2

Через полчаса Роман стоял на крыльце двухэтажного каменного особняка на Софийской и стучал в обитую кошмой и клеенкой дверь. О том, что в этом доме звонят, а не стучат, он и не подозревал. Веселое нетерпение одолевало его. Он прислушивался к тишине за дверью, поминутно прихорашивался и размышлял о том, как удивит и обрадует своим неожиданным появлением дядю. Василия Андреевича он по-настоящему любил, гордился своим родством и дружбой с ним, считался с его мнением во всяком деле. И он не сомневался, что дядя встретит его приветливо и радушно, как всегда.

За дверью послышались неторопливые шаркающие шаги. Роман выпрямился, приосанился. Дверь открыла седая, симпатичная на вид и опрятно одетая женщина в накинутом на плечи сером шерстяном полушалке.

— Здравствуйте! — поклонился ей Роман. — Прошу прощения за беспокойство. Василий Андреевич Улыбин здесь проживает?

— Здесь, здесь. Проходите.

— Он дома сейчас?

— Дома, дома. Только у него, кажется, гости, — сказала женщина.

Не придав значения ее словам, Роман самоуверенно бросил:

— Это ничего, уважаемая. Меня он не выгонит… Как к нему пройти?

— Вон туда, — показала женщина в конец широкого и довольно длинного коридора. — Живет он в последней комнате справа. Вы, пожалуйста, постучитесь к нему, — предупредила она еще раз и скрылась в дверях своей комнаты.

Стены в коридоре аршина на два от пола были выкрашены бледно-зеленой масляной краской, а вверху аккуратно выбелены. Слегка скрипевший под ногами пол покрывал цветной, тускло поблескивающий линолеум. Под потолком горели лампочки в белых колпаках. По обе стороны коридора простенки чередовались с высокими голубыми дверями. Двери блестели ручками желтой меди, фигурными накладками замочных скважин. «Богатый дом, — шел и думал Роман. — Жил, видно, здесь настоящий буржуй. В коридоре и то не полы, а загляденье».

В комнате Василия Андреевича было темно и тихо. Роман в нерешительности остановился перед дверью, над которой было сделано неширокое окошко с тремя цветными стеклами: красным, зеленым и синим. Он переступил с ноги на ногу, заломил покруче папаху на голове и, подстегивая себя, подумал: «Эх, была не была! Не чужой же я ему. Если и разбужу — не рассердится», — и постучал решительно и настойчиво.

— Кто там? — услыхал он немного спустя голос дяди, прозвучавший растерянно и раздраженно.

— Командир Одиннадцатого полка Улыбин-младший! — озорно отрапортовал Роман и пристукнул каблуками.

— Сейчас, сейчас! Подожди минутку, — поспешно, теперь уже с явным замешательством отозвался дядя.

«Что с ним такое деется? — соображал, недоумевая, Роман, слыша за дверью его торопливую и растерянную возню, топот босых ног и грохот опрокинутого стула. — Неужели он того?.. Седина в голову, а бес в ребро».

Но Роман и не подумал уйти. Жгучее любопытство овладело им. Вез всякого угрызения совести стоял он и ждал, когда распахнется перед ним дверь и приоткроется завеса тайны над теперешней жизнью в прошлом сурового подвижника.

Наконец в замочной скважине дважды звякнул и повернулся ключ. Но дверь не распахнулась, а лишь осторожно приоткрылась. В ней появился, красный от смущения, с растрепанными волосами Василий Андреевич. Он был в накинутой наспех шинели и в каких-то смешных туфлях из овчины, похожих на бабьи чирки.

— Здорово, орел! — не глядя на Романа, угрюмо и нелюбезно буркнул он и шагнул из комнаты в коридор, поспешно прикрыв за собой дверь, в которую попытался было заглянуть весело настроенный, но все же растерявшийся от такого приема Роман. — Откуда ты взялся, как снег на голову? — ткнув его слегка кулаком в живот, сердито спросил дядя.

— Что это ты меня так встречаешь? — улыбнулся Роман. — Разве я не вовремя пришел?

— Не вовремя, брат, не вовремя. Рад тебя видеть живым-здоровым. Но извини, в комнату ко мне пока нельзя.

— Ну, прямо не узнаю тебя сегодня, старик! — продолжал посмеиваться Роман. — Уж не разводишь ли ты с кем-нибудь шуры-муры?

— Тише ты, тише! — яростно напустился на него Василий Андреевич. — Перестань зубы скалить. Всяким шуткам надо знать место и меру… Давай пройдем лучше на кухню. Там я тебе все объясню, как мужчина мужчине. Ты же не маленький, должен понять, — и тут голос дяди прозвучал виновато и растерянно.

На кухне, усадив Романа на табурет, а сам усевшись на другой, он, раздражаясь все больше, спросил:

— Ну, чего ты на меня уставился, как черт на грешника? Чего, я спрашиваю тебя?

— Ничего я не уставился. Гляжу обыкновенно и жду, что ты мне скажешь, — отвечал лукаво и смиренно Роман. И это сдобренное ехидством смирение больше всего расстроило дядю.

Поборов неловкость, он положил руку на плечо Романа и строго сказал:

— Все это дело житейское. Стыдиться и краснеть тут нечего. Но черт тебя угораздил прийти в такой момент, что я в самом деле сперва не на Шутку смутился и растерялся. Ты стучишь, как бешеный, а у меня в комнате женщина. И, конечно, я занимался с ней не политграмотой. Ясно тебе?

Роман сделал удивленное лицо, потом нараспев протянул:

— Вот это да! Надо же было мне заявиться не раньше и не позже. Никогда не прощу себе этого… Может, мне лучше уйти? — улыбнулся он сочувственно и понимающе.

Василию Андреевичу его усмешка не понравилась. Она показалась ему обидной и он поспешил прикрикнуть:

— Раз пришел, сиди. Сиди и слушай, что я скажу… Это у меня не баловство какое-нибудь. Тут дело другое. Серьезное и настоящее. Мы с этой женщиной знакомы с восемнадцатого года. Сначала я на нее смотрел как на товарища, но в девятнадцатом, когда она снова пришла к нам, я понял, что она мне очень дорога. На взаимность я не надеялся и долго ничего не говорил ей о своем чувстве. Месяца два тому назад мы встретились с ней здесь, в Чите, и тогда оказалось, что все мои страхи напрасны. Она призналась, что любит меня. Об этом она мне сказала вчера. Сегодня мы уже договорились с ней, что поженимся, и она впервые осталась здесь. Одним словом. Роман, я счастлив сегодня, как самый последний дурак.

— Вот и хорошо! — устыдился за свое поведение теперь уже искренне обрадованный Роман. — Давно тебе пора жениться. От всей души поздравляю тебя. Ведь ты не старик и не урод, чтобы в холостяках ходить.

Растроганный видом дяди и своими собственными словами, Роман вдруг порывисто вскочил на ноги, обнял его:

— Дай я расцелую тебя. Походил ты в холостяках — и хватит. Походи теперь в молодоженах, а потом в отцах и в дедушках, если улыбинской закваски хватит.

— Ну, розошелся! — заворчал, добрея и успокаиваясь дядя. — Далеко загадываешь. А как ты думаешь, свадьбу делать надо?

— Свадьбу? По-нашенски, по-казачьи? По-моему, следует. Возьмем да и промчимся по читинским улицам на тройках с лентами и колокольцами. Если ты согласишься, тройки будут. Это мы живо организуем.

— Нет, этого не надо. Не то время. Но отметить как-нибудь придется. Хорошую вечеринку мы, пожалуй, закатим. Для этого наших финансов хватит. Посоветуемся с Антониной Степановной…

— Это кто она — Антонина Степановна?

— Она.

— А я ее знаю? Кто она такая?

— Я же сказал, что партизанка. По специальности фельдшер. Лечила наших раненых сначала в госпитале за границей. Хватила там горького до слез, едва от смерти ушла, как и наш Ганька. Позже работала в Богдати, пока не эвакуировалась вместе с ранеными в Амурскую область. Фамилия ее Олекминская. Она моложе меня на целых тринадцать лет.

— Вон как! — не удержался, воскликнул Роман и тут же спросил: — А красивая?

— Сейчас сам увидишь. Думаю, что мы уже можем идти в комнату.

Как только Василий Андреевич постучал в свою дверь, из комнаты донесся звонкий, взволнованно и напряженно звучавший голос:

— Да, да! Войдите…

Войдя следом за дядей в большую высокую комнату с лепным потолком, бесшабашно веселый Роман внезапно оробел и смутился. У письменного стола, держась за него откинутыми назад руками, стояла с пылающими щеками Антонина Степановна Молодая, стройная, с пышными белокурыми волосами и высокой грудью была она так хороша, что Роман невольно почувствовал ревнивую зависть к Василию Андреевичу. Это было так неожиданно и неприятно, что он тут же принялся мысленно стыдить и ругать себя.

— Это мой племянник, Антонина! — с каким-то неестественным оживлением сказал Василий Андреевич. — Прощу знакомиться.

Антонина Степановна оторвалась от стола, гордо вскинула голову, порывисто шагнула вперед. Глядя на Романа голубыми смелыми глазами, протянула ему руку.

— Здравствуйте, Роман Северьянович!

Роман молча, с серьезным лицом пожал ее маленькую, но сильную руку, не зная, как вести себя и что ей сказать. Чувство неловкости и скованности не покидало его. Василий Андреевич стоял и, слегка насупившись, поглядывал то на него, то на Антонину Степановну.

«Неужели он догадался, что я уже позавидовать ему успел? — обожгла Романа, как крапивой, тревожная мысль. — Он такой, что живо все усмотрит. Уйти бы, да неудобно сразу. Тогда они черт знает что про меня подумают».

Терзаясь и не смея с прежней простотой и естественностью взглянуть на дядю, Роман увидел в углу этажерку с книгами и направился к ней.

— Когда это ты успел столько книг завести, — спросил он, взяв и листая первую попавшуюся под руку книгу.

— Каждый день понемногу приобретаю. Надо наверстывать упущенное, пока есть хоть малейшая возможность, — ответил Василий Андреевич и тут же спросил: — Может быть, нам чай организовать? Как ты, Роман, не против?

— Нет, я чай пить не буду. Некогда мне. Завернул я к тебе на одну минутку. Хотел рассказать, что полком я откомандовал. В штабе НРА пообещали меня завтра снять. Говорят, теперь я на такую должность не гожусь. Предлагают идти учиться. Вот я и пришел посоветоваться с тобой.

— Учиться — это неплохо. Раз предлагают, надо соглашаться. А ты что, недоволен таким предложением?

— Да нет, ничего. Раз ты одобряешь, тогда совсем все в порядке.

— А сейчас ты где находишься?

— На Песчанке. Туда мне и надо побыстрей вернуться, чтобы к приезду нового командира подготовиться.

— Что же, раз такое дело, тогда поезжай и возвращайся поскорее. К тому времени Антонина совсем переберется ко мне, обзаведемся мы кой-какой домашностью и встретим тебя совсем по-другому. А то приходится тебе уезжать от родни несолоно хлебавши, — рассмеялся он и спросил: — Ты как, не обиделся за такой прием?

— Обижаться мне не за что. Простите, что прилетел я нежданно-негаданно и расстроил вам такой вечер.

От его слов Антонина Степановна покраснела, а Василий Андреевич поглядел на него с укоризной. Но тут же озабоченно сказал:

— Ты, Роман, ночью на наших улицах ходи да оглядывайся.

— А что такое?

— У нас тут почти каждую ночь убивают, грабят и раздевают. Много в городе осталось и врагов и просто бандитов.

— Ничего, у меня револьвер и шашка.

— Да ведь из-за угла могут подстрелить. Так что иди да не зевай…

Торопливо распрощавшись с молодоженами, Роман ушел. Мысли, вызванные женитьбой дяди, а также красотой и молодостью Антонины Степановны, обуревали его. Он не осуждал дядю, а был доволен, что нашел тот, наконец, себе подругу жизни. Беспокоила его разница в возрасте. «Хорошо, если окажется эта самая фельдшерица не вертихвосткой, а самостоятельной женщиной, — размышлял он. — Тогда у них жизнь получится. Сейчас она его, конечно, обожает. Как-никак, а ведь он герой гражданской войны, человек знаменитый. На таких бабы и девки до ужаса падкие. Позабавиться со всякой из них можно, а вот жизнь-то не со всякой хорошо проживешь. Тут большая любовь нужна. Если же нет ее, ничего не получится. Такая беда может случиться и с дядей. Не будет же он свою фельдшерицу взаперти держать. А она, чертовка, вон какая красивая. У нее от ухажеров отбою не будет. И всегда может найтись ухарь-удалец, который в ее глазах получше дяди окажется. Тогда будет он самый разнесчастный человек. Очень свободно может довести его эта раскрасавица до петли или пули».

Занятый этими мыслями, Роман неожиданно вспомнил, как был поражен яркой красотой Антонины Степановны, как больно уколола его ревнивая зависть к дяде. И снова ему сделалось мучительно стыдно за это мимолетное, но непростительное чувство.

Разыскав на постоялом дворе Мошковича ординарца, Роман приказал ему привести коней. Когда поехали, ординарец сказал ему:

— А я вас ждал-ждал, да и ждать перестал. Думал, что где-нибудь ночевать остались.

— Я так и хотел сделать, — сознался Роман. — Только ничего у меня с ночевкой не вышло. Пришел я к одному хорошему знакомому, чтобы наговориться вволю, а его угораздило жениться. Сам он уже в годах, а жену отхватил молодую и такую красотку, каких только на конфетных обертках рисуют. Пришлось извиниться и уйти. Вот еду теперь и думаю, что за жизнь у них получится.

— Это, смотря по тому, что они за люди, — скачал ординарец. — Все от этого и зависит. Я вон в восемнадцатом году, когда мы с Сергеем Лазо с Большого Невера в тайгу уходили, встретил там старика Шкарубу. Ему за шестьдесят, а бабе его от силы тридцать. К тому времени настрогали они уже полдюжины ребятишек, а жили — друг в друге души не чаяли… Если окажется твой знакомый под стать этому Шкарубе, так будет жить за милую душу. Свяжут их дети такой веревочкой, что никакой дьявол не разорвет.

В ответ Роман горестно усмехнулся:

— Боюсь, что далеко моему знакомому до Шкарубы. Тот жил себе в тайге и никакого лиха не видел. А тут человек восемь лет на каторге отбухал, потом четыре года в ссылке на севере жил, а после этого три года воевал, с коня не слазил. Вот и боязно мне, что не все он рассчитал и взвесил с этой женитьбой… А ну, давай нажмем! — взмахнул он неожиданно нагайкой. — Так мы до утра проедем, а мне еще выспаться надо, чтобы выглядеть завтра, как огурчик с грядки…

Отдохнувшие кони легко перешли в галоп и гулко закопытили по залитой лунным светом лесной дороге. Упоенный неожиданной скачкой, ординарец, скакавший рядом с Романом, вдруг запел:

Скакал казак через долину, Скакал с Унды на Урюмкан, Чтоб биться с белыми за волю В строю отважных партизан…

Он пел и ждал, что Роман подтянет ему, но тот, занятый своими думами, сосредоточенно молчал да привычно поглядывал вперед и по сторонам.

3

Термометр у входа в центральную казарму показывал сорок семь градусов ниже нуля. Долину Ингоды и боковые распадки завалило сизым плотным туманом. Прижатый морозом к самой земле, он медленно клубился, оседал мохнатым инеем на крыши и деревья, на макушки телеграфных столбов. Ставшие толстыми, как канаты из белой пеньки, провода прогибались под тяжестью облепивших их ледяных кристаллов и грозили оборваться. Закутанные в тулупы часовые уже в пяти шагах не могли ничего разглядеть. На Ингоде с силой пушечных выстрелов лопался лед, с приглушенным грохотом проходили по линии невидимые в тумане поезда.

Только к десяти часам сквозь редеющий туман робко проглянуло красное солнце, стали видны деревья на вершинах ближайших сопок. К полудню туман совсем исчез. От него остались только пушистые шапки на всех столбах, заячий пух на крышах, горностаевые мантии на красавицах соснах. Все это заблестело, переливаясь голубыми и серебряными огоньками на зимнем солнце.

Роман отдал распоряжение выстроить полк на обширном учебном плацу и, сопровождаемый Мишкой Добрыниным, пошел на станцию встречать нового командира полка. Он приезжал в двенадцать часов на пригородном поезде «Чита — Кручина».

— Значит, распростишься сегодня с нами. Роман Северьянович? — спросил его Мишка, тяжело вздыхая.

— Приходится, Михаил, ничего не поделаешь. Другая жизнь пришла.

— А что за человека на твое место назначают?

— Не знаю. Я его в глаза не видел. Но думаю, что плохого не пришлют.

— Поживем — увидим, — подчеркнуто значительно сказал Мишка и умолк.

Только они вышли на перрон, как из-за поворота показался поезд. Он трижды рявкнул простуженно и басовито, выпустил облако белого пара, сбавляя ход.

На Песчанке сошло с поезда не больше десяти человек. Почти все они были военные. Один из них сразу обратил на себя внимание Романа. Одетый в крытую зеленым сукном и отороченную сизой мерлушкой бекешу, в заломленной назад папахе с красным верхом, с серебряной саблей на боку, он шел по перрону. Он был гладко выбрит, широколиц и суров по виду. Квадратный подбородок и широко расставленные холодные глаза говорили о решительности и упрямстве.

— Должно быть, этот, — сказал Роман Мишке.

— Сейчас узнаем. — И Мишка решительно направился к командиру, к которому присоединились теперь еще двое военных.

— Здравия желаю, товарищи командиры! — вскинув руку к папахе, приветствовал их Мишка. — Разрешите узнать, кто из вас будет вновь назначенный командир Одиннадцатого партизанского полка?

— Я! — ответил командир. — Только я приехал принимать не партизанский, а регулярный полк Народно-революционной армии. Так-то вот, товарищ! А вы что, из полка?

— Так точно! — рявкнул Мишка и повернулся к Роману, с сочувствием и жалостью глядя на него.

— Улыбин! — отрекомендовался Роман.

— Прищепа! — едва поклонился тот и строго поздоровался: — Здравствуйте, товарищ Улыбин. А я представлял вас гораздо старше, — сказал он с легкой, больно задевшей Романа усмешкой.

— Мне не интересно, каким вы меня представляли. Полк выстроен. Разрешите вас проводить к нему…