Нет, этого она не знала; наконец-то ее плечи и лицо начали едва заметно вздрагивать, но она все еще не плакала.

– А что все-таки случилось? Сестра уже год как умерла, мы столько пережили, и я, и отец, чего же вы теперь ищете?

Попробуй объяснить ей... он и не объяснил, потому что сам не знал, чего ищет, можно было бы сказать «истину», если б это слово не вызывало у него желания разразиться гомерическим хохотом. Что такое истина? Существует ли она вообще?

– Ладно, положим, вы ничего не знали. – Он убрал фотографию в папку. – Но мы все равно рассчитываем на вашу помощь. У сестры вашей, наверно, были друзья, знакомые... Вы никогда не встречались с кем-нибудь из ее подруг? Ни о ком она вам не рассказывала?

Плечи постепенно перестали вздрагивать: дрожать и плакать можно, если от этого есть толк.

– Она часто говорила, что идет то к одной подруге, то к другой, но называла только имена, всех не упомнишь.

Он велел ей рассказать про тех, кого она помнит, и Маскаранти принялся усердно записывать. Больше всех ей запомнилась подруга-студентка.

– Она еще не защитила диплом, но вроде бы занималась научной работой. Однажды эта ученая подруга заходила к нам.

После того как он столько раз был в роли допрашиваемого (его допрашивал следователь, прокурор на суде и после приговора еще несколько раз вызывали на допросы), было любопытно вести допрос самому.

– Просто студентка? Имени вы не помните?

Нет, почему же, помнит: Ливия Гусаро, кажется, даже телефон записан в книжке.

– Позвольте взглянуть.

Она вышла в прихожую, сняла книжку с крючка рядом с телефоном и принесла ему. Он не глядя сунул ее в папку вместе с фотографией.

– Через несколько дней верну.

Ливия Гусаро – какое-то странное имя, похожее на псевдоним: скорее всего, этот след ведет в никуда... Черт, до чего же раздражает этот Маскаранти со своим крошечным блокнотиком, которого даже не видно в его лапищах, и ручечкой, которая строчит как автомат!

– Так, а еще подруги были?

– Да, она многих называла... «Пойду, – говорит, – к Маурилле». И звонили ей многие. Одна, к примеру, всегда трещала в трубку: «Здравствуйте, это Луиза, Альберту можно?»

Или она водит его за нос, или это кристальная честность, квинтэссенция непосредственности, такой экземпляр можно получить только в лабораторных условиях.

– Ну хорошо, а что вы можете сказать насчет друзей-мужчин? – терпеливо выспрашивал он, чувствуя, однако, что выдержка начинает ему изменять.

– Мужчин не было.

Маскаранти провел ручкой по волосам (он что, и на черепе будет записывать?). Это «мужчин не было» она сказала на полном серьезе, от души, как на исповеди, и он понял, что его никто и не думает водить за нос.

– Но, судя по фотографии, которую вы видели, у вашей сестры были знакомства и в мужском кругу. Ведь сейчас ее уже нет в живых, и вам нет смысла ее выгораживать, чем бы они ни занималась. Рано или поздно истина выйдет наружу. Ну скажите честно, ей наверняка звонило много мужчин, и хоть один да обязательно назвал себя, так?

Она ответила сразу, с тихим отчаянием – должно быть, оттого что ей нечем его порадовать:

– Ей никогда не звонил ни один мужчина.

Таким тоном солгать невозможно.

– А что, такое бывает, – заметил Маскаранти. – Никому не давала номер телефона, чтоб не компрометировать сестру.

Семь бед – один ответ, коль скоро вломились сюда в нарушение гражданских прав, то можно позволить себе и небольшой обыск.

– От вашей сестры, очевидно, остались личные вещи. Хотелось бы посмотреть.

Даже не подозревая о том, что ей предоставлено законное право отказать им в таком одолжении, она провела их в спальню с двумя кушетками, по размеру как раз подходящими для четырехлетней девочки, которая спит с плюшевым мишкой; на боковинах из светлого дерева действительно были нарисованы мишки, собачки, бабочки и улитки с длинными рожками.

– Здесь она спала, в шкафу висит ее одежда, я ничего не трогала... в шкафу и вон в том чемодане наверху все ее вещи.

Маскаранти достал чемодан, открыл его и уже приготовился составлять опись, но он не дал.

– Брось, ничего там нет.

Чемодан был полон лифчиков, трусиков, поясов, заколок для волос... а еще фен, роман Моравиа, авторучка, начатая пачка сигарет «Альфа» (крепковаты для девушки).

– Мы закончили. – Нет, ей-богу, это не такая уж грязь!

Сестра погибшей, безусловно, проявила излишнюю мягкотелость, а может быть, просто оказалась дурой, но она в самом деле ничего не знала и ни в каких грязных делишках не участвовала. И все же, перед тем как уйти, он спросил:

– Вы так и не поняли, почему сестра покончила с собой?

Тон, каким она сказала «нет», остался прежним, но глаза наконец-то увлажнились.

– Не знаю, вы не представляете, как было страшно, когда меня вызвали в морг, я надеялась, что это ошибка, что это не она, накануне Альберта говорила, что хорошо бы нам вместе поехать отдыхать, далеко-далеко, за границу, была веселая, я рассердилась, говорю, нам только об отдыхе за границей мечтать, когда хозяин арендную плату повысил до пятидесяти тысяч, потому что коммунальные услуги подорожали, а она – отдыхать, да еще далеко-далеко!

Так вот почему в тот день, на берегу реки, она сказала Давиду, что ей позарез нужны пятьдесят тысяч: надо было заплатить за услуги консьержки, за лифт, который не работает, за отопление, – нельзя же, чтобы сестра за все платила! Но почему «вышеупомянутая» покончила с собой (если это действительно самоубийство), никто не знает, а ее сестра – меньше всех. Он остался доволен визитом: все же это не такая уж грязь, – и по мере возможности попытался загладить свою жестокость:

– Извините, синьорина, что пришлось побеспокоить вас вечером, но вы весь день на работе, поэтому мы не могли...

Однако полицейская любезность оказала обратный эффект: Алессандра Раделли разрыдалась, и они, спускаясь по лестнице, слушали ее рыдания до тех пор, пока не хлопнула дверь.

Выйдя из подъезда, они погрузились в «Джульетту», за рулем которой сидел Давид – неофициальный водитель неофициальной следственной группы, – и, промчавшись по городу, бросили якорь в отеле «Кавур», в номере из двух смежных комнат.

Он позвонил в бар и заказал бутылку сухого «Фраскати» без льда. Все сняли пиджаки, за исключением Давида, ослабили узлы галстуков, в том числе и Давид. Дука уже приступил ко второму этапу лечения: смене токсина. Любое вино – пожалуйста, но ни капли виски или ликера той же крепости. Два дня Давид продержался вполне сносно, только его немота несколько усугубилась.

Маскаранти оказался истинным бюрократом: каждый вечер он писал отчет о работе, проделанной за день, и план на завтра.

– Думаю, с сестрой вопрос закрыт, – заявил он. – Все, что можно было из нее вытянуть, мы вытянули.

– Согласен, – сказал Дука.

Неохлажденное «Фраскати» ему понравилось, в отличие от Давида.

– Вот вам занятие на ночь. – Он вынул из папки телефонную книжку и протянул Маскаранти. – Просмотрите ее, завтра позвоните по всем номерам, и если выяснится, что кто-либо знал Альберту Раделли, хотя бы отдаленно, возьмите его на заметку, мы этого человека обязательно навестим... Постойте, одним номером я, пожалуй, займусь сам. – Он забрал у Маскаранти книжку и, открыв ее на букве "Г", записал адрес и телефон: Ливия Гусаро. Потрясающая фамилия, может, эта девица и кивер носит? – Все, езжайте спать, завтра утром продолжим. – Он отдал Маскаранти книжку, теперь уже окончательно. – И не забудьте: надо как можно скорее вернуть ее владелице.

Еще не было десяти, тишина в обеих комнатах стояла полнейшая, предпоследним звуком был грохот захлопнувшейся за Маскаранти двери, последним – бульканье в стакане: Давид налил себе вина. Теперь из него слова не вышибешь, а тишина всегда действовала Дуке на нервы.

Он открыл оба окна: пускай будет душно, зато с площади Кавур доносятся хотя бы отголоски жизни.

– Вам нравится работа полицейского?

Сейчас его угнетала не просто тишина, а молчание Давида; порой он начинал сомневаться, а жив ли тот вообще, может, это одна видимость? Может, парень двигается, ест и все прочее только по инерции, а на самом деле он давно уже мертвец?

Давид не улыбнулся, и, чтобы ответить, ему потребовалось довольно много времени.

– Но я ведь ничего не делаю.

– Почему же, вы наблюдаете за ходом расследования, даете показания, водите машину, наконец. А водитель в полиции – фигура очень важная...

Нет, бесполезно: его ничем не проймешь, он не поддерживает разговор, не реагирует на шутки. Конечно, «Фраскати» как стимулятор не может сравниться с виски... тем не менее Дука продолжал говорить, словно сам с собой:

– А мне эта работа нравится. Отец боялся, как бы я не пошел по его стезе, но, наверно, ему не надо было меня удерживать.

Теперь поздно, тебе и в полицию дорога заказана. А уж как ты выкрутишься из этой истории – одному Богу известно. Карруа сказал ему четко и ясно:

– Если что-нибудь нащупаешь – раскручивай, но будь осмотрителен. Твое имя нигде не должно фигурировать, иначе нам всем несладко придется. А кроме того, ни в коем случае нельзя насторожить газетчиков, иначе они тут же сфабрикуют еще одно дело Монтези[3]. Ты же знаешь, какое у них буйное воображение. Пойми меня правильно: пусть будет дело Монтези, пусть в эту грязь окажутся втянуты самые что ни на есть верхи – я не боюсь, и ты ничего не бойся! Но прежде чем поднимать шум, мы должны иметь неопровержимые доказательства, а допустишь прессу раньше времени – все труды псу под хвост. Словом, помни: твой девиз – осмотрительность и еще раз осмотрительность!

Осмотрительность! Это значит блуждать в потемках и держаться за стенку. Ну, скажем, сестру Альберты Раделли можно и официально схватить за жабры: мол, извольте отвечать законным властям. А под каким предлогом полиция станет допрашивать, к примеру, Ливию Гусаро спустя год после смерти Альберты и при этом проявляя осмотрительность, боясь наделать шума. Он мысленно поискал этот предлог, но ничего умного так и не придумал, а глупыми предпочитал не пользоваться. Однако влечение к Ливии Гусаро с каждой минутой становилось сильнее, усугубленное, должно быть, изысканным одиночеством этих гостиничных комнат, где есть все, все жизненные удобства, такого комфорта дома никогда не создашь, а вот не хватает чего-то, что есть в самых бедных домах, словами этого не определишь, но каждый ощущает, потому и ходит, и говорит, и думает в гостинице не так, как дома. Тут он окончательно решил для себя: вечера в гостинице с Давидом присутствующим, но как бы не существующим из-за отсутствия должного градуса в алкогольном напитке, – слишком тяжелое испытание. По крайней мере развлекусь приятным телефонным разговором, мелькнула мысль или, скорее, предчувствие.

Он встал, подошел к кровати, уселся рядом с тумбочкой, на которой стоял аппарат, попросил дежурную соединить его с номером Ливии Гусаро, положил трубку и стал ждать. Перед глазами маячили грустно-окаменелый профиль Давида и бутылка «Фраскати» на большом серебряном подносе, эстетично обернутая тончайшей салфеткой. Вообще говоря, поздновато звонить частному лицу, к тому же незнакомому, да и мало ли что могло случиться за год:

Ливия Гусаро, возможно, переехала, отправилась в Австралию, умерла, – жизнь так скоротечна.

– Алло! Ливию, пожалуйста, – сказал он, услышав в трубке голос пожилой женщины.

– Извините, а кто говорит?

– Дука. – Вот так просто, как будто они с Ливией близкие друзья.

– Дука? – переспросила женщина.

– Да, Дука.

Молчание. Женщина отошла от телефона: странное имя, очевидно, не внушало ей большого восторга. Что ж, ему не впервой: в школе оно частенько становилось объектом насмешек, но по совету отца он отвечал на них ударом либо в челюсть, либо под дых.

– Алло!

– Ливия? – Это она: голос низкий, но очень молодой.

– Да... Но простите, я что-то не припомню...

Значит, она реально существует и никуда не переехала. Судя по всему, влечение к Ливии Гусаро не останется химерой.

– Это вы меня простите. Вы и не можете меня помнить, потому что мы никогда с вами не встречались.

– Будьте добры, повторите свое имя! – Какая холодная официальность!

– Это можно, но оно вам все равно ничего не скажет. Я уж лучше назову вам имя человека, которого мы оба хорошо знали.

– Нет, сначала ваше имя, иначе я вешаю трубку.

Чертовы бюрократы – то Маскаранти со своим блокнотом, то этой вынь да положь несколько ничего не значащих слогов, определяемых в обиходе как имя и фамилия! А если он назовется Горацием Коклитом – что это изменит?

– Меня зовут Дука Ламберти, но повторяю: вы меня не знаете. Что же касается того человека...

Она и на этот раз не дала ему договорить.

– Позвольте, это имя мне знакомо... Ой, ну да, вы же мой кумир, одно время я была страшно наивна и все время находила себе кумиров, теперь их уже гораздо меньше, но вас я не вычеркнула, только не сразу вспомнила...

Он посмотрел на носки ботинок – обычные ботинки, равно как и ноги, но, глядя на них, он должен убедить себя, что разговаривает с женщиной, считающей его своим кумиром. В каком смысле? По какому поводу?

– Три года назад, когда зачитали приговор, я стала кричать: «Нет! Нет! Нет!» Меня вывели и два часа допрашивали – кто да что, а я им: «Это позор, позор, что его осудили!» А они мне: «Замолчите, синьорина, иначе мы привлечем вас за оскорбление суда...» Домой вернулась вся в слезах... знаете, ведь я не пропустила ни одного заседания и в коридорах суда всем доказывала, что вас должны оправдать, что вы ни в чем не виноваты, более того – заслуживаете награды, спорила до хрипоты...

Да, молчаливой ее не назовешь, но голос, такой низкий, теплый, не раздражает, не производит впечатления сорочьей трескотни, как у большинства женщин. И потом, ему в голову не приходило, что когда-нибудь он услышит про себя такое, во всяком случае, ни отец, ни сестра ничего подобного ему не говорили. Хм, кумир! Итак, доктор Ламберти, у вас есть поклонница, вероятно, единственная.

– А вот теперь даже имя не сразу вспомнила – стыд-то какой! Вы не представляете, какие дебаты я устраивала по поводу эвтаназии! У меня были оппоненты со своими принципами – к примеру, принцип уважения чужой жизни – звучит, а? Похоже на спор о том, что следует надевать в «Ла Скала» – фрак или смокинг...

– Спасибо, Ливия.

– Ой, извините, я не всегда такая болтливая, только когда встретится интересный человек, я так счастлива, что привелось поговорить с вами! У вас ведь ко мне какое-то дело, да?

– Да. Я хотел поговорить об одной вашей знакомой – Альбертой Раделли.

На другом конце провода внезапно воцарилась тишина.

– Не сейчас, разумеется, а как-нибудь на днях. Может, у вас найдется минутка? Для меня это очень важно.

Какое-то время она продолжала молчать, даже дыхания не было слышно, хотя он чувствовал: она все еще здесь. Наконец опять раздался этот низкий, теплый голос, правда, в нем проскользнули какие-то нотки... нет, не бюрократические, есть другое, более подходящее определение, менторские, что ли, – да, пожалуй, менторские.

– У меня есть много нелюбимых тем, Альберта – одна из них. А нелюбимые темы я предпочитаю не откладывать.

– Вы хотите сказать, что мы увидимся прямо сейчас?

– Да, немедленно.

– Куда мне подъехать?

– Тут на улице Плинио, в первом этаже моего дома, есть бар. Я вас наверняка узнаю: на суде глаз не сводила. Через сколько вы будете?

– Через десять минут.

Жизнь – это кладезь чудес, чего в ней только нет: лохмотья, брильянты, нож в спину и Ливия Гусаро. Он положил трубку, в голове слегка шумело, как будто хватил лишнего... Кстати, это мысль: он налил себе полстакана «Фраскати», взглянул на молодого человека, который то ли жив, то ли умер, и рука его дрогнула.

– Я должен уйти... ненадолго. Похоже, вино вам не помогает, сейчас закажу бутылку виски, чтоб вы не чувствовали себя так одиноко. Но помните: чем меньше вы пьете, тем лучше.

Этот компромисс был ошибкой как с медицинской, так и с психической точки зрения, но придется опять рискнуть, главное – чтобы Давид не пил потихоньку от него. Если пока не может обойтись без виски – пускай пьет не таясь.

Он вышел. Сейчас поглядим, что же такое эта Ливия Гусаро. Представить себе, как она выглядит, он не мог, только решил, что, наверное, высокая.