Дука Ламберти (№1) - Венера без лицензии

Она, как более опытная, сама выбрала подходящее место и опустилась на корточки. Он стоя смотрел на нее и курил. Она сняла голубой жакет, под ним оказался только лифчик, сняла и его; тогда и он сбросил пиджак, с которым вне дома расставался только в аналогичных этому случаях.

По возвращении она снова увидела на воде скомканную салфетку: та запуталась в водорослях. Это напомнило ей, что надо снова накрасить губы.

– Ты милый, – сказала она, смотрясь в зеркальце. – Когда я заметила тебя на улице Джардини, то вначале не решалась подойти: у тебя очень суровый вид, но мне были позарез нужны пятьдесят тысяч. – Она убрала зеркальце и помаду в сумочку и двинулась вперед. Немного погодя добавила: – Может, пообедаем здесь?

Давид понимал, что торговые сделки – не его амплуа, поэтому постарался как можно незаметнее переложить из своего бумажника в ее сумочку вульгарные купюры по десять тысяч – сумму, недостающую до названной ею.

– Это много, я знаю, – сказала она. – Считай, что ты пожертвовал на благотворительные цели.

Он не любил говорить о деньгах и поспешно сменил тему:

– Ты откуда?

– Из Неаполя.

– Вот уж никогда бы не подумал.

– Я три года занималась дикцией, мечтала играть в Театре – с большой буквы. Хочешь, прочту тебе что-нибудь из Шекспира?

Они пообедали в том же веселеньком домике на автостраде. Обменялись поверхностными биографическими сведениями. Она небрежно сообщила, что около года назад приехала в Милан искать работу, но ничего подходящего не нашла; он поведал, что служит на крупном предприятии, что было правдой, ведь «Монтекатини» – очень крупное предприятие.

– Должно быть, неплохое местечко, судя по тому, как ты соришь деньгами.

Он промолчал.

– Ты не передумал ехать во Флоренцию?

После обеда от шлюзов, что были у него внутри, не осталось даже воспоминания: инстинкты бурлили свободным потоком.

– Я бы вернулся к реке, – напрямик сказал он.

– Я бы тоже, – ответила она.

Они вернулись к реке, а после опять на автостраду – восстановить силы. Ей захотелось виски; он в то время еще отдавал предпочтение пиву. После того как она заказала вторую порцию, Давид поинтересовался:

– А тебе не вредно столько виски?

– Вообще-то вредно. Но поскольку завтра меня уже не будет в живых, то сейчас мне не повредит даже серная кислота.

Он, как водится, подумал, что она неловко шутит, что ее развезло, хотя шестое чувство подсказывало ему: она не шутит и вовсе не пьяна. По характеру она очень выдержанна, уравновешенна, – это видно с первого взгляда, – до сих пор не произнесла ни одного лишнего слова, и если уж говорит, что намерена свести счеты с жизнью – значит, это серьезно.

– Время от времени всем приходят такие идеи.

– Иногда это не только идеи. Вот я недавно видела в витрине книгу, там на обложке были напечатаны слова писательницы: «Я уйду из жизни, как только поставлю последнюю точку в этой книге». А внизу приписка: «Она в самом деле покончила с собой». Для нее это были не просто слова. – Они сидели перед окном, она то и дело смотрела в щель между неплотно задернутыми шторами: там на автостраде под слепящим солнцем, словно во вспышках блицев, проносились машины. – И для меня тоже.

Ему нравилось ее слушать, нравился этот неожиданный поворот в разговоре: Эрос и Танат – близкие родственники. Его самого иногда посещали мысли насчет жизни и смерти, но до сих пор не было случая с кем-либо ими поделиться – от недостатка общения; а теперь вот такая возможность представилась.

– Конечно, жить гораздо труднее, чем умереть.

– Пожалуй, – равнодушно отозвалась она (по-видимому, эта мысль ее не заинтересовала). – Но у меня нет никакого желания умирать и никогда не было... Знаешь, если я тебе еще не надоела, выслушай меня, а потом подведем черту.

– Нет, не надоела, – ответил он вполне искренне.

– В жизни всякое случается, кто знает, может, ты послан мне судьбой. – Уголки ее чувственных губ были прикрыты прядями-шторками, но он все равно видел, что она и не думает улыбаться. – Если ты увезешь меня месяца на три подальше отсюда, то мне не надо будет расставаться с жизнью. Понимаю, это звучит нелепо, но я попала в дурацкий переплет... Ты не пожалеешь, честное слово, все же я чуть-чуть нравлюсь тебе. На вид я серьезная, порядочная, интеллигентная девушка, тебе не придется за меня краснеть. Я умею есть устриц вилкой, а не беру руками и не высасываю, как делает одна моя подруга. Денег у тебя, я вижу, полно, хоть ты и притворяешься простым служащим, но даже если нам надо будет экономить, я спокойно могу обойтись тостами и кока-колой и жить в дешевых пансионах... Мне до зарезу надо уехать, даже не знаю на сколько, может, на год или на два... Пожалуйста, увези меня из Милана на три месяца, хотя бы на три, а там будет видно...

В тот момент перспектива провести три месяца с девушкой, принадлежащей ему одному (он на такое и надеяться не смел, поскольку был весь опутан паутиной комплексов), представилась как распахнутое в жизнь окно, и из этого окна он уже видел роскошный, утопающий в зелени сад, в котором порхает она, обнаженная, воздушная, как стрекоза, а машина тем временем уносилась все дальше по невидимой географической карте: Канн, Париж, Биарриц, Лиссабон, Севилья...

– Ты не бойся, – сказала она, предугадывая его сомнения, – я не какая-нибудь гулящая. Сумасбродка – да, но и только... Бывает, если очень нужны деньги или вдруг сама себе опротивеешь, я выхожу из дома и поступаю, как сегодня с тобой на автобусной остановке. Но это не профессия. Я прибегаю к этому два-три раза в месяц, а сейчас несколько чаще, потому что мне пришлось уйти с работы, а жить уроками арифметики и географии, которые находит для меня сестра, я не могу – хотя бы потому, что мамаши этих тупоголовых девчонок все равно никогда не платят. Не знаю, может, я преступница, но лишь по отношению к себе, а ты можешь без всяких опасений представить меня в любом обществе, мой отец – профессор университета в Неаполе, сперва я не хотела говорить, но если ты примешь мое предложение, ты должен знать, что я вовсе не уличная... а из порядочной семьи. Моя сестра служит на «Стапеле» и меня пристроила, но я там долго не задержалась – терпеть не могу этих муравейников... А вот теперь случилось то, что случилось, и у меня только два выхода: либо уехать, либо покончить с собой.

– А что случилось? – От таких слов ему стало как-то неуютно.

– К сожалению, я не могу тебе сказать, мой милый. Ты человек благородный – это видно не только по одежде, я потому к тебе и обращаюсь. Не будь ты рыцарем, я бы не стала вести с тобой такие беседы, можешь мне поверить... – Она умолкла, чем повергла его в еще большую растерянность.

Давид действительно был рыцарем, однако в своей рассудительности всегда оставался глух к тому, что называется «гласом безумия». Сбежать на край света с девицей, которую знаешь всего несколько часов, – это не что иное, как безумие, а в его кругу безумные выходки считают дурным тоном. Конечно, так ответить он не решился – вместо этого выдавил из себя трусливую фразу:

– Я не могу.

– Почему? Только не говори, что из-за денег.

Да нет, разумеется, не из-за денег, хотя перспектива ухнуть в один миг все свои сбережения, а потом просить у отца тоже не слишком привлекала.

– Не только из-за денег.

Она будто читала его мысли.

– Понимаю, тебе трудно вдруг исчезнуть на три месяца, у тебя родители, может, даже невеста, надо объясниться с отцом, сочинить что-то – человек никогда не бывает свободен... И все-таки подумай над моим предложением. Ей-богу, ты самый милый, самый интеллигентный, самый отзывчивый мальчик из всех, какие мне когда-либо встречались. И только ты можешь меня спасти, иначе мне остается перерезать себе вены – не сочти это моральным шантажом.

– Почему именно я? – Его это начинало раздражать – и впрямь похоже на шантаж.

– Потому что больше у меня никого нет, никого и ничего... Это единственный выход; или мы сейчас садимся в твою машину и уезжаем за тысячу километров отсюда, или произойдет то, о чем я уже говорила.

Все это было произнесено спокойно, без наигранного драматизма – просто она объясняла ситуацию, точно так же, как, должно быть, объясняла какую-нибудь задачку своим бестолковым ученицам. Именно из-за ее спокойствия ему стало еще неуютнее.

– Я и правда должен хотя бы повидаться с отцом, я не могу вот так просто уехать на три месяца, к тому же у меня работа... Давай встретимся дня через два, может, мне удастся что-нибудь...

– Нет, дорогой, время не терпит. И потом... я же знаю, что ты сбежишь. Или мы едем сейчас и ты меня не оставляешь ни на минуту, или все это не имеет смысла. – Она словно зациклилась на своем зловещем «или – или» и, в очередной раз поставив перед ним альтернативу, замолчала, чтобы дать ему возможность собраться с мыслями.

Но как раз на это он был уже не способен. Когда человек взвинчен, встревожен, он становится неконтактным, и мозг его будто сковывает льдом. А у нее голова хоть и светлая, но в то же время понятно: это истерика. Не может же быть, чтоб нормальная женщина решила покончить с собой и даже день наметила, а потом кидается вдруг к первому встречному, умоляя увезти ее, спасти от смерти! Нет, такое поведение нельзя считать нормальным, и мысль о том, что он связался с психопаткой, пугала его. Он уже не знал, что ей говорить.

Она ждала, курила, беспокойно заглядывала в сумочку, вздрагивала, когда в кафе заходил кто-либо из проезжающих по автостраде.

– Поехали, а? – наконец сказала она, снова посмотрев на что-то у себя в сумочке. – Ну пожалуйста!

Они сели в машину. Давид включил первую скорость. На ближайшем повороте он съехал с автострады и, сделав большой крюк по окрестным дорогам, развернулся по направлению к Милану.

Поняв это, она стала хныкать, как ребенок:

– Нет, нет! Не надо в Милан, увези, увези меня!

Детское нытье совсем не в духе такой женщины, подумал Давид, у нее явные признаки истерии.

– Вечером я поговорю с отцом, может, мне удастся его убедить, и тогда завтра поедем. – Он лгал ей, как лжет врач неизлечимо больному.

– Нет, если ты меня бросишь, мы больше не увидимся, увези меня немедленно!

– Прекрати, успокойся, я же сказал, что сейчас не могу.

– Если ты меня сейчас не увезешь, я умру! – Она скрючилась на сиденье, отодвинулась в самый дальний угол и только голос, дрожащий, умоляющий, рвался из-под наглухо задернутых шторок.

– Возьми себя в руки, сейчас приедем в Милан и спокойно все обсудим.

Ему стало страшно: мужчины не переносят истерик, хотелось только одного – выпутаться из этого переплета, как-нибудь утихомирить ее и избавиться. Но она совсем разошлась: начала кричать, отбиваться; ему пришлось остановиться посреди автострады, подошел полицейский – сущий ад! После десяти минут, проведенных в машине с этой женщиной, он чувствовал себя вконец разбитым, будто упал с небоскреба. Поначалу казалась такой спокойной, и вот пожалуйста – доставила ему море удовольствия!

– Милый, останови, повернем обратно, увези меня! – Она опять завела свое нытье, навязчивое, раздражающее, – так дети пристают к матери: хочу мороженого, хочу мороженого!

Он уже не отвечал ей.

– Ну сжалься, увези меня, иначе я покончу с собой! Давай свернем вот здесь, ну пожалуйста, поезжай обратно, увези меня, ради всего святого! Милый, ну увези, если б ты знал, если б знал, ты бы сразу меня увез, сию же минуту!..

Давид решил, что теперь надо отвлечься, не слушать ее: если он будет слушать, то уступит, хотя бы для того, чтоб она замолчала. Но чем отвлечься? Вокруг никаких достопримечательностей, если не считать электрических столбов. Правда, в зеркальце заднего обзора он разглядел «Мерседес-230» очень красивого цвета, что-то среднее между бронзой и кофе с молоком; ему вдруг показалось, что он видел уже эту машину на выезде из Милана, ошибся, наверное; он очень любил свою «Джульетту», но такой спортивный «мерседес», конечно, лучше.

– Нет, нет, нет, я не хочу в Милан, не хочу!

Что, если поговорить с Брамбиллой, их семейным банкиром, может, тот устроит ему «Мерседес-230», причем как-нибудь так, чтобы отец не взбесился, когда будет просматривать счета... Они уже подъезжали к началу автострады.

– Нет, нет, нет, нет, нет, я схожу с ума, вернись!

Она вытащила платок как раз перед пропускным пунктом, когда он остановился заплатить. Полицейский из будки с любопытством глянул внутрь машины, увидел, что она вытирает слезы (вид у нее был такой нелепый в этих круглых очках, которые она сдвинула на лоб, и из-под них волосы торчали в разные стороны), а еще услышал, как что-то стукнуло, должно быть вывалилось из сумки. Во взгляде полицейского промелькнула насмешка: «Прокатил девочку, а она теперь ставит ему палки в колеса!» Давид почувствовал, что нервы у него на пределе.

– Нет, нет, нет, вернись, нет, нет, увези меня отсюда!

Он резко тормознул, машину занесло вправо; на фоне красного закатного неба догорали небоскребы Метанополи; такое ощущение он испытывал второй раз в жизни: в первый раз он чуть не убил соседа по казарме, а вот теперь эта девица довела его до того, что он сорвался на крик:

– Довольно, мне надоело, выходите из машины! – Он уже забыл, что они перешли на «ты».

Нытье мгновенно прекратилось, словно кто-то выдернул штепсель радио из розетки; огромные солнечные очки скрывали выражение глаз, но в приоткрытых губах явственно читался страх: а вдруг он ее ударит? На какую-то долю секунды она окаменела, потом быстро распахнула дверцу и вышла. Давид тут же отъехал. Стиснув зубы от ярости, обогнал «Мерседес-230», тащившийся на сорока, не больше (самая прекрасная женщина не идет ни в какое сравнение с машиной: в машине сиди хоть двадцать дней – и ничего, а с женщиной за двадцать минут можно сбрендить).

Он обрел уверенность в себе, когда съезжал в подземный гараж возле дома – этакий межпланетный гранд-отель для машин: механики в беретах морских десантников и аэродинамических комбинезонах с мыса Кеннеди, жаргонные фразы типа: «Следи за давлением!» или «Баллоны подкачай!», – в общем, родная, привычная атмосфера.

Он всегда и во всем был аккуратен, поэтому, прежде чем поставить машину в бокс, тщательно осмотрел салон. И обнаружил платочек и еще какой-то непонятный микроскопический предмет: он слышал, как она его выронила...

Смутившись под взглядом одного из морских десантников, Давид поспешно сунул эти вещи в карман.

– Всего доброго, синьор Аузери.

– И вам.

Он пересек площадь Кавур, отдыхающую после дневного зноя: под таким солнцем, наверно, даже львы в зоосаде запарились; решил сделать небольшую остановку в баре под портиком (нынче вечером, кроме него, не нашлось охотников до всех этих пирожных, шоколада, карамели и ярких бутылочек). Ледяное пиво окончательно остудило еще теплившуюся внутри ярость; вместо нее возникла мысль: а она ведь и вправду покончит с собой.

Из бара он двинулся дальше, по улице Аннунчата, дошел до дома, поднялся. Да нет, ерунда, не покончит... перебесится и снова пойдет охотиться за лопухами вроде него.

Дома он застал только горничную: у отца были дела в Риме.

Он принял холодный душ, но ледяные струи, исхлестав, не успокоили его – напротив, вдруг перехватило дыхание.

Эти девчонки все ненормальные: чего доброго, и в самом деле наложит на себя руки.

Давид оделся, прошел в маленькую гостиную, служившую по обстоятельствам то столовой, то библиотекой, а то и просто входом в большую гостиную. Ну и что, даже если наложит руки – он-то тут при чем?

За обедом он смотрел телевизор: во Вьетнаме дела плохи, какой-то янки чуть не выстрелил в него с экрана... Ну довез бы ее хоть до центра, а то выкинул прямо в поле – бедной девушке есть от чего прийти в отчаяние! Какой-то тип объяснил ему, что основными факторами загрязнения окружающей среды зимой становятся крупные промышленные предприятия и котельные; но когда днем 36° в тени, такие сообщения почему-то не вызывают захватывающего интереса. Гораздо больше его в тот момент занимала коническая форма головы у пожилой горничной, которая, смущенно улыбаясь, попросила разрешения присесть на диван и посмотреть телевизор; теперь этот конус загораживал ему треть экрана; впрочем, ни телевизор, ни какие-либо другие развлечения (хотя бы здесь даже устроили карнавал) не в состоянии нарушить удушливую тоску этой квартиры. Если она покончит с собой, думал он, и кто-нибудь видел нас вместе, то меня наверняка вызовут в полицию.

На душе было холодно, скверно, как всегда по вечерам в обществе горничной, телевизора и мыслей о том, что завтра надо идти на службу, – нет, пожалуй, нынче холодней и сквернее, чем обычно. Может, вернуться в Метанополи?.. Он взглянул на часы: как же, станет она тебя, болвана, дожидаться! Да ты и сам не хочешь опять слушать ее нытье: «Увези меня, увези меня!»... Да, скверно.

Скверно было всю ночь, а потом весь день на службе; он просмотрел «Коррьере» до последней буковки: о самоубийстве девушки не сообщалось. В «Нотте» и в «Ломбарде» – тоже ничего. На сегодня пожилая горничная с конусообразным черепом взяла выходной; и он поужинал двумя бутербродами в баре на площади Кавур: между одним бутербродом и другим перешел улицу, чтобы взять в киоске вечерний выпуск «Нотте»; вечерним газетам сейчас туго приходится, не станешь же каждый раз писать на первой полосе: «Жара не спадает» или «Китайцы сделали атомную бомбу», – вот репортеры и лезут из кожи, пытаясь придать взрывную силу сообщениям о том, как муж прибил жену утюгом и выбросил его в окошко, либо как парочку застали за неприличным занятием в общественном месте (ну, скажем, в Идроскало – чем не место для неприличных занятий); поэтому то, чего Давид с ужасом ждал, оказалось в самом центре первой полосы; заголовок на пять столбцов «НАЙДЕНА В МЕТАНОПОЛИ С ПЕРЕРЕЗАННЫМИ ВЕНАМИ» сообщал о происшедшей трагедии некую топологическую ориентацию, ведь тот факт, что кто-то покончил с собой таким способом не где-нибудь, а именно в Метанополи, сам по себе симптоматичен, как веяние времени: теперь вены уже никто не режет традиционно и примитивно – дома, в ванной, в городах с древними названиями Павия, Ливорно, Удине, нет, ныне для вскрытия вен существуют крупные промышленные центры, где неумолимое движение вперед, к прогрессу, призвано подчеркнуть смысл этого отчаянного жеста.

С газетой в руках Давид вернулся в бар, съел второй бутерброд в окружении десятка человек, заглянувших выпить чего-нибудь перед началом сеанса: в ближайшем кинотеатре «Кавур» демонстрировался фильм, главный герой которого, судя по рекламным кадрам, являл собой любопытный случай элефантизма грудной железы.

Журналист, естественно, не отстал от своих собратьев в стремлении сделать репортаж взрывным, к примеру, написал, что лужайка, где нашли девушку с перерезанными венами, окрасилась в голубой цвет, по его мнению, красный при смешении с зеленым дает голубой. Велосипедист Антонио Марангони (нет-нет, не гонщик, а просто пенсионер шестидесяти шести лет, рано утром приезжающий на велосипеде в Метанополи, чтобы поливать тамошнюю чахлую растительность) обнаружил девушку, когда та уже была мертва, и сообщил в полицию. Рядом с трупом лежала плоская сумочка, напоминающая мужской бумажник, разве что чуть побольше, а внутри нашли письмо, которое покойная адресовала сестре. Содержание письма не сообщалось, но репортеру, якобы из неофициальных полицейских источников, стало известно, что, как все самоубийцы, она просила в нем прощения у остающихся в живых. В скобках читателям предлагалось ознакомиться с подробностями на следующей странице.

Давид заказал виски, а потом, уже дома, прочел продолжение на второй полосе. Перечитал многократно, и всякий раз по окончании чтения прикладывался к бутылке виски, извлеченной из старинного буфета.

Она обещала убить себя и убила. Даже не дождалась завтрашнего дня: перерезала себе вены сразу, как только он вышвырнул ее из машины, спряталась в кустах возле сарайчика синьора Марангони и умерла, как раненый зверь, потому что решила это заранее, до того, как побывала с ним у реки, наверно, у нее в сумочке, рядом с его деньгами, уже лежало прощальное письмо сестре.

Но она не хотела умирать – должна была, но не хотела, иначе зачем бы она стала причитать всю дорогу: «Нет-нет-нет!» – и если бы он увез ее, если б они уехали, как она твердила, «далеко-далеко», то сейчас была бы жива. Он днем и ночью вспоминал ее огромные круглые очки, умоляющий детский голос... Это я ее убил, постоянно думал Давид, перебирая белоснежные листочки в стерильных папочках на «Монтекатини»; мало-помалу он обнаружил, что определенная доза виски, какого угодно виски, способна приглушить ощущение, будто в тебе сидит убийца, подобно тому, как шоколадная конфета может заключать в себе цианистый калий. А если выпить немного сверх дозы – ощущение пропадает совсем.

6

Когда из рассказа Давида Аузери он понял, что тот никого не убивал, желание наброситься на него с кулаками заставило Дуку до боли стиснуть челюсти, точно от невыносимого зуда. Ох уж эти неврастеники, шизофреники, параноики!.. Но, взглянув на раскисшее, похожее на майонез лицо парня, он почувствовал жалость.

– Поедем опять ко мне.

Почти час они сидели в машине перед воротами хранилища человеческой скорби, и наконец дурацкая история, облеченная в форму нелепого монолога, навела Дуку на мысль, что пора бы сменить декорации. Но куда деваться с этим кандидатом в психушку? Домой к нему, на улицу Аннунчата, нельзя: чего доброго, нагрянет гениальный инженер Аузери; вернуться в Брианцу, на виллу – ну уж нет, таким отдыхом он сыт по горло; можно снять номер в гостинице, но это чуть позже, пока что лучше к Лоренце. Он позвонил ей из бара: от неожиданных визитов радости мало, – Давид тем временем угощался у стойки. Ладно, пусть себе пьет.

– Наберись терпения, мне нужна твоя помощь, я опять приеду с другом, приготовь ему мою комнату.

– С ним что-нибудь случилось?

– Да нет, обыкновенное слабоумие.

По дороге он зашел в аптеку и купил снотворное – самые безобидные таблетки; дома они с Лоренцей уложили Давида в постель, напоили его лекарством, и Дука, точно нянька, сидел у кровати, пока тот не заснул; впрочем, это случилось довольно быстро: гигант-неврастеник после своей исповеди уже пребывал в прострации.

Затем Дука убаюкал и Сару: маленькая негодница на руках заснула тоже почти мгновенно, и, когда они с Лоренцей уселись в полутемной, но далеко не прохладной кухне, он признался, что Давид едва слезу из него не выдавил.

– Излечить его от алкоголизма – пара пустяков, но беда в том, что у этого молокососа комплекс вины и он уже год, таясь от всех, топит ее в виски... Вбил себе в голову, что он убийца той девушки, и, думаю, самому Фрейду пришлось бы потрудиться, чтоб эту идею из него вышибить. Как только я его брошу, он снова попытается перерезать себе вены – видишь ли, избрал тот же способ самоубийства!.. В конце концов это ему удастся.

– Так расскажи все отцу, пускай определит его в клинику, а ты поищешь себе работу поспокойнее.

– Ну да, полежит в клинике, месяц, два, полгода в лучшем случае, а как только выйдет – чик! – и на тот свет. – Лоренца сделала ему бутерброд с вареной ветчиной, он стал с жадностью его жевать. – И тогда у меня появится идея-фикс, что останься я с ним – мог бы его спасти. Люди, как это ни смешно, делятся на две четкие категории – камни и комки нервов... мы с ним принадлежим к последней. Бывает, кто-нибудь порешит топором всю свою семью – мать, жену, детей, – а после как ни в чем не бывало садится в тюрьму и просит выписать ему «Неделю кроссвордов», чтоб было чем заняться на досуге. А другой, напротив, оставит окно открытым, и его котенок случайно вывалится с пятого этажа, так этот доведет себя до психиатрической больницы на том основании, что он якобы убийца котенка...

Около семи вечера Давид проснулся весь в поту – простыни хоть выжимай; да, у парня налицо все признаки старой девы с увеличенной щитовидкой, в том числе и нервное потоотделение. Он налил для него прохладную ванну и сидел рядом, пока тот ее принимал (с этими неврастениками нельзя быть ни в чем уверенным). Лоренца между тем погладила ему костюм и рубашку. Когда Давид, чистый и при полном параде, вошел в кухню, Дука уговорил его съесть полкурицы, купленной в ближайшей мясной лавке. Во время еды он дважды наполнил его стакан красным вином, затем пригласил в свой кабинет. Юноша не произнес больше ни одного слова – заперся за бронированной дверью и никого не принимал. Но Дука решил во что бы то ни стало добиться аудиенции.

– Садитесь сюда.

Все в этом кабинете устроено руками покойного отца: витрина с образчиками лекарств – за три года никто к ним не прикасался, – кушетка, обитая дерматином, перед ней ширма, возле окна, выходящего на площадь Леонардо да Винчи, стеклянный столик с подставкой для авторучки и длинным ящичком, в котором больше сотни карточек. Отец мечтал, что в этой картотеке будут собраны имена его клиентов – мужчин, женщин, детей... Какое богатое воображение! Дука приспустил штору и закурил сигарету.

– Вы обратили внимание, я не сделал попытки втолковать вам, что вы никого не убивали и никакой ответственности за смерть этой девушки не несете? – Он поискал глазами что-нибудь, что могло бы сойти за пепельницу, не найдя, вышел в кухню и вернулся с фарфоровым блюдечком. – Так вот, я и теперь не стану метать перед вами бисер. Нравится считать себя убийцей – пожалуйста! Если человек возомнил себя Гитлером, обычными доводами его все равно не переубедишь. Я сейчас позвоню вашему отцу и скажу, что взялся помочь юноше, который злоупотребляет спиртным, а душевнобольные – не мой профиль...

Он даже не ожидал, что бронированная дверь отворится при первом ударе.

– Я не душевнобольной, просто... если б я увез ее, она бы осталась жива... от меня никаких усилий не требовалось, наоборот, нам было так хорошо вместе, и с отцом все бы уладилось, достаточно было позвонить нашему банкиру Брамбилле и сказать, что я решил устроить себе небольшой отпуск... отцу ведь наплевать – «Монтекатини» или что другое, главное, чтобы я был чем-то занят... поэтому мне ничто не мешало уехать с Альбертой, хотя бы на несколько дней, пока она не выйдет из депрессии... – Он задыхался, но не от жары: видно, его так потрясла мысль о душевной болезни, к тому же высказанная специалистом.

– Довольно, синьор Аузери, не втягивайте меня в ненужные дискуссии, – холодно перебил его Дука. – Если мне понадобятся примеры абсурдной логики, я могу взять любой учебник по психотерапии. В чем вы хотите меня убедить? В том, что убили эту девушку? Да с тем же успехом можно обвинить газовую компанию в смерти всех, кто отравился газом, будь вы ее директором – тоже бы, наверно, запили и попытались покончить с собой... Бросьте! Чем больше вы настаиваете на своей бредовой идее, тем мне яснее, что это патология.

Этот удар тоже достиг цели, потому что Давид вдруг замахнулся на него, но вовремя опомнился: кулак завис в воздухе.

– Если бы я увез ее с собой... – В голосе послышались сдавленные рыдания.

– Хватит, я сказал! – Он ударил ладонью по столешнице. – Нормальные люди в своих рассуждениях не опираются на «если бы». Вы к их числу не принадлежите. Вам нужны еще доказательства? Извольте: ваш отец целый год убил на то, чтоб выяснить, отчего вы пьете, едва череп вам не раскроил кочергой, а вы ему так и не сказали!.. Почему, спрашивается?..

Ответ был неожиданно простой:

– Он не понял бы.

Что верно, то верно, инженер Аузери не понял бы: Цезари не вдаются в глубины человеческой психики. Но Дука, разумеется, не сказал парню, что он с ним согласен.

– Ну хорошо, а почему вы мне выложили всю подноготную в двадцать четыре часа? Я ведь не очень-то и просил... – Он уже знал, почему, но было любопытно, как Давид это сформулирует.

– Я год не был на улице Джардини, с тех пор... – Он упорно смотрел в пол. – А сегодня утром вы привезли меня туда и остановили машину почти на том же месте... а потом, на кладбище, рассказали мне о своем отце, и я увидел все эти могилы...

Совершенно верно: сам того не подозревая, он сегодня утром поставил Аузери-младшего в условия, способствующие снятию комплекса, а сейчас он уже сознательно внушает ему страх перед сумасшествием, чтобы снять другой, еще более опасный комплекс – комплекс вины. Вон как бедный великан работы Микеланджело из кожи лезет, доказывая, что он не умалишенный: гораздо тяжелее сознавать себя умалишенным, чем виновным в убийстве. Правда, работенка не из приятных: реклама лекарственных препаратов, может быть, не так высоко оплачивается, зато не вызывает и стольких отрицательных эмоций.

– Мне было тошно видеть платок и ту штуку, которую она выронила в машине, – продолжал Давид, – все время хотелось их выбросить, но что-то удерживало... я то и дело вытаскивал их и вспоминал, как она вытирала слезы, а я вместо того, чтобы помочь, выгнал ее из машины...

Жалкое зрелище: такой болезненно сентиментальный гигант, но хоть вышел из своего бункера – и то слава Богу...

– А ну-ка, покажите мне эту штуку. Где она?

Раз уж открыл ему душу, пусть вывернет ее наизнанку, пора мальчишке освободиться от всего этого. Но Давид вдруг заупрямился, пришлось настоять.

Платок и «штука» были спрятаны в его красивом чемодане, в потайном кармашке на «молнии».

– Я хотел их выбросить, чтоб не видеть больше, но мне было страшно даже подумать о том, куда я могу их выбросить.

Ну да, конечно, болезненная психология воспоминаний. Вот они, на стеклянной столешнице, – пресловутый платочек, которым «убитая им» девушка вытирала слезы перед смертью, и маленький предмет, похожий на телефонную трубку для куклы: два колесика, соединенные с одной стороны металлическим стерженьком, длиной сантиметра три, не больше. На платок он и не взглянул, а трубочку, наоборот, положил на ладонь и принялся внимательно рассматривать. От холодной насмешливости в голосе не осталось и следа.

– Эта штука выпала у нее из сумочки?

– Да.

– Вы знаете, что это такое?

– Нет, я подумал, может, какая-нибудь косметическая принадлежность – пробные духи или...