Ошии бросил вещи в подставленные руки и уселся в кресло, погрузился в блаженную мягкость и тепло. Место оказалось хорошим - за невысокой перегородкой с рядами каких-то растений в горшках и около окна. Сэцуке должно понравится, ведь это ее первый полет.
      - Ты не боишься высоты?
      - Я не знаю, папа.
      - Мы можем подобрать вам другое место, - вступил в разговор стюард. - Если мадемуазель...
      - Нет, нет, все в порядке, - сказала Сэцуке. - Мне здесь нравится.
      Ошии захотелось выпить. Чего-то очень крепкого, одуряюще-расслабляющего, только бы окончательно изгнать из тела противную дрожь. Бренди или коньяк. Он открыл меню.
      - Хотите сделать заказ? - стюард изготовил такую же черно-белую ручку и крошечный блокнот.
      - Ты что-нибудь хочешь, Сэцуке?
      - Сок, - Сэцуке подумала и добавила, - морковный.
      - Два морковных сока, - с сожалением закрыл меню Ошии. Неожиданно ему стало стыдно пить спиртное в присутствии ребенка. Черт знает, что такое.
      "Неплохо", - сказал Эдвард.
      "Неплохо", - подтвердила Сэцуке.
      "Я хочу смотреть в окно", - попросил медведь.
      Сэцуке усадила игрушку на узкий приступочек, где раскидана сувенирная мелочь - открытки с видами дирижаблей, мир-городов, улыбающихся стюардесс и стюардов.
      - Уважаемые дамы и господа, командир корабля господин Танаки Мамуро и экипаж искренне приветствует вас на борту дирижабля "Альбатрос".
      Пассажиры захлопали в ладоши, оркестрик сыграл туш.
      - Наш дирижабль совершает полет по маршруту Киото-Хэйсэй. Ориентировочное время в пути - три часа сорок минут, высота полета - пятьсот метров, анима-коридор - восемь. Прошу всех пассажиров оставаться на своих местах до входа судна в анима-коридор. Уверен, что наш полет пройдет в веселой и непринужденной обстановке. Все желающие и, особенно, дети будут дополнительно приглашены на ознакомительную прогулку по "Альбатросу".
 
      6
      Магнитные зацепы отрывались один за одним от громадного и кажущегося чересчур массивным, чтобы летать, сигарообразного тела дирижабля. С громким чпоканьем отсоединилась причальная гофрированная труба и медленно отъехала от гондолы. Внутри прохода, держась за страховочные скобы, стоял техник и помахивал световой палкой, еще раз подтверждая - все идет нормально.
      Возобновился мелкий, надоедливый дождь. Даже не дождь, а как будто влажная вуаль повисла между небом и землей, и любое движение вызывало ее колыхание, мокрые шлепки и холодные поцелуи. Техник выплюнул окончательно промокшую ароматическую палочку, вонявшую уже не ванилью, а, скорее, плесневелым хлебом, кивнул смотрящему на него стюарду и затопал внутрь посадочной зоны, поеживаясь от залетающих за воротник дождинок.
      Тяжелая дверь гондолы зашипела, втискиваясь в свое ложе, стюард привычно пнул в полагающееся место, отмеченное блестящим пятном облупившейся краски, навалился плечом и повернул рычаг. С лязгом сработали замки, герметизируя, отделяя теплое нутро от внезапной промозглости аэропорта.
      - Готово, кэп! Швартовы отданы!
      - Вас понял. Начинаем разгон маршевых и рулевых двигателей.
      Внешнее освещение погасло, лишь дорожка из синих проблесковых маячков отмечала стартовый коридор. Неторопливо, а затем быстрее и быстрее закрутились пропеллеры, "Альбатрос" лениво, как после долгой спячки, зашевелил оперением. Вспыхнули носовые прожектора, вырывая из сумрака несколько ртутных шариков лоцманских машин. Крохотные капли дождя, осевшие на лопастях двигателей, дрожали все сильнее, скатывались с насиженных мест, собирались, сливались в крупные и мелкие ручейки, чтобы окончательно сорваться с раскручивающихся пропеллеров и вернуться в родную стихию прощального дождя.
      - Улетаем в дождь, - сказал Ошии, прислушиваясь к тихому шороху за иллюминатором. - Это к удаче.
      Нам всем нужна удача, хотел добавить он, но сдержался. Сэцуке достала из рюкзака альбомчик и выводила кистью разноцветные пятна - холодные и теплые, кислые и сладкие, громкие и тихие. Они обязательно должны сложиться в какую-то картину, но глаз пока не улавливал в хаотичном царстве мазков и точек замысла художника. Даже сама Сэцуке еще не знала, что же она хочет нарисовать. Возможно, свое настроение? Странное, противоречивое и оттого гораздо более мучительное смешение чувств - печали, радости, ожидания, стремления...
      Каждое касание кисти, каждое легкое нажатие пальцами колерного ободка оставляло на бумаге непредсказуемую смесь вишневого, пунцового, багряного, медового, абрикосового, персикового, лазурного, изумрудного, пурпурного. Сколько же всяких красок, сколько оттенков! Неужели и человеческие чувства способны на нечто более сложное, чем печаль или радость - вечных антагонистов, черное и белое любой жизни?
 
      7
      Момент начала полета был почти незаметен - Танаки Мамуро являлся одним из лучших пилотов авиакомпании "Цеппелин", принадлежащей, как и многое другое, фонду "Стереома". "Альбатрос" величаво оторвался от швартовой мачты и поплыл к светящемуся кругу входа в анима-коридор. Лоцманские капли сновали вдоль громадного сигарообразного тела беспокойными муравьями, направляющими грузное тело своей царицы к более безопасному и теплому месту в муравейнике.
      - Ну, девочки, взяли, - сказал Танаки и перевернул форменную фуражку козырьком назад. Теперь до самого причала в Хэйсэй она будет занимать именно такое, нарушающее корабельный устав, но соответствующее пилотским суевериям место.
      Первый пилот - Идзуми Кан, по прозвищу Буревестник, привычно поморщился. Девочкой его назвать трудно и, при других обстоятельствах, чревато серьезными последствиями, но о пристрастии (исключительно романтическом) Танаки к женскому полу среди воздухоплавателей ходили легенды, и в свой экипаж он с удовольствием включал весьма одаренных (во всех смыслах) молодых особ. Хотя, в этом имелся свой резон. Что ни говори, а когда рядом за штурвалом сидит красивая девочка в предписанной все тем же уставом курточке стального цвета и короткой юбочке, из под которой выглядывают округлые колени, то полет проходит как-то более незаметно и возбуждающе, что ли.
      Вот, например, Юри (не Юрико, заметьте, а Юри!) - выучка, хладнокровие, внешность - все по классу "А". Как и должно быть на "Альбатросе". Поэтому, отнесем эпитет "девочки" к Юри и... и к "Альбатросу". Птичка от этого не обидется.
      - У нас сегодня важные пассажиры, капитан, - сказала Юри.
      Танаки потер подбородок.
      - Сам господин канцлер решил воспользоваться нашим гостеприимством.
      - Что это вдруг, - ухмыльнулся Буревестник. - Они ведь предпочитают более быстрые виды транспорта.
      - Господин канцлер ценит комфорт, а не скорость, - наставительно сказал Танаки. - Не отвлекайтесь, разговорчики в строю!
      - Есть, кэп!
      Легкие движения пальцев уронили темные очки со лба на переносицу, смотровой щит приобрел еще более мрачный оттенок, ртутные капли лоцманов собрались в хоровод вокруг расходящейся диафрагмы коридора, и в стремительно расширяющийся проход хлынула, ворвалась безумная волна света, окатила дирижабль, проникла в самые мелкие отверстия и щели, затопила от носа до кормы, от трюма до гелиевого коллоида, проникла в каждый цветовой оттенок, заставляя его невероятно, ослепляюще блистать, порождая у людей ни с чем не сравнимую эйфорию.
      Хотелось вскочить со своего места, замахать руками, запрыгать, подхватить Юри и зайтись в безумном смехе, слиться в безумно-страстном поцелуе... Буревестник помотал головой, избавляясь от наваждения, прищурился, нажал ладонями на штурвал, и "Альбатрос" почти что торжественно вплыл в густой поток расплавленного золота.
 
      8
      Зал наполнялся сочными красками, и только сейчас Сэцуке поняла, насколько бледен, тускл, безрадостен покидаемый мир-город. Колоссальные пики небоскребов цвета хаки, проплешины болотной зелени мокнущих в вечном дожде садов, выцветшие, увядшие лица людей, бездумно спешащих по своим делам, трясущихся в подземках, ухватившись за поручни и уткнувшись сонными взглядами в серые листки утренних газет. Даже ярко одетые дети, попав под угрюмое небо бесконечной осени, как-то внезапно теряли свои краски, словно хамелеоны приспосабливаясь к унылости окружающего их мира взрослых...
      Жидкий огонь проникал сквозь неплотно прикрытые жалюзи, стекал на пол сверкающими водопадами и постепенно наполнял салон. Как будто некто поворотом ручки прибавлял яркость на экране "Нави".
      - Что это, папа? - почему то шепотом спросила Сэцуке.
      Ошии рассеянно огляделся.
      - Анима. Мы вошли в анима-коридор. Разве вы в школе это не проходили?
      - Анима - свет и душа мира, то, без чего не может существовать ничто на свете, в том числе человек и другие живые существа, - заученно выпалила Сэцуке. Грусть испарилась. Было весело наблюдать преображение людей и вещей, метаморфозу из обыденного, скучного существования в непостижимо яркий, многогранный мир, где даже самая заурядная пылинка мановением волшебной палочки превращалась в крошечный, ослепительный бриллиант, которым можно любоваться бесконечно.
      - Все мир-города соединены транспортными анима-коридорами, - сказал Ошии. - По коридорам анима поступает из Хэйсэя в остальные города, одновременно эти потоки используются как артерии для дирижаблей и самолетов. Если бы не богатые залежи полиаллоя, в котором растворена анима, обнаруженные под Хэйсэем, то... то наш мир перестал бы существовать.
      - Но... но Киото не выглядел таким ярким... живым...
      Ошии внезапно рассмеялся и, словно вторя ему, засмеялись, зааплодировали остальные пассажиры, оркестрик заиграл бравурный марш, жалюзи уехали вверх, открыв громадные иллюминаторы.
      - Концентрация анимы в транспортных коридорах намного выше, чем в пространстве мир-городов. Здесь действует так называемое "золотое правило" - чем выше плотность анимы, тем короче путь через техиру, - попытался объяснить Ошии.
      Они плыли в золотистой синеве, среди редких белоснежных облаков, а рядом парили кипенные птицы, лишь изредка взмахивая неправдоподобно длинными крыльями, чтобы нагнать набирающий маршевую скорость "Альбатрос", пристроиться рядом, возлечь на плотные потоки шафранного ветра. Сэцуке казалось, что она может разглядеть каждое перышко, уловить его мельчайшее подрагивание, настолько ярко прорисовывались величественные птицы в кристально чистой душе и свете мира.
      - Возьми, - Ошии положил на стол темные очки с круглыми стеклами. - Лучше не злоупотреблять подобным зрелищем. На первый раз вполне достаточно. Иначе...
      Иначе мир покажется еще более бесцветным, тусклым, серым, хотел добавить он, но сдержался. Не надо расстраивать ребенка.
      Сэцуке послушно надела очки, и мир слегка приглушил свою яркорадость. Именно так - яркорадость, сказала себе Сэцуке. Яркую радость, радостную яркость. Цветовые пятна в альбоме сложились в птицу, только взгляд у нее был все еще очень печальный. Где кисть?
 
      9
      Господин канцлер разместился в гостевом салоне для Очень Важных Персон. В путешествии на цеппелине имелись и свои плюсы - подобной роскоши реактивные самолеты обеспечить не могли. Он вспомнил, как несколько месяцев назад летел в тот же Хэйсэй на военном бомбардировщике - дело было срочное, и пришлось воспользоваться тем, что находилось "под парами". Жесткое кресло, тряска, ужасный взлет, когда казалось, что от рева двигателей лопнут барабанные перепонки, а неуклюжая тяжелая машина не оторвется от взлетной полосы и со всей набранной скоростью врежется в бетонное ограждение аэродрома. Вонь керосина, раздражающий запах дешевого одеколона летчиков, тяжелая атмосфера килотонн смерти, когда-то напичканных в толстое брюхо "летающей крепости".
      Зато - скорость, оперативность, мобильность. Этим он, господин канцлер, и ценен для Императора. Если глубокоуважаемое Императорское Око - всего лишь око, орган, так сказать, сугубо созерцающий и контролирующий, то он, господин канцлер, - правая, а может быть, и левая рука Императора - орган во всех отношениях деятельный, практический и ловкий.
      Господин канцлер подошел к панорамному окну и снял очки. Отвратительно. Чрезмерно. Не скромно. Есть все-таки в любой форме жизни чрезмерность и нескромность. Расточительность. Вот главный враг любого государства - расточительность.
      - Его Императорское Величество настаивает на сокращении ассигнований на образовательные программы, - говорит Императорское Око, и господин канцлер почти воочию видит его тяжелый подбородок, близко посаженные глаза, которые можно было бы назвать поросячьими, если бы свиньи умели смотреть таким тяжелым и подозрительным взглядом.
      Вчерашняя встреча с Императором оставила неприятный осадок. Особенно неприятный, поправил себя господин канцлер, потому что каждая встреча с Императором оставляет неприятный осадок. Наверное, так чувствует себя обесточенный прибор - щелк, и жизнь кончилась. Щелк, и возник осадок. Неприятный.
      - Вы готовы? - спросил вежливо Императорское Око, как будто, если бы господин канцлер был не готов, то встречу отложили бы. Из глубокого уважения, так сказать.
      - Готов, - сухо ответствовал господин канцлер и весомо похлопал по кожаной папке.
      - Тогда прошу, - Императорское Око вошел в лифт, господин канцлер втиснулся вслед за ним. Лифт был неторопливым. Настолько неторопливым, что господину канцлеру надоело убегать глазами от тяжелого взора Императорского Ока, и он просто их закрыл.
      - Что-то не так? - соизволил поинтересоваться Императорское Око.
      - Все в порядке, - сказал господин канцлер и как-то даже униженно вновь похлопал по папке. - Все в порядке.
      - Тогда зачем вы закрываете глаза? - Императорское Око мог позволить себе невежливые вопросы. Императорское Око мог позволить себе не называть господина канцлера господином канцлером. Императорское Око мог многое себе позволить.
      Вопрос поставил господина канцлера в тупик. Сказать, что устал, значит признаться в чересчур тяжелом бремени государственных забот, возложенных на него Императором. Со всеми вытекающими отсюда последствиями. Сказать, что пристальный поросячий взгляд Императорского Ока его раздражает, значит сказать не только оскорбительную глупость, но и в сие же мгновение прервать свою столь удачную карьеру правой и левой руки Императора.
      - Извините, господин Императорское Око, - размеры лифта не позволяют отвесить подобающий поклон, лишь раскаянный кивок. - Задумался, господин Императорское Око.
      - Вы думаете только с закрытыми глазами?
      Дались ему эти глаза, с тоской подумал господин канцлер. А ты тоже, расслабился, допустил неосторожность, крохотное движение век, а сколько сразу проблем, вопросов, беспокойства!
      - Нет, господин Императорское Око. Я могу думать и с открытыми глазами.
      - Это хорошо, - сказал тогда Императорское Око.
      Хорошо, это хорошо, повторил господин канцлер про себя, отрываясь от воспоминаний, и вернулся к дивану. На низком столике стояли початая бутылка и два стакана. В серебряном блюде оплывали разноцветные кусочки льда. Господин канцлер плеснул из бутылки в стакан, бросил синюю и розовую льдинки, обернулся, приветственно поклонился строгому портрету графа Цеппелина, подобострастно улыбнулся портрету Императора и влил в себя алкоголь. Почему анима не влияет на алкоголь? Почему, как был у этой гадости привкус горелых можжевеловых веток, так он и остался привкусом горелых можжевеловых веток? Недоработка. Надо высказать Такаси Итиро свое искреннее недоумение... Господин канцлер хихикнул.
      Ноги уперлись в железный ящик. Господин канцлер отставил стакан, сполз на пол, укрытый пушистым ковром, постучал пальчиком по крышке:
      - Ку-ку! Ку-ку! Не пора ли вставать?
      Давно пора. Давно пора вставать его радости, его отраде, его тайне, тщательно скрываемой, оберегаемой, порочной, отвратительной.
      Не глядя, господин канцлер нащупал бутылку, отхлебнул прямо из горлышка. Только так и можно растворить проклятую дрожь. Изгнать ее из тела, забыть о липком страхе... Ха! Правая и левая рука Императора страдает легкой трясучкой! Не обращайте внимание, господин Императорское Око, я могу думать и с трясущимися руками.
      Так, набираем код, ждем, когда загорятся зеленые огоньки, словно глаза пантеры, изготовившейся к смертельному прыжку, ждем, когда щелкнут замки, набираем в легкие воздух... нет, для начала еще хлебнем, потому что моей прелести нравится, когда я слегка навеселе... вот так, открываем, поднимаем, распахиваем.
      - Ты хорошо спала? - нежно воркует господин канцлер, проводя ладонями по щекам девочки.
      Девочка открывает глаза.
      - Мне опять снились плохие сны, - изумительно-капризно кривит пунцовые губки, хлопает глазками, садится в ящике и взбивает длинными пальцами фиолетовые волосы. Изумительные фиолетовые волосы.
      Господин канцлер млеет. Он берет ее руку в свою ладонь и осторожно целует, даже не целует, а лишь слегка касается дыханием бархатистой кожи. Другая его ладонь скользит с плеча девочки вниз, вниз, вниз, ощущая шелк тонкого платья цвета медной патины, тепло и изгибы подросткового тела, очаровательно незрелого, расслабляюще неуклюжего, неловкого, неумелого.
      На ее теле цветут сады и поют птицы. Это произведение искусств, запечатленное механическим, но сумасшедшим гением на белом полотне девичьей кожи. Канцлер еще отхлебнул. Потрясающе, просто потрясающе. Вот теперь он понимает, что такое - удар, что такое буйство красок в нелимитированном потоке света и души мира. Платье - только отвлечение, защитная оболочка, ненужный антураж. Хотя, он сам его выбирал.
      - Мне холодно, - капризничает девочка.
      - Подожди, подожди, - у господина канцлера почти прерывается дыхание, потому что биение ее тонких жилок, подрагивание мышц вдруг пробуждают райский сад, деревья плавно покачиваются в потоках ласкового ветерка, птицы перелетают с ветки на ветку и нежно воркуют, а господин канцлер чувствует благоухание вечного лета, нежной, медовой симфонии покоя.
      - Мне холодно, я хочу пи-пи, - словно ребенок, которому надоели восхищенные сюсюканье родителей, поднявших его среди ночи и выставивших на обозрение пьяно-благодушных гостей.
 
      10
      Знакомый стюард сменил черно-белый костюм на расшитый золотом мундир с эполетами и многочисленными орденами на длинных ленточках. На боку болтался кортик, а левой рукой он обнимал фуражку с высокой тульей и кокардой - альбатрос в лучах анимы. "Авель", - прочитала Сэцуке на блестящей пластинке, прикрепленной к его рукаву.
      - Вы не будете возражать, если я на некоторое время похищу вашу даму, господин Ошии? - вежливо поклонился Авель и подмигнул Сэцуке. Девочка зарделась. Все было очень церемонно и отнюдь не наигранно.
      - Похитите? - переспросил Ошии, оторвавшись от газеты. - А, нет. Конечно, я не возражаю.
      - У нас подобралась веселая компания, - сказал Авель. - Несколько мальчишек и девчонок и парочка родителей, больше похожих на мальчишку и девчонку. Я гарантирую безопасность и веселье!
      - Я согласна, - важно кивнула Сэцуке, расправила складки на юбочке и встала. Медведь Эдвард разочарованно молчал. Сэцуке замерла - Эдварда было жаль, но и тащить его на экскурсию, которая больше походит на свидание с молодым человеком ("Блестящим молодым человеком", - как любила описывать бабушка встречу с дедушкой), да, с блестящим молодым человеком...
      - Мадемуазель Сэцуке, я думаю, что ваш мохнатый друг не откажется поразмять лапы в переходах "Альбатроса", - улыбнулся Авель, и Сэцуке внезапно показалось, что веселые искринки в янтарных глазах, которые почему-то не скрывали темные очки, эти чертовски веселые искринки намекают, а вернее - успокаивающе шепчут, что ее тайна хоть и известна обладателю эполет и кортика, но так и останется тайной. Их тайной.
      - Его зовут Эдвард, - взяла медведя на руки Сэцуке.
      - Рад приветствовать на борту "Альбатроса", медведь Эдвард! Всегда хотел познакомиться с летающими медведями, - коротко, по-военному кивнул Авель, щелкнул каблуками и объяснил Сэцуке:
      - Медведь, который не летает, - просто медведь.
      Ошии хмыкнул и уперся взглядом в очередной иероглиф. Что это такое? Харигана? Или диалект? Ах, опять об Императорской семье. Однако чем дальше "Альбатрос" отплывал от Императорской резиденции и чем ближе приближался к владениям Такаси Итиро, тем больше в воскресном выпуске "Свет анимы" встречалось статей с упоминанием имени главы фонда "Стереома".
      Так, перелистываем страницу, прощаемся с нудным описанием посещения Императорской семьей открытия театрального сезона в "Гранд Опера" и натыкаемся на не менее нудный, но умеренный (пока еще) по размерам репортаж о благотворительной деятельности фонда "Стереома", иллюстрированный размытыми снимками чумазых подростков, которых доблестные полицейские волокут в теплые объятия интернатских садистов.
      Ошии достал очередную ароматическую палочку, вынул блокнот, стило, и перевернул страницу. Как известно, самая важная информация размещается в газетных "подвалах" и набирается самым мелким шрифтом.
      Заголовок гласил: "Слова скорби". В заметке, а точнее - некрологе - администрация полицейского участка номер семнадцать приносила свои соболезнования семьям погибших. Обстоятельства гибели и точное число погибших и пострадавших не указывалось.
      Ошии задумался. Семнадцатый участок, семнадцатый участок. Что же произошло на участке номер семнадцать? Впрочем, то, что произошло, как раз очевидно.
      "А ваше ли это дело, господин Ошии?" - возникло в памяти ехидное лицо господина Руководителя Департамента Исследований и Разработок.
      "Хай, - резко ответил господин Ошии в ехидное лицо господина Руководителя Департамента, - мое. Наше. Корпорация "МЕХ" должна идти на шаг вперед, предвосхищать события, готовиться к тому, что случится, а не к тому, что уже произошло".
      - Вы тоже этим обеспокоены? - ухоженный ноготь постучал по отмеченной карандашом статье.
      Ошии испуганно поднял глаза.
 
      11
      Сэцуке держалась за сгиб локтя галантного Авеля, другой рукой обнимала Эдварда, ревниво молчащего. Авель водрузил фуражку на голову и представил:
      - Леди и джентльмены, прошу любить и жаловать мадемуазель Сэцуке Тикун и ее мохнатого друга, первого в мире летающего медведя Эдварда, - экскурсанты вяло похлопали, а Сэцуке задумалась - сказала она Авелю имя своего медведя или нет.
      "Да", - развеял ее сомнения Эдвард.
      "Дуешься?"
      "Я - не мышь. Только мыши дуются. На рис."
      "Вот и хорошо."
      Группу экскурсантов, кроме Сэцуке и Эдварда, составляли еще двое парнишек раннешкольного возраста, длинная худая девчонка с прыщавым носом и молодая парочка с толстым годовалым ребенком, сидящим в "кенгуру" на груди отца и сосущим сморщенный пальчик. Иногда ребенок хлопал себя ладошкой по животику и чему-то смеялся, обильно пуская слюни. Зрелище было ужасным.
      - Классный медведь, - желчно сказала прыщавая. Кроме прыщей в число ее недостатков входило сложное металлическое сооружение во рту для исправления прикуса.
      Сэцуке гордо промолчала.
      - А почему мы не падаем? - встрял один из мальчиков, а другой ткнул его локтем. Парочка взрослых захихикала.
      - Сложный вопрос, - глубокомысленно закатил глаза под лоб Авель. - Вы не будете возражать, сеньор Сабуро, если я отложу ответ до тех пор, как мы поднимемся на верхние галлереи?
      - Я - Сиро, - хмуро ответствовал паренек, - а он - Сабуро.
      - А где же Горо? - деланно удивился Авель, и все засмеялись. Шутка вышла глуповатой, но почему-то смешной.
      Прыщавая хихикала на редкость противно. Завидует, подумала Сэцуке и крепче ухватилась за руку Авеля.
      - Мадемуазель Сэцуке, вы не будете возражать, если вторую руку я предложу леди Сарасин? - Авель церемонно поклонился прыщавой. Прыщавая вцепилась в локоть обеими руками.
      Сэцуке показала ей язык. Прыщавая осклабилась. Железо заблестело.
      - Прежде всего, леди и джентльмены, разрешите мне представить вам наше воздушное судно, носящее гордое имя "Альбатрос". "Альбатрос" - наиболее крупный, комфортабельный и быстроходный в своем класее корабль. Его длина составляет около двухсот шагов, а для любителей особой точности я уточняю - сто девяносто восемь шагов от носа до кормы. Высота корабля превосходит девятиэтажный дом, - Авель подмигнул и объяснил: - Сколько метров составляет девятиэтажный дом я, к сожалению, не знаю, но так было написано в брошюре, которую я пролистал накануне.
      - Громадный, - высказал общее мнение Сабуро.
      - Да, господин Сабуро, вы совершенно правы. Громадный. Колоссальный, м-м-м... Кто еще знает подобные слова?
      - Титанический, - пискнула Сэцуке.
      - Неповоротливый, - выдала прыщавая.
      - Не такой уж неповоротливый, - хладнокровно сказал Авель. Парочка с младенцем опять хихикнули. - Крейсерская скорость "Альбатроса" составляет сто одиннадцать узлов. Кто скажет, сколько это будет в сухопутных единицах?
      - Двести имперских шагов, - подсказал мужчина.
      - Благодарю вас, господин Коноэ. Но, если быть точнее, то - двести три имперских шага в час.
      Прыщавая фыркнула.
      Чтобы у тебя сопля вылетела, злорадно пожелала ей Сэцуке.
      - Вас что-то не устраивает, леди Сарасин?
      - На самолете летать гораздо быстрее, - повела плечиками прыщавая.
      - На самолете? - переспросил Авель, словно не веря собственным ушам. - На самолете? Леди Сарасин, вынужден высказать вам свое крайнее неудовольствие. На первый раз вам прощается, но на второй я буду вынужден предупредить повара о лишении вас дополнительной порции пудинга.
      - За что? - хлопает глазками прыщавая. Флирт ей нравится.
      - Леди и джентльмены, имею настоятельную необходимость вас всех предупредить. Конечно, вы не слишком осведомлены о наших воздушных традициях, но прошу вас запомнить - на борту любого воздушного судна категорически запрещается произносить два слова. Первое слово вы уже слышали из уст леди Сарасин, но ей мы на первый раз прощаем ее ошибку. Второе слово буду вынужден назвать я сам, что меня не радует, но того требуют сложившиеся обстоятельства, - Авель держит пауза.
      - И что же это за слово? - не выдерживает Сиро.
      - Огонь, - трагически шепчет Авель.
      - О... - Авель отнимает свою руку у прыщавой и закрывает ладонью рот Сиро.
      - Повторять не следует. Достаточно и одного раза.
      - Но почему? - удивляется Сиро. - Почему о... ЭТО слово?
      - Я объясню, но позже, - Авель возвращает свою руку жаждущей прыщавой. - А для начала я объясню - в чем состоят преимущества воздушных судов, и почему их нельзя сравнивать с теми консервными банками, которые мнят из себя птиц.
 
      12
      Платье небрежно брошено на столик. Кончик пояска попал в стакан и слегка подмок. Господин канцлер смотрел в окно. Наконец-то снизошел покой. Ладони лежали на коленях и, казалось, еще ощущала тепло чужого тела. Что-то особенное, покалывающее, бархатистое. Слаб человек, вяло признался самому себе господин канцлер. Слаб и невоздержан.
      Он протянул руку и погладил девочку по спине.
      - Агатами... Агатами...
      - Оставь меня! - внезапный крик.
      - Хочешь выпить?
      - Мне еще только четырнадцать, извращенец! - действие наркотика закончилось, и податливая, нежная кукла превращается в разъяренную кошку.
      - Я не извращенец, - почти что наставительно, по-отечески возразил господин канцлер. - Я твой спаситель.
      - Я хочу одеться, - прошептала Агатами. - Я... я... ненавижу себя! - еще крик. Крик подростка, который корчит из себя взрослого, независимого, гордого, а затем попадает под то безжалостное колесо, которое и есть взрослая жизнь.
      - Мы обо всем договорились, Агатами, - пальцы господина канцлера нежно запутываются в фиолетовых волосах, потом он сильно дергает вниз. Девчонка падает на спину, сжимается, корчится... Как взрослая. Откуда у них уже сейчас подобные повадки? Словно в ее теле что-то есть такого, что господин канцлер еще не видал на своем долгом веку.
      Господин канцлер может многое порассказать этой своенравной, но такой глупой и наивной девчонке. Или действительно рассказать? Влить еще немного яда в невинную душу? Да ладно уж, невинную... Если бы не наркотик, она бы показала свою невинность.
      Господин канцлер склоняется над ее лицом, и Агатами кажется, что он хочет ее укусить. Противно. Но еще противнее пахнет изо рта - гнилостный запах с прожилками ароматических пастилок. Он гниет изнутри, понимает Агатами, он и меня заразит своей гнилью. Никки-химэ, где же ты?! Почему ты меня бросила?!
      - Отпусти, - шепчет девочка. - Отпусти.
      - Позволь еще раз взглянуть на твою татуировку, - жалобно-требовательно просит гниющий старик. Отвратный, гниющий старик, которому удалось взять над ней верх, подчинить ее, обезволить, потому что она слишком полагалась на свое умение убивать, но не на свое умение думать, просчитывать и планировать ходы.
      Как глупо. И холодно. Очень холодно. Зима поселилась в ней. Как глупо. Агатами заплакала. Столь неожиданно для нее самой и гораздо страшней, чем то, что с ней до сих пор происходило. Когда тебя предают друзья, это совсем не страшно. Даже не обидно. Такова жизнь. Но когда предает кто-то внутри тебя самой, когда в тебе что-то окончательно ломается, превращая в омерзительно рыдающую куклу...
 
      13
      - Представьте себе так называемые прелести полета в железяках, - предложил Авель, выводя компанию в просторный зал, окаймленный с двух сторон панорамными окнами, перед которыми расположились мягкие диванчики. А еще имелись зачехленный рояль и тележка с разноцветными бутылками. - Что жертвуется во имя скорости? Все удобства. Если бы вы предпочли комфорт "Альбатроса" какой-нибудь нумерованной банке, то сейчас не расхаживали здесь со мной, не пили прохладительные напитки, а уныло болтались привязанными в креслах с кислыми конфетками за щекой и гигиеническими пакетами около рта. Представляете?
      - Представляем, - хором ответили экскурсанты. Господин и госпожа Коноэ с ребенком устремились к тележке.
      - Ну, что я говорил, - удовлетворенно развел руками Авель. - Налетай!
      - А мне здесь нравится, - сказал Сабуро, доставая очередное мороженое из холодильного ящика. - А главное - все включено!
      - Главное правило пассажира, - усмехнулся Авель, - съесть и выпить не меньше, чем на цену билета.