- Нэнси! - вырвалось у меня. - Да ведь это Нэнси! Совсем не те слова, что нужно, но у меня не было времени подумать. - Ну да, Нэнси. Что тут такого удивительного? - Я думал, тебя здесь нет. Когда ты вернулась? - Только вчера,- сказала она. Мне показалось, она меня не узнала. Но понимает, что это кто-то знакомый. И пытается вспомнить. - Чего же мы тут стоим, Брэд, - сказала она (стало быть, узнала!).- Входи. Я переступил порог, она закрыла дверь, и вот мы стоим в полутемной прихожей и смотрим друг на друга. Она протянута руку и коснулась отворота моей куртки. - Мы так долго не виделись, Брэд. Как ты живешь? - Прекрасно,- сказал я.- Превосходно. - Говорят, тут почти никого не осталось. Почти никого из нашей компании. Я покачал головой. - Ты говоришь так, будто рада, что вернулась. Она засмеялась-легко, мимолетно: - Ну, конечно, рада! Смех был совсем прежний: так свойственная ей мгновенная вспышка искрометной веселости. Послышались шаги. - Нэнси, - окликнул чей-то голос,- кто там пришел? Малыш Картер? - Разве ты пришел к папе? - спросила Нэнси. - Я к нему ненадолго,- сказал я.- Потом еще поговорим? - Да, конечно. Нам есть о чем поговорить. - Нэнси! - Да, папа. - Иду! - отозвался я. И пошел к темной фигуре в дальнем конце прихожей. Шервуд распахнул дверь комнаты, повернул выключатель. Я вошел, и он затворил за мною дверь. Он был высок ростом, плечи очень широкие, изящно вылепленная голова, аккуратно, почти щегольски подстриженные усы. - Мистер Шервуд,- сказал я со злостью, - я не малыш Картер. Я Брэдшоу Картер. Для друзей - Брэд. Злиться было довольно глупо, да, наверно, и не из-за чего. Но уж очень он меня взбесил там, в прихожей. - Извини, Брэд,- сказал он теперь.- Никак не укладывается в голове, что все вы уже взрослые - и Нэнси, и ребятишки, с которыми она дружила. Он прошел через комнату к письменному столу у стены. Достал из ящика пухлый конверт, выложил на стол. - Это тебе. - Мне? - Ну да. Я думал, ты знаешь. Я покачал головой; в этой комнате мне отчего-то стало не по себе, почти жутко. Мрачная комната, по двум стенам сплошь книжные полки, в третьей - наглухо завешенные окна и между ними мраморный камин. - Так вот, это тебе,- повторил Шервуд.- Бери, чего же ты? Я подошел к столу и взял конверт. Он был не запечатан, я открыл его. Внутри оказалась толстая пачка денег. - Полторы тысячи долларов,- сказал Джералд Шервуд.- Как будто, должно быть именно полторы. - В первый раз слышу про какие-то полторы тысячи. Мне только сказали по телефону, чтобы я с вами побеседовал. Он поморщился и посмотрел на меня очень внимательно, словно бы даже недоверчиво. - Вот по такому же телефону,- прибавил я и показал на аппарат у него на столе. Шервуд устало кивнул. - Понятно. А давно у тебя появился такой телефон? - Только сегодня. Эд Адлер пришел и снял мой прежний телефон, обыкновенный, потому что мне нечем платить. Я пошел пройтись, хотел немного собраться с мыслями, а когда вернулся, вдруг зазвонил вот такой телефон. Движением руки Шервуд остановил меня. - Возьми конверт,- сказал он.- Положи в карман. Это не мои деньги. Они твои. Но я положил конверт на стол. Мне позарез нужны были полторы тысячи. Позарез нужны были любые деньги, откуда бы они ни свалились. Но этот конверт я взять не мог. Сам не знаю почему. - Ладно,- сказал Шервуд.- Садись. Я опустился на стул, стоявший боком у стола. Шервуд открыл ящик с сигарами. - Хочешь? - Я не курю. - Может, выпьешь чего-нибудь? - Выпить я не прочь. - Бурбон? - Отлично. Он подошел к шкафчику стоящему в углу, опустил в бокалы лед. - Как тебе разбавить, Брэд? - Хватит и льда. Шервуд усмехнулся: - Сразу видно понимающего человека. Я сидел и смотрел на книжные полки, протянувшиеся вдоль двух стен кабинета от пола и до самого потолка. Тут было немало каких-то многотомных собраний и комплектов, почти все, насколько я мог разглядеть, в дорогих переплетах. Наверно, это очень здорово - быть не то что богачом, но человеком с достатком, не маяться и не раздумывать, если тебе понадобилась какая-то мелочь, не выгадывать каждый грош, а спокойно взять и купить, что хочешь. Жить в таком вот доме, с книгами по стенам, с тяжелыми занавесями на окнах, и чтобы, когда хочется выпить, было из чего выбрать и не приходилось держать единственную бутылку дрянного виски в кухне на полке... Шервуд подал мне бокал, обогнул стол и снова опустился в кресло. С жадностью отпил несколько глотков и отставил бокал. - Брэд,- начал он,- много ли тебе известно? - Ровным счетом ничего. Только то, что я вам уже сказал. Я говорил с кем-то по телефону. И мне предложили работу. - Ты согласился? - Нет,- сказал я.- Пока нет, но, может, и соглашусь. Мне не худо бы найти работу. Но то, что они предлагали,- не знаю, кто они такие,- звучит довольно бессмысленно. - Они? - Ну, не знаю - либо их было трое, либо там кто-то один три раза менял голос. Конечно, это очень странно, но, по-моему, один и тот же человек говорил на разные голоса. Шервуд опять жадно глотнул виски. Поднял бокал, посмотрел на свет и, кажется, очень удивился, что там уже только на донышке. Тяжело поднялся и пошел за бутылкой. Налил себе, чуть расплескав, потом протянул мне бутылку. Я еще не начинал, - сказал я. Он поставил бутылку на стол и опять сел. - Ладно, - сказал он.- Вот ты пришел и мы побеседовали. Все в порядке. Соглашайся на эту работу. Бери свои деньги и ступай. Нэнси, верно, тебя заждалась. Своди ее в кино или еще куда-нибудь. - И это все? - Все. - Значит, вы раздумали, - сказал я. - Раздумал? - Вы хотели мне что-то сказать. А потом передумали. Шервуд холодно, в упор посмотрел на меня. - Вероятно, ты прав. Но это все равно. - А мне не все равно. Я ведь вижу, вы чего-то боитесь. Я ждал, что он обозлится. Кому приятно, когда тебя назовут трусом. Но он не обозлился. И даже не поморщился, сидел как каменный. Потом сказал: - Пей же, черт подери. Смотреть на тебя тошно, сидит тут - и ни с места! Я отхлебнул глоток виски: я соврем забыл про свой бокал. - Вероятно, ты вообразил себе всякие небылицы. И, конечно, подозреваешь, что я ввязался в какие-то темные дела. Вряд ли ты мне поверишь, но представь, я и сам не знаю, в какие такие дела я ввязался. - Да нет, я вам верю,- сказал я. - Чего только я не натерпелся на своем веку,- сказал Шервуд. - Да разве я один. У каждого свои беды - не одно, так другое. На меня свалилось все сразу. Так тоже часто бывает. Я покивал в знак согласия. - Началось с того, что меня бросила жена. Это ты, конечно, знаешь. В ту пору, надо думать, все милвилские сплетники только об этом и говорили. - Не помню,- сказал я.- Тогда я был еще мальчишкой. - Да, верно. Скажу одно, оба мы вели себя вполне пристойно. Ни крику, ни скандалов, никакой грязи на суде. Всей этой мерзости мы постарались избежать. И сразу после развода - банкротство. В производстве сельскохозяйственных машин разразился кризис, и я боялся, что придется закрыть фабрику. Очень многие мелкие предприятия тогда прогорели. Держались по пятьдесят, по шестьдесят лет, приносили солидный доход, а тут лопнули. Шервуд помолчал, словно выжидая, не скажу ли я чего-нибудь. А что было говорить? Он налил себе еще виски и продолжал: - Во многих отношениях я просто глуп. Я умею вести дело. Умею поддерживать фабрику на ходу, пока есть хоть какая-то надежда, пока можно из нее выжать хоть какие-то гроши. У меня, видно, есть хватка, есть способности. Но и только. За всю жизнь я ни разу не додумался до чегонибудь нового, до чего-нибудь значительного. Он подался вперед, крепко стиснул руки и оперся ими на стол. - Я все ломаю голову,- сказал он.- Все пытаюсь понять, что же произошло? Почему именно со мной? Невозможно понять! Не должно это было со мной случиться, не такой я человек. Мне грозило разорение, и ничего я тут не мог поделать. В сущности, все это проще простого. Спрос на сельскохозяйственный инвентарь резко упал, на то были веские экономические причины. Крупным фирмам, у которых свои крупные магазины и вдоволь денег на рекламу, такая передряга не страшна. У них есть простор, они могут перестроиться, как-то извернуться, смягчить удар. А таким, как я, тесно, у нас нет в запасе ни лишних возможностей, ни лишних денег. Моему предприятию, как и многим другим, грозил крах. Пойми, мне совершенно не на что было надеяться. Я вел дело по старинке, по испытанным и проверенным канонам, как до меня мой дед и мой отец. А каноны эти говорят: если ты больше ничего не можешь продать, значит-все, крышка. Другие, может, исхитрились бы, нашли какой-то выход, а мне это не под силу. Делец я толковый, но у меня нет воображения. Мне не хватает новых идей. И вдруг, ни с того ни с сего, у меня начинают возникать новые идеи. Но они не мои. Как будто мне их внушает кто-то другой. - Понимаешь,- продолжал он,- иногда бывает и так, что новая идея возникает мгновенно. Ни с того ни с сего. Словно бы на пустом месте. Ее никак не свяжешь с тем, что ты делал раньше, или читал, или слышал - ничего подобного! Но, наверно, если копнуть поглубже, можно докопаться до ее корней и проследить, откуда что взялось, только мало кто из нас обучен вот так докапываться. А главное, новая идея - это почти всегда только зернышко, отправной пункт. Может, она и хорошая. и ценная, но ее еще надо вынянчить. Надо ее развить. Обмозговать, повертеть и так и эдак, оглядеть со всех сторон, помучиться с нею, все сообразить и взвесить - и только тогда вылепишь из нее что-то полезное. А с нынешними моими находками не так. Они выскакивают неизвестно откуда совсем готовенькие. Мне нечего додумывать. Хлоп - и все уже в голове, законченное, отшлифованное. заботиться больше не о чем. Бери и пользуйся. Просыпаюсь утром - а к моим услугам новое открытие, я знаю массу такого, о чем прежде и понятия не имел. Выйду пройтись, возвращаюсь - а в голове еще открытие. Они рождаются пачками. Сразу эдакий букет, будто кто посеял их у меня в мозгу, они полежали там немножко, созрели - и вот прорастают. - И все это разные механические поделки? - спросил я. Шервуд посмотрел на меня с любопытством: - Вот именно, поделки. А что ты про них знаешь? - Ничего. Знаю только, что, когда с сельскохозяйственными машинами стало худо, вы начали выпускать всякую техническую мелочь. А что именно - не слыхал. Но он мне этого не объяснил. Он продолжал рассуждать о своих странных озарениях: - Сначала я не понимал, что происходит. А потом открытия посыпались, как из мешка, и стало ясно: что-то тут не так. Маловероятно, чтобы я сам додумался хоть до одной такой новинки, а тут сразу целый фонтан. Скорее всего я вообще никогда бы ничего не придумал, у меня от природы нет воображения и никакой я не изобретатель. Ну, ладно, допустим, идейки две-три я еще мог бы родить, да и то вряд ли. А уж на большее меня нипочем бы не хватило. Словом, хочешь не хочешь, а пришлось себе сознаться, что мне помогает кто-то извне. - Как же так? Кто? - Не знаю. И по сей день не знаю. - А идеями этими вы все-таки пользуетесь,- заметил я. - Я человек трезвый, практический. Кое-кто, наверно, даже скажет - прожженный делец. Но подумай сам: предприятие лопнуло. И не просто мое предприятие, пойми, а родовое, его основал мой дед и я получил его от отца. Не просто мое дело, а дело, которое мне доверено. Это совсем не одно и то же. Когда идет прахом то, что ты построил сам,- ладно, перетерпишь: мол, на первых порах мне все-таки повезло, начну все сызнова, глядишь, и еще раз повезет. А когда фирма перешла к тебе по наследству, тут совсем другое. Во-первых, позор. А во-вторых, нет уверенности, что сумеешь все поправить. Ведь не ты положил начало, первый успех не твой. Ты пришел на готовенькое. И еще вопрос, способен ли ты сам добиться успеха, восстановить то, что разрушено. В сущности, тебе всю жизнь внушалось обратное. Шервуд умолк; в тишине я услышал где- то позади негромкое тиканье, но часов не видел и не поддался искушению обернуться. И чувствовал, если поверну голову или хотя бы шелохнусь, что-то незримое в комнате разобьется вдребезги. Будто в посудной лавке, где полным-полно стекла и фарфора и все держится на честном слове: страшно вздохнуть, не дай бог, стронется что-нибудь одно - и все рухнет. - А ты бы как поступил на моем месте? - спросил Шервуд. - Цеплялся бы за что попало,- сказал я. - Вот я и уцепился. С отчаяния. Выхода-то не было. фабрика, дом, Нэнси, честное имя - все поставлено на карту! И я ухватился за эти самые идеи, записал их, собрал своих инженеров, конструкторов, чертежников - и мы взялись за работу. Понятно, всю заслугу приписали мне. Тут я ничего не мог поделать. Не мог я им объяснить, что не я все это выдумал. И, знаешь, может, оно тебе и странно покажется, но это-то и есть самое тяжкое: что поневоле пользуешься почетом и уважением за то, чего не делал. - Значит, так,- сказал я.- Родовая фирма спасена и все прекрасно. На вашем месте я не стал бы особенно терзаться и каяться. - Но ведь этому нет конца,- сказал Шервуд.- Будь оно все позади, я бы выкинул это из головы. Если б мне вдруг помогли избежать разорениях - ну, ладно. Но конца-то не видно. Как будто я раздвоился, что ли: есть обыкновенный, всем известный Джералд Шервуд, который сидит вот за этим самым столом, а есть еще какой-то другой, и он думает за меня. Все время на ум приходит что-то новое, иногда только диву даешься, до чего здорово, а иногда кажется - ну чистейшая бессмыслица! Будто из другого мира, серьезно тебе говорю, у нас такого быть не может. Вещи, которым нет на Земле никакого подобия и соответствия, вещи ни с чем не сообразные. Догадываешься, что в них скрыты какие-то возможности, прямо на ощупь чуешь: есть в этом что-то очень важное, значительное,- а как их применить, непонятно. И тут не только идеи, изобретения, тут еще и знание. Вдруг оказывается я знаю такое, о чем никогда и не подозревал. Какие- то взрывы, откровения. Никогда этим не интересовался, даже не задумывался. Или такое, что наверняка вообще никому на свете не известно. Как будто кто-то взял самые разные факты и сведения, сгреб в одну кучу клочки, обрывки - вперемешку, беж разбору - и запихал мне в башку. Он потянулся за бутылкой, налил себе еще виски. Ткнул горлышком в мою сторону, и я тоже подставил бокал. Шервуд налил мне до краев. - Пей,- сказал он. - Сам тянул меня за язык, так слушай. Завтра я, верно, стану ломать голову - чего ради я тебе все это выложил. Ну да ладно. - Если вы не хотите рассказывать... Если вам кажется, что я сую нос, куда не просят... Шервуд отмахнулся: - Ладно, не нравится - не слушай. На, бери свои полторы тысячи. Я покачал головой: - Нет уж. Сперва объясните, откуда они взялись и почему вы мне их даете. - Деньги не мои. Я только посредник. Мне их поручили. - Кто? Ваш двойник? Шервуд кивнул: - Правильно. Как ты догадался? Я показал на телефон без диска. Шервуд поморщился. - Ни разу не пользовался этой штукой. Вот ты, говоришь, нашел такой же у себя в конторе, а я и не знал, что у кого-то еще такие есть. Я их выпускаю сотнями... - Вы?! - Ну, ясно. Только не для себя. Для этого двойника. А впрочем (Шервуд подался ко мне через стол, доверительно понизил голос)... я начинаю подозревать, что никакой это не двойник. - Тогда что же это? Он снова медленно откинулся на спинку кресла. - А черт его знает. Раньше я думал да гадал, ломал голову, покоя не находил - и все равно понять ничего не мог. А теперь мне плевать. Может, есть и еще такие, как я. Может, я не один... все-таки утешение. - Ну а этот телефон? - Я сам его спроектировал. Или, может, не я, а тот двойник, если только он человек. Этот телефон вдруг очутился у меня в голове, я и выложил его на бумагу. И учти, я чертил, а сам понятия не имел, что это за штука и для чего она. То есть, конечно, я сообразил, что это какое-то подобие телефона. Но, хоть убей, не понимаю, каким образом он работает. И никто на фабрике не понимает. Если верить законам физики и здравому смыслу, то эта чертовщина просто не может работать. - Но вы сами сказали, ваша фабрика выпускает еще уйму всяких поделок, в которых вроде бы нет никакого толку. - Сколько угодно,- подтвердил Шервуд.- Но там я не сам составлял планы и чертежи, я их и не касался. А с этим так называемым телефоном совсем другой коленкор. Я знал, что надо такие телефоны производить, знал, сколько их понадобится и что с ними делать. - Что же вы с ними делали? - Переправлял их одной фирме в Нью- Джерси. Что за чушь! - Как же так? Значит, у вас в голове неведомо откуда берется чертеж... что-то вам подсказывает - дескать, фабрикуй у себя эти телефоны, а потом отсылай их куда-то в Нью- Джерси. И вы ничтоже сумняшеся покорно все это выполняете? - Какое там ничтоже сумняшеся. Не только сомневался, а чувствовал себя дурак дураком. Но ты сообрази: этот мой двойник, мой второй мозг, неведомый помощник из другого мира - зови, как хочешь,- ни разу меня не подвел. Он спас меня от банкротства, давал дельные советы, столько раз меня выручал. Кто же отвернется от своего доброго гения? - Кажется, понимаю,- сказал я. - Чего ж не понять. Игрок верит в свою удачу. Вкладчик, когда покупает акции, полагается на чутье. Но и удача и чутье могут изменить, а тут у меня штука верная и надежная. Он протянул руку, взял телефон без диска, пытливо оглядел и опять поставил на стол. - Этот - один из первых, я давным- давно принес его домой, так он и стоит. Все годы я ждал, но он ни разу не позвонил. - Да ведь вам телефон ни к чему, вы и так обходитесь. - Думаешь, причина в этом? - Уверен. - Пожалуй, так оно и есть. Но иногда не знаешь, что и думать. - Ну, а эта фирма в Нью-джерси - они вам пишут? Шервуд покачал головой. - Ни строчки. Просто я отсылаю туда аппараты. - И расписок не получаете? - Никаких расписок. И никакой платы. Да я ее и не ждал. Когда ведешь дело сам с собой... - Сам с собой?! Так, по-вашему, фирмой в Нью-Джерси заправляет тот двойник? - Не знаю,- сказал Шервуд.- Ничего я не знаю, черт подери. Столько лет это гвоздем торчит у меня в голове, и все время я пытался хоть что-то понять, но так и не понял. Лицо у него стало затравленное, и я от души его пожалел. Должно быть, он это заметил. Он вдруг рассмеялся: - Ты из-за меня не огорчайся. Вытерплю. Я что угодно вытерплю. Не забывай, мне заплачено с лихвой. Расскажи-ка лучше о себе. Занимаешься перепродажей недвижимости? - Да, и еще страхованием. - А заплатить по счету за телефон нечем. - Можете меня не жалеть,- сказал я.- Уж как-нибудь да выкручусь. - Чудно с вами, с молодежью. Почти никто не остался в Милвиле. Видно, ничто вас тут не держит. - Видно, что так,- согласился я. - Нэнси только вчера вернулась из Европы. Я ей рад. Тоскливо одному в пустом доме. В последние годы я ее почти и не видел. Училась в колледже, потом ударилась во всякую общественную деятельность, потом ездила по Европе. А сейчас вот хочет пожить дома. Надумала писать книжку. - Это у нее, наверно, хорошо получится,- сказал я. В школе у нее всегда были лучшие отметки за сочинения. - Она прямо помешалась на писательстве. Уже напечатала с полдюжины статеек в этой, как ее... в периодике. Знаешь, все эти журнальчики, которые выходят раз в три месяца и не платят авторам ни гроша, а только присылают несколько штук номеров. Прежде я про такие и не слыхивал. Статейки ее я прочитал, но это ведь не по моей части. Кто их там знает, хорони они или плохи. Наверно, что-то в них есть, раз напечатали. Главное, ради своего писания она поживет тут со мной, а мне только того и надо. Я поднялся. - Пойду. Уж извините, засиделся. - Нет-нет, я рад был с тобой потолковать. И не забудь деньги. Этот мой двойник, или как бишь его, велел отдать их тебе. Я так понимаю, это вроде аванса. - Что за фокусы,- сказал я почти со злостью.- Деньги-то даете вы. - Ничего подобного. Они взяты из особого фонда, он основан много лет назад. Не годится мне одному снимать все сливки, ведь по-настоящему изобретения не мои. Вот я и стал откладывать десять процентов прибыли в особый фонд... - Наверно, тоже по подсказке того двойника. - Да, пожалуй... хотя это было так давно, что я уже и сам не знаю. Короче говоря, завел я такой фонд и все годы давал деньги разным людям, как подсказывал этот самый, который хозяйничает у меня в голове. Я уставился на Шервуда во все глаза, невежа-невежей. Но уж очень это было дико: сидит человек и преспокойно рассказывает, как кто-то неведомый хозяйничает у него в голове! Свыкся он с этим, что ли, за столько лет? Нет, все равно непостижимо! - Я немало выплачивал из этого фонда,- невозмутимо продолжал Шервуд,- но все равно набралась кругленькая сумма. С тех пор как у меня в голове завелся сожитель, чего ни коснусь, все приносит изрядный доход. - И вы не боитесь мне про это рассказывать? - А чего бояться - что ты пойдешь болтать направо и налево? - Ну да. Только я болтать не стану. - Еще бы. Тебя просто поднимут на смех. Кто ж тебе поверит. - Никто, надо думать. - Брэд,- сказал Шервуд почти ласково,- не валяй дурака, черт тебя дери. Возьми-ка этот конверт и сунь в карман. Приходи когда-нибудь еще. Как захочешь, так и приходи - посидим, потолкуем. Чует мое сердце, что нам найдется о чем потолковать. Я протянул руку и взял деньги. И сунул в карман. - Спасибо, сэр. - Не стоит благодарности,- сказал он и помахал рукой на прощанье.- Еще увидимся. 4. Я медленно прошел через прихожую - Нэнси нигде не было видно, ее не оказалось и на веранде, а я-то надеялся, что она меня там ждет. Она ведь сказала - да, попозже увидимся, нам надо о многом поговорить, и я, конечно, решил, что это значит - попозже сегодня же вечером. А может, она совсем этого не думала. Может, она думала - как- нибудь в другой раз. Или, может, она меня ждала, а потом ей надоело. Я ведь и правда очень засиделся у ее отца. В безоблачном небе взошла луна, в тиши - ни ветерка. Исполинские дубы стояли недвижно, как изваяния, летнюю ночь пронизывали сверкающие нити лунного света. Я спустился с крыльца и замер, будто очутился в каком-то заколдованном круге. Эти великаны- дубы, словно призрачные угрюмые стражи, и все насквозь пронизавший лунный свет, и необъятная тишина, полная затаенным ожиданием чего-то, и слабый, какой-то потусторонний аромат, незримой пеленой стелющийся над податливой чернотой под ногами,- да разве это мой знакомый, привычный мир, моя Земля? А потом колдовство рассеялось, сверканье померкло - меня вновь окружал тот прежний мир, который я знал с детства. В летней ночи меня пробирала дрожь. Быть может, то был холод разочарования оттого, что меня выгнали из волшебной страны, от сознания: она существует, эта страна, но у меня нет надежды там остаться. Я ощутил под ногами асфальт дорожки и ясно видел теперь, что тенистые дубы - всетаки просто дубы, а никакие не изваяния. Я встряхнулся, точно пес, вылезший из воды, окончательно овладел собой и зашагал по дорожке. Вот и моя машина; я обошел ее, нашарил в кармане ключи и распахнул дверцу. Только усаживаясь за баранку, я увидел, что рядом сидит Нэнси. - Я думала, ты уже никогда не придешь,- сказала она.- О чем это вы с отцом так долго рассуждали? - Да так, о разном. Все пустяки, ничего интересного. - Ты часто у него бываешь? - Нет, не очень. Почему-то мне не хотелось объяснять ей, что до этого вечера я ни разу с Шервудом и двух слов не сказал. В темноте я на ощупь вставил ключ. - Прокатимся? - предложил я.- Может, заедем куда-нибудь, выпьем по стаканчику? - Нет, не стоит. Лучше просто посидим и поговорим. Я откинулся на спинку сиденья. - Славный вечер,- сказала Нэнси.- Тихо, спокойно. По-настоящему тихое место теперь такая редкость. - Тут у вас есть совсем заколдованное местечко,- сказал я.- Как раз перед крыльцом. Я нечаянно ступил на него, да только колдовство быстро пропало. Все заливает луна, и так странно пахнет... - Это те цветы... - Какие? - На клумбе, что у поворота дорожки. Она вся засажена чудесными цветами, их еще давно отыскал где-то в лесу твой отец. - Значит, и у вас они растут,- сказал я.- Наверно, в Милвиле в каждом саду есть такая клумба. - Твой отец был необыкновенно славный, я таких людей больше не встречала. Когда я была маленькая, он всегда мне дарил цветы. Бывало, иду мимо, а он непременно сорвет хоть один цветок и даст мне. Да, правда, отец был, что называется, очень славный. Славный и сильный, и при этим странный и, однако, несмотря на свою силу и на все свои странности, удивительно мягкий. Цветы, плодовые деревья и все, что растет на земле, он знал, как свои пять пальцев. Помню, кусты томатов у него поднимались высокие, крепкие, листья у них были какого- то особенно густого темно-зеленого света, и по весне весь Милвил приходил к нему за рассадой. И вот однажды отец понес вдове Хиклин томатную и капустную рассаду и корзину многолетних растений - и возвратился с какими-то странными лиловыми цветами: он наткнулся на них по дороге, в Темной Лощине, осторожно выкопал с полдюжины, заботливо окутал корни куском холстины и принес домой. Никогда еще отец не видывал таких цветов; оказалось, и никто другой их прежде не видел. Отец высадил их на отдельную клумбу, холил за ними, как за малыми детьми, и цветы благодарно отозвались на добрую заботу. И теперь едва ли найдешь в Милвиле клумбу, где не росло бы хоть несколько лиловых цветов - цветов, открытых моим отцом. - Странные они, эти его цветы,- сказала Нэнси.- А удалось ему определить, к какому виду они относятся? - Нет,- сказал я,-так и не удалось. - Надо было послать образчик в какой- нибудь университет хотя бы. Кто-нибудь объяснил бы ему, что же это такое. - Да он сколько раз об этом заговаривал. Но так и не собрался. Всегда работы по горло. Ни минуты передышки. С этими теплицами вечно крутишься, как белка в колесе. - Ты сильно не любил теплицы, Брэд? - Не то чтобы уж очень не любил. Я с детства к ним привык, умел кое-как управляться. Но у отца был особый дар, сноровка, а у меня - нет. Вся эта зелень у меня просто не желала расти. Нэнси потянулась так, что руками, сжатыми в кулаки, коснулась верха машины. - А приятно вернуться домой! Пожалуй, я тут поживу. Мне кажется, папе плохо одному. - Он говорил, ты хочешь стать писательницей. - Так и сказал? - Да. По-моему, он не считал, что это секрет. - Ну, пусть. Но вообще об этом как-то не говорят заранее, надо сначала написать хотя бы половину. Может быть, ничего и не выйдет, тут столько подводных камней... Есть такие мнимые литераторы - либо он вечно что- то пишет и никак не допишет, либо вечно рассуждает о своей будущей книге и никак за нее не сядет, а я так не хочу! - А о чем ты собираешься писать? - Вот об этом. О нашем городе. - О Милвиле? - Ну да, чем плохо? Наш городок и его жители. - Да тут же не о чем писать! Нэнси засмеялась и мимолетно коснулась моего плеча. - Очень даже есть о чем! Сколько знаменитостей! Какие своеобразные характеры! - У нас - знаменитости? - изумился я. - Конечно! Билл Симпсон Ноуэлз - известная романистка, Бен Джексон - прославленный адвокат по уголовным делам, Джон Хартфорд стоит во главе исторического факультета в... - Но ведь они уже не живут в Милвиле,- перебил я.- Здесь им нечего было делать. Они уехали куда-то и там прославились - и глаз не кажут в Милвил, погостить и то не приедут. - Но первые-то шаги они сделали тут, у нас,- возразила Нэнси.- Талант у них был, когда они еще не выезжали из Милвила. И ты меня перебил, я не всех назвала. Из Милвила вышло еще много выдающихся людей. Маленький, глупый, захолустный городишко, а породил столько прославленных деятелей, и мужчин и женщин, что больше ни один такой городок с ним не сравнится. - Ты уверена? Она говорила с таким жаром, что меня разбирал смех, но засмеяться я все же не посмел. - Придется еще проверить,- сказала она,- но незаурядных людей из Милвила вышло очень много. - А насчет своеобразных характеров ты, пожалуй, права. Чудаков в Милвиле хватает. Шкалик Грант, Флойд Колдуэлл, мэр Хигги... - Это все не то. Они своеобразные не в том смысле. Я бы даже не сказала, что они - характеры. Просто они личности. Они росли привольно, в непринужденной обстановке. Никто не подавлял их, не связывал всякими строгостями и ограничениями, и они остались самими собой. Наверно, в наше время только в таких захолустных городках и можно еще найти подлинно свободную индивидуальность. Сроду я не слыхал ничего подобного. В жизни мне никто не говорил, что Хигги Моррис - личность. Да и какая он личность! Просто самодовольное ничтожество. И Хайрам Мартин тоже никакая не личность. Уж я-то знаю. В школьные годы он был драчун и нахал, и вырос в безмозглого фараона. - Ты со мной не согласен? - спросила Нэнси. - Не знаю. Никогда об этом не думал. А про себя подумал: ох, уж эта образованность. Сколько лет Нэнси училась в университете, потом увлеклась общественной деятельностью, работала в Нью-Йорке по улучшению быта населения, потом год путешествовала по Европе - вот оно все и сказывается. Она чересчур уверена в себе, напичкана теориями и всяческой премудростью. Милвил стал ей чужим. Она больше не чувствует его и не понимает - на родной дом не станешь смотреть со стороны и разбирать по косточкам. То есть, она сколько угодно может по привычке называть наш городишко домом, но на самом деле он ей больше не дом. А может, никогда и не был домом? Правильно ли девчонке (или мальчишке, все равно) называть родным домом захудалый нищий поселок, если сама она живет в единственном богатом особняке, каким может похвастать эта богом забытая дыра, и папаша разъезжает в кадиллаке, и к их услугам кухарка, горничная и садовник? Нет, Нэнси вернулась не домой; скорее, здесь для нее опытное поле, удобное место для наблюдений и изысканий. Она будет смотреть на Милвил с высоты Шервудова холма, исследовать, раскладывать по полочкам, она разденет нас донага и, как бы мы ни корчились от позора и мук, выставит нас напоказ, на забаву и поучение той публике, что читает подобные книги. - Мне кажется,- сказала Нэнси,- в Милвиле есть что-то такое, что может быть полезно всему миру и чего пока в мире недостает. Некий катализатор, благодаря которому в человеке вспыхивает искра творчества. Особый голод, неутолимая пустота внутри, которая заставляет стремиться к величию. - Голод и пустота внутри,- повторил я.- У нас тут есть семьи, которые тебе могут все до тонкости порассказать про голод и пустоту внутри. Я не шутил. В Милвиле иные семьи живут впроголодь - не то чтобы умирают с голоду, но вечно недоедают, и едят не добротную, вкусную и полезную пищу, а так, что придется. Три такие семьи я мог назвать с ходу, не задумываясь. - Брэд,- сказала Нэнси,- тебе, видно, не по душе эта моя затея. - Да нет, я не против. Какое у меня право говорить что-то против. Только уж, пожалуйста, пиши так, как будто ты тоже наша, здешняя, а не гостья - поглядываешь со стороны и посмеиваешься. Постарайся нам хоть немного посочувствовать. Попробуй влезть в шкуру тех, про кого пишешь. Это будет не так уж трудно, все-таки ты столько лет жила в Милвиле. Нэнси засмеялась, но на этот раз ее смех прозвучал невесело. - Я очень боюсь, что у меня просто ничего не выйдет. Начну, изведу гору бумаги, но все время надо будет возвращаться к началу, и менять, и переделывать, потому что меняются люди, про которых пишешь, или начинаешь смотреть на них другими глазами и понимать по-другому.