- Где же ты спал?
      Ошии повернул ключ. Двигатель тихо заработал. Включилось радио, настроившись на какую-то легкомысленную песенку.
      - Я спал на столе, - признался Ошии.
      - Папа!
      - Это ужасно, Сэцуке, - согласился Ошии. - Но мне не хотелось возвращаться в пустой дом.
      Из ворот школы быстрым шагом вышел человек с зонтом и пакетом под мышкой. Он огляделся, увидел машину Ошии, ускорил шаг, махая зонтиком, насколько это возможно под дождем, чтобы привлечь внимание.
      - Ой, папа, это господин Тэндо, наш наставник! - воскликнула Сэцуке. - Подожди, пожалуйста...
      Сэцуке открыла дверь, и наставник Тэндо протянул ей пакет:
      - Вот, Сэцуке, возьми. Наверное, это может пригодиться. Удачи тебе! И не вешай нос!
      Пакет был большим и мягким. На нем осели крохотные капельки дождя.
      - Спасибо, господин Тэндо, - сказала Сэцуке и прижала пакет к себе.
      - Желаю удачи и вам, господин Тикун, - сказал наставник и захлопнул дверь машины.
      Они выехали со стоянки и влились в плотный поток, который не мог проредить никакой дождь, никакая непогода. Люди спешили по своим делам, не обращая внимания на то, как увядание постепенно охватывало весь их мир.
      Когда Сэцуке открыла пакет, то увидела там Медведя Эдварда. Тот укоризненно смотрел на нее глазами-пуговками и, кажется, поглаживал свой живот, украшенный двумя аккуратными заплатками, сделанными из клетчатой материи.
 
      4
      В шесть лет Агатами поняла, что ей предстоит умереть. Не то чтобы смерть была редкой гостью в их доме, даже, наоборот - при каждом семейном сборе для нее специально отводили наиболее почетное место в изголовье уставленного праздничными яствами стола.
      Тетя Чиви приоткрывала ширму из тонкой бумаги, украшенной рисунками аистов. Отец брал бутыль с домашним пивом и обходил каждого члена клана, наливая полные стаканы пенящимся напитком.
      А смерть сидела неподвижно, загадочно улыбаясь и разглядывая стоящие перед ней тарелки с кушаньями.
      Вся семья молча выпивала первый стакан, заедала его традиционным кусочком тушеной рыбы, и лишь тогда церемония считалась оконченной и можно было приступать к обсуждению накопившихся дел.
      Патриарх семьи дедушка Пекка, почти слепой, но имеющий тонкий слух, иногда наклонялся к смерти и пояснял, о чем говорили члены клана. Смерть продолжала загадочно улыбаться. Дедушка Пекка был единственный, кому позволялось напрямую обращаться к почетной гостье. Их можно было бы назвать давними друзьями, ведь сколько жизней забрала себе смерть с дедушкиной помощью! Да и сам дедушка находился уже настолько близко к черте, разделяющей живых и мертвых, что иногда сам путался - жив ли он еще, или уже нет.
      Хмурый Усаги, самый младший брат дедушки Пекки, сидел по другую руку гостьи, но всегда старательно делал вид, что место рядом с ним пустует, и что все это - лишь дурацкие суеверия. Впрочем, он являлся лучшим бойцом клана, и смерть ему многое прощала.
      Однажды Усаги привезли домой со страшной раной на животе. Агатами позвали на помощь, прислуживать тете Чиви, подавать горячие влажные полотенца и убирать те окровавленные тряпки, в которые они превращались.
      - Смотри, Агатами, - приговаривала тетя Чиви, зажимая жуткую рану Усаги, похожую на раскрытый в зловещей ухмылке рот, - как крепко привязана душа человека к его жизни. Чтобы быстро извлечь ее оттуда, нужен умелый удар.
      - Дедушке Усаге больно? - спрашивала Агатами. Почему-то это беспокоило ее больше всего.
      Усага молча смотрел в низкий потолок, а жизнь медленно вытекала из его тела. Пришел дедушка Пекка, взглянул на Усагу и горько покачал головой. Папа вообще не решился переступить порог комнаты, где весь пол пятнали лужи бурой крови.
      Слух о близкой кончине Усаги пронесся среди всей родни. Кто-то звонил, кто-то приехал сам, но Агатами первой поняла, что смерть не возьмет Усагу. Смерть постоянно находилась в комнате, и Агатами изредка протягивала ей пропитанное кровью полотенце, которое та прижимала к своему лицу, словно оно было наполнено самыми чудесными благовониями.
      - Не встречайся глазами со смертью, - наставлял ее отец. - Смерть всегда рядом с тобой, и благословенны люди, которые не замечают ее. Лучший боец тот, кто чувствует присутствие смерти, кто ощущает ее улыбку, кто может предугадать ее движение. Но горе ему, если он встретился с нею взглядом. Тогда он обречен. Он больше не принадлежит живым, и самое лучшее для него - умереть с пользой для своей семьи. Именно таких людей мы называем настоящими мастерами.
      - Но, папа, дедушка Пекка даже разговаривает с ней! - восклицала удивленная Агатами. - Я сама видела!
      Отец улыбался:
      - Дедушка Пекка - патриарх семьи, особо приближенный слуга нашей госпожи. Ему многое позволяется. Он заслужил такой почести всей своей жизнью.
      - Госпожи? - переспрашивала Агатами. - А кто наша госпожа?
      - Смерть - наша госпожа, Агатами, - гладил отец маленькую девочку по голове. - Смерть - наша госпожа и повелительница. Когда-то очень давно наша семья оказалась единственной выжившей после смертельной болезни, поразившей почти всех людей. Нам была дарована жизнь, и в благодарность за этот дар наша семья пошла на услужение к госпоже смерти.
      - Но, папа... Ведь и другие люди служат ей! Они тоже умеют убивать! Я читала в книжках!
      - Нет, Агатами, нет. Люди умеют убивать только ради самих себя. Они высокомерны и не уважают прав смерти на жизнь любого живущего. И никто из них не умеет убивать ради самой госпожи смерти. Некоторые понимают и принимают такое положение вещей. Они осведомлены, что им никогда не постичь целей и методов госпожи смерти. Поэтому они обращаются к нам.
      - Значит, я тоже буду убивать? - радостно захлопала в ладоши маленькая, глупая Агатами.
      - Служить, - поправил ее отец. - Служить.
      И несколько лет спустя наступил страшный день, когда Агатами могла бы посмотреть в глаза своей госпожи.
      К этому времени Агатами уже многое узнала о соединении души и тела. Оказалось, что душа - круглая, твердая, ослепительная жемчужина, спрятанная под покровом кожи, мышц и костей. Чтобы извлечь ее, необходимо сделать надрезы в особых местах тела. Количество таких разрезов определялось исключительно мастерством члена семьи. Кто-то делал пять, кто-то обходился тремя и почитался, как великий мастер. Дедушка Пекка наносил два удара, и этого было достаточно, чтобы душа выкатилась из человека.
      Согласно семейным легендам, очень и очень давно сама смерть открыла кому-то из патриархов тайну Одного Удара. Как гласило предание, патриарх пал жертвой предательства со стороны собственного сына, желавшего поскорее взять власть в свои руки. Междоусобица расколола семью, унесла много жизней. Большинство лучших бойцов пало тогда.
      Сын патриарха владел мастерством трех ударов, и два из них были им нанесены. Патриарх оказался настолько ослаблен, что не смог бы в ответ применить свои два удара, и тогда он посмотрел в глаза смерти и воззвал к ней, умоляя помочь лишить жизни его обезумевшего сына. Госпожа смерть открыла ему тайну Одного Удара, но забрала свой секрет обратно, вместе с душой самого патриарха и душой его сына.
      Агатами быстро раскрыла секрет трех ударов, и на каждой встрече семьи дедушка Пекка с удовольствием рассказывал смерти, а также всем присутствующим об успехах своей любимой внучки. После пиршества тетя Чиви сердито отчитывала дедушку, что негоже хвастать и выставлять напоказ успехи одной лишь Агатами. Это пробуждает зависть в семье и способно толкнуть кое-кого на необдуманные поступки. Дедушка Пекки тяжело вздыхал, соглашаясь с дочерью, но на следующей же встрече все повторялось.
      Впрочем, Агатами вряд ли могла быть причиной того, что потом случилось. Даже сам дедушка, когда был еще жив, говорил, что для семьи наступили слишком хорошие времена, что семья стала чересчур многочисленной, а молодежь не чтит традиций, и уже не всех новорожденных приносят на Обряд Жизни и Смерти, когда совет старейшин решает - достоин ли новый член семьи жить или его должно возвратить госпоже смерти. Лес не может прокормить столько хищников, а значит - жди беды.
      В ту ночь Агатами проснулась оттого, что где-то рядом громко хлопнула дверь. Это был необычный звук, так как дедушка упрямо держался традиций и в своем доме разрешал делать только раздвижные перегородки, оклеенные пергаментом.
      В изголовье горел ночник, старый манускрипт, который Агатами читала перед сном, лежал рядом с кроватью. Было ужасно холодно, и она закуталась поплотнее в одеяло, прислушиваясь к ночным шумам. Она оказалась слишком неопытна, чтобы понять и прочитать посланные ей смертью знаки. Госпожа смерть проявила к ней снисходительность и, можно сказать, милосердие, но Агатами осознала это почти слишком поздно.
      К тому моменту она единственная осталась в живых из ближнего окружения патриарха Пекки. Сам Пекки, отец Агатами, тетя Чиви, многочисленные слуги и несмышленые дети, которым и имена-то еще не придумали взамен прозвищ, уже отдали свои души-жемчужины нетерпеливым сборщикам кровавого урожая.
      То была славная жатва, и даже госпожа смерть пресытилась забранными жизнями.
      - Запомни, Агатами, - говаривал дедушка Пекки, - иногда и госпожа смерть бывает несправедлива. Обычно она равнодушна к собственным слугам, ей безразличны те инструменты, которыми она пользуется. Равнодушие и безразличие - вот что мы называем справедливостью. Но в редчайших случаях даже смерть оказывается милосердной. Тогда она громко хлопает дверью в свои владения и одаряет избранного собственным ледяным дыханием.
      - И что тогда делать? - спрашивала Агатами.
      Дедушка улыбался, трепал ее по щеке:
      - Тогда есть два выбора, Агатами. Либо бежать, и тогда ты точно останешься в живых. Либо идти на встречу с госпожой, и тогда, быть может, она откроет тебе тайну Одного Удара.
      - А у тебя был такой выбор, дедушка? - спрашивала Агатами, затаив дыхание.
      Дедушка Пекки возжигал ароматическую палочку со своим любимым запахом орхидеи, больше похожим на запах крови, втягивал дым ноздрями, закрывал глаза и улыбался.
      - Нет, Агатами, госпожа ни разу не была ко мне несправедлива.
      - А если бы такое случилось, то что бы ты выбрал? - настаивала Агатами.
      Дедушка тогда не ответил. Сама же Агатами предпочла бегство. И кто мог обвинить ее в этом?
 
      5
      С тех пор ты только и делаешь, что бежишь, Агатами. Ты рано поняла неизбежность смерти, но тебе все еще дорога собственная жизнь. Ты - плохой боец! Дедушка Пекки был бы очень разочарован в своей любимой ученице.
      Агатами чувствовала, как кровь сочится из многочисленных порезов. Каждый удар сердца выталкивал еще одну капельку жизни из ее тела.
      Нужно встать. Никто не говорил, что будет легко. Умирать всегда тяжело, особенно от рук тех, кто не знаком с госпожой смертью.
      Волки. Опять волки. Они устроили настоящую охоту за убегающей Агатами. Они преследуют ее с тех самых пор, когда она потеряла шанс узнать тайну Одного Удара. Удара, который может наносить только сама госпожа смерть.
      Ее всегда будут преследовать неудачи. Она притягивает их. Наверное, госпожа смерть вняла просьбам дедушки Пекки и приняла Агатами в собственные ученицы. Теперь и отныне ее путь лежит исключительно через горы трупов.
      - Где она?! - кричит кто-то, и темноту прорезают черные лучи фонариков. - Кто-нибудь ее видит?!
      - Я попал в нее! Я точно в нее попал!
      Глупец. Агатами беззвучно смеется, и ей становится легче. Шутник. Он думает, что многозарядная штуковина в его руках владеет тайной смерти? Тайной пяти, семи, или, на худой конец, ста тридцати семи ударов?!
      - Обыщите здесь все, - приказывает голос. Волчий голос. Ведь мы с тобой уже встречались, волк. Ты раздавил меня тогда, уничтожил, но я вновь возродилась!
      В лежащих вокруг телах еще хранилось тепло. Они как будто обогревают мерзнущую Агатами. Госпожа смерть предпочитает медленно поглощать свои жертвы, тщательно высасывая из уже пустых оболочек мельчайшие крохи, остатки жизни. А еще есть раскаленные железки, бездумно плюющиеся стальными жалами. Одна из них упирается тупым рылом в бок Агатами. Словно ласковый щенок. Агатами ощупывает ребристое тело и осторожно подтягивает к себе. Сейчас повеселимся, волки.
      - Здесь - чисто!
      - У меня тоже чисто!
      Агатами хихикает. Любители чистоты. Да тут некуда ступить от трупов, крови и кусков мяса. Предстоит грандиозная уборка. Потом. Когда все закончится.
      - Ищите, она должна быть там!
      Приближаются осторожные шаги. Волку кажется, что он крадется, тихо пробирается среди истерзанных тел своих собратьев, высвечивая их инфракрасным фонариком. Он боится. Он воняет страхом. А еще он ненавидит. Он выпил бы из Агатами кровь за то, что она сделала.
      Мы еще посмотрим - кто чью кровь попробует, мысленно обещает Агатами.
      - Здесь, - говорит волк. - Я вижу ее. Девчонка!
      - Она жива?
      - Не знаю. Она вся в крови.
      - Можешь подойти ближе?
      Конечно, можешь, милостиво разрешает Агатами. Подойди ближе и ничего не бойся, волк. Смерть будет легкой и приятной. Только глупцы думают, что чем мучительнее боль, тем быстрее госпожа смерть забирает жизнь. Только глупцы надеются на автоматы, ножи и бронежилеты.
      В темноте разгораются красные точки волчьих глаз, лязгает броня и тяжелый пулемет. Волк стоит над ней и разглядывает. Девчонка. Перепачканная кровью девчонка в драной одежде. Волосы слиплись в противные сосульки.
      Волк трогает ее ногой. Тяжелый ботинок попадает по колотой ране, и Агатами дергается от боли.
      - Командир, она живая!
      - Держись от нее подальше!
      Хороший совет, очень дельный совет, но он, увы, запоздал. Волк уже мертв. Он еще не верит в свою смерть, он не понимает, почему мир вокруг него стал вращаться, а ослабевшие руки нажимают на гашетку, выкашивая своих же собратьев.
      - А-а-а-а!!!
      Агатами прижимает теплую железку к щеке и улыбается. Госпожа смерть должна остаться довольной своей ученицей.
      Ответные пулеметные очереди сходятся на мертвой фигуре, отбрасывают ее в груду тел. Еще один.
      - Не стрелять! Не стрелять!
      Тоже мудрый совет. Срикошетившие пули жужжат в тесном пространстве. Затем наступает тишина. Зловещая тишина. Тьма и тишина - лучшие союзники смерти, которой безразлично, чьи души она извлечет из тел, освободит от мяса, крови и страстей, кто еще станет так же безразлично справедлив, как и сама госпожа.
      В чем смысл смерти? Кто может знать его? Даже Бессердечный Принц должен бояться госпожи смерти. Во всяком случае, Агатами на это надеется. Иначе все бесполезно.
      Ацилут. Высокая антрацитовая башня, основанием упирающаяся в мир людей, а шпилем уходящая в Черную Луну. Башня, где в собственном одиночестве заточен Такэси Итиро. Итиро, которого ни одно живое существо не может ненавидеть. Потому, что... Потому, что таковыми они созданы.
      "Ты никогда не сможешь его убить, куколка, - говорил ей страшный человек, которого называли Императорским Оком. - Ты идеальный убийца, но даже тебе не совладать с ним".
      Она распята внутри грохочущей машины, стальные резцы приближаются к голой коже, чтобы вытатуировать на ней смертельный приговор. И лишь около самого рта торчит штырь с круглой резиновой насадкой, на которой отпечатались зубы предыдущих жертв.
      "Если хочешь кричать - кричи, - наклоняется к ней Императорское Око, а создание в громадном, наполненном золотым свечением аквариуме, шевелит ручками и ножками, и из динамиков доносится скрипучий, синтезированный смех. - Но советую тебе, куколка, вцепиться зубами вот в эту штучку. Будет немного легче, поверь мне".
      "Пошел ты, - цедит сквозь зубы Агатами. - Пошел ты..."
      Вращаются колеса зубчатой передачи, на тело брызжет горячая смазка, лезвия безжалостно вгрызаются в кожу, выводя по ее окровавленной поверхности разноцветное безумие ненависти. Да, ненависти. Теперь глупая Агатами знает собственное предназначение.
      Она вырезано у нее на теле.
      Личный Враг Бога.
      Вот как ее теперь зовут. Личный Враг Бога. И любой, кто встанет между ней и богом, умрет...
      Все, лежать бесполезно. Ее время истекло. Кончилось время ожидания в засаде. Пора выходить на охоту. Посади на привязь ягненка, и его блеяние привлечет волка. Посади на привязь волка, и его вой привлечет еще более жуткого хищника. Хищника хищников.
      Агатами движется сквозь плотный воздух. Тьма распалась на отдельные сгустки. Каждый сгусток - волк. Они сторожат преддверие Ацилута. Потому, что войти должен только достойный. Лишь достойный имеет право сразиться с богом.
      Они думают, что она испугается мрака. Они взяли себе в союзники ночь, но у ночи давний контракт с кланом Агатами. Ночь предаст любого, кроме своих адептов.
      Как видятся волки со стороны госпожи смерти? Словно бронированные башни возвышаются на самом краю жизни, чересчур неуклюжие, неповоротливые в своих доспехах, сверх всякой меры уверенные в собственных пулеметах и огнеметах. Упрятанные под стальные маски лица просто лучатся самонадеянностью. Они мнят себя господами чужой жизни, но недостойны даже на рабство у госпожи смерти...
      Прыжок, руки скользят по броне, но пред ударами смерти не устоит ничто. В этом их великая тайна. Раз, два... Да, дедушка Пекки, твоя любимая ученица теперь обладает секретом двух ударов!
      Пальцы проникают вглубь чужой жизни и извлекают жемчужину. Прими, госпожа смерть, сей великий дар.
      Шаг в сторону и еще два удара. Шаг вперед, первый удар, второй удар. Агатами танцует со смертью. Она чувствует, что холодные руки госпожи придерживают ее талию, она слышит мелодию, ритм.
      - Она здесь! Она где-то здесь!
      - Огня! Огня!
      Тьма рвется потоками жидкого пламени, огненная дорожка простирается по грудам мертвецов, окутывает их багрово-черным саваном, и они начинают пылать, потрескивая и шевелясь от взрывающегося в патронташах боезапаса. А со стороны кажется, что убитые ворочаются от боли и пытаются выбраться на берега напалмовой реки.
      Наконец-то Агатами согревается. Запах бензина щиплет ноздри. Она продолжает свой танец смерти, и волки не осознают, что они уже мертвы, настолько легко и незаметно их души выскальзывают из тел.
      Огненные струи по прихоти случая или в знак пророчества смыкаются в колоссальную пылающую пентаграмму, в ослепительный чертеж, в центре которого замерла Агатами. Она завершила движение. Ее служба сделана. Госпожа смерть получила щедрое жертвоприношение.
      Пламя отражается от антрацитовых стен Ацилута. Бессердечный Принц стоит у окна и смотрит вниз, на крохотную фигурку внутри магического символа. Принц знает, чьи это проделки. И он готов предложить свой ответ ангелу смерти.
 
      6
      На кладбище пустынно. В оранжевом сумраке четко прорисованы расположенные правильными рядами столбики, к которым прикреплены таблички с вырезанными именами и датами. Ветер подхватывает тонкую пыль, раздувает ее, словно невесомую вуаль, и набрасывает на могилы. Вернее, на то, что считается могилами.
      У подножия некоторых столбиков стоят крохотные горшочки с засохшими цветами. К одному из обелисков привязана маленькая игрушка какого-то пестрого зверька. Только издали кладбище угнетает своей нечеловеческой регулярностью, размеренностью. Вблизи оно очеловечивается, даже здесь, в символическом царстве мертвых, человек находит способ для выражения своих чувств.
      - Папа, - Сэцуке трогает отца за руку. - Папа...
      Ошии смотрит на столбик с еще новой, не поблекшей от непогоды табличкой: "Тикун Кирика". Наверное, это не совсем справедливо и не совсем честно по отношению к Кирике. Она никогда не брала его фамилии. Но сейчас Кирика уже не могла ничего возразить. Еще одна крохотная ложь в их полной неправды жизни.
      - Ты хочешь что-нибудь сказать, Сэцуке?
      - Сказать? - Сэцуке качает головой. У нее нет слов. Только холодная уверенность в том, что... - Мне здесь страшно, папа.
      - Люди не любят общества мертвых.
      - Здесь нет мертвых. Здесь вообще никого нет...
      Что может сказать Ошии? Отец постарался бы утешать испуганную дочь, но что делать ему? Сэцуке права. Здесь нет мертвых. Но здесь нет даже и отца с дочерью. Ложь. Все ложь.
      - И меня нет, - внезапно говорит Сэцуке, и Ошии вздрагивает. - Меня тоже нет.
      - Не говори так, Сэцуке. Ты горюешь потому, что Кирика умерла...
      - А почему ты не сказал "мама"? - внезапно спрашивает Сэцуке.
      Ошии ежится и плотнее запахивает плащ.
      - Когда у людей появляются дети, они перестают называть друг друга по имени. Они зовут друг друга "мама" и "папа"...
      - Не думай об этом, Сэцуке. Если это для тебя важно...
      - Нет, - Сэцуке делает шаг вперед, трет ладошкой блестящую табличку. - Нет, не важно. Я знаю, что должна чувствовать. Об этом написано в книгах. Я должна чувствовать скорбь. Я должна плакать и кричать: "Мама!", но во мне ничего нет. Пустота.
      - Каждый испытывает скорбь утраты по-своему, - Ошии кладет руку на плечо девочки. - Не обязательно плакать. Можно что-нибудь вспомнить, например. Что-то очень дорогое для вас обоих, веселое или грустное. Этого будет вполне достаточно.
      - Нет... нет... нет!!! - страшно кричит Сэцуке и пинает столбик, колотит по нему кулаками, а затем сползает вниз. Плечи ее трясутся. - Нет...
      Они чужие друг другу. Ошии тоже не чувствует, только не скорбь, а - сострадания к несчастной... к несчастному... Как ЭТО назвать?! Кукла? Марионетка? Клон?
      Он сейчас может только холодно говорить, безуспешно пытаясь имитировать сочувствие:
      - Сэцуке, Сэцуке, прошу тебя, не надо... Все будет хорошо, Сэцуке...
      Девочка сидит на ледяной земле, уткнувшись лбом в могильный столбик. Ветер шевелит ее короткие волосы, как будто поглаживает, утешает, отвлекает от той бездны отчаяния, в которую смотрит Сэцуке. Еще эта бездна называется беспамятством.
      - Я ничего не помню, - говорит Сэцуке. - Я пытаюсь хоть что-то вспомнить о маме, о тебе, но ничего не получается. Лишь холодные факты. Как будто читаю написанную равнодушным писателем книгу о моей жизни... Родилась в семье... Мать зовут... Отец занимается... Даже в могильной табличке больше тепла воспоминаний, чем во мне!
      - Пойдем, Сэцуке, пойдем домой, - не выдерживает жалоб куклы Ошии. Что ж, и куклы умеют страдать, если в животе у них установлен специальный прибор для имитации страданий.
      Он пытается поднять девочку на ноги, но она безвольно висит на его руках, словно и вправду марионетка с оборванными нитями. Ошии подхватывает ее на руки и идет прочь с кладбища.
      В машине Сэцуке становится легче.
      - Что со мной было, папа?
      - Ты очень расстроилась, Сэцуке. Так тоже бывает...
 
      7
      - Это бред, наваждение, обман.
      - Разве ты не чувствуешь мое тепло?
      - Я видел, что ты умерла...
      - Ты так веришь собственным глазам?
      - А чему мне еще верить?
      Пустая комната наполняется их теплом и шепотом. Круглое лицо Бананы, такое реальное, живое, близкое нависает над Ерикку.
      - Верь самому себе. Верь своим чувствам.
      - Мне очень жаль, что так все получилось, Банана.
      - Только так и должно было получиться, мой глупый Ерикку.
      - Скажи еще раз.
      - Что? Что сказать?
      - "Мой глупый Ерикку". Повтори.
      - Мой глупый Ерикку, мой глупый Ерикку, мой глупый Ерикку. Достаточно? - Банана улыбается.
      - Нет. Я бы слушал тебя целую вечность.
      - И она у нас будет, мой глупый Ерикку.
      Его руки гладят ее теплое тело. Разве сон может быть настолько реален?!
      - Я знаю, что попал в ловушку, Банана. Они все-таки меня поймали.
      - Кто? Кто тебя поймал, мой глупый Ерикку? О какой ловушке ты толкуешь?
      Ерикку с силой отстраняется от Бананы и садится. Смотрит в темноту. Вокруг все та же пустая комната умершей девушки. Девушки, которая умерла по его вине, но которая почему-то все еще рядом с ним. Достаточно протянуть руку...
      Он знает, как такое называется. Суккуб. Демон, принимающий обличье любимого человека, тварь, паразитирующая на человеческих чувствах.
      Ерикку оглядывается. В полумраке загадочно светится женское тело. Как же она красива! Он приклеен к ней, привязан тысячью канатами, прикован тысячью цепями, он оказался слаб, глупый Ерикку.
      - Ты выдумка, Банана. Моя выдумка. Поэтому я сейчас встану, оденусь и уйду. Навсегда.
      Банана тихо смеется. Ее забавляют угрозы Ерикку.
      - Ты можешь делать все, что хочешь, но только то, что предназначено тебе судьбой, Ерикку.
      - Я могу уйти.
      - Ты вернешься.
      - Я могу убить тебя.
      - Ты снова воскресишь меня. Ведь теперь ты - это еще и я.
      Под руку попадается ледяной металлический куб. Он обжигает ладонь, из него сочиться стылое дыхание. Ерикку дышит на пальцы, пытаясь их отогреть.
      - Жизнь - это то, что не дает нам проснуться, мой глупый Ерикку.
      - Не называй меня так! - кричит Ерикку.
      - Минуту назад ты просил меня...
      - Замолчи! - прерывает суккуба Ерикку.
      Банана тоже садится, обнимает его, льнет к его спине ласковой кошкой:
      - Я выбрала тебя, Ерикку. Мне был дан выбор, но я назвала тебя. Можешь проклинать свою глупую Банану, но... Ты не представляешь, как там одиноко. Это мир тоски, безысходной тоски, такой невыносимой, что и самая мучительная смерть кажется благословением...
      - Замолчи...
      Банана еще крепче прижимается к Ерикку.
      - Я падала в тоску, захлебывалась и тонула, и мне так хотелось жить, что кто-то все же услышал мой крик. Он был везде и никем. Словно тьма распростерлась вокруг меня... И мы заключили соглашение, Ерикку. Не вини меня.
      - Я не виню тебя.
      - Я всегда была слабой и беззащитной.
      - Ты была сильной!
      Банана щекой потерлась о его плечо.
      - Спасибо за ложь. Порой даже ложь приятна. Но я никогда не была сильной. Посмотри вокруг. Я выискала самую безопасную щель и забилась в нее. Я стерла себя из жизни. Ничто не держало меня нигде на этой стороне света. Я могла сделать шаг в любую сторону и исчезнуть, как тень.
      - Ты была смелой. Ты всегда была смелой. Охотники за привидениями всегда отъявленные смельчаки!
      Банана помолчала.
      - Ты ничего не знаешь, Ерикку. Для того чтобы узнать, надо умереть... Когда мир был создан, то не существовало никаких демонов, вампиров, привидений, суккубов. Были только люди. Плохие или хорошие, добрые или злые, но они были обычными людьми. У них имелась душа, которая сама источала аниму. Каждый из нас когда-то творил собственный мир.
      - Это все сказки, Банана.
      - Нет ничего правдивей сказок, особенно - страшных сказок, мой глупый Ерикку.
      - И что же случилось дальше? Люди, как всегда, согрешили против установленного богами порядка?
      - Люди не умели грешить. Согрешили боги. Когда совершилось самое первое убийство, тогда и возник мир.
      - Даже на небесах живут преступники, - усмехнулся Ерикку.
      - Да. Убийцы. Наверное, поэтому мир и подошел к собственному концу.
      - А как же люди?
      - Душа постепенно теряла способность творить. Чем взрослее становился человек, тем меньше анимы он источал. Тот, в котором уже не было собственного источника анимы, превращался в голема - в пустую скорлупу, глиняного болвана, подобного тому, которого боги когда-то и вылепили из красной земли. Но некоторым из болванов удается заполучить в свое владение аниму... Но они все равно уже не становятся людьми. Их ты и убиваешь.
      - Что ж, хоть чем-то полезен и я. Но зачем ты мне это рассказываешь?
      - Потому что дальше будет только хуже. Големов уже сейчас становится все больше, а значит, появляется больше всякой нечисти - жутких порождений мертвых душ.
      - Ну и что? Мир умирает, и то, как он умрет, уже не столь важно, - сказал Ерикку.
      - Важно не только начало, мой глупый Ерикку. Еще важнее - конец, ведь за ним все равно последует новое начало.
      - Мне безразлично. Мне все равно, что будет завтра. От меня ничего не может зависеть в мире. Я - чересчур маленький винтик в разлаженном механизме. В какую бы сторону я не повернулся, машину это не отладит.
      - Ты ошибаешься, мой глупый Ерикку, ты ошибаешься. Именно от нас с тобой и зависит завтрашний день. Именно от нас зависит - сможем ли мы вновь склеить разбитый в вдребезги мир, или продолжим существование каждый в собственном кошмаре.
      Ерикку освободился от объятий, встал и начал собирать разбросанную по комнате одежду.
      - Ты вернешься, - сказала Банана. - Ты обязательно вернешься.
      - Нет, - ответил Ерикку. - Нет.
      Но когда он повернулся к постели, там никого не было. Лишь дырчатый куб валялся среди складок тонкого одеяла.
 
      8
      Сэцуке лежала в кровати и смотрела в потолок. Слишком гладкий, чересчур идеальный, чтобы глаза могли прекратить бесцельные блуждания и за что-то зацепиться - за крохотную трещинку, выступ, пятнышко. День начинался и заканчивался. Розоватый утренний сумрак превращался в унылую полутьму, которая лишь по недоразумению называлась днем, а затем разливалась чернильная темнота, которую не могли разбавить ни одна лампа.
      Иногда она прислушивалась к звукам за окном. Осенняя капель, свист и завывания ветра, выметающего последние остатки давно минувшего и уже всеми забытого лета. Шумели машины, невнятно бормотала уличная реклама. Чужой, незнакомый мир простирался вне дома, но еще более чужой и еще более незнакомый мир незаметно поселился внутри.
      Внутри тоже бушевал ветер, лил дождь, и день был столь короток, что казался лишь частью ночи, странным всплеском на ее маслянистой агатовой поверхности.
      Сэцуке теснее прижимала к себе Эдварда, как будто старалась спрятаться где-то внутри его мягкого тела, однако и это не помогало.
      Но хуже всего были сны и воспоминания. Человек не может жить без воспоминаний. Как поняла Сэцуке, если ничто не отвлекает, если внешний мир забот не стучит настойчиво в твои мысли, то ты неизбежно начинаешь тонуть в воспоминаниях. Если они у тебя, конечно, есть.
      - Сэцуке, - зовет папа, вновь заглядывая в ее комнату, но не решаясь войти, - Сэцуке, будешь чай?