3

Ливия вышла из подъезда в половине второго. Поток машин уже схлынул: большинство миланцев обедает именно в это время.

– На улицу Эджидио Фолли, – сказала она водителю.

В зеркало она увидела недовольную мину, потому что, какой бы адрес вы ни назвали таксисту, он ни за что не одобрит ваш выбор маршрута: за каким чертом надо тащиться на улицу Эджидио Фолли? Или на улицу Боргонья? Впрочем, быть может, он и прав.

Он свернул с улицы Плинио, пересек бульвар Абруцци и выехал на улицу Пачини. Ливия издали любовалась водительским искусством Давида, хотя и раньше имела случай это наблюдать; «джульетта» оторвалась от них довольно далеко. Следовать за машиной не сзади, а впереди – нелегкая задача при современном уличном движении, но Давид справлялся с нею отменно.

Несмотря на жару и нервное перевозбуждение, которые поневоле вносили в мысли разлад, Ливия отметила еще одну вещь: за ее такси буквально по пятам следует другая машина. Впрочем, не надо быть Шерлоком Холмсом, чтоб это обнаружить: во-первых, преследователь стоял уже на улице Плинио и тронулся одновременно с ними, во-вторых, сам автомобиль был приметный – «Мерседес-230» очень красивого бронзового цвета, чуть-чуть в серо-коричневый или в кофе с молоком. Она поймала его взглядом на площади Пьола, потом на улице Пачини. С помощью зеркальца (она не выпускала его из рук, то и дело подкрашивая губы) Ливия фиксировала, как неотступно «мерседес» держится за такси: этому типу, должно быть, наплевать, видят его или нет.

Устная инструкция, полученная от синьора Ламберти, гласила: «Если заметите, что вас преследует машина, остановитесь у киоска и купите газету». Таким нехитрым условным знаком она должна была сообщить о слежке.

– Остановите, пожалуйста, у первого газетного киоска, – попросила она.

Водитель, видимо, уже смирился и не скорчил никакой гримасы, а послушно тормознул у киоска на углу улицы Теодозио. Ливия вышла и с удовлетворением отметила, что «мерседес» остановился чуть поодаль. Затем, уже без удовлетворения, она констатировала, что «Джульетта» в отличие от «мерседеса» быстро удаляется по улице Теодозио. Она знала, что синьор Ламберти и Давид все равно где-то рядом, но то, что они скрылись из виду, ее расстроило. Она купила журнал мод и быстро вернулась в машину.

Проезжая по улице Порпора, таксист спросил:

– Какой номер на Фолли?

– В самом конце, за таможней.

Он решительно тряхнул головой.

– Ну знаете, вам придется заплатить мне в оба конца!

– Конечно, не беспокойтесь.

Ни разу не обернувшись, только посматривая в зеркальце, Ливия наблюдала за «мерседесом»: тот немного отстал, но его плавные очертания, отливающие на солнце недобрым бронзовым светом, все же хорошо просматривались.

– Вон автострада, – буркнул водитель. – Куда ехать-то? – Тупость этих пассажиров просто непостижима: сами не знают, куда им надо!

– Чуть дальше, большое здание слева.

Дорога бежала среди полей, и на довольно большом отрезке не видно было никаких построек – полная иллюзия сельской местности.

– Вон то, что ли? – спросил великомученик за рулем.

Да, оно самое; по телефону синьор Ламберти, пользуясь сведениями Давида, который ездил туда на велосипеде, описал ей в мельчайших подробностях и дорогу, и все приметы «Улисса».

– Оно самое.

Взгляд в зеркальце – вдалеке маячит «мерседес». Страх совсем прошел, она знала, что синьор Ламберти и Давид совсем близко. Рядом с серовато-голубой башней, высящейся в гордом одиночестве среди возделанных полей (Бог знает какая изощренная спекуляция земельными участками забросила ее сюда), метрах в ста от дороги есть старая развалюха, почти не видная за небольшой рощицей; там, за свежей зеленью – что почти невероятно в этот палящий зной, – укрылась «Джульетта» и защитники Ливии, вооруженные стареньким, но довольно мощным биноклем, благодаря которому все двадцать этажей башни под названием «Улисс» у них как на ладони, а также весь зеленый, сверкающий, неспокойный пейзаж.

– Здесь? – на всякий случай переспросил водитель, хотя сомнений быть не могло.

Двенадцатиэтажный серо-голубой исполин уныло вздымался перед глазами, напоминая монументальные храмы ацтеков, словно по волшебству вырастающие посреди пустыни. Хотя в этом грандиозном жилом доме почти никто не живет, все квартиры уже распроданы: люди нынче вкладывают деньги в недвижимость, а не держат в матрасах, как их деды; сооружение сконструировано из самых современных материалов и оснащено всеми удобствами. Вокруг него залитое бетоном пространство для стоянки машин (даже белые разграничительные полосы проведены, только машин нет).

– Да, спасибо.

Ливия вышла, протянула ему пять тысяч, взяла сдачу, щедро дала «на чай» и тем временем, не поворачивая головы, оглядела окрестности: «мерседес» остановился на порядочном расстоянии, почти у самого поворота, – какая коварная деликатность!

Привратника в здании не было, а была большая панель с прозрачными плашками, за которыми светились имена жильцов. Ливия нажала на плашку с надписью «Рек. фот. мод.» и сразу же услышала бесцветный голос из домофона:

– Третий этаж, поднимайтесь, пожалуйста.

Стеклянная дверь распахнулась чересчур резко, и Ливия Гусаро почувствовала себя лисой, сующей лапу в капкан.

Молодой человек в белом халате впустил ее, закрыл входную дверь и жестом указал на другую, которая вела в совершенно обычную квадратную комнату с наглухо закрытыми и зашторенными окнами; правда, работал кондиционер, поэтому дышалось легко: в углу стояли три погашенных юпитера на фоне увеличенной фотографии морского прилива. В противоположной стороне возвышался треножник и на нем нечто вроде зажигалки – камера «Минокс», как объяснил ей синьор Ламберти. На стуле, довершающем интерьер, лежали журналы небольшого формата, поверх них шахматная доска, а на доске ящичек с фигурами, откуда, как из стойла, высовывалась голова коня.

Молодой человек наконец произнес первую фразу:

– Раздеться можно тут, а можно и в ванной – как хотите.

Она внимательно к нему пригляделась и отдала себе отчет в том, что не сумеет как следует обрисовать ни внешность этого человека, ни его голос, – это было бы все равно что описывать содержимое пустой шкатулки.

– Благодарю вас, – сказала она, но не двинулась с места, прижимая модный журнал и сумочку к темно-красному полотняному платью.

– В чем дело? – спросил он.

– Мне было обещано вознаграждение, – вежливо, но твердо отозвалась она.

– Ах да, конечно, сейчас отснимем, и все получите.

– Извините, отснимем потом. – Это было предписание из устной инструкции синьора Ламберти, направленное на то, чтобы снять с себя все подозрения: девица, которая требует деньги вперед, заботится только о себе и не может вести двойную игру.

Молодой человек в белом халате не улыбнулся, ничего не сказал, а просто вышел из комнаты и мгновенно возвратился с пятью купюрами по десять тысяч.

Ливия взяла их и прошла в ванную. Молниеносно разделась, даже не потрудившись закрыть дверь (ванной, видимо, практически не пользовались, там не было ни мыла, ни других туалетных принадлежностей – ничего, кроме двух полотенец какого-то ядовитого цвета). Выходя, она услышала грязное ругательство, и то, как молодой человек его произнес, рассеяло все сомнения насчет его личности: педераст, мерзкий извращенец, – теперь вся бесцветность его внешнего облика получила надлежащее объяснение, это была жуткая бесцветность мутантов, встречающихся в научной фантастике (они находятся в процессе мутации, когда оболочка еще осталась человеческой, а мозг и нервная система уже являются признаками новой чудовищной особи).

– Что-нибудь случилось? – сочувственно осведомилась она.

– Я иногда бываю несдержан, – объяснил извращенец. В руке он держал провод одного из юпитеров, а отлетевший штекер валялся на полу. – Теперь придется его присобачивать.

Фотограф даже не взглянул на нее, а ей было так интересно узнать, что думает педераст об обнаженной женщине. Он вышел, отсутствовал несколько минут, затем вернулся с мотком скотча и ножницами и принялся прилаживать штекер к проводу, который оборвался, когда вставлял его в розетку. Стоя рядом со стулом, она за ним наблюдала. Молча. Но потом вспомнила, что должна поддерживать разговор: молчаливая женщина всегда подозрительна.

– Вы играете в шахматы?

– Сам с собой, – охотно отозвался он. (Одно-единственное слово «шахматы», судя по всему, открыло потайную дверцу того, что с некоторой натяжкой – поскольку речь шла о подобном индивидууме – можно назвать душой). – Нынче почти никто не играет.

– А я тоже иногда разбираю чемпионские партии или играю с отцом. – Это была почти правда: не то чтобы она играла целыми днями, но отец еще в детстве объяснил ей правила, и она мгновенно увлеклась, поскольку шахматы как нельзя более соответствовали ее натуре.

Извращенец поднял голову и посмотрел на нее – не как на обнаженную женщину, а как личность, разбирающуюся в шахматах. Но ничего не сказал. Тогда она продолжила (всегда полезно иметь с противником общие увлечения):

– Как раз на днях я видела в «Монд» потрясающую партию четырех коней.

– Это было не на днях, а больше месяца назад. Белыми играл Нойкирх из Лейпцига, а черными Цинн из Берлина.

– Возможно. Отец покупает «Монд» из-за шахматной рубрики и хранит все номера. Может быть, и месяц назад, но я эту партию разбирала в понедельник или во вторник.

– Я тоже покупаю «Монд» из-за шахматной рубрики. – Ремонтируя аппаратуру, он, казалось, раздумывал, не предложить ли ей партию в шахматы.

– Вы помните финал? Черные хотят оградить короля, а белые делают ход конем, и создается угроза мата со стороны слона, черные вынуждены защищаться ладьей, ное тогда белые двигают пешку, и черным уже некуда деться: следующим ходом объявляется мат.

– Да, прекрасно помню. – Он вновь поднял голову (глаза были почти счастливые, как у меломана, когда он слышит любимую симфонию, и в то же время удивленные: как женщина, да еще такая, может ориентироваться в магическом мире шахмат?). – Правда, я не люблю закрытых дебютов.

– Да, в них главное маневрирование, хотя некоторые считают, что это на поверхности, а в какой-то момент на доске происходит крупное столкновение, почти взрыв... – Она прибавила еще несколько фраз, едва сдерживаясь, чтобы не рассмеяться: голая женщина в комнате с педерастом, починяющим провод, рассуждает о шахматах!

– Еще минутку, с вашего позволения, – сказал он.

Ремонт он закончил, но случилось еще кое-что непредвиденное: послышался далекий звонок. Мутант выпустил провод из рук, и он упал на пол. Вышел из комнаты, прикрыл за собой дверь и снял трубку домофона.

– Отвори, – раздался голос снизу.

Хозяин нажал кнопку, минутку подождал, затем отпер дверь вышедшему из лифта человеку в легком костюме светло-орехового оттенка под цвет волос.

– Как дела? – спросил вновь прибывший. (Он тоже был молод, но во всем его облике сквозила какая-то жестокость, и от этого он казался гораздо старше извращенца.)

– Мне она не нравится, – ответил мутант.

– Почему? – Да, он, конечно, был старше: голос молодого человека не может звучать так спокойно и в то же время так агрессивно.

– Не знаю, не нравится, и все.

– Я ничего не заметил. Приехала прямо из дома, ни с кем не разговаривала, никуда не заезжала.

– И тем не менее.

– Значит, должна быть какая-то причина. – Говорят, у гомосексуалистов обостренная интуиция, они якобы все телепаты, поэтому он крайне внимательно отнесся к словам сообщника.

– Не знаю. Потребовала деньги вперед, – как-то обиженно произнес извращенец.

– Странно, вот уж не думал... Сол утверждает, что она настоящая аристократка. – У него тоже зародилось подозрение.

– И потом, она играет в шахматы, как та, в прошлом году.

Мутант наконец-то открыл истинную причину своих подозрений. В прошлом году та темноволосая сучка так подставила его, что им пришлось срочно менять квартиру, – и все из-за страсти к шахматам. А вот теперь опять шахматистка попалась и заманивает его в сети, даже вспомнила партию Нойкирха! Он сразу насторожился: нынче люди интересуются только футбольным тотализатором да выигрышными билетиками, дающими право на скидку в магазинах, откуда вдруг столько гроссмейстерш развелось?

– Ладно, пойдем посмотрим.

Они вошли в комнату. Ливия притворилась, будто рассматривает фотографию морского прилива и юпитеры, но на самом деле ей просто хотелось быть поближе к двери и подслушать, что там происходит. К сожалению, ничего она не расслышала. Увидев нового посетителя – тоже молодого и немного близорукого, – она даже обрадовалась: теперь оба попадутся в капкан, – но на лице изобразила крайнее недовольство.

– Меня не предупредили, что будут зрители. Попрошу всех удалиться, кроме фотографа!

– Да-да, конечно, я сейчас уйду, – вежливо отозвался светловолосый, – но сначала я хотел бы задать вам несколько вопросов. – Уже без всякой вежливости он смахнул на пол все, что было на стуле: шахматную доску, шахматы, журналы, – и уселся.

– Да вы пьяны... Я впервые вас вижу и не имею ни малейшего желания отвечать на вопросы пьяного.

– Будете отвечать как миленькая! Луиджи, принеси стул синьорине. – Мутант вышел, и он опять обратился к ней: – Мне рассказали о вас много лестного. У вас университетский диплом, так ведь?

– Да. – Главное указание синьора Ламберти, выраженное, быть может, в несколько грубоватой форме: не метать бисер, пусть все идет спокойно, своим чередом; если она категорически откажется отвечать, это может обернуться против нее.

– А какой факультет?

Вошел извращенец со стулом, но Ливия покачала головой: чтобы она безо всего села на что-либо принадлежащее этим типам, – ну нет! Хотя стоять голой под их взглядами тоже не очень-то приятно.

– Историко-философский.

– Преподаете?

– Нет, безработная с дипломом.

– А живете чем?

– Занимаюсь переводами.

– С каких языков?

– Главным образом с английского, но могу еще с немецкого и французского.

– И хорошо платят?

– Не очень.

– На жизнь не хватает?

– Нет. Иначе бы я не была здесь.

Он загадочно улыбнулся.

– Да уж. А ваш отец чем занимается?

Упоминание об отце в этом месте, в данной ситуации, когда она стояла под обстрелом этих взглядов, по счастью, хоть не плотоядных, подействовало на нее, как удар хлыста, но она сдержалась. Они ее подозревают – это ясно, и она должна их убедить в том, что они ошибаются.

– Часовщик, часы ремонтирует, преимущественно старинные, – спокойно отозвалась она.

– Очевидно, ваше образование влетело отцу в порядочную сумму.

– Очевидно.

Человек потрогал мочку правого уха.

– И все же мне непонятно, как девушка вашего, так сказать, круга могла пойти на такое, гм... предприятие. – Он как будто беседовал в светском салоне, а не вел жесткий допрос. – Поясню свою мысль: вы из хорошей семьи, вашему отцу стоило немалых жертв дать вам блестящее образование, у вас высокий культурный уровень, вы знаете три иностранных языка, переводите книги, а это дело нелегкое, мне даже сообщили, что вы прекрасно разбираетесь в шахматах... не странно ли, что такая девушка опускается до того, чтоб шляться ночью по проспекту Буэнос-Айрес?

Все, пора поставить его на место; даже в таком разоблаченном, незащищенном, напряженном положении она сумеет это сделать.

– Вы, должно быть, зациклились на тех прожженных девицах, что стоят, прислонившись к музыкальному автомату, в кожаных куртках и с длинными русалочьими волосами. Такие, по-вашему, могут шляться ночью по проспекту Буэнос-Айрес, а другим это заказано. Но, боюсь, вы несколько отстали от жизни. Еще одна загадочная улыбка.

– Ну да, я, наверно, не дорос до девиц, окончивших историко-философский факультет. Скажу вам откровенно, ученая дама, подрабатывающая на панели, вызывает у меня сомнения.

В подчеркнуто любезном тоне слышалась неприкрытая угроза. Ливия пожала плечами.

– Не знаю, чем вам помочь. Я хотела бы поскорее приступить к съемке, если вы закончили допрос.

– Да-да, конечно, вы правы. Луиджи, включай свои юпитеры и приступай. – Он вновь обернулся к ней: – Синьорина, куда вы положили вашу сумочку?

– А что?

– А то, что свои сомнения я всегда проверяю.

– Так вы еще и обыскивать меня собираетесь?! – взорвалась она, но лишь потому, что такова была мизансцена.

– Вот именно, – ответил он, вставая. – Так где сумочка?

– В ванной – обыскивайте, пожалуйста, можете и деньги забрать. Я должна была предвидеть, что имею дело с преступниками!

– Совершенно справедливо, вы же не в монастырь ехали! Однако, если вы проведете съемку как надо, денег я не возьму. Начинай, Луиджи.

Он прошел в ванную, взял с полочки над раковиной красную полотняную сумку, вытащил деньги, там было ровно пятьдесят тысяч, а еще две тысячные бумажки и штук десять монет по пятьсот лир. Потом, как водится, помада, зеркальце, всего два ключа на брелоке, водительские права, крохотный платочек, чистейший, сложенный треугольником, и, наконец, записная книжка, тоже малюсенькая, как у всех женщин, заполненная аккуратно, микроскопическим, но очень разборчивым почерком. Это была единственная вещь, кожаные уголки потерлись, видимо, книжке уже несколько лет.

Ничего больше. Он просунул голову в дверь ванной и заглянул в комнату, переоборудованную под фотостудию. Ему было видно, как педераст суетится возле «Минокса».

– Повернулись, так, стоп, шесть, повернулись, стоп, семь, повернулись, стоп, восемь...

У него еще есть время, пока они отснимут пятьдесят кадров; он сложил в сумочку все, кроме записной книжки, из кармана вытащил обыкновенные очки в черепаховой оправе – модель для юного любителя джазовой музыки – и принялся изучать телефон. Сперва открывал странички наугад, чтобы составить себе общее представление о круге знакомых этой ученой девицы, затем решил исследовать данные более методично и начал с буквы "А". Ни одно имя ничего ему не говорило; на букве "И" обнаружил три адреса издательств (стало быть, она вправду переводит), а также адрес и телефон Института англо-итальянских культурных связей, на "Н" – неоанархистского общества, и это повергло его в раздумья: мало того что ученая, так еще и анархистка! И, наконец, на букве "Р" обнаружил то, что искал.

Выходит, извращенец был прав: у этих скотов неординарное чутье.

Он вернулся в комнату, снова сел, вполоборота к Ливии. Они дошли до тридцать девятого кадра, оставалась еще дюжина, но он отрывисто бросил Луиджи:

– Хватит! – А потом ей: – Подойдите, пожалуйста, сюда, у меня к вам еще несколько вопросов.

– Позвольте мне одеться, – сказала Ливия.

Она уже поняла: он что-то нашел и начинается схватка; страшно ей не стало, только любопытно, что же он там раскопал. И любопытство вскоре было удовлетворено.

– Иди сюда, сука, иначе я тебе ноги переломаю. Отвечай быстро, откуда знаешь Альберту Раделли?

Вот оно что! Могла ли она подумать, что в старой записной книжке еще сохранился телефон Альберты? Положение осложнилось, но она любила трудности. С видом человека, который знает, что психопатам лучше не перечить, она повиновалась, подошла к нему, чувствуя спиной взгляд извращенца.

– Она была моей подругой.

– То есть как это «была»? Вы что, раздружились? – Он расставлял ей ловушку в расчете, что она начнет врать.

– Нет, она умерла, покончила с собой. – Она не заглотила наживку. Ее мозг работал теперь, как электронное устройство в борьбе с хитростью противника.

– Когда?

– Год назад.

– Каким образом?

– Перерезала себе вены. Об этом в газетах писали.

– Вы были близкими подругами?

– Довольно-таки.

– Она, как и ты, иногда выходила на улицу?

Считает себя хитрецом, на свой лад он действительно хитер, только и ждет, чтобы поймать ее на лжи.

– Да, мы из-за этого и подружились.

Несколько секунд этот почти молодой человек смотрел на нее в задумчивости, взгляд его был сосредоточен скорее на обнаженной груди, чем на лице. Потом обратился к извращенцу:

– Дай мне кассету.

У того в кармане была целая коробка кассет, и он тут же протянул ему одну.

– Тебе знакома эта вещица? – Он опять смотрел на нее в упор, чуть прищурив близорукие глаза.

– Да, это кассета от «Минокса».

– Ты ее видела?

– У одного моего сокурсника был «Минокс».

– А может, тебе еще кто-нибудь ее показывал?

– Не помню. Возможно, какой-нибудь фотограф.

– А, к примеру, твоя подруга Альберта не показывала тебе такую кассету?

– Нет.

– Ты уверена?

– Да.

– Но она же тебе наверняка говорила, что ей тоже предлагали вот так сниматься.

Чтобы ложь была убедительной – лги сразу, не задумываясь.

– Нет.

– Припомни получше. Вы были такие близкие подруги, всем делились, наверно, даже обсуждали, сколько зарабатываете на панели... так неужто она тебе не призналась, что позировала в фотоателье или собирается? Странно.

– Мы дружили, но виделись редко, иногда могли даже месяц не встречаться или два. – Ей становилось холодно, но только от того, что кондиционер усиленно работал.

Человек какое-то время молчал, опустив голову, разглядывал ее ноги, пересчитывал на них пальцы, как будто надеялся, что количество пальцев у нее на ногах поможет ему разрешить его сомнения. Затем, не поднимая головы, произнес:

– Ты не говоришь всей правды. Ты наверняка что-то знаешь. А может быть, и очень даже многое.

– Я знаю одно – что попала в лапы к негодяям, только не могу понять, чего вы от меня хотите. Дайте мне одеться и уйти отсюда, деньги можете оставить себе, только выпустите. – Разыграно почти с блеском.

– Луиджи, – сказал он, – принеси вату и спирт... а еще перекись.

– Я не уверен, что у меня есть перекись.

– Не важно – это для того, чтоб не залить все здесь кровью. – Он вытащил очки и надел их. Наконец-то он сможет рассмотреть ее как следует. – Если скажешь мне всю правду, я тебе ничего не сделаю. – Затем достал из кармана нож, простой старый перочинный нож – такими теперь даже школьники в начальных классах не пользуются.

– Да вы ненормальный, чего вы от меня хотите?! Только попробуйте до меня дотронуться – увидите, что я сделаю! – Пожалуй, она действительно не так уже плоха в амплуа инженю.

– Меня не интересует, что ты сделаешь, но лучше скажи правду, и тогда ничего делать не придется.

Вернулся извращенец с пузырьками в руках.

– И перекись нашлась.

Близорукий взял пузырьки и поставил их на пол у ног.

– У тебя еще есть время сказать все, что знаешь.

Она не обучалась драматическому искусству, но постаралась сыграть как можно естественнее – завопила во всю глотку. Вопль – естественная реакция женщины, которая не понимает, чего от нее хотят, и испытывает ужас. На самом деле она все понимала и не испытывала никакого ужаса. Единственное, что она испытывала, – это глубочайшее презрение и никогда бы не унизилась до того, чтобы бояться этой гадины.

Итак, она завопила, но тут же почувствовала, что рот полон ваты, а мутант силой пригвоздил ее к стулу.

– Повторяю: у тебя еще есть время сказать правду. – Близорукий уселся к ней на колени, чтобы помешать ей вскочить. (Она вдруг осознала, что стоит за этим близоруким взглядом: он садист в самом прямом смысле слова). – Я бы мог оглушить тебя, а потом вскрыть тебе вены, – вот полиция бы позабавилась! Но подумай сама: если то тут, то там они будут находить женщин с перерезанными венами, что из этого получится?

Голос у него стал тягучий и томный, но ей не было страшно, только противно.

– Ты мне нужна живая, пока можешь говорить. В последний раз предупреждаю: если признаешься, я тебя отпущу.

Она передернула плечами и взглядом сказала, что он сумасшедший и что ей не в чем признаваться.

– Сначала сделаю надрез на лбу... Я человек не злой и надрежу высоко, чтобы потом могла скрыть шрам под волосами. – Он протер ей лоб спиртом, как опытная медицинская сестра. – Я не собираюсь делать тебе больно, просто изуродую, если не заговоришь.

Она действительно почти не почувствовала боли, и кровь не потекла по лицу, потому что он сразу приложил к порезу тампон с перекисью, а извращенец отпустил ее голову, которую зажал в железных тисках, когда тот резал.

– Если у тебя есть что сказать – кивни, и я вытащу вату, но если ты собираешься повторить мне, что ничего не знаешь, – лучше не трать силы, иначе я рассержусь.

Наверно, этот звук был всего лишь слуховой галлюцинацией, которую она приняла за надежду, но инстинктивно повернула голову к двери, потому что ей почудился звонок.

– Что, звонят? – спросил садист.

– Нет, – ответил извращенец. – Это она, наверное, ждет кого-то, вот ей и показалось.

Он задумался, держа нож очень близко от ее лица, и она сумела прочесть на рукоятке название известной марки ликера – значит, рекламное изделие. А ее мучитель тем временем подумал, что у педерастов, конечно, развита интуиция, но так же верно, что они склонны к истерии.

– Если б она кого-то ждала, то он бы уже пришел, успокойся. Эта сука знает о прошлогодней пленке, может, она даже у нее, и в конце концов все нам скажет. – Он протер ей спиртом левую щеку. – Сейчас я тебе так разукрашу щечку, что ни одна пластическая операция не исправит. Ну что, будешь говорить? – Он подождал, сверля ее взглядом, потом сделал надрез и прищурился за стеклами очков, как прилежный ученик, любующийся красиво написанным предложением в тетрадке. – Вообще-то нам от того, что ты знаешь, ни жарко ни холодно, передай это своим друзьям, если они у тебя есть. Но я из принципа заставлю тебя сказать правду: скажи все – и на этом остановимся. – Он приложил тампон к порезанной щеке, но это не помогло: струйки крови побежали по шее, по груди, до самого живота. – Так будешь говорить или продолжим?

4

Сначала они увидели, как подъехало такси; и невооруженным глазом он разглядел свою Ливию перед высящимся в гордом одиночестве храмом жилищного строительства и все же поднес к глазам бинокль, чтобы посмотреть ей в лицо; ему очень понравилось темно-красное полотняное платье: надо признать, она одевается с большим вкусом, с такой продуманной простотой, что иногда это раздражает. Потом бетонное божество поглотило Ливию, а такси с яростью развернулось по направлению к городу, скованному послеобеденной дремотой. Было два с минутами: ее пунктуальность тоже раздражает.

Их обсерватория находилась под навесом, а навес был прикреплен к крыше низенького полуразвалившегося строения – такие часто рисуют в книжках для малышей; развалюху обступали деревья с мелкими светлыми листочками, составляющие идеальный барьер, потому что извне за ними ничего нельзя было разглядеть, а изнутри – все. Внутри развалюхи спал, положив голову на стол, здоровый деревенский парень. Они дали ему пять тысяч, и это отбило у него всякую охоту интересоваться развитием событий. Тропинка длиной примерно в сто метров вела к дороге; в этом направлении они и развернули «Джульетту», а сами, облокотившись на багажник, заняли наблюдательный пост под сенью деревьев, слегка продуваемой благословенным ветерком.

– Вошла? – спросил Давид.

– Да. – Он протянул ему бинокль.

Но смотреть теперь уже было не на что, перед глазами дыбилась только серо-голубая громада посреди зеленого моря полей, а на заднем плане в летнем мареве сверкал Милан. Отсюда можно сделать неплохой рекламный снимок, надо бы предложить это владельцам «Улисса».

Проехал грузовик, за ним мотороллер – и дальше тишина.

– Кажется, он направляется к дому, – заметил Давид.

– Кто?

Но он и сам уже увидел: на дороге показался «Мерседес-230», притормозил перед небоскребом, въехал на площадку раскаленного бетона и аккуратненько припарковался между белыми разграничительными полосами.

Давид продолжал смотреть в бинокль.

– Я уже видел «мерседес» такого же цвета, наверняка тот самый: в Милане не так много «двухсоттридцатых», и вряд ли есть две одинаковой окраски.

– Где вы его видели?

Из «мерседеса» вышел молодой человек довольно мощного сложения; похоже, никуда не торопится.

В голосе Давида послышалось беспокойство.

– В прошлом году, в тот день... с Альбертой.

– Дайте бинокль.

Он внимательно оглядел молодого человека, приближенного биноклем на расстояние пяти метров: многим он показался бы свойским парнем, но ему, медику, – нет. Худший тип преступника из всех существующих – тот, что не внушает подозрений.

– На автостраде я видел его раза два, пока не приехал в Сомалью, потом, когда возвращался в Милан и Альберта плакала, он все время держался сзади. А в Метанополи, уже один, я проехал мимо него, он, кажется, собирался остановиться. – Все связанное с Альбертой за год не стерлось из памяти, как будто было вчера. И теперь он понимал, что означала тогда, год назад, эта машина и что она означает сейчас.

Понял это и Дука.

– По виду типичный живодер.

Он положил бинокль на багажник «Джульетты», потому что живодер вошел в подъезд, оставив «мерседес» жариться на солнце.

– Что будем делать? – спросил Давид; лицо его позеленело (едва ли это отблески листвы, увивающей навес).

Делать было особо нечего. Теперь все стало на свои места. Седоусый синьор вербует в городе шалых девчонок, еще кто-то их фотографирует, а человек из «мерседеса» выслеживает и наказывает непослушных, которые могут заложить. Да, горяченькие фотографии, за них это отребье не задумываясь убьет одну, двух, десяток женщин.