, приютившее сотни самолетов, то и дело вздрагивало от клекота воздушной перестрелки, рассекалось красными и зелеными трассами пулеметных и пушечных очередей, повторяло надрывный рев моторов; то резкий, почти пронзительный, если шли истребители, то плавный с тяжкими вздохами – бомбардировщиков. Потерпев неудачу со звездным налетом на столицу, гитлеровцы быстро изменили тактику. Теперь к Москве и ее пригорода-м пытались прорываться не большие массированные группы, а звенья и одиночные самолеты, чаще всего «юнкерсы» и «хейнкели». В соответствии с этим изменил многое в боевой работе полка и Демидов. Он перестал поднимать истребители десятками и девятками. Над полем боя его летчики ходили теперь четверками или разорванными парами.

Гитлеровские самолеты старались пройти к пригородам столицы с разных направлений, вводя в заблуждение истребителей прикрытия, и требовалось большое напряжение, чтобы их вовремя перехватывать.

В субботу летчики сделали по пять боевых вылетов. Уставшие, не веселые, за ужином они делились впечатлениями. В этот день не было сбито ни одного вражеского самолета, но зато ни один немецкий бомбардировщик на участке демидовского полка не прорвался к Москве.

Жизнь у летчиков шла своим чередом, тревожная, полная неожиданностей и горьких новостей. Гитлеровцам удалось продвинуться к столице еще на несколько километров, они сбрасывали листовки, в которых угрожали обстрелом Москвы. Сводки Совинформбюро были по-прежнему лаконичными, неутешительными. Ежедневно противник занимал все новые и новые города, появлялись новые направления, и голос диктора, передававший эти сводки, царапал сердце.

Но и в эти дни был у летчиков демидовского полка один светлый, можно сказать, радужный час – когда в землянку командного пункта по узкой деревянной лесенке опускался молоденький, с воробьиным пушком на губах красноармеец Садыков, разносчик полевой почты. Шаря по затемненным углам землянки узкими татарскими глазами, он отыскивал тех, кого знал в лицо, и, улыбаясь, восклицал:

– Лейтенант Стрельцов, ай якши, два письма сразу! Майор Султан-хан, лезгинку надо, вам целый пакет из Дагестана. Инженер-майор Стогов, якши – Волга пишет.

И только мрачневшего в эти минуты Боркуна Садыков обходил как-то боком, боясь встретиться с ним взглядом, словно именно он, разносчик полевой почты, был главным виновником того, что майору нет писем. Не особенно ловко чувствовали себя и летчики, получившие письма, когда встречались с темными угрюмыми глазами комэска.

С тех пор как в одной из сводок Совинформбюро было объявлено, что немецко-фашистские войска захватили Волоколамск, Боркун лишился единственного географического пункта, откуда шли ему письма, написанные аккуратным, ровным почерком Валины письма. Каждый в полку знал об этом. Но никто ни словом, ни жестом не пытался выразить своего сочувствия или сожаления.

Слишком большим было горе комэска, чтобы можно было утешить его даже самыми искренними словами. Внешне все такой же тяжелый и неповоротливый, флегматичный с виду, Боркун внутренне весь как-то сразу сник, ушел в себя, замкнулся в своем отчаянном одиночестве. Не было слышно его хрипловатого голоса в обычных вечерних спорах, даже суточную свою стограммовую дозу он выпивал за ужином молча, заранее зная, что и водка нисколько его не развеселит.

А потом он не спал почти до самого рассвета, тупо глядя на одиноко мерцавшую над входом электрическую лампочку. От слабого накала ее волоски едва-едва тлели. Однажды кто-то заворочался на одной из соседних коек, зашаркал по холодному полу босыми ногами. Сосредоточенное лицо лохматого лейтенанта Воронова склонилось над ним.

– Командир, вы опять всю ночь ворочаетесь. Кто же за вас спать-то будет? А если вылет с утра дадут?

– Спи, Коля, спи, – тихо зашептал Боркун, – я двужильный, я что угодно вынесу.

И когда все смолкало в этой просторной, с крашеными стенами комнате, ставшей случайным пристанищем для фронтовых летчиков-истребителей, он смыкал тяжелые челюсти и думал, думал. И опять перед ним возникала Валя, протягивала к нему тонкие, смуглые от летнего загара руки – на безымянном пальце блестело колечко. Но видение исчезало, словно развеянное ветром. И уже другое видел Василий: тонули в пламени и чадном дыму кварталы маленького провинциального Волоколамска, тяжелые гусеницы фашистских танков высекали искры на булыжной мостовой, пришельцы стучали прикладами в двери и ставни, выводили на улицы сонных полураздетых людей. Василий ясно видел среди этих людей ее, Валю, и едва удерживал глухой стон, в ярости рвал зубами наволочку подушки.

Так же было и в тот день, когда после трех утомительных боевых вылетов на прикрытие московских пригородов он лежал на нарах в землянке, ожидая команды снова подняться в воздух. Но погода испортилась, над дальней рощицей за аэродромом плотно уселся туман, промозглый дождичек посыпал на капониры, и полковник Демидов распорядился зачехлить половину машин.

В землянке было людно. Батальонный комиссар Румянцев читал сводку Совинформбюро и что-то говорил о вероятности открытия второго фронта. Воронов и майор Султан-хан, не слушая комиссара, доигрывали в углу партию в шахматы. Потом Румянцев закончил короткую, как обычно, беседу и ушел в другие землянки, где жил техсостав.

Угреватый лейтенант Бублейников подсел к радиоприемнику и стал неторопливо вращать регуляторы. Желтый свет залил шкалу, и целый хаос звуков ворвался в землянку. Сначала обрывками фраз вклинилась радиостанция имени Коминтерна, затем ее заглушил симфонический оркестр. Сквозь него пробился голос Утесова, певшего про сердце, которому не хочется покоя. Утесова оттеснила гортанная английская речь. Султан-хан под натиском Воронова потерял в эту минуту королеву и кулаком погрозил в сторону радиоприемника:

– Шайтан меня побери! Бублейников, выключи эту шарманку, сосредоточиться ее даешь!

Неожиданно в этом хаосе звуков, высоких и низких, длинных и коротких, послышался сухой, неприятно четкий голос:

– Внимание, внимание! Господа радиослушатели! Говорит радиостанция Волоколамска. Начинаем передачу.

– Ах ты дрянь, – зло пробормотал Бублейников и сильно повернул регулятор громкости. Голос захлебнулся, но в ту же самую минуту сзади на нарах гулко и решительно заговорил Бор куй:

– Постой, Бублейников, оставь-ка этого негодяя, пусть потреплется.

Недоуменно пожав плечами, молодой летчик настроил радиоприемник на прежнюю волну. Несколько человек удивленно оглянулись на майора. Боркун, сдвинув над переносьем брови, сбивчиво произнес:

– Да пусть… Жалко вам, что ли?

И летчики его поняли. Ему, потерявшему в Волоколамске единственного близкого человека – жену, хотелось хоть что-нибудь узнать о положении в этом городе, пусть даже из уст врага. Василий Боркун привстал. На загорелой шее замерла туго натянувшаяся жила. А чужой, режущий ухо голос старательно чеканил слоги в русских словах. Россыпь звуков бравурного марша покрывала слова, и от этого голос казался еще более чужим и враждебным.

Боркун с хрустом сдавил тяжелые ладони и тотчас же шумно вздохнул.

– Население Волоколамска, – продолжал диктор, – приветствует доблестную германскую армию. Оно становится в ряды тех, кто помогает немецкому командованию, комендатуре и бургомистру устанавливать новый, справедливый порядок. Сегодня мы передаем концерт, подготовленный силами местной интеллигенции. В исполнении струнного оркестра под управлением господина Сичкина слушайте марш «Великая Германия».

Медные дребезжащие звуки наполнили землянку.

– Ух ты! – зло заметил Боркун. – Уже и оркестрик из каких-то продажных дворняг смонтировали!

– Парочку бы «эрэсов» в ту радиостанцию, – прибавил Алеша Стрельцов.

Звуки марша оборвались, и несколько секунд эфир настороженно потрескивал. Затем тот же суховатый голос громко произнес:

– Стихи Александра Блока читает учительница первой Волоколамской женской гимназии госпожа Валентина Сергеевна Боркун.

Бублейников, прильнувший к шкале радиоприемника лицом, отпрянул от «ее, словно ожегся, и оглянулся на майора. В одну и ту же минуту перевели свои взгляды на комэска и Воронов, и Стрельцов, и Султан-хан.

Боркун, собравшийся было подняться, вдруг медленно и тяжело осел на нары; его длинные большие руки бессильно и ненужно обвисли вдоль туловища, как у человека, «а которого внезапно обрушили непосильную, придавившую его к земле ношу. Он сделал усилие – медленно встал на ноги и шагнул в освещенный круг, все еще надеясь, что ослышался, что это подумалось только ему одному, этого больше никто, никто не слышал. А из радиоприемника несся до боли знакомый голос, интонации и колебания которого он так хорошо знал на намять.

И он видел ее, Валю: и бледное продолговатое личико с остреньким подбородком, и ямочки на щеках, и серые мечтательные глаза, чуть поднятые ввысь.

Да, это она читала там, в близком и безжалостно отдаленном Волоколамске, это о ней объявил страшный невидимый человек, говоривший на русском языке о «новом порядке». Да, это было так. И все-таки он еще оглядывался с последней надеждой, ловил удивленные взгляды товарищей.

– Ребята… – пересохшим голосом выдавил он, когда по радио уже кто-то с надрывом пел лещенковскую «Татьяну», – ребята, вы тоже слышали?.. А?

Воронов угрюмо отвел глаза в сторону, носком унта стал царапать дощатый пол землянки.

– Слышали, командир.

И эти два слова, как набат в темной ночи, нещадно стегнули Василия Боркуна. Схватив с нар шлемофон, с непокрытой головой бросился он прочь из землянки. Его тяжелые подкованные сапоги громко, с отчаянием простучали по ступенькам лестницы.

Когда он выбежал, гнетущая тишина установилась в землянке. Бублейников молча выключил радиоприемник, лейтенант Ипатьев чинил карандаш, и было слышно, как с шелестом срезает перочинный нож деревянную стружку. Внезапно Султан-хан ударом ноги опракннул табуретку с шахматной доской, скверно выругался и выбежал из землянки вслед за Воркуном.

– Вася! Шайтан тебя забери, Вася! – услышали все его яростный голос, потом дверь захлопнулась, и вновь стало тихо.

Султан-хан бежал по осенней земле, схваченной первым вечерним заморозком. В угасающем свете короткого дня пламенели стволы редкого березняка, и черная фигура Василия, метнувшаяся к «им, показалась горцу неестественно большой. Он увидел, как Боркун углубился в рощицу и там упал на землю, обхватив руками тонкий березовый ствол. Когда Султан-хан подбежал, тело Василия сотрясалось от глухих рыданий. Жесткой щекой он прижался к мокрой коре, будто ей, этой красивой, стройной березке, хотел выплакать свое огромное горе. Он слышал шаги, слышал шумное дыхание горца, опустившегося рядом на колени, он знал, что в минуту большой тоски и отчаяния только этот единственный человек мог оказаться рядом.