С ловкостью обезьяны стремительно взлетел я на верхние нары и моментально занял освободившееся место. Вихрь чувств закрутил меня, когда я прижал к себе обнаженное, разгоряченное девичье тело. Сознание помутилось…
Когда я пришел в себя, то, оглядевшись, увидел, что Витя уже трудится с Колиной подругой, а Коля, очевидно больше меня уважая старость, охотно обслуживает бабушку, которая кряхтит от удовольствия и что-то нашептывает своему возлюбленному беззубым ртом.
Как коршун (несмотря на товарищескую солидарность) заслоняя свою подругу, свирепо посматривал я по сторонам, всем своим видом давая понять, что больше не уступлю ее никому. Девочка смотрела на меня счастливыми глазами. Друзья поняли меня, и я был им за это благодарен.
Да простит нас Господь, что в ту ночь мы занимались отнятой у нас любовью вовсе не в интимной обстановке. Но мы не видели друг друга. В порыве непередаваемого экстаза каждый был сосредоточен только на своей подруге и больше ни на ком на свете. Гнусные тюремные нары с шестью напряженными телами в нашем воображении превратились в сверкающую белизной брачную постель. Время остановилось…
Потом мы парами, чинно взяв своих подруг по счастью (или несчастью) под руки, гуляли от стены до стены по коридору. Мы - в полотняных кальсонах, они - в полотняных рубашках. И чудилось нам, что гуляем мы по Парку культуры имени Горького в Москве, одетые в приличные костюмы, а наши дамы - в бальные платья. И что люди на берегу пруда кормят сдобными булочками селезней, а пестрые павлины, важно гуляющие на газонах, кокетливо распускают хвосты.
Но все когда-нибудь кончается. Чтобы наших подруг не изувечили, мы решили взять огонь на себя. Поколдовав со взломанным замком, вновь заперли пленниц в камере и, возвратившись в свою, уселись на верхние нары в ожидании расплаты. Она не заставила себя долго ждать.
В проломленный «намордник» нам было видно, как по зоне запрыгал луч фонарика, приближаясь к карцеру. Загремел засов. Послышался шум в коридоре. Это женщина-надзиратель решила нанести нам очередной визит. Вбитый между дверью и полом лом не дал проникнуть в помещение. Фонарик стремглав побежал обратно. Через некоторое время зона озарилась яркими огнями. Множество человеческих фигурок бежало по направлению к карцеру. В руках карабины и автоматы. Мы знали, что будет сейчас.
Внутри слегка похолодело. Решили свою жизнь отдать подороже. Я взял доску от «намордника», Витя - металлический прут, Коля напряг свои пудовые кулаки. Входная дверь разлетелась под ударами прикладов. Вместе с морозным воздухом в коридор ввалились солдаты. Дверь в камеру открыли ключом. Сочный перегар, озверевшие лица. Среди них перекошенное дикой яростью лицо полковника Фемидова. Теперь терять нечего. Тройным ударом бьем первого ворвавшегося в камеру. Он падает. Остальные - назад.
- Огонь! - кричит полковник, вынимая длиннющий маузер из деревянной кобуры. Из коридора засверкал огонь, затрещали автоматы. Пули прошивали нары, как иголки шелковую материю. Только позже мы поняли, что солдаты специально стреляли мимо - для устрашения, так как был приказ взять нас живыми.
Мы лежали на животах, закрыв головы руками. Ослепленные. Оглушенные. Не зная, на каком мы свете. Чьи-то руки сбросили нас на пол. Инстинкт самосохранения заставил изловчиться и сунуть ноги в обувь. Я попал в Витькины резиновые сапоги, а он в мои валенки. Пинками нас выбросили на снег и волоком потащили на вахту. Так началась расплата за бурную любовь.
- Наручники! - орал полковник. Самозажимающиеся наручники (руки назад) первому надели Коле. Потом его кисти положили на стол и торцом скамейки ударили по наручникам сверху. Наручники сомкнулись. Раздался хруст костей. С Колиного лба закапал пот. Ту же процедуру последовательно проделали с Витей и со мной. Трещали кости запястий. Трудно забыть этот хруст. Потом нас повалили на пол и долго били громадным замком, снятым с двери камеры, и еще какими-то тяжелыми предметами. Изрядно устав, наши воспитатели решили отдышаться. Полковник в это время звонил по телефону на головной
:
- Сейчас к вам пришлем трех архаровцев. Побег затеяли, мерзавцы. Примите, как следует. Подготовьте рубашечки! Чахотка, веди их на головной!
Очухавшийся от тройного удара, надзиратель по кличке Чахотка, дрожа от злобы, взял автомат.
- В случае чего, сам знаешь…
Чахотка радостно закивал.
В нижнем белье (а я еще и в резиновых сапогах на босу ногу) мы вышли на тридцатиградусный мороз. Впоследствии я мысленно благодарил судьбу за зверское избиение, так как искренне полагал, что наши изуродованные, в кровоподтеках, разгоряченные тела только благодаря этому не превратились в лед во время мучительного десятикилометрового марафона. Руки, зажатые наручниками, походили на надутые хирургические перчатки, пальцы которых торчали во все стороны, как сардельки. Каждый шаг отдавался мощным разрядом тока в искалеченных руках. А сзади упорно глядел нам в спины автомат пьяного и злобного Чахотки. Не дай бог поскользнуться!
Рассвело. Тайга, окутанная инеем, безмолвно наблюдала за происходящим. Мы стояли возле головного в стороне от тропинки, а Чахотка, оставив нас, ушел распорядиться на вахту.
- Заходи! - выглянув, махнул он Коле.
В заиндевевшем окне еще горел свет, и нам смутно были видны движущиеся внутри силуэты.
Теперь необходимо сделать небольшое отступление, дабы рассказать несведущему читателю о том, что представляет собой смирительная рубашка, применявшаяся в большинстве лагерей и тюрем. Это простейшее приспособление длиной в человеческий рост для усмирения лиц, не особо уважающих режим местного учреждения, изготовлено из прочного холста. На плечах закреплены металлические кольца. Рукава зашиты наглухо, и от них тянутся длинные лямки. На подоле рубашки, в районе щиколоток, также пришиты лямки. Рубашка надевается через голову, ноги связываются нижней лямкой. Руки загибаются за спину, и лямки, пришитые к концам рукавов, продеваются в кольца на плечах и с силой оттягиваются обратно вниз. Кисть правой руки фиксируется у левого плеча, а левой - у правого. В таком положении все аккуратно закрепляется. Затем следует классический удар ногой в поясницу, и испытуемый валится на живот. После этого концы лямок от связанных ног соединяются с концами "ручных" лямок и стягиваются. Момент нагрузки зависит от силы и усердия индивидуума, проводящего данный эксперимент. Наказуемый приобретает форму, которая на тюремном сленге называется «ласточка». По инструкции на этом все должно и закончиться. Но ретивые «рационализаторы» считают, что этого не вполне достаточно и эффективность наказания неизмеримо возрастет в случае грамотного продолжения программы. В лямки вставляется палка, и приготовления к экзекуции можно считать законченными.
Теперь остается только вращать эту палку, и натягивающиеся лямки начнут придавать телу ту или иную форму - в зависимости от фантазии, темперамента и усердия «воспитателя». Можно просто немного повернуть палку и посмотреть ласково в обезумевшие от боли глаза, насладиться надрывным криком. Можно повернуть палку подальше, и тогда подопытный захлебнется и захрипит, так как вырезом воротника рубашки пережимается горло. Но здесь надо быть начеку, потому что зажимается сонная артерия и испытуемый может потерять сознание раньше, чем почувствует «настоящую» боль. Еще поворот, и начнет трещать позвоночник. Чуть больше усилие, хруст и…
- Ах, слегка перестарались, - растерянная, дружелюбная улыбка. - Зачем теперь оставлять живым такого человека? Ведь будет мучаться, болезный, всю жизнь…
Обычно рубашку должны применять в присутствии врача, но большинство лагерных специалистов игнорируют это правило, так как прекрасно набили руку на этом деле и отлично умеют совмещать сразу обе профессии.
Итак, в окне мелькнула Колина тень, потом возня, дикий крик, совершенно не похожий на Колин голос. Наконец хрип и тишина.
- Затянули, - облегченно произнес Витя. - Скоро мы.
- Сейчас я пойду, - простонал я. - У меня ноги в резиновых сапогах. Кстати, твоих.
- А у меня руки сейчас отвалятся.
- А у меня и руки, и ноги.
Так мы торговались потому, что кончилось терпение. Потому что даже смирительная рубашка была для нас радостным избавлением от тех мучений, которые испытывали мы, стоя в стороне от дороги по пояс в снегу в одном нижнем белье, с непокрытыми головами, с изуродованными руками.
Дверь вахты открылась, и сквозь неплотно пригнанные доски ворот мы увидели, как двое надзирателей, сгибаясь под тяжестью носилок с Колей, вынесли их и потащили вглубь зоны.
- Ты! - ткнул пальцем в сторону Вити выглянувший Чахотка. Витька радостно нырнул в открытую дверь. Я остался один. Боль уже притупилась, хотелось умереть. Может, в рубашке задушат? Хорошо бы.
Наконец-то! Моя очередь. Безразлично вытаскивая из снега чужие, негнущиеся ноги, я двинулся к двери. Через минуту был уже в тепле. Понять мое блаженство будет трудно. Да я и сам мало что понимал. Вокруг недовольные лица надзирателей. И я виновато озираюсь. Ведь все эти замечательные для своих семей люди, любящие мужья, заботливые отцы, вынуждены по моей вине делать гнусную работу, хотя нельзя не признать, что она выполняла роль некоего развлечения в их серой и однообразной северной службе.
Наручники бережно сняли вместе с кусками моей кожи. Я бессмысленно уставился на бесформенные сине-лиловые подобия рук и подумал, что если останусь жив, то мне их непременно ампутируют.
Неоднократно после войны я встречал людей, которые беззаботно управлялись двумя оставшимися культями, а в Музее Революции в зале подарков Сталину своими глазами созерцал созданный из мельчайшего разноцветного бисера ковер, который изготовила для вождя безрукая женщина, годами нанизывая бисеринки на нити с помощью пальцев ног. Интересно, успеют ли за время моей отсидки придумать механические протезы. Времени же много…
Поймал себя на мысли, что все это чушь: сейчас мне сломают позвоночник, и руки уже никогда не потребуются.
Тем временем надзиратели распутывали узлы лямок смирительной рубашки. Как же ее сняли с Вити не развязывая? Очевидно, только слегка расслабив лямки, стащили через голову с бесчувственного тела. Наконец все готово. Я вытянул вперед голову, чтобы им было удобнее надевать. Завязали руки, через спину вытянув их к плечам. Связали ноги. Удар в спину привел меня в горизонтальное положение. Подтянули ноги к голове. Вставили палку и присели отдохнуть.
- Начнем? - спросил один.
- Давай, - нехотя ответил другой. Остальные с унылой скукой наблюдали за происходящим.
Внезапно все мое тело стало огромным, а кожа, покрывающая его, сжалась до мизерного размера. Чувствовал, что выползаю, выскальзываю из своей кожи. Потом перехватило дыхание. Свет померк. Очнувшись, я понял, что меня облили водой. Лямки были распущены. Один из надзирателей укоризненно покачал головой:
- Что ж ты сразу вырубаешься? Так не годится. Ведь боль не почувствуешь и урок не впрок. Давай, браток, еще раз.
Экзекуцию повторили, но с тем же успехом. Опять я вырубился до наступления «настоящей» боли. Обескураженные и обиженные, ребята принялись меня уговаривать:
- Да ты успокойся, не напрягайся. Не видишь разве, что ничего не получается? Придется еще раз. На, покури!
И в рот мне огнем вперед сунули папиросу.
Но и в третий раз их ожидала неудача. Разочарованные и утомленные, они сорвали с меня рубаху вместе с бельем. Подняться я уже не смог. Даже шевельнуться. На прощанье меня угостили несколькими ударами деревянным молотком по пяткам - чтоб больше не бегал, водрузили на носилки и потащили в зону. Опять в карцер. На этот раз на территории лагеря, но в отдельном ограждении. Открыв камеру, с носилок швырнули на нары, закрыли и ушли.
Скосив глаза, я увидел своих друзей, ставших за эту ночь такими родными, такими близкими. У Коли было черное лицо. Такая кожа бывает, когда прищемишь палец. А Витька перестал говорить. Он только мычал и хлопал ресницами. Оба были неподвижны. Сколько времени мы так пролежали - установить невозможно. Но вдруг Колька-негр, слегка приподняв голову, сказал:
- А что, братцы, если бы мы заранее знали всю программу, решились бы снова податься к девчатам?
- Да! Да! Да! - изо всех сил заорал я хриплым шепотом.
- Муа! Муа! Муа! - промычал Витька.
После этого мы долго лежали молча, вспоминая горькие прощальные слезы случайных и безымянных подруг-проказниц, имена которых впопыхах не узнали и не узнаем никогда.
На наши глаза тоже навернулись слезы…
Окончен процесс - и нас выводили,
Ты что-то хотела мне взглядом сказать,
Глаза твои страстно кричали, любили,
Но приговор был - меня расстрелять .
Из тюремного фольклора
СУД
Постепенно жизнь вошла в обычную колею. Витька заново учился говорить. Колькино лицо начало принимать нормальный синюшный оттенок. Мои руки изменили свою форму почти до нормальной. Переломы срослись. Раны зажили. Самое интересное, что все это произошло без участия медиков, за неимением таковых на зоне.
Правда, был один фельдшер из заключенных, который по причине смерти предыдущего вступил в эту должность всего лишь месяц назад. До этого он работал на лесоповале сучкосбором. Его основная обязанность заключалась в том, чтобы «раскалывать» симулянтов и освобождать от работы только тяжело больных. Под вечер к нему на прием в медпункт выстраивалась очередь желающих измерить температуру.
Но фельдшеру был предписан начальством строгий лимит - освобождать от работы не более десяти зеков в день. А желающих увильнуть было намного больше. К тому же на зоне присутствовали «лица», которых не освободить было невозможно. Но, нарушив лимит, фельдшер рисковал остаться без теплого места. С другой стороны, невнимательное отношение к «лицам» могло привести к более суровым последствиям. Приходилось крутиться.
Первоначально новоиспеченный лекарь при измерении температуры зорко следил за тем, чтобы лукавые пациенты не терли ртутный кончик градусника, не подогревали его сигаретой и не производили других противоправных, с его точки зрения, манипуляций. Но с таким методом вписаться в лимит не удавалось. Будучи натурой творческой, он придумал другой способ снизить процент заболеваемости на зоне. Всем приходящим, кроме «лиц», он прописывал одно и то же лекарство - пурген (от запоров) и заставлял выпить на месте по десять таблеток. Измученные, посиневшие пациенты, вынужденные каждые полчаса бегать «до ветру», надолго забывали дорогу в медпункт.
Поработав терапевтом, наш фельдшер начал осваивать хирургию. Нарывы и всякую другую мерзость он запросто научился отрезать ножом, предварительно густо намазав эпицентр йодом. Естественно, ни о какой анестезии не могло быть и речи. Постепенно очереди в медпункт сократились до минимума. Нас лечить он отказался наотрез, заявив, что все пройдет само собой. Как ни странно, он оказался прав.
Заведующим карцера на этой зоне был заключенный Никола Шрам. Шрам - это не фамилия. Это кличка, которая возникла в связи с присутствием на шее заведующего натурального шрама. Будучи ранее вором в законе и натворив у братков каких-то дел, он переметнулся к «сукам». Проштрафившись и там, свалил к «махновцам», кои и составляли основную часть контингента этого головного лагпункта.
Но не всегда ему удавалось удачно проскользнуть из «масти» в «масть». В результате своих перебежек шестидесятилетний Шрам кроме перепиленной шеи (неизвестно даже, на чем держалась его голова), имел еще несколько десятков отверстий на теле, металлические пластинки в черепе и вообще был похож на кухонный дуршлаг. Он ненавидел всех, кроме себя, и одним из любимейших его занятий были ехидные переговоры с нами.
В нашей скромной обители было две двери. Сначала открывалась деревянная, потом решетчатая из металлических прутьев. Открыв деревянную, Шрам усаживался перед решетчатой на табуретку и, заложив ногу за ногу, доставал папиросу, прикуривал и начинал пускать дым прямо в камеру. Нервы не выдерживали.
- Шрам! Ты же бывший ворина. Неужели в тебе не осталось и капли воровской крови? Дай же покурить, гад!
- А другую игрушку пососать не хотите? - с удовольствием затягиваясь, цедил сквозь зубы Шрам.
- Ну, тварь, доберемся до тебя!
По субботам Шрам приводил к себе в гости дежуривших в эту ночь двух-трех надзирателей. Прямо в коридоре на стол ставили флаконы с "Тройным" одеколоном, воду для запивки, нехитрый закусон. Начиналась вакханалия. Деревянную дверь, естественно, открывали, чтобы мы могли насладиться получаемым ими удовольствием. После принятия внушительной дозы одеколона у сотрапезников вскипала кровь. Кулаки начинали чесаться. Тогда они открывали вторую, решетчатую дверь и некоторое время успешно выполняли сложные тренировочные упражнения по боксу, в качестве реквизита используя наши тела.
По весу мы значительно уступали упитанным противникам. По правовым последствиям - тоже. После упражнений в смирительной рубашке в лучшем случае удавалось дойти под конвоем до бани. Казалось, если нас поставить друг за дружкой, как кости домино, и толкнуть одного, то другие попадают сами. Зато оппоненты, каждый день болтаясь на турниках, проходили нешуточную физическую подготовку. Кроме того, у них под рукой находились некие вспомогательные "гимнастические" атрибуты в виде тяжелых замков, гирь и ломиков. Нетрудно догадаться, кто постоянно выходил победителем.
Но нет худа без добра. После каждой субботней порции оздоровительных упражнений напрочь пропадала проклятая бессонница, мучавшая нас по будням. В ночь на воскресенье спалось неимоверно крепко и смачно. Правда, несмотря на здоровый сон, прелюдия к нему доставляла нам гораздо меньшее удовольствие. А посему в ходе короткой сходки решено было удавить Шрама, благо, шея его предрасполагала к этому.
Используя моменты, когда наблюдение отсутствовало, мы, разорвав свое нижнее белье на полоски (в камере было очень тепло), сплели из них прочную веревку. Буквально за пару часов все было готово. Теперь необходимо дождаться пятницы. По пятницам Шрам водил нас в баню и сам мылся вместе с нами. В бане он выдавал по кусочку мыла и тяжеленную деревянную шайку для воды. Решено было намылить веревку, сделать самозатягивающуюся петлю, накинуть Шраму на шею и, упершись в скамейку, втроем изо всей силы затянуть ее. Все это необходимо было сделать быстро, в то время, пока Шрам мылит себе голову и не имеет возможности заметить наши манипуляции. Под завязку, для страховки, решили долбануть его по башке шайкой.
К сожалению, наша затея закончилась неудачей. Почувствовав на своей шее инородный предмет, Шрам с такой силой крутанул головой, что, держась за веревку и слетев со скамейки, мы втроем распластались на кафельном полу, заставив его минут пятнадцать хохотать над этим конфузом. Вечером, после получения внеурочной порции спортивной зарядки, униженные и оскорбленные, мы были потрясены внезапным благородством нашего подопечного.
Когда наша троица лежала на нарах, ощупывая и зализывая синяки и ссадины, открылась деревянная дверь, и вместе с кружкой воды и куском хлеба глава карцера просунул через решетку и положил на пол пачку махорки, коробок спичек и солидный обрывок газеты для свертывания цигарок. От счастья был тут же пересмотрен приговор и мера наказания заменена на условную.
Новый год! порядки новые,
Колючей проволокой лагерь обнесен.
Со всех сторон глядят глаза суровые,
Над головою меч смертельный занесен…
Наступал 1953 год. В новогоднюю ночь один из надзирателей, по кличке Юродивый, принес нам два флакона «Тройного одеколона» и банку свиной тушенки. Он и раньше частенько заходил в карцер, располагался перед открытой дверью в нашу камеру и, коротая время своего ночного дежурства, рассказывал о своем сыне, который заступившись за знакомую девушку, получил срок и отбывал его где-то в Якутии. В экзекуциях Юродивый никогда участия не принимал. И вообще был не от мира сего.
Не мудрствуя лукаво, мы тут же водой разбавили одеколон, который моментально стал походить на мыльную пену, и принялись традиционно справлять сей праздник, горланя тюремные песни в промежутках между тостами. А когда хмель окончательно задурманил сознание, принялись водить хоровод вокруг воображаемой елки и плясать цыганочку.
В паузах между приключениями и праздниками своим чередом продвигалось следствие. Водили на допросы, учиняли очные ставки, проводили следственные эксперименты. Все, как полагается. Итог не заставил себя долго ждать.
ИЗ ОБВИНИТЕЛЬНОГО ЗАКЛЮЧЕНИЯ:
«…В мешке у з/к Сечкина обнаружен поджаренный фрагмент человеческого тела с нанесенной на нем татуировкой в виде надписи
: «Не забуду мать родную».Аналогичная татуировка имелась на правой голени з/к Бизенкова Юрия Михайловича, бежавшего из исправительно-трудового лагеря Устьвымьского управления одновременно с з/к Сечкиным…
…Сечкин обвиняется в предумышленном убийстве с целью употребления тела потерпевшего в пищу. Заявление Сечкина о том, что потерпевший сам покончил жизнь самоубийством, является неосновательным…
…Кроме этого, Сечкин принимал участие в воровских сходках, которые дезорганизовывали работу администрации лагеря, подстрекал заключенных к неповиновению. Сечкин входил в бандитскую группу, целью которой было осуществление убийства начальника лагеря Столова, старшего надзирателя Иванова, фельдшера Шуркус, поваров общей кухни Ужакина и Круподер. Как видно из показаний свидетеля Магомедова, Сечкин входил в эту бандитскую группу, которая на вооружении имела самодельные ножи и пики, которые хранились в специальных тайниках, но после раскрытия преступного сговора были уничтожены…
Сечкин обвиняется в соучастии в подготовке к убийству…
Кроме этого з/к Сечкин и з/к Бизенков 10 марта 1952 года совершили побег из…
Сечкин обвиняется в организации, подготовке и осуществлении побега…»
И так далее.
Наконец, предварительное следствие по обвинению нас в тяжких лагерных преступлениях было закончено. Помимо действительных грешков для пущей верности нам были вменены в обвинение убийства, грабежи, бандитизм, саботаж. В те сказочные времена смертная казнь из Уголовного кодекса была исключена. Но шаловливая Фемида изредка, в виде исключения, в качестве действенной воспитательной меры, позволяла себе некоторые вольности, благодаря которым в лагерях, в назидание остальным, приводили в исполнение смертные приговоры лицам, исправление которых иными методами оказалось безрезультатным. Лица эти были осуждены «специальными лагерными судами», более известными под коротким названием «спецлагсуд».
Судебное заседание по нашему делу должно было проходить в клубе дивизиона головного лагпункта. Все шестнадцать подсудимых были собраны вместе и доставлены в клуб. С любопытством разглядывали мы развешенную на стенах наглядную агитацию, призывавшую к бдительности в борьбе с «врагами народа», коими мы и являлись.
Нас разместили вдоль торцевой стены, предварительно сковав наручниками по четыре человека. Мои неразлучные друзья Витя и Коля оказались в одной связке со мной. Коля, лицо которого после предыдущей экзекуции приняло почти сносный оттенок, был прикреплен к моей левой руке, а Витя, умевший уже довольно членораздельно выговаривать некоторые слова, - к правой. Четвертого я видел в первый раз. Перед нами стоял стол со стульями для судей, а по бокам и в зале находились солдаты, которые одновременно играли роль публики.
- Встать! - скомандовал командир дивизиона.
Зал нехотя поднялся. Появились члены суда. Впереди с папками бумаг - о чудо! - шла тоненькая девчушка с огромными, по-детски наивными голубыми глазами. Она деловито разложила папки и уселась в конце стола, покусывая кончик карандаша. Я не увидел, а скорее почувствовал, как внезапно напряглись спины моих товарищей по несчастью. Оглушенные и ошеломленные появлением в заплеванном, прокуренном, пропахшим перегаром «Тройного» одеколона зале прекрасной феи, этим лепестком необыкновенного цветка, залетевшим в мусорную яму, нежным созданием, источавшим аромат свободы, родного дома и прелестного, зовущего и одурманивающего женского тела.
Ради этого сумасшедшего мига перспектива расстаться с жизнью моментально отступила на второй план. Наши восторженные взгляды упорно буравили молоденькую секретаршу, и под их воздействием она, сначала робко и исподтишка, стала поглядывать на серую, однородную массу, одетую в унизительное лагерное тряпье. Позже, видимо немного осмелев, она провела более детальное обследование и, очевидно, установила, что мы все-таки отличаемся друг от друга.
Суд больше для нас не существовал. Машинально отвечая на вопросы, мы отводили глаза от прекрасной незнакомки только лишь для того, чтобы, переглянувшись между собой, выразить свое восхищение…
Человеческая память частенько сохраняет события или образы, которые хотелось бы забыть. Но иногда она милостива к нам, так как помогает хранить и нечто прекрасное. Вот и сейчас я забираюсь в потайные уголки своей памяти, и возникает странный образ…
Глаза! Только одни глаза! Глаза, в которых горечь и недоумение, страх и сочувствие, боль и сострадание. Глаза, которые укоряют и умоляют, обвиняют и прощают, ненавидят и обожают. Память не желает воспроизводить овал лица, очертания губ, цвет волос. Только глаза - глубокий, внимательный взгляд.
Целую неделю нас водили на суд. Целая неделя счастья! Последний день мы почуяли сразу. Кроме солдат с карабинами, в зале появились автоматчики. По бокам, для пресечения любых поползновений с нашей стороны, были установлены два пулемета, а стоявшие вдоль стен собаководы едва сдерживали злобно рычащих псов. Это был конец. Конец мечты, конец жизни. Словно сквозь вату слышим голос судьи:
- …Приговорить к высшей мере наказания - расстрелу. Приговор окончательный. Обжалованию не подлежит. Привести в исполнение немедленно.
В этот момент я увидел голубые глаза, впившиеся в меня. Казалось, что они горели неистребимой, пылкой страстью. Они кричали немым криком! Они рыдали без слез!
Суд уже удалился, и командир дивизиона подошел к застывшей девушке, взял ее под руку и вывел из зала.
- Вынесите стол из зоны огня! - деловито отдавал приказания стрелкам командир взвода.
- Ты ведешь огонь сюда, ты - сюда, а ты - сюда, - тыкал он пальцем в каждую из наших четырех групп.
Увидев направленные на нас карабины, мы поспешно коснулись руками друг друга, что означало последнее рукопожатие.
- По врагам нашей Родины, огонь!… - Засверкало, загремело. Без всякой боли я провалился в темноту.
Внезапно я почувствовал, что существую. Стало страшно. Оказывается, есть потусторонняя жизнь. А я-то, придурок, не верил ни во что. Теперь вот расплачивайся за это. Как начнут в Аду жарить на сковороде!
В том, что в случае существования ТОГО света мое появление в Аду неизбежно, я нисколько не сомневался.
Чуть-чуть приоткрыв глаза, я вдруг увидел перед своим носом солдатские сапоги. Моментально все понял. Я еще на этом свете. Очевидно, просто не добили. Ведь я живучий. Поспешно закрыл глаза. Затаил дыхание. Увидят - добьют. А так есть надежда. Придется же хоронить. Наверняка не потащат нас по четверо в наручниках. Точно снимут. Может, повезет?
Внезапно зашевелился наручник на правой руке. Я скосил глаза. Надо же! Витька живой! Вслед за ним дернулся наручник на левой. Колька тоже!
Все живые. Медленно, как в полусне, начинаем подниматься. В полуметре над нашими головами стена прошита пулями. Встали. Солдаты снова внесли стол. Выходит председатель суда. На этот раз один. Читает:
- Руководствуясь статьями такими-то и такими-то, суд заменил всем осужденным высшую меру наказания лишением свободы на двадцать лет и лишением гражданских прав на пять лет.
Всеобщий вздох облегчения и дикая радость. Такое бывало. Частенько после оглашения первого приговора радио управления вещало на местные лагерные командировки и подкомандировки о приговоренных к расстрелу опасных преступниках, что на какое-то время снижало криминальную обстановку в зонах. Публично игнорировать закон иногда стеснялись. И устраивали такой вот спектакль.
Председатель ушел. Наши конвойные, резонно решив, что суд определил нам явно недостаточное наказание, вознамерились добавить своими силами. А посему, сняв для удобства наручники, они принялись избивать нас прикладами карабинов, сочетая принудительную добавку к приговору с традиционной разминкой. А мы, чрезвычайно довольные исходом дела, изворачивались на полу, подставляя под удары менее значительные части тела.
Я вместе со всеми остальными старался как можно чаще подставлять руки. Но не всегда это удавалось. И когда ненароком получал удар по незащищенной голове, из глаз стремительно сыпались искры, а потом, как в замедленной съемке, они тормозили свой бег и выстраивались в овальные фигуры, в точности повторявшие форму полных отчаянного страдания глаз девушки.
И я был счастлив!
А что у нас? Те самые бараки,
На нарах сотни бьющихся сердец,
Горит свеча, и в темном полумраке
Вздыхаем мы: « Да скоро ли конец?»
Из тюремного фольклора
«ДАЧА»
- Ну, братки, вот везуха подкатила! Сейчас наверняка на зонах поминают наши души. Вот хохма будет, как приедем! - радовался Чума, размахивая руками с перебитыми пальцами.
- Не рано ли радуешься, Чума? - возразил Колючий. - Много ты видел тех, кого объявляли в расстреле?
- Да вроде никого, - почесал в затылке Чума.
- То-то, никого. А куда они подевались, знаешь?
- На Магадан, наверно, киданули.
- А ты ничего не слышал про бугановскую «дачу»? - поинтересовался Колючий.
- Да что-то краем уха слыхал, - с сомнением произнес Чума.
- Так вот, там они все. Не дай бог и мы туда загремим. Уж лучше бы разменяли.
Нас всех, шестнадцать человек осужденных спецлагсудом, поместили в ту камеру карцера, в которой еще сегодня утром сидели мы втроем. Шрам притащил курева на всех и всячески заискивал перед нами. Но, несмотря на это, участь его была решена.
