Эй, прячьтесь!

– Во какой! – похвастал он, почему-то перевернув голубя так, что все увидели его удивительно розовые лапки.

– Налопался… – Микас пощупал зоб голубя. – Вот паразит! Курица хоть яйца несет, петух кукарекает…

– Зато какой красавец! – заступилась за птицу Януте. – Не сравнить с курицей.

– У нас в городе эти красавцы все карнизы запачкали, – сказал Джим, рассматривая маленькую точеную головку птицы.

– Сейчас мы тебе покажем «кор-р-ми, кор-р-рми…» – погрозил Микас и потряс голубя за клюв. – Будешь знать, как побираться!

– Так он ведь не побирается, – возразила Расяле. Она все возилось с воробышком. – Голубь – это птица мира…

Она в последний раз прижала воробья к щеке, поцеловала и отпустила.

– Кхм… мира… А дерутся они как? – вспомнил Гедрюс. – У этого тоже макушка общипана.

Тремя голосами против двух (мальчики против девочек) было решено отдать голубя лисятам. Все – даже Расяле с Януте – помчались на сеновал и столпились у клетки.

– У кого слабые нервы, можете не смотреть, – объявил Джим. – Любителям гномов и воробьев советую удалиться.

Но уйти не захотел никто.

– Открывай! – скомандовал Джим Разбойнику. Микас вытащил щепочку, приоткрыл дверцу, а Джим мигом затолкал голубя в клетку.

– Не заслоняйте, ребята! – попросил Гедрюс. – Давайте издали смотреть!

Но Джим с Микасом и не думали отходить от дверцы. Только когда Джим пошел за прутиком, чтоб подтолкнуть голубя, Гедрюс увидел, что лисята по-прежнему лежат в глубине. Один ощерился, встопорщил шерсть и рычит, а другого не видно – голубь заслоняет,

– Трус! – обругал голубя Разбойник. – Ну, чего топчешься… Шагай дальше!..

– Что они там делают? Я ничего не вижу! – жаловалась Расяле.

– Эй, Джим, еще не нанюхался? Отодвинь свой нос! – Януте знала, как разговаривать с братом. Джим сразу повиновался, только проворчал:

– Вот растяпа!

– Давайте отойдем, – сказал Микас. – Может, лисята нас боятся.

– Ничего не выйдет, – объяснил Гедрюс. – Лисица сперва свернет птице шею, потом ее зароет да еще, может, и ощиплет – и только тогда лисятам несет…

– Что же будем делать, ребята? – пригорюнился Разбойник.

– Свернем шею, а Дженни с Расяле пускай ощиплют! – сказал Джим.

– Тебя бы ощипать! – возмутилась Расяле. – Пошли домой, Гедрюс. Я-то щипать не буду.

– Ну и отваливайте! Обойдемся без вас, – разозлился Микас, мгновенно забыв про дружбу.

– Сделаем лук и постреляем. Проголодаются лисята, и сами ощиплют, – поддержал его Джим, не обращая больше внимания на Расяле и Гедрюса.

Они решили подержать голубя в клетке до утра – авось ночью, лисята станут смелее…

– Пойдем, Гедрюс, – повторила Расяле. – Поймали зверюшек и мучают. Да еще задаются.

– Попробуйте и вы поймать! – откликнулся Микас.

– Кишка тонка! – бросил Джим затасканную поговорку.

Зато Януте проводила их до калитки и сказала:

– Не слушайте вы их. Приходите завтра. Мы отдельно поиграем.

Гедрюс закивал и на радостях поддел ногой старую корзину, валявшуюся у плетня. А Расяле сдержалась и не обернулась – пускай все видят, что она рассердилась не на шутку.

До самой опушки леса они молчали. Если проронит один слово, то другой вроде и не слышит.

«Вот уже кончаются каникулы, – думал Гедрюс, – а приключений нет как нет… Джиму живется вольготно – все лето лодыря гоняет, как настоящий ковбой – ни ругать, ни к работе приставить его некому. И Микасу хорошо с таким бойким языкастым братцем. Сколько всяких историй Разбойник в школе нарасскажет, сколько про своих лисят наплетет!

А когда учительница попросит описать каникулы, Гедрюсу ну просто нечего будет сказать – разве что про сома. (Гедрюс, правда, думал, это – налим, но папа убедил его, что это самый что ни на есть сом…) А в остальном – полол грядки да сгребал сено, помогал маме да помогал папе… Раза два тетушка Алдуте с детьми приезжала – вот и все.

Рассказал бы про гномов – да все равно не поверят. А Микас – пожалуйте, мол, все в живой уголок, полюбуйтесь на лисят… И Гедрюс вздохнул, да так, что Расяле удивленно спросила:

– Что с тобой? Ты что вздыхаешь?

– Ничего. Просто так… Не знаешь, Расяле, где сейчас наши гномы?

– В лесу трудятся. Я тут подосиновик нашла – красный-красный, наверно, только покрасили.

– Давненько они нам не показываются… – снова вздохнул Гедрюс.

– Может, потому, что мы нехорошие? Я такая злая стала, ну просто злюка! Даже зло берет…

– А почему?

– А потому! Ничего мне не покупают! Ни формы, ни пор-р-феля…

– А ты бы гномов разыскала. Тебе же грустно будет дома сидеть, когда я в школу пойду.

– Может, и я уже с ними играть не буду…

– А с кем ты будешь играть?

– Не знаю… Может, заболею… Хорошо бы опять в больницу!..

Они вспомнили про доктора Альсейку, потом про дедушку – поговорили, как давным-давно не разговаривали, и им стало веселей.

На тропинке, которая извивалась по берегу озера, Расяле вдруг прислушалась.

– Дятел! – сказал Гедрюс.

– Послушай! – шепнула Расяле. – Гномы поют!.. Слышишь?

Стук да стук! То дятел лихо

Все стучит то там, то тут.

А дятлята и дятлиха

Червяка на завтрак ждут.

– Теперь и я слышу… – сказал Гедрюс, хотя слышать никак не мог, потому что в голове у него ворочалась только одна мысль: «Надо бы хоть парочку гномов поймать и запереть в какой-нибудь коробке. Вот это будет добыча! хотите полюбоваться – вот вам мои очки. Не каждому буду показывать, разумеется… Джим пускай своими лисятами любуется. А вот Януте…»

– Они, наверно, подосиновики красят! – обрадовалась Расяле. – Давай завтра сюда с корзиной придем, ладно?

Но Гедрюс ничего не слышал. Даже под ноги не смотрел и больно ушиб палец. Все думал про гномов, и наконец, придумал: проще всего поймать их сачком, который привезла Януте, чтоб ловить бабочек. Завтра же он сходит к ней и попросит на денек-другой…

КАК СКОРЕЕ ВЫРАСТИ

Расяле смотрела на дымящуюся кашу со шкварками и, засунув ложку в рот, раздумывала.

– Почему ты не ешь, Расяле? – спросила мама.

Та вздохнула и стукнула ложкой по столу:

– И я пойду в школу, вот!

– Когда? Зачем? – не понял папа.

– В школу!.. Читать буду, писать. Гедрюс пойдет, и я с ним.

– Ты еще маленькая, Расяле. Еще годик побегай на воле, поиграй.

– А с кем? Гедрюс уходит, все уходят… И Януте вот тоже в школу пойдет. Говорила, и пор-р-фель у нее есть, и форма.

Она хотела что-то добавить, но почувствовала: еще одно слово скажет и расплачется.

– Януте же старше тебя. У нее уже и зуб выпал.

– А я зато толще! – воскликнула Расяле и разревелась,

– Толще, но глупее, – сердито сказал папа. Он не любил слез, особенно за столом.

Расяле прикусила губу, слезла со стула и выбежала во двор. Огляделась сквозь слезы: кому бы пожаловаться. Увидела Кудлатика, который вылез из конуры, потянулся и завилял хвостом. Без слов, но всеми доступными собаке способами он ластился к Расяле и уверял ее: кто-кто, а я тебе верный друг, всегда готов утешить и развеселить.

Пока они беседовали, пришла мама и принесла Кудлатику остывшую кашу.

– Если не будешь есть, никогда не вырастешь! – сказала она Расяле. – Сходи, вымой ноги, и спать. Завтра все обсудим.

Расяле легла, но еще долго вздыхала и дергала свой зуб. Зря, конечно, отказалась она от каши: теперь ужасно хотелось чего-нибудь пожевать, а проголодавшись, Расяле всегда чувствовала себя какой-то маленькой.

«С завтрашнего утра, – решила она, – буду есть все, что дадут, и еще немножко. Возьму сушеный сыр и буду его грызть, чтобы зубы побыстрей выпали».

И вдруг она толкнула языком, а он – пырсть! – и выскочил, словно орех из кожурки. «Проглотить или выплюнуть? – задумалась Расяле. – В больницу или в школу? Эх, лучше в школу! Там и Микас с Гедрюсом, там живой уголок… Интересно, что сейчас поделывают лисята?»

Расяле открывает одну белую дверь, открывает вторую… Слышно, как Гедрюс за стеной отвечает урок. За железной решетчатой дверью грустно беседуют птицы, вздыхают и скулят пойманные зверьки. К счастью, решетчатая дверь не заперта. Едва Расяле вошла, как со всех сторон из клеток и ящиков завизжали, запищали, засвиристели и истошными голосами закричали звери и птицы. В огромной бутыли из зеленого стекла извивался узорчатый уж, он все старался вытолкнуть своей крохотной головкой большую пробку. На деревянной клетке с тощими лисятами сидела привязанная за ногу сова. Она открыла глазищи и крикнула:

– Спаси нас, Расяле!

Расяле вздрогнула и приложила палец к губам. Птица замолчала и подмигнула ей.

С надеждой глядя на девочку, замолкли попугаи и канарейки. Смахнув слезинки, высунулись из своих домиков черепахи. Из-за решетки с любопытством уставился на нее хорек, а белка прыгнула в свое колесо и начала бешено крутить его, искоса посматривая на Расяле – что она скажет, увидев все это?

А Расяле тут же распахнула окно и стала открывать клетки и ящики. Она отодвигала засовы, отворяла дверцы и шепотом говорила:

– Бегите, бегите, бегите!

Черепах она побросала в подол, как булочки, прихватила по дороге ежа (тот пропыхтел: «Прошу прощения!», потому что Расяле больно об него укололась), отнесла к окну и, перевесившись через подоконник, опустила их в обломанные георгины школьного цветника.

Прозвенел звонок на перемену, а ей еще осталось отвязать сову и выпустить из бутылки ужа. Пробку Расяле вытащила быстро, но никак не могла распутать узел бечевки. Впилась зубами, и тут – пырсть! – выскочил и второй передний зуб!..

«Теперь-то я уж точно пойду в школу! – подумала она, – если только не узнают, кто выпустил бедных зверьков!»

За дверью зашумели дети. Надо спрятаться! В углу комнаты висела какая-то одежка. Расяле бросилась туда.

И ахнула: под одежкой оказалась птица – огромная, даже больше Расяле. На ноге у птицы – цепь, на голову ей наброшена рваная шинель. Если б птица не была такая большая, Расяле подумала бы, что это Микасова Хромуша. Нет, птица не только больше, не только пестрее, но и умнее. Она спрятала Расяле под крыло и клювом поправила шинель. Прижавшись к теплым перьям, Расяле слышала, как спокойно стучит птичье сердце: «Си-ди, си-ди…» В открытое окно донесся запах хлеба и колбасы – в школе началась большая перемена. Потом, наскоро перекусив, все придут сюда, чтобы скормить зверькам крошки и корки. Надо спешить, надо освободить большую птицу!

Цепь на ноге птицы была заперта на замочек – точь-в-точь такой, каким отец Расяле запирал велосипед. Повернешь четыре колесика с буквами, чтобы вышло слово, которое не знают другие, например, «Роза», как в замочке отца – и он откроется.

«Ага… – догадалась Расяле. – Это Гедрюс принес замочек!» И она торопливо завертела колесики. Расяле знала вторую букву – «О» – и поставила ее. Потом вспомнила, что первая буква такая же, как и в ее имени, и отыскала «Р». Расяле знала еще несколько букв, но ни одна из них не подходила.

«Фу»! – Расяле выбралась из-под крыла птицы – ей стало жарко. Ни спросить, ни подумать некогда. «РО-ЗА». Как же пишется «ЗА»?

Вот-вот прибегут со своими корками семиклассники, восьмиклассники. Увидев, что она натворила, они поднимут шум и выгонят Расяле из школы – навсегда.

«ЗА»… Она тщетно крутила два последние колесика. Замочек не открывался. Может, еще какая-нибудь буква из ее имени подойдет? «Ра-ся-ле»… Она попыталась разбить свое имя на буквы. «РА-СЯ-ЛЕ»… «РО-ЗА»… «ЗА» и «РА» – похоже!

И тут она вспомнила, как пишется «А»!.. Крыша с перекладиной…

– Ребята, сова! – раздался голос за окном. – Наша сова удрала!

Бедняжка сова днем ничего не видела. Вылетев в окно, она села на крышу сарая, во дворе школы.

Услышав крик, дети помчались в живой уголок. Расяле в страхе завертела предпоследнее колесико. На нем было шесть разных букв. Среди них должна быть и «З»!

Замочек щелкнул в тот миг, когда первый восьмиклассник ворвался в комнату и остолбенел, увидев опустевшие клетки. Когда он, уткнув нос в клетку, стал проверять, не сбежал ли его подопечный хорек, а в дверях столпился еще десяток учеников, огромная птица, тряхнув головой, сбросила с себя тряпки, схватила Расяле за рубашонку и, взмахнув крыльями, вылетела в окно.

Добрая птица с трудом несла толстушку Расяле. Когда, хлопая крыльями, она летела над школьным садом, девочке пришлось поджать ноги, чтоб не задеть за вишенки.

На спортплощадке, на школьном участке и на дороге прыгали, кричали и махали руками дети – одни от восторга, другие грозили кулаками и швыряли в птицу камнями. К счастью, никто не попал.

Птица осмотрелась, где бы опуститься и посадить Расяле, но тут у берега озера из-под елки вылез Джим и прицелился в них из лука. Птица снова захлопала крыльями, взмывая вверх, но стрела опередила ее. Если бы Расяле не перехватила ее на лету, стрела попала бы в сердце доброй птицы.

Рядом с Джимом появился Микас, тоже с луком. Теперь в них летели две стрелы сразу. Расяле схватила одну, схватила другую, и тут – тр-рах! – порвалась ее рубашка.

– А-ах! – закричала Расяле, падая прямо в озеро.

Шлепнулась в воду и проснулась…

Было утро. Мама повязывала платок, а отец за стеной что-то втолковывал Гедрюсу.

– Почему ты кричала? Приснилось что-нибудь? – спросила мама, положив ей на лоб прохладную руку, пахнущую парным молоком.

– Я… – Расяле все еще не могла прийти в себя. – Я упала с высоты. Мы так чудесно летели…

– Растешь, значит! – рассмеялась мама. – Когда я была маленькая, тоже часто падала. Поспи еще, Гедрюс идет по грибы, мы – на работу. А ты еще полетай, пока Гедрюс не вернется с грибами.

Но спать Расяле расхотелось. Вспоминая свой сон, она вытянулась на кровати и уперлась ногами в изножье. «Вот дела!.. – удивленно подумала Расяле. – Чтоб побыстрей вырасти, надо ПАДАТЬ, а не зуб расшатывать». Раньше она не дотягивалась до изножья пятками. А теперь – пожалуйста! Еще бы разик-другой упасть, этак и можно в школу. К примеру, голуби, ласточки или воробышки, пока сидят в гнезде, такие беспомощные, крохотные, перья у них реденькие, а только выпадут из гнезда, и не отличишь, птенец это или взрослая птица…

Расяле встала, позавтракала и, никому не сказавшись, отправилась искать какое-нибудь место, откуда она бы могла, зажмурившись, прыгнуть – и не разбиться, конечно.

В то же утро и в тот же ранний час заспанная Януте, Джим с полотенцем через плечо, Микас-Разбойник с пиратской повязкой на глазу, Мастер и мама Микаса стояли в сарае и каждый по-своему объяснял ночное происшествие.

Глаз Микасу пришлось завязать потому, что вчера вечером, выпустив из своего лука первую стрелу, он задрал голову, чтоб посмотреть, когда и куда она упадет, а стрела – бац!.. – на волосок от глаза. И скажите спасибо, что Джим еще не воткнул в наконечник острый гвоздь, как собирался!

Так они и не подстрелили для лисят ни вороны, ни голубя. А наутро мама обнаружила рядом с клеткой утенка – вверх лапками, с закрытыми глазами. Кто же его убил? Неужели старая лиса пробралась на сеновал и мстила за своих детенышей?

– Она не мстила, – объяснял Мастер, – она просто добывала для них пищу.

А голубь, целый и невредимый, высунув голову из клетки, настойчиво требовал свободы…

Ничего не поделаешь: голубя выпустили, а утенка отдали лисятам.

Расяле вспомнила, что позавчера за колхозным коровником рабочие сгрузили ржаную солому, а мама сложила из нее высокую скирду. Гедрюс тоже забрался к ней и помогал уминать. Мужчины на длинных вилах подавали солому, а мама укладывала ее, утаптывала и все повторяла Гедрюсу: «Только не упади, только не упади».

Расяле смотрела снизу и думала: как же они оттуда слезут?! Колхозники, подававшие маме солому, сказали, что такой длинной лестницы во всем колхозе нет, и, пока Мастер ее сколотит, маме с Гедрюсом придется денька два посидеть на скирде…

И впрямь: грузовик уехал, колхозники разошлись, а мама с Гедрюсом так и остались на скирде. Расяле испуганно ждала, что же теперь будет. Но Гедрюс на верхотуре не унывал.

– Хочешь, спрыгну? – спросил он у мамы. – Внизу солома раскидана… Расяле, хочешь?

– Шею свернешь! – строго прикрикнула мама.

А Гедрюс – не поймешь, нарочно или нечаянно, – скользнул вниз. И ничего с ним не случилось. Если и ушибся немного, то ведь не скажет.

Колхозники притащили откуда-то несколько сучковатых жердей, подперли скирду, чтоб ветер не лохматил солому и не опрокинул скирду. Цепляясь за жерди, сползла со скирды и мама. Всем было весело, одна Расяле огорчалась, что ей не дали вместе с Гедрюсом потоптаться на скирде.

Теперь поблизости никого не было, и Расяле, хватаясь за жерди, без труда взобралась наверх. Солому на земле сгребли в кучу, рядом со скирдой была невысокая копна. Лучшего места, чтоб падать, и во сне не сыщешь.

Но когда Расяле взглянула вниз со скирды, от страха у нее ноги подкосились. Она легла ничком и стала прикидывать, так ли обязательно ей надо в школу уже сейчас – не лучше ли годик повременить…

Малость успокоившись, Расяле заметила, как далеко видно со скирды и какая вокруг красота! Вот блестит на солнце озеро. У острова – лодка, издали она похожа на головешку. Человек в лодке величиной с гнома, а удочка – с травинку. На той стороне зеленеет, а еще дальше – просто чернеет лес, кое-где в него втиснулись поля и дома. На желтом пшеничном поле, словно птицы перед взлетом, машут крыльями две косилки. Расяле увидела и школу. Половина крыши белая, половина – черная, и у этой линии ползает другой гном, похожий на Дайниса. Это Микасов папа мастерит новую крышу. «Он, наверное, частенько падает, – подумала Расяле, – потому и вырос повыше моего папы… А может, взрослые потому такие большие, что они никого не боятся?» Вот в прошлом или позапрошлом году, когда Расяле перестала бояться гусака, она сразу выросла из платьица и кофточки. Даже мама удивилась, как это так получилось…

Она снова взглянула вниз и поискала взглядом, где же копна соломы. Подумала минутку, подбодрила себя, потом села, зажмурилась, подгребла руками поближе к краю скирды и – ух!..

Сердце еще раз екнуло от страха, но Расяле уже была на земле! И тут ногу пронзила боль. С копны, хлопая крыльями, слетела перепуганная курица:

– Ах, чтоб тебя!.. Ах, чтоб тебя!..

Расяле даже заплакать позабыла от удивления – как это она шлепнулась не на солому, а прямо на твердую землю. Захотела встать, но ноги, которые всегда ее слушались, вдруг мучительно закричали: «Нет, нет! Полежи, полежи еще!» Правая щиколотка горела огнем, ее толчками дергала боль. «Что ж теперь будет?..» – испугалась Расяле и наконец заплакала.

Горластая курица невольно сделала доброе дело, потому что тихий плач Расяле дома никто бы не услышал.

– Ах, чтоб тебя! Ах, чтоб тебя! – до тех пор кричала Пеструшка, пока из коровника не вышла мама Микаса – она решила, что показалась лиса или хорек.

Увидев Расяле, она ощупала ее распухшую щиколотку и подумала: «Вывихнула, а то и сломала. Надо побыстрей родителям сообщить и везти бедняжку к доктору!»

ПРЕДАТЕЛЬСТВО

О, как хотелось Хромуше найти для своего семейства безопасный уголок! Пусть тесный, неудобный – только бы подальше от вонючей клетки с лисятами.

Она отвела утят в хлев. Корова, овцы, даже свинья, сочувствуя ей, слова дурного не сказали, а Мастер почему-то взял и выгнал. (Мол, не место им здесь…) Порог курятника для утят высок – упитанные они стали, тяжелы на подъем – не перепрыгнут, а дощечку положить никто не догадается.

В конце концов индюшка завела их прямо в сени. Сколько им места надо-то – прикорнули бы под лестницей… Хоть одну ночь провели бы спокойно. Куда там! Микас схватил метлу и с гиканьем выдворил все семейство.

…Плохо, что домашние животные, живя рядом с человеком, не могут сказать ему даже самого необходимого слова. Хромуше кажется, что она лучше разбирается в людях, чем они, скажем, в индюках. Люди заняты делами и вещами, вечно озабочены, им просто некогда внимательнее приглядеться к своим четвероногим и пернатым друзьям. Гремят ведрами, тарахтят машинами… Где уж тут посмотреть на грустную Хромушу или заглянуть в добрые умные глаза Пеструхи.

Ведь в то утро, когда все осматривали мертвого утенка, Хромуша им так старалась показать, прямо криком кричала, что между нижним венцом бревен и сеном есть промежуток, вроде норы. Там эта разбойница прячется! Пока вы не отпустите лисят, она будет тут шастать по ночам, охотиться на крыс, а для своих деток каждую ночь будет душить по утенку…

Жди, поймут они тебя! Заколотили досками да заткнули все щели, подперли дверь сарая, ушли в избу и спят. Не слышат, как она всю ночь мается с лисой:

– Лучше уж меня, меня, хромоножку, убивай!.. – умоляет индюшка.

– Повремени, настанет и твой черед!

– Не лезь, глаз выклюю! Кричать буду!..

Индюшка и кричала, но хозяева не услышали ее. Пыталась укрыть утят крыльями, но те подросли – все не уместились.

Лисята скулили, грызли и царапали когтями дверцу клетки – рвались к матери. Старая лиса, подпрыгивая, старалась хоть лизнуть их через проволочную сетку, но клетка стояла высоко да еще со всех сторон ее завалили дровами. Это Джим придумал повыше ее пристроить, чтоб удобнее было, стоя, смотреть на лисят.

– Видишь… – сказала лиса Хромуше. – Какие тут разговоры о жалости, когда мои дети в неволе голодают, а ты своих питомцев ни обнять, ни сосчитать не умеешь.

– Как это не умею? Было одиннадцать, а теперь только девять.

– Восемь! – тявкнула лиса, схватила девятого утенка и нырнула в свое убежище.

Потом она показалась снова. Мертвого утенка, как и прошлой ночью, лиса положила рядом с дровами, чтоб и слепому было ясно, кто и почему его убил.

С вечера, запирая дверь, Микас с Джимом нечаянно закрыли вместе с утятами и лисицей в сарае кота Черныша. Умаявшись за день, тот решил подремать на сене, а ночью поохотиться на крыс. Их тут расплодилось столько, и так они обнаглели, что однажды ночью укусили свинью за ухо.

Но какой тут отдых и какая охота, когда внизу шныряет лиса, скулят лисята и дурным голосом кричит Хромуша, дирижируя крыльями хором своего семейства. Спать, и то не дадут!

Промаявшись в полудреме всю ночь, на рассвете Черныш потянулся, умыл мордочку и спустился с сена, чтоб осмотреться. И сразу же обнаружил несчастного утенка. Испугавшись, как бы люди ему и этот грех не приписали, решил уносить отсюда ноги, да поскорее, да подальше – но все известные ему щели были заколочены. Что же делать?

Был соблазн позавтракать этим, задушенным лисой, утенком, снова забраться на сено и выспаться, пока не откроется какая-нибудь дверь. Но Черныш подошел, понюхал, лизнул каплю крови и сказал себе: «Нет!» Лучше он посидит рядом, как свидетель преступления, и постережет жертву лисы, чтоб крысы не утащили. Хозяева, он слышал, уже встали – пускай придут, увидят, что у Черныша совесть чиста, и отыщут настоящего виновника.

А на деле все вышло наоборот.

– Ах ты, зверюга! Душегуб! – даже не оглядевшись как следует, завопил хозяин и запустил в Черныша своей просмоленной фуражкой.

Кот юркнул в нору, где отсиживалась лиса, но и тут покоя не было. В глубине скалила острые зубы хозяйка, а у входа Мастер ворошил палкой и кричал: «Убью, утоплю!» Потом объявил всем, что не лиса виновата, не хорек, а Черныш, собственный кот! Так и сказал:

– Ловите Черныша. В мешок зверюгу! А потом – прямо в торфяное болото!

А Хромуша просто с ума сходила оттого, что не могла выговорить: «Ошибаетесь, люди! Кот тут ни при чем. Сами вы виноваты, сами!»

И снова – куда девать мертвого утенка? Этому негодяю, то есть коту, ведь не оставишь – сожрал одного, и от другого не откажется. Увидев, что лисята уже одолели вчерашнюю жертву, бросили им и этого…

Все получилось точно так, как хотела лиса.

Хромуша уныло ковыляла по двору, с горя не различая, где зерно, а где камешек. Даже куры у нее спрашивали:

– Что с тобой, дорогая? Почему клюв повесила?

– Эх… – кулдыкнула индюшка, зная, что они все равно не помогут.

Хромуша надеялась только на гномов, которые дважды уже спасали ее. Увидев ласточек, она попросила их: встретите где-нибудь гномов, расскажите им все, как есть. Вытащили ее из речки, может, спасут и от этой, еще большей, беды.

Увы, ласточки в лес не залетали, зеленых деревьев избегали, потому и гномов отыскать не могли. Но слух о несчастьях Хромуши передавался от одной птицы к другой, быстро перемахнул озеро и долетел до ушей самого древнего жителя леса – черного Ворона.

Столетний Ворон столько перевидал и наслышался на своем веку, что давно ничему не удивлялся. Он был вдов, не осталось у него ни врагов, ни друзей, ни близких. Понуро сидел он на верхушке такой же старой, седой от серебристого лишайника ели, изо дня в день, из года в год пытаясь решить вопрос: «Почему это я зажился на белом свете?!»

Ворон сам в жизни мухи не убил, но пищи ему всегда хватало. То тут, то там в лесу происходили яростные схватки, гремели выстрелы, стучали рога самцов, дрались из-за добычи волки, умирал раненый кабан, задыхался в силках зайчонок, а Ворон сидел на вершине ели и ждал, пока затихнут стоны и околеет жертва.

Так он и протянул сто двенадцать зим и весен, испробовал мясо всех живых тварей, изучил язык зверей, птиц и деревьев, но уже много лет ни с кем не разговаривал. А тут, что-то надумав, а то и просто поглупев на старости лет, Ворон взял да и опустился на пень, у которого гномы кололи орехи.

– Не бойтесь, не бойтесь! – каркнул он и коротко изложил все беды Хромуши и горести лисы, про которую рассказали ему вороны. А потом спросил и сам себе ответил:

– А почему это я вам все рассказываю? Меня же давно ничем не удивишь! Разве что, думаю, возьму-ка и сам себя удивлю… Поступлю-ка я так, как еще никогда не поступал. Я могу еще чем-нибудь помочь вам?

– Ну конечно! У нас просто нет слов, чтоб выразить вам нашу… – за всех гномов ответил Мудрик. – Ваш опыт и ваше умение летать очень бы нам…

От волнения ученый не находил нужных слов, но Ворон понял его, по-стариковски одышливо крякнул и предупредил гномов:

– Принято считать, что Ворон приносит несчастье…

– «Ворон каркает не к добру»… – вспомнил Оюшка. – Хоть я лично и не суеверен, но… Может, знаете, откуда эта поговорка?

– Тот, кто говорит: «Где несчастье, там и черный ворон», тот, возможно, и не ошибается, – ответил Ворон. – Но ошибается тот, кто утверждает обратное, что «Где черный ворон, там и несчастье».

– Ну, конечно! – согласился Дилидон.

«А в чем тут разница? – наморщив лоб, раздумывал Бульбук. – Если можно сказать: «Где пень, там и гриб», то ведь не соврет и тот, кто скажет наоборот: «Где гриб, там и пень»? И про себя: «Я бы с этим Вороном не связывался. Осторожность не повредит».

Расяле вернулась из больницы в тот же день – говорливая, веселая, она то и дело с гордостью поглядывала на свою тяжелую, загипсованную ступню и на два новехоньких костыля. В больнице доктор Альсейка сразу узнал ее и даже удивленно воскликнул:

– Ого! Скажи на милость, Расяле, как это ты так быстро выросла?!

Потом спросил о братике (имени Гедрюса он, наверное, не запомнил), поинтересовался, как его глаза, и передал привет.

Гедрюс немного завидовал сестре, ее поездке в город, но костыли ему ни капельки не понравились. «Тоже мне велосипед… Еще придерживай ее, пока ходить не научится…»

Когда мама, велев ему ухаживать за «этой бедняжкой Расяле», ушла на работу, Гедрюс взял да и уколол ее:

– Хочешь, Расяле, я тебе секрет открою?

– Ну? – вытаращила глаза сестра и огляделась, чтобы никто не подслушивал.

– Заруби себе на носу, – сказал ей Гедрюс шепотом в самое ухо, – что ты еще очень и очень глупенькая!

И довольный растянулся под яблоней.

Расяле не знала, что лучше – зареветь или сказать брату что-нибудь обидное.

– А тебя завидки берут. Вот! – как только могла, спокойно заявила она и гордо повисла на своих костылях.

– Было бы чему завидовать, – зевнул Гедрюс, глядя на румяные яблоки. – Была здоровая, а теперь – инвалидка. И еще радуешься.

И тут – бывает же такое – подточенное червем яблоко – бац! – стукнуло Гедрюсу по носу.

– Вот тебе! – обрадовалась Расяле и поискала взглядом, не спрятался ли в листве гном.

– Ну и что ты там видишь?

– А вот и вижу! – сказала она. – Гнома. Сейчас он еще одно яблоко сорвет и в тебя запустит… Только попробуй сказать какую-нибудь гадость!..

– Да будет тебе! – пробормотал Гедрюс. – Я уже сплю.

Гедрюс и впрямь в тот день встал спозаранку и, оставив Расяле спящей, ушел по грибы… По правде, его занимали не столько грибы, сколько гномы, – ведь Расяле вчера слышала их пение в лесу. Гедрюс нахлобучил отцовскую фуражку и прихватил с собой ведро. Сачок у Януте взять он еще не успел и собирался, если случится гном, накрыть его шапкой. Из корзины гном, чего доброго, выкарабкается, так что Гедрюс прихватил ведро.

Пока искал гномов, проглядел боровики. С полным ведром подберезовиков, сыроежек и подозрительных маслят вернулся он домой и узнал, что Расяле увезли на скорой помощи в больницу.

Теперь, когда несчастье оказалось не таким уж страшным (треснула кость, только и всего), Гедрюс снова стал думать, как он поймает и куда денет гномов. Возьмет дырявый аквариум, который пылится на чердаке, почистит, положит туда всяких игрушек, накроет досочкой или стеклом, и пускай они там живут. Ни дождь, ни мороз не страшен… Еще поставит мисочку с медом, орехов набросает, семечек…

«Курорт! – вспомнил Гедрюс. – Вот как называется такая жизнь. Курорт…»