На грани отчаяния

Множество факторов заставляют с гневом отвергать эту мысль. Тут и критерий нравственности, и религия, и многое, многое другое. Очевидно, это мораль людей, сидящих дома в кругу своей семьи и пьющих чай, глядя на экран телевизора. Но стоит только попробовать представить себе мысли человека, летящего в свободном полете с балкона многоэтажного дома, подготавливающего инструменты для вскрытия вен, бросающегося под колеса поезда, и ощущение несправедливости начинает точить, как червь. Это страшные мысли. И не дай бог появится им у вас.
      «Негуманно!» слышится со всех сторон. А гуманно, когда в детскую песочницу с жутким хряским звуком падает с десятого этажа тело и через развалившийся череп вылетают вырванные ударом челюсти, а дети в ужасе разбегаются в разные стороны? Гуманно, когда индивидуум бросается под колеса автомобиля, а водитель, в большинстве случаев, попадает за решетку, надолго оставляя свою рыдающую семью? Гуманно, когда отчаявшийся включает на кухне газ, в результате чего весь дом вместе с его домочадцами взлетает на воздух? А какое количество неудачных попыток суицида, в результате которых человек остается уродом?
      Изуродованную колесами автомашины собаку солдат-собаковод обычно пристреливает, чтобы не мучилась. Так неужели человек хуже собаки? Думается, если существовала бы служба смерти, где перед окончательным обслуживанием с пациентами проводилась бы определенная предварительная психологическая и религиозная терапия, можно было бы в значительной степени избежать нередких случаев, когда человек, поддавшийся внезапному душевному порыву, решает свести счеты с жизнью. Такие поводы, как несчастная любовь, измена, потеря близких, не должны уносить жизни людей. Стресс постепенно проходит, и если бы человек имел возможность вместо совершения самостоятельной казни обратится за помощью в специальную, постоянно действующую службу смерти, то, возможно, усилия специалистов смогли бы сыграть положительную роль в снятии стрессовой ситуации и сохранить ему жизнь. Но если выхода нет, тогда…
      Один мой товарищ рассказывал мне, что, будучи постоянным свидетелем неимоверных мучений своей горячо любимой и безнадежно больной матери, умолявшей прекратить ее мучения, он был на грани порыва исполнить ее желание. Религия утверждает, что самоубийство - это грех. Убить человека - грех еще больший. Но наступает война, и люди хладнокровно, по приказу и по личной инициативе преспокойно убивают друг друга, исполняя свой «святой» долг перед Родиной. Я не силен в религиозных догмах, но думаю, что если Всевышний направляет руку убийцы, то это продиктовано какой-то непостижимой нашему сознанию целесообразностью мировоззрения. И если, вопреки воле Божией, врач вставляет умирающему искусственное сердце и тот продолжает жить, то, возможно, мы неправильно истолковываем эту Волю. «Человек - единственное существо, которое может перечеркнуть себя как неудавшуюся фразу», - сказал Фридрих Ницше. Так, может быть, под таким же углом взглянуть на службу смерти?
      А вообще-то о чем я думаю?…
      Через два года за хорошее поведение и организацию художественной самодеятельности меня расконвоировали. Теперь я ходил на работу без конвоя, а в свободное от работы время мог заниматься чем угодно. К вечерней проверке необходимо было являться в зону. Опоздание исключалось. В этом случае о бесконвойке можно было забыть навсегда. Кроме этого, не исключалась возможность загреметь на штрафняк. Я наловчился после основной работы ходить в отработанные отвалы и мыть золото лотком. Это было разрешено и всячески поощрялось. Дело было простое. Насыпай грунт в маленькое деревянное корытце, подставляй под льющуюся воду и потряхивай под наклоном, чтобы вода стекала вместе с породой. Самые тяжелые частицы остаются внизу. За вечер мне иногда удавалось намыть от десяти до двадцати граммов. Касса расплачивалась за намытый металл наличными по одному рублю за грамм.
      Однажды летом я с очередным уловом золота шел к кассе, которая находилась в начале вольнонаемного поселка. И вдруг оцепенел от изумления. Около одного из домов я увидел прелестное создание с букетиком полевых цветов в руках. В поселке было много женщин, но, изможденные, в морщинах, растрепанные и неопрятные, они никогда не привлекали мое внимание. Девушка с любопытством уставилась на меня.
      Я ничем не напоминал заключенного. Короткая прическа, которую наш «хозяин» разрешал иметь всем, кто выполнял норму выработки, вольная одежда и начищенные сажей, разведенной в солидоле, хромовые сапоги (что так же разрешалось, но уже не всем). Свою лагерную форму я использовал как спецодежду для работы. Слава богу, она осталась в забое. Очевидно оставшись довольна осмотром и не узрев во мне ничего, что внушало бы опасение, создание решительно протянуло мне руку и детским голоском произнесло:
      - Женя.
      Галантно высыпав в ее ладонь все намытое мной золото (за неимением других ювелирных украшений) и ужасно смущаясь, я ответил:
      - Гена.
      Я не осмелился назваться Генрихом, так как мне показалось, что мое нерусское, напыщенное имя, может не понравится новой знакомой. А больше всего на свете меня в тот момент страшила возможность какой-либо неловкостью спугнуть это нежнейшее, милое существо. Высыпав золото на землю и отряхнув свои ладошки о школьный передничек, Женя известила меня о том, что в поселковом клубе сегодня состоятся танцы под баян. Мне ничего не оставалось, как пригласить ее туда, предварительно проинформировав, что я не очень силен в этом виде искусства. Женя уверила меня, что ничего проще на свете не бывает и что она научит меня этому в два счета. Обуреваемый счастьем, я неуклюже танцевал до полного изнеможения, изо всех сил подавляя желание прикоснутся к ее нежному, трепетному телу. А потом в руки мне попала гитара, и остаток вечера я вдохновенно пел проникновенные лагерные песни (других просто не знал), а жители поселка - в прошлом все заключенные - внимательно слушали.
      Потом мы с Женей, взявшись за руки, бродили по сопкам, и с каждой минутой я убеждался в том, что расстаться с ней будет невозможно. Вглядываясь в ее по-детски наивные и счастливые глаза, я ощущал себя парящим в небесах. Мне казалось, что подобное я испытал только один раз. Когда был в Раю. Ее маленькие теплые ладошки, чуть вздрагивая, трепетали в моих заскорузлых руках. Нежность, переполнявшая все мое существо, туманила мозг, кружила голову. Я не понимал смысл ее слов и только взахлеб вслушивался в прелестную музыку журчания ее речи. Не верилось, что все это происходит в действительности. Скорее всего, это прекрасный сон. И только одна-единственная мысль омрачала происходящее. Ведь я могу проснуться!
      Наступил самый жуткий миг в моей жизни. Окончилось неземное счастье. Настало время возвращаться в зону и в связи с этим объяснить свой статус. Заплетающимся языком я попытался это сделать.
      К моему великому удивлению, Женя отреагировала на мое сообщение совершенно спокойно: во-первых, она видит меня уже не первый раз; во-вторых, ее отец тоже бывший заключенный и после освобождения остался на Колыме, вызвав к себе семью; а в-третьих, раз меня расконвоировали - значит, я хороший. А сама она учится в десятом классе, и специальная машина возит поселковых учащихся в районный центр в школу.
      Я был изумлен железной логикой маленькой леди, но, несмотря на это, объяснил, что мне сидеть еще шестнадцать лет, а потом еще пять лет я буду лишен гражданских прав (правда, я не представлял себе, что это такое). Да и статья моя не предусматривает никакого снисхождения. Даже под амнистию я не попал. На мои возражения Женя отвечала, что ей сейчас уже семнадцать, а когда я освобожусь, то будет тридцать три. И будет она тогда еще не совсем старая. А ждать меня она согласна всю жизнь, но только если каждый день встречаться.
      После этого она вытянула вперед свои пухлые губы, всем своим видом показывая, что я могу ее поцеловать. Дикий норов, арестантская ущербность и чувство неизмеримой нежности мгновение боролись во мне. Так и не решившись на столь геройский поступок, я обалдело потряс ей руку и бросился бежать через сопки в зону, так как время уже сильно поджимало, а возможность больше никогда не увидеть эту прелестную девчушку при моем опоздании повергала меня в ужас. Когда я вбежал в проходную лагеря, шла последняя минута…
      Мы встречались почти все лето каждый день, кроме выходных, которые стали для меня настоящей пыткой. Лоток свой я давно уже забросил. Прямо с работы летел стремглав к своей юной подруге, мы уходили в сопки и, забыв все на свете, проводили там вечера до последней, роковой минуты расставания. Под строгим контролем и инструктажем Жени я постигал незнакомую для меня технику поцелуев, которую сама она знала только по романам. Мы разговаривали без умолку. О чем? Я не могу вспомнить ничего. Просто слова бездумно выпрыгивали из нас, в то время как горячее чувство нежности, закипая, переполняло наши души.
      Моя любимая гитара была напрочь заброшена и неподвижно пылилась на гвозде. Музыкальным подопечным из самодеятельности я перестал докучать своим беспрестанным присутствием. Ставшие предельно короткими встречи с Морозом превратились в диспуты, на которых я эгоистично делился с ним своей безудержной радостью, а он, защищаясь от обидной тоски, пытался сразить меня циничными замечаниями типа «так ты еще не пошворил ее?». Я в ярости бросался на него с кулаками, и он, сдаваясь, заявлял, что пошутил.
      Как все сметающий ураган по лагерям пронеслась весть - амнистия для малолеток!!! Всех, кто был арестован несовершеннолетними - освобождают! Это свобода!!!
      В тот вечер наши чувства выплеснулись наружу. Произошло то, что давно должно было произойти. Все мои опасения оскорбить Женино целомудрие были мгновенно сметены шквалом счастья. Мы утонули в неописуемом блаженстве. Время остановилось. В зону я попал только под утро.
      - Ну что, Сечкин, отгулялся без конвоя? - посочувствовал мне дежурный надзиратель. - А тут уже тревогу объявили. Телефонограмму дали. Взвод занарядили. В общем, наделал ты дел!
      - Неужели теперь меня закроют? - с тоской спросил я.
      - Как пить дать! - ответил надзиратель. - Но ты сильно не горюй. Послезавтра комиссия по малолеткам приезжает. Ты же несовершеннолетним сел? Может, освободят. Тогда и бесконвойка ни к чему. А сейчас дуй в контору к начальнику на ковер.
      - Можно, гражданин начальник? - приоткрыл я дверь.
      - А, это ты, Сечкин? Заходи, - раздался не предвещающий ничего хорошего голос «хозяина».
      Наш майор, заложив руки за спину, раздраженно ходил по кабинету.
      - Как прикажешь понимать твои фокусы? Ведь все условия для тебя создали. И расконвоировали, и заработать даем, и спишь ты отдельно! Ну что еще-то надо!
      Я угрюмо молчал. Оправдываться бесполезно. Да и не в моем это характере. Только почти физическая боль пронизывала мозг. Что будет с Женей, когда завтра она не увидит меня на привычном месте. Зная ее ранимую, чуткую душу, мне даже страшно было подумать, что станет с ней в эту роковую минуту. Да еще после того, что произошло между нами!
      Майор внимательно оглядел меня с ног до головы изучающим взглядом. Мне показалось - он все понял без слов. Подойдя ко мне вплотную, он задвигал носом.
      - Трезвый? - спросил он.
      - Да, - понуро ответил я.
      - Тогда все понятно. Сам когда-то молодым был. Ну ладно. Прощаю. Но, чтобы это было в первый и последний раз! Иди!
      На другой день вся зона узнала, что ликование по поводу досрочного освобождения было преждевременным. По лагерям действительно курсирует комиссия, которая, согласно Указу Президиума Верховного Совета СССР, рассматривает дела несовершеннолетних осужденных, но освобождает только «вставших на путь исправления» с маленьким сроком. У «вставших» с большим сроком сбрасывает пять-десять лет, а лица, имеющие тяжелые статьи Уголовного кодекса, а также «не вставшие», популярностью у комиссии не пользуются. Горькое разочарование усугубилось полученной из Москвы телеграммой от отца: « Поздравляю освобождением немедленно выезжай Москву нетерпением жду целую папа».
      Убитый горем, я стоял посреди зоны, машинально теребя в руках телеграмму. Бедный, несчастный мой отец. Он, как и другие близкие находящихся в заключении людей, каждый незначительный слух об амнистии или очередном послаблении воспринимают как манну небесную, совершенно не вдаваясь в подробности происходящего, поддаваясь всеобщему порыву вспыхнувшей надежды. Наверняка не знает отец, что статья 59-3 УК РСФСР, которой наградил меня спецлагсуд, не подлежит никаким амнистиям и послаблениям. Все, у кого в приговоре числилась эта статья, квалифицирующая разбой, не попали под амнистию пятьдесят третьего года и остались сидеть в лагерях. То же самое, очевидно, будет и сейчас. Так размышлял я, постепенно приходя к мысли, что идти на комиссию мне бесполезно. А в это время через проходную будку во главе с начальником лагеря в зону входили неизвестные люди в форме и штатском.
      - Сечкин! - раздался голос старшего надзирателя, держащего список в руке. - Давай на комиссию!
      - Не пойду, - мрачно ответил я, - нечего там делать.
      - Да сходи, может, сбросят пяток лет!
      Я нехотя побрел в штаб. В кабинете начальника за длинным столом сидели члены комиссии и лагерная администрация. В центре - седой, грузный человек. Я отрапортовал по форме.
      - Ну что, Сечкин? - начал «седой». - Долго еще будешь продолжать свои художества? Сколько тебе сейчас, двадцать три? Как же ты умудрился столько судимостей нахватать?
      Я промолчал.
      - Как он себя ведет, Константин Иванович? - спросил «седой», повернувшись к начальнику.
      - Да ничего, - ответил майор, проснувшись. - От воровской жизни отошел, расконвоировали мы его, самодеятельность хорошую организовал.
      - Ну что, может, сбросим ему пять лет? Как ты думаешь, Константин Иванович? Статья, правда, очень тяжелая!
      - Можно и сбросить, - поддержал майор.
      - Короче, парень ты, видно, неплохой. Сбрасываем тебе пять лет и «поражение». Почти четыре ты по последнему приговору отсидел. Останется одиннадцать лет. Еще молодой выйдешь! Правда, Константин Иванович? - развеселился «седой».
      - Правда, - уныло ответил полусонный майор.
      - Спасибо, - угрюмо буркнул я, разворачиваясь к выходу и бросив на стол скомканную телеграмму от отца.
      - Постой, постой! - «седой» расправил и прочел телеграмму. - А откуда твой отец знает про комиссии?
      - Так ведь он сам их распределял в Верховном Совете, - зло пошутил я.
      - Вот ведь как бывает, - почесал за ухом «седой». Отец хороший, порядочный человек, а сын - бандит! Ну что, Константин Иванович, как он себя ведет-то?
      - Да вроде нормально, - вновь проснулся майор. - От воровской жизни отошел, расконвоировали мы его, самодеятельность организовал.
      - Ну так, может, отдадим его на поруки отцу?
      - Можно и отдать, - зевая, ответил майор.
      Как азартный игрок, которому внезапно пошла масть, хватаясь за спасительную нить, я выплеснул словесный поток в лица членов комиссии. Забыв об упомянутой мной деятельности отца в Верховном Совете, я выпалил, что он - тяжело больной пенсионер, что приехать за мной на Колыму он не в состоянии, что я буду обречен вечно ждать его здесь, что хочу учиться - ведь начинается учебный год.
      - Ну что вам стоит? - взмолился я, - Освободите «по чистой»!
      - Мысли-то у него вроде неплохие, - задумчиво произнес «седой» Учиться хочет. А как он себя ведет, Константин Иванович?
      - Как будто бы неплохо. - От воровской жизни отошел, расконвоировали мы его, самодеятельность организовал.
      - Может, освободим его «о чистой»
      - Можно и освободить, - согласился майор, протирая носовым платком красные от бессонницы глаза.
      - Освобождаем тебя, Сечкин. Снимаем все судимости. Давай езжай в свою Москву!
      Еле перебирая вдруг ослабевшими и негнущимися ногами, я выбрался из кабинета.
      - Ну что? - окружили меня очередные соискатели свободы.
      - Не знаю, кажется, освободили…
      - Не может быть!!!
      Из восьмидесяти претендентов освободили всего шесть человек. Дурные от счастья, мы получали справки об освобождении в спецчасти и без умолку делились своими планами на будущее. Я объявил, что завтра женюсь и останусь на полгода поработать на прииске, скоплю деньжат, а уж потом махну с женой к отцу в Москву. Жену устрою в институт, а сам буду работать и обязательно поступлю в вечернюю музыкальную школу по классу гитары. Мне объяснили, что я полный идиот, что столько лет мечтал о свободе, а теперь вздумал оставаться, что жизнь вольнонаемного на Колыме почти не отличается от жизни заключенного, что красивых баб в Москве - хоть пруд пруди и я потом неоднократно пожалею, что притащил с собой колымчанку. Друг друга мы убедить не сумели и на этом разошлись.
      Часть ребят побежала доставать из загашников спирт, часть принялась готовить стол. Не обмыть такое выдающееся событие было бы тяжким преступлением - ведь мы уже вольные граждане, правда, до завтрашнего дня лишенные права выйти из зоны. Я представил себе безудержную радость своей подруги, когда завтра она узнает о происшедшем.
      - Генрих, я слышал, вам даже очень сильно повезло, - зайдя в клуб, обратился ко мне Яков Моисеевич. - Как такое могло случиться, представить себе невозможно. И с вашей нехорошей статьей! Что вы себе обо всем этом думаете?
      - Я думаю, что их перепугала телеграмма моего отца, - ответил я. - Он послал телеграмму председателю комиссии, чтобы тот немедленно меня освободил. Иначе грозил увольнением. Ну, председатель и сник. С одной стороны - статья не позволяет, с другой - отец накажет. Но статья - это простой текст, а отец - живой, очень эмоциональный человек. Может не только уволить, но и по голове наколотить. Кого председатель должен бояться?
      - Вы знаете, Генрих, я завидую вам хорошей завистью. У вас еще хватает себе энергии так шутить! Я на вашем месте уже давно бы умер от инфаркта.
      - Я бы тоже умер, но охота сперва на свободе погулять. Поэтому пока воздержусь.
      В дверь вошли пятеро счастливчиков. В руках у них были бутылки со спиртом и закуска. За ними пожаловали Мороз с Кротом.
      - Сека, отойдем в сторонку, - позвал меня Крот.
      Мы вышли из комнаты и удалились в темноту зрительного зала.
      - Подставляй руки, - сказал Крот, доставая из кармана кисет. - Возьми, на первое время сгодиться. Это от братвы.
      - Ты что, Крот, хочешь, чтобы я снова подраскрутился? А потом в петлю, как Иван?
      - Да ладно, Сека, ты же не фраер! Чего ты себя с Иваном равняешь? Не такое протаскивали!
      - Нет, не буду рисковать. Иван рассказывал, какая-то аппаратура на пароходе установлена.
      - Ну какая может быть аппаратура? Золото никакой магнит не берет. В крайнем случае проглотишь, - поучал Крот. - Аппендицит-то вырезали у тебя? - поинтересовался он.
      - Еще в детстве.
      - Значит, не застрянет, - констатировал Крот, высыпая себе в ладонь горсть крохотных самородков. - Бери, не стесняйся!
      - Не обижайся, Крот! Не возьму. Пойдем лучше за стол. Там почти все уже готово.
      - Как хочешь, Сека, - обиделся Крот, засовывая самородки обратно в кисет. - Было бы предложено!
      Тем временем спирт разлили по кружкам.
      - За свободу, мужики! - поднял кружку Мороз.
      Все чокнулись, выпили и интенсивно заработали челюстями.
      - Счастливый ты, Сека! - обратился ко мне Мороз. - Но учти! Несмотря на то, что ты завязал, шансы вернуться сюда у тебя есть. Можешь запросто залететь за предыдущие ходки. Поэтому будь осторожен. Хочу выпить персонально за тебя. Чтобы ты больше никогда не оказался на киче!
      Вакханалия продолжалась. То ли свалившееся на меня счастье было так неожиданно, то ли продолжительное отсутствие в моей крови алкоголя сыграло свою роль, но в результате я очень быстро полностью отключился.
      Очнулся я в незнакомой камере. Вокруг двухъярусные нары. Тюрьма! Неужели все то, что произошло со мной и о чем я смутно вспоминал, было обычным сном? А может, в пьяном угаре натворил каких-то дел? Оглядевшись вокруг, я убедился, что действительно лежу на нарах, а вокруг меня незнакомая публика. Что же произошло? Присмотревшись попристальней, различил несколько знакомых физиономий. Ба! Да это же те, кого комиссия освободила вместе со мной. Значит, это действительно не сон! Но почему тогда мы в камере?
      Но нет, я не совершил никакого преступления. Оказалось, что отважные собутыльники мое решение остаться на Колыме восприняли как временное помутнение рассудка. Под воздействием алкогольных паров, а также советов Крота и Мороза они решили оказать мне добрую услугу и избавить от привязавшейся колымчанки. Утром, оформив свои и мои документы, они погрузили меня мертвецки пьяного в грузовик и, подливая время от времени спирт прямо в рот (дабы я не пришел в себя и не стал сдуру сопротивляться), отвезли прямо в Магадан. Часть Магаданской пересыльной тюрьмы была выделена под общежитие для освобожденных по Указу о несовершеннолетних, которые прибывали со всей Колымы и вынуждены были ожидать очередной рейсовый пароход на материк. И я, оказывается, нахожусь здесь уже три дня!
      Взбешенный, вскочил я с нар и побежал искать попутную машину на Усть-Омчуг. Далее предстояло добираться пешком. Мне было страшно себе представить, что подумала обо мне Женя, узнав про мое освобождение и внезапный отъезд. Проклиная все на свете, я метался по дороге возле пересыльной тюрьмы, отчаянно пытаясь остановить какую-нибудь машину. К воротам подъехал грузовик, и из кузова стали выпрыгивать вновь прибывшие освобожденные из других зон. Некоторых из них я знал, так как они тоже были бесконвойниками и привозили нам лес для столбов. Зажав в кулаке все свои наличные деньги, я бросился к водителю с твердым намерением любым способом уговорить его отвезти меня обратно. Водитель в это время возился с мотором, и мне пришлось ждать, пока он закончит ремонт. Тем временем прибывшие ребята окружили меня и наперебой стали рассказывать последние новости, происшедшие за время моего отсутствия. Все это мало меня интересовало, и я рассеянно слушал их, внимательно наблюдая за водителем грузовика и нетерпеливо переминаясь на месте.
      Вдруг, как будто мощный разряд тока ударил меня в сердце:
      - А ты помнишь, в поселке была такая красивая девчонка, Женькой звали. Ну, дочка десятника! Позавчера повесилась!!!
      Очнулся я на тех же нарах. Моей Женьки нет в живых. Зато рядом есть виновники ее смерти. И они должны заплатить за все. Раскрыв складной нож, я огляделся, разыскивая тех, кто сломал мою жизнь, загубив Женькину. Я был твердо уверен, что на этот раз заживо похороню себя в тюрьме, но ничто теперь не сможет меня остановить. Оглядевшись по сторонам, я убедился, что в камере остался один. Выскочив на улицу, увидел удалявшиеся в сторону бухты Нагаево грузовики с теми, с кем еще недавно пил этот проклятый спирт. На рейде стоял пароход. Вернувшись в камеру и в бессильной ярости раскромсав ножом в щепки нары, я сел на пол и просидел в таком положении неделю, не замечая вокруг себя ничего. До следующего рейса. На Колыме меня больше ничто не удерживало.
      Пароход увозил меня на материк, а вокруг первозданная тайга по-прежнему падала на колени под визжание пил и удары топоров. Мощные бульдозеры вырывали пни и бороздили измученную землю. Вокруг высились громадные сопки, точно такие же, как те, по которым мы с Женей так любили бродить, и которые стали ее могилой.
       КОНЕЦ
 

ПОСЛЕСЛОВИЕ Писатель Виктор Доценко.

      Генриха я знаю давно. Во всяком случае, достаточно, чтобы говорить о нем, как о своем друге. Когда нас познакомили, мне и в голову не могло прийти, что за плечами этого симпатичного интеллигентного человека такая трагическая судьба. В нем было столько жизнелюбия, оптимизма и юмора, что казалось, у него просто не могло быть никаких жизненных невзгод. А как удивительно он играет на гитаре! Чем больше мы с ним встречались, тем больше я влюблялся в него.
      Генрих не относится к тем людям, которые любят о себе много говорить. Но даже то немногое, что он рассказывал о себе, просто шокировало. Лишь через несколько лет я вдруг с огромным удивлением узнаю, что песни, которые знакомы мне едва ли не с детства, написаны Генрихом. А с каким душевным волнением он их исполняет! Так и кажется, что ты перенесся в свое далекое прошлое. А года три назад он неожиданно приносит мне американский журнал, в котором напечатан его очерк «крощение строптивого, или любовь в зоне»- дикий и трогательный эпизод его лагерной жизни. История эта настолько поразила меня, что я буквально начал давить на Генриха, заставляя его сесть за стол и написать книгу о своих лагерных перипетиях. Не скажу, что Генрих легко согласился с этой идеей. Тем не менее мне все-таки удалось его убедить. Возможно, не последнюю роль сыграл мой писательский авторитет, ведь мои книги нравились Генриху. Как бы там ни было, он серьезно принялся за работу и вскоре вручил мне рукопись страниц в двести со словами:
      - Все. Больше не знаю, о чем писать! Зря, наверное, я позволил себя уговорить. Какой из меня писатель?
      Как мог я успокоил его, а сам себе пообещал: ни за что не говорить ему правду, если материал мне не понравится. Честно говоря, тогда я и сам не очень верил в то, что Генриху под силу написать книгу. Думал, что в крайнем случае поработать над ней придется мне. Однако опасения мои, к счастью, не оправдались: рукопись меня настолько поразила, что под ее впечатлением я находился несколько дней. Прочитал ее еще раз, прошелся по ней карандашом, делая пометки-вопросы о том, о чем бы мне еще хотелось узнать из этой книги. Потом позвонил ему. Мы встретились. Я совершенно искренне похвалил рукопись, рассказал о своих замечаниях, после которых Генрих воскликнул, что теперь знает, о чем писать дальше, и, благодарный и окрыленный удалился.
      Прошло несколько месяцев, и вот передо мной законченное произведение. Оно написано шально, с юмором, очень легко читается и не отпускает буквально с первых страниц.
      Мне хотелось бы рассказать читателям о наиболее важных, на мой взгляд, событиях жизни Генриха, не вошедших в эту книгу…
      Война изуродовала жизнь интеллигентной московской семьи, и восьмилетний Генрих стал беспризорником. Судьба потащила его по бесчисленным ухабам. Сначала из простого любопытства, потом от голода, а впоследствии увлекшись воровской романтикой и полной, как ему казалось, свободой, он совершал одну за другой роковые ошибки, цена которых оказалась очень дорогой. Однако, тюрьмы и лагеря, избиения и пытки, имитация расстрела, нечеловеческие условия быта не сломили, а, наоборот, закалили дух Генриха. Ему удавалось выживать там, где погибали другие. Казалось, смерть просто была не в силах с ним совладать. Тяжкие испытания не смогли ожесточить его ранимую, добрую и щедрую душу.
      Немногим удается после стольких лет неволи подняться на ноги, и уж совсем единицы способны после пережитых моральных травм полностью реализовать свои возможности. В 1956 году, двадцатитрехлетним, трижды судимым парнем, чудом освободившись из заключения и приехав в Москву, Генрих устроился на автозавод имени Сталина. Был слесарем, сверловщиком, сборщиком, разнорабочим. Осуществляя свою давнюю мечту, начал учиться в вечерней музыкальной школе по классу гитары у замечательного педагога Людмилы Васильевны Акишиной. Семиструнную гитару пришлось заменить шестиструнной, возможности которой оказались неизмеримо шире. Неверные навыки самоучки, приобретенные в зоне, пришлось забыть и начать все сначала. После работы Генрих занимался на инструменте по восемь-десять часов в сутки до полного изнеможения, а потом, обложившись учебниками по теории музыки, постигал музыкальную науку. Спать приходилось по три-четыре часа. Досыпал свое он в метро по дороге на работу и в школу, ловил каждую свободную минуту.
      Упорные занятия принесли свои результаты. Уже через несколько месяцев Генрих был приглашен в Московский драматический театр. Уволившись с завода, он целиком посвятил себя музыке. Теперь времени для занятий стало значительно больше. Спектаклей, в которых звучала гитара, в репертуаре театра было не очень много, а так как работа была сдельная (платили за разовые выступления), приходилось подрабатывать, участвуя в массовых сценах. Одновременно Генрих начал принимать участие в самодеятельных концертах, включая в свой репертуар совершенно неожиданные для гитаристов-любителей того времени произведения Баха, Паганини, Моцарта. Через год, во время аттестации в Министерстве культуры, один из членов комиссии поинтересовался, как долго музыкант играет. Генрих ответил, что серьезно увлекся гитарой год назад. «то вы нас дурачите! - возмутился видный музыковед. Мы что, не понимаем, что тут не меньше десяти лет нужно!…»
      В Министерстве культуры Генриху выдали аттестат артиста первой категории. Началась бурная профессиональная концертная деятельность. Наряду с гастрольными поездками он озвучивал радиопередачи, выступал в телевизионных программах, делал аранжировки для гитары. Кроме того, при Доме Культуры имени Чкалова начал преподавать, впоследствии создав самодеятельный ансамбль из своих учеников-гитаристов. В 1959 году состоялся первый концерт этого коллектива. Со временем ансамбль стали приглашать на самые ответственные, всесоюзного масштаба, концерты. В 1961 году во Дворце спорта в Лужниках на заключительном концерте, посвященном Пятому Всемирному конгрессу профсоюзов, Генриха лично поздравил с творческими успехами Хрущев. В этом же году появилась изданная ленинградским издательством «Музгиз» книга под названием «Гитара в России» (очерк истории гитарного искусства), в которой Генриха отметили как гитариста с большими исполнительскими возможностями.
      Педагогическая работа стала все больше увлекать Генриха. Вскоре он уже ведет класс гитары в Государственном училище циркового и эстрадного искусства, а также во Всероссийской творческой мастерской эстрадного искусства. С его участием выпускается первая эстрадная программа этой мастерской «В жизни раз бывает восемнадцать лет», которая с успехом проходит на сцене Театра эстрады.
      Для бесконечных разъездов Генрих приобрел себе старенький «Москвич». Правда, резина у «Москвича» была совершенно «лысая». Вот тут-то Генриха и подстерегал новый зигзаг судьбы. Однажды к его машине подошли двое парней. С сочувствием взглянув на колеса, они поведали ему, что их машина попала в аварию и что купленный ими комплект новых покрышек теперь не пригодится, поэтому они предлагают ему приобрести их. В магазинах достать покрышки тогда было почти невозможно. И Генрих решился…